Культур-мультур0

(Окончание. Начало «Крещатик» № 60, 2013.)

 

 

32

Шалухин сидел за своим столом возле окна. Он холодно глянул на Багрова поверх своих узеньких американских очков, после чего уткнулся в бумажки. Было ясно, что он в степени глубочайшего раздражения, поэтому Багрову ничего другого не оставалось, как тоже сесть за стол и разложить свои бумажки. Впрочем, одна такая бумажка уже лежала на столе – толстенная рукопись с прикрепленным к ней клочком, на котором пьяной рукой главного редактора было написано «Подготовить к печати».

Это на неделю, а то и на две, подумал Багров, внутренне уже готовясь получать шишки за небрежное редактирование. Это была коронная фишка Андроидова– найдя запятую, которая, по его мнению, стояла не на месте, он поднимал вселенский ор, как если бы именно от нее зависела судьба человечества.

Да, была бы его воля – эта рукопись просто никогда не вышла бы на страницах журнала, но, должно быть, это и есть та самая особенность провинции, что чем хуже вещь, тем она вернее будет опубликована. Из двух проектов будет осуществлен наихудший, из двух рукописей будет опубликована наихудшая – с этим Багров сталкивался уже не то что один или два, а миллион раз, так что вся жизнь словно бы вопит – провинция для того и создана, чтобы возобновлять то, что было в веках, что прошли до нас, а если хочешь чего-то новенького – езжай в столицу, она тебя ждет. Москва, разумеется, ждала с распростертыми объятьями, закрыв от умиления глаза. Время от времени она приоткрывала левый или правый глаз, немало удивляясь, что как-то не слишком много людей бросаются в ее объятья и они все еще полупустые.

Багров постепенно остывал от внутреннего напряжения. А когда прочитал несколько страниц, ну не то чтобы прочитал – пробежал глазами, текст показался ему более– менее интересным, и он решил, что из этого может что-то получиться. Речь была о строительстве аксаковского дома, в котором теперь был театр оперы и балета. Все подавалось так, что губернатор Ключарев, озаботившись попаданием в историю, решил построить памятник себе. Багров вздохнул и, вооружившись карандашом, вонзил его в рукопись.

Есть особого рода беспамятство, когда мозг, погруженный в своего рода ванну, освобождается от оков внешнего мира и для него реальными становятся бесплотные тени ушедшего, каждое слово понемногу наливается кровью и словно оживает под пристальным взглядом читателя-мага, вызывающего его из теней позабытого прошлого. Сонм имен, событий, явлений пролетел словно смерч перед глазами Багрова, и, когда он очнулся от какого-то нетерпеливого возгласа, эти тени все еще стояли у него перед глазами, более живые, чем те, что находились в кабинете рядом с ним. Оказалось, это Шалухин зовет его перекурить.

Багров не курил, это вышло как-то само собой, еще в детстве, после первой затяжки беломорканалом, осуществленной в пятилетнем возрасте, но сам процесс перекура, в общем, не вызывал у него никакого раздражения. Дело, скорее всего, было в том, что перекуры прерывали эту нудную, никчемную и жалкую работу, которую он должен был делать, в какой бы конторе ни служил. Сделав этот смелый вывод, он встал и пошел вслед за Шалухиным в коридор, а затем и на лестничную площадку, прокуренную насквозь. «Тихо в коридоре, пусто в коридоре, Где вчера болтали о каком-то вздоре», – Багрову вспомнилась шалухинская строчка.

Сам поэт тем временем не спеша закуривал свою сигаретку, то ли мальборо, то ли беломор. Из всех сортов табаку некурящий Багров знал только эти два. Оба они застряли в памяти со времен детства, а что сейчас курил Шалухин, его как-то мало волновало. Вот если бы он носил в кармане две пачки – одну подороже, для себя, а другую, подешевле, для стрелков – это другое дело. Тогда был бы какой-то интерес запомнить, как характерную особенность. И Багров помнил пару таких людей именно по этой особенности. Но Шалухин был человек честный, и цена для него по большому счету значения не имела.

Тут Багров задумался о наличии-отсутствии денег у курильщиков и некурящих. Если ты куришь – понятно, куда уходят деньги. А если нет? Хорошо бы они складывались в какую-нибудь копилку, чтобы потом, скажем лет в тридцать с небольшим, вдруг пролиться на некурящего золотым дождем.

Но ничего подобного не было – деньги уходили в неизвестность, непонятно куда, словно невидимые силы старались соблюдать балансец, словно курение – это некое наслаждение, на которое деньги выделяются, но обналичить их нельзя…

И тут Багров понял – по блеснувшим глазам, по небрежному жесту, с которым была отставлена в сторону сигарета, по тому, как раздухарился – вспомнил еще одно слово из детства – Шалухин, который не случайно носил кличку «Маркиз» – было в нем что-то залихватское, свойственное аристократам природным, в первом поколении.

– Ну, что случилось-то? – не выдержал паузы Багров, он уже понимал, что может быть нетерпелив. – Куда ты пропал?

Но Шалухин все держал свою эффектную паузу, подкрепляя ее веселой ухмылкой, покачиванием головы и размахиванием сигаретой, чтобы в какой-то, ему только одному ведомый момент существования Вселенной начать рассказ.

 
 

Рассказ поэта Шалухина
о путешествии в Белорецк и Зауралье

Когда я пришел на работу в понедельник, в девять утра, я знал, что мы поедем где-то в районе обеда, потому что мы об этом договаривались еще в пятницу. Пьяный Юра Андроидов так мне и сказал – «Поедете, мол, в обед». Там вас будут ждать. Волшебнов позвонил в Белорецк, они ему еще раз сказали: «Приезжайте к пяти часам». Только я зашел в редакцию, даже не разделся, подлетает ко мне Ноль и говорит своим ноющим тоном: «Все, поехали, пора, все уже сидят в машине».

Я говорю, что машины на улице-то нет, Ахмета я не видел. А Ноль все ноет, руками машет, нервничает, все твердит, мол, сидят в машине, меня ждут. Ну, мы и пошли.

Никакой машины там, конечно, не было. Ноль стал бегать вдоль здания, страшно сердитый, все приговаривал, что мы опаздываем.

Тут на крыльцо вышел Ахмет. Ноль стал на него шипеть, мол, где машина, надо ехать. Оказалось, что Ахмет машину поставил с той стороны здания, что ему надо поменять колесо. «Ничего не надо менять!» – замахал на него руками Ноль, – «Надо ехать!»

Тут подошел Волшебнов, Ноль стал орать и на него. В общем, как-то мы все погрузились и поехали.

Ехали, ехали, причем Ноль не позволял нам останавливаться в дороге. Раз только тормознули, отлили, и в путь.

А я, как на грех, не позавтракал, думал, успею в «Огонек» сбегать. Есть охота, как из пушки, но терплю, молчу.

Наконец мы приехали в этот сраный Белорецк. Время обед. Заходим в администрацию, а нам говорят, что человек нужный из отдела информации и аналитики будет только в пять часов, как и договаривались. Ну, мы все разозлились. Но делать нечего – поехали в гостиницу. Заселились, пошли искать, где бы пожрать. Зашли в столовую, а там говорят, что закрыто на обслуживание. Долго там ругались с ними Ноль и Волшебнов, потом я пошел с заднего хода, поговорил с женщиной одной (Шалухин подмигнул), и она нам вынесла каких-то чебуреков и газводы. Поели, настроение ноль, пошли в номер, поспать. Я по пути в магазин забежал, принял чуток (Шалухин снова улыбнулся). К пяти часам пришли в администрацию. Тут уж нас встречают по полной! Мужик из администрации говорит: «Поедемте, я вас покормлю, а потом выступать». И мы поехали в ту самую столовую, в которую нас не пускали! Оказывается, это они нас ждали!

Ну, мы пожрали, поехали выступать. Первым взял слово Ноль. Это же библиотека такая, там детей нагнали, а он давай им два часа рассказывать про Чубайса и про евреев, как они развалили Советский Союз и какой он, Ноль, хороший. Вижу, у детишек лица вытянулись, стали потухать. А потом слово взял Волшебнов, он же вообще чиновник, обкомовский. И этот туда же – полоскать демократов и защищать коммунистов. Тоже час болтал. У детей вообще глаза потухли, им уже ничего не хочется. Ты представляешь, представляешь? – Шалухин стал дергать Багрова за рукав.

Ну, тут я встал и говорю: «Я вам про политику ни слова не скажу!» Анекдот сперва рассказал, потом стал стихи читать. Смотрю, оживились, стали вопросы задавать. А Ноля и Волшебнова ни о чем не спрашивали. В общем, на ура прошло.

Так что потом мы опять поехали в столовую, повеселились, эта женщина, что чебуреков нам дала, оказалась моей знакомой, лет пятнадцать назад мы с ней гуляли в одной компании. Она сказала, что с тех пор меня и помнит, не забывает.

Утром просыпаюсь с бодуна, голова трещит. Забегает Ноль: «Давай, поехали». Я на него фунт презрения, пошел в магазин, купил чекушку, колбаски. Прихожу в гостиницу, а там Ноль встречает меня внизу и говорит: «Я ваш номер уже сдал, вот вещи. Иди в машину». Мы с Волшебновым просто упали (он, оказывается, ходил покурить). Злые, как черти, вышли на улицу, сели в машину. Никто не завтракал, только Ноль, оказывается, поел. Он так наивно и говорит: «А я уже встал-то давно, картошечки сварил, покушал». Вот козел! Ну, поехали, значит. А в тот день метель начиналась. По радио вообще предупреждение всем объявляли. Ну, едем, доехали до КПМа, и гаишник нас: «Ехать дальше нельзя, там заносы». «Поехали, поехали» – нудит Ноль. Ну, поехали. И что ты думаешь? – опять стал дергать за рукав Шалухин. – Проехали километра два и остановились, там все снегом занесло. Злые, как черти, поехали назад. Доехали до гостиницы, а там наши номера уже нам не дают, говорят, приехала какая-то делегация. Ну, тут Волшебнов стал красный, как дьявол, побежал в администрацию, там у него друзья еще по обкому были. Прибежал назад еще злее. Я думал, что он сейчас лопнет. Волшебнов и говорит администратору: «Два номера». И дали. Из администрации позвонили, чтобы дать.

Заселились. Три дня там сидели, три дня метель мела, и три утра подряд в семь часов забегал Ноль и кричал, что он сдал номера и пора ехать. Вот скотина!

Наконец на четвертый день мы поехали, метель утихла. А за уральским хребтом и встали! Все эти дни Ахмет бурчал: «Надо купить новую камеру». Деньги были у Ноля, но он их не давал, мол, нечего делать!

И вот мы в чистом поле без колеса. Сидим. Час сидим, два сидим.

А я все эти дни был под газом, там делать же нечего. И вот я дал им дрозда, четыре часа ругал Ноля самыми последними словами. Материл и в хвост, и в гриву. И за то, что он коммунист, и за то, что он старый зануда, и за то, что всех ненавидит. И все это время он молчал!

Потом возле нас тормознул какой-то жигуленок, у него оказалась лишняя камера-запаска, и вот мы доехали до Сибая. Там утром я просыпаюсь, а никого уже нет. Оказывается, Ноль сказал, что я уехал поездом! А сам, видишь, приехал еще в пятницу и нашептал Андроиду, что я бросил их. Вот как отомстил мне. А я же там без денег, мне же надо как-то добраться до дома. Ну, я пошел в местную администрацию, объяснил, в чем дело, и мне отметили командировочный, отправили в гостиницу. А на следующий день глава ехал в Уфу, и взял меня с собой. Мы с ним всю дорогу болтали. Он дал мне свою рукопись и попросил ее отредактировать.

 
 

33

Шалухин делал круглые глаза, ухмылялся, хихикал, в патетических местах хлопал Багрова по плечу, подмигивал, в общем, весь отдался рассказу. Багров вел себя соответственно – хохотал как лошадь на маппет-шоу, бил себя по ляжкам, хватался за живот, обнажал зубы, тронутые самым страшным врагом россиян, у которого как назло была еврейская фамилия, в общем, веселился от души.

Наконец веселия стало через край, и, как всегда бывало в таких случаях, Шалухин замолчал. Но молчал не так страшно, как он это делал иногда, когда только по глазам можно было понять, что он жив, наткнувшись на мертвенный взор. Замолчал он от огорчения, от обиды, от детского сознания, что его провели, подставили, облапошили на ровном месте и сделать с этим ничего нельзя. «Ведь скоро уже полтинник, а с ним все еще не считаются все эти пидарасы», – видимо, думал он. И теперь только смотрел на Багрова, а Багров, как всегда в таких случаях, не знал, куда себя девать, что говорить, что делать, как выйти из такой ситуации. Говорить, что Ноль старый вурдалак, что он со всеми поступает не иначе, было бессмысленно, потому что Шалухин-то знал, что он не все, что он Шалухин! И с ним поступать нечестно есть нечестно в высшей степени, это такой страшный удар по карме, что хуже не бывает. Багров, судорожно изображая сочувствие, незаметно увлекся и сам чуть не впал в депрессию, воображая, что это его обидели, что это с ним обошлись неправедно. «Нехорошо это», подумал он. Впрочем, какая-то здравая часть ума уже подверстывала ему разные сведения, выстраивая цепочку, в которой все люди время от времени, словно петляя по жизненному пути, с размаху ударялись то об одного, то о другого человека, которые торчали, словно острые колья, врытые в землю в неположенном месте. Оцени свою жизнь как череду конфликтов с таким людьми и получится, что всякий раз, как только ты думаешь, будто начал жить и все у тебя получается, на пути появляется как дорожный столб вот такой человечек и пронзает тебя, летящего, железной арматурой, торчащей из бетона. Багров припомнил, как в школе деревенской сорок лет, а то и больше преподавал учитель по кличке «Мосол». Его ненавидели все, Багров подозревал, что с самого первого дня работы. И что же? Он так и отработал свои сорок с лишним лет в этой школе. Размышляя об этом, Багров в общем-то уже был склонен ностальгически прощать таких людей. Тем более что жизнь их наказывала сама. Причем как-то, даже на взгляд Багрова, сверх меры. Тот же Мосол потерял своего единственного сына, который только-только закончил техникум. Пошел на танцы, а утром его обнаружили висящим в петле их маленького сарайчика на задворках. Что с ним случилось – вообще то проще пареной репы. Его отвергла девушка, которую он любил. Но обычно люди в таких случаях мучаются, да и только. А этот жил в атмосфере, пафосно думал Багров, в атмосфере ненависти к его отцу. Жить с сознанием, что твой папаша ублюдок, в общем-то, не сахар.

Багров, блуждая взглядом, вдруг обнаружил, что Шалухин со страшным любопытством рассматривает его. Багрову стало не по себе, словно кто-то поймал его за чем-то чудовищно предосудительным типа ковыряния в носу. Он издал недоуменное мычание, которое можно было интерпретировать, как «чего уставился?»

– Все нормально, – ласково сказал Шалухин, – просто ты только что был здесь, и вот уже куда-то поплыл, писатыл...

– Сам ты писатыл, – буркнул Багров, но уже улыбаясь. – Пойдем сегодня в театр «Нур», – вдруг выпалил он, видимо от сознания, что все обошлось так хорошо, все живы и ничего особенного делать с этим не надо. – Там сегодня спектакль «Роковая тайна». Пойдешь?

Но спрашивать, вообще-то, было бесполезно. Шалухин не ходил в местный театр, он вообще в театр не ходил. Бросил взгляд на часы и, нахмурившись, он заторопился.

– «Огонек» работает без перерыва, – ехидно сказал Багров.

– Ууу! – сделал зверскую физиономию Шалухин.– Ты на кого тянешь? На родного отца тянешь?!

Багров засмеялся, на душе было хорошо, он смотрел, как удаляется Шалухин по лестнице дома Печати, уходя вниз, и, в общем-то, ни о чем уже не думал.

 
 

34

Штаб вооруженного восстания в Уфе располагался на Новостройке. Это был район, в котором впервые после хрущевского строительного бума стали снова строить дома. Когда-то, лет двадцать назад это была страшная глухомань, окраина Уфы. С тех пор пролетела куча времени. Район был обжит, стал даже престижным. Но все же все эти годы возле Сутолоки, на той стороне оврага, в котором журчала эта городская речка, давным-давно превратившаяся из быстрого ручья с пузырями на стремнине (откуда и название, хотя скорее от башкирского «хыу») в обыкновенный поток грязной воды, омывавший или, говоря точнее, оставлявший по пути своего следования всякую всячину из таблицы Менделеева.

С правой стороны шумел сороковой завод, на котором производилось что-то строго секретное на благо социалистической родины, а слева понемногу гнил остов будущего кинотеатра, в котором, как обещали когда-то, новая, уже коммунистическая молодежь должна была смотреть коммунистические же фильмы. Однако началась перестройка, коммунистическая молодежь забила на коммунизм, предавшись зарабатыванию денег и разворовыванию своей страны, а на месте остова-фундамента странным образом возник татарский театр, в котором лет через пятьдесят по такой же странной логике должен был разместиться штаб вооруженного восстания.

 

Троллейбус свернул с проспекта, благополучно миновал развороченный участок дороги, – здесь велось строительство первой в Уфе дорожной развязки, и почти минуту ехал мимо сорокового завода, а точнее обыкновенного серого забора, за которым могло быть что угодно. Раньше и правда был завод, а теперь он практически не работал, так что былая многолюдная остановка «Ростовская» потеряла свое значение.

Четыре минуты по ущелью, образованному глыбой завода и жилыми домами с другой стороны, троллейбус вырвался на оперативный простор – впереди была Новостройка. Лет тридцать назад здесь был пустырь, именно здесь началась в то время массовая застройка, образовался первый в Уфе спальный район. За многие годы краска облупилась, девятиэтажки почти утратили желтизну правительственных зданий, как сказал бы один щегол, но все еще бодро смотрелись посреди остатков дремучего леса, выходившего одной стороной к оврагу, в котором темнела помойная речушка Сутолока. Да, когда-то из нее пили удалые стрельцы, обитавшие в игрушечном деревянном кремле ниже по течению, хорошем месте для приема необременительной дани, возложенной на окрестных башкирцев. С тех пор многое изменилось, много воды утекло в Сутолоке, так что она поменяла свой цвет с хрустально-белого, пузырящегося по всему течению, на темный, отливающий радугой бензина. Пить из нее теперь было невозможно, но сливать отходы – это было пожалуйста, и теперь текли в нее веселые ручейки с того же сорокового завода, да и всех предприятий и домов вдоль оврага. Багров, которому услужливая память журналиста вечно подбрасывала истории, которые не прошли в печать, вдруг вспомнил, что на этом самом заводе случилось как-то, что в каком-то цеху уборщица пришла на работу со страшного похмелья. Разумеется, это не повод отлынивать от своих прямых обязанностей, и потому она стала наводить порядок в своих владениях. Пара огромных гальванических ванн все еще была полна какой-то бурой жидкостью, которая к тому же оскорбляла эстетические чувства милой дамы. Она нащупала цепочку, на другом конце которого была пробочка, рванула ее на себя и... жидкость из ванной устремилась в сливное отверстие, затем по темным трубам с вековой слизью она попала в коллектор. Минута, другая и вот уже ее приняла Сутолока, которая понесла эту жидкость к Белой реке, в которую она впадала возле монумента Дружбы.

Вместе с этой жидкость в реку уплыли и шестнадцать килограмм золота, растворенного в гальванических ваннах, приготовленных для покрытия специальных инструментов для космического заказа. Он был аннулирован, руководитель проекта, без пяти минут доктор, так им и не стал, завод практически перестал работать, высадка Советов на Луну была остановлена, а затем была свернута и сама космическая программа. Такова роль бодуна в истории.

Эта история, разумеется, не попала на страницы местной прессы, Багрову ее рассказали как курьез, опустив фамилию уборщицы, и вот теперь всякий раз, когда он проезжал мимо завода, он вспоминал об этом случае и думал о том, что истории, которые не получили своего логического завершения, продолжают мучить людей, пока наконец не обретут покой в каком-то особом мире, мире, который еще не имеет названия. Отчего же, думал Багров, истории, которые были рассказаны в газете, забывают на второй день? Не есть ли газетная страничка тот самый пропуск в тот самый мир, который если не история, то что-то близкое к этому? Не найдя ответа на этот, как и другие вопросы, он потянул ручку татарского театра «Нур», в который, собственно, и пришел на спектакль.

Огромный театр был все еще недостроен, но малый зал уже «фунциклировал», это словечко выскочило из памяти, когда Багров топал ногами, стряхивая со своих зимних ботинок налипший снег и глядел на недалекий дом по улице 50 лет СССР. Когда-то там жила его тетка, покойный дядя и двоюродный брат. Он и рассказал Багрову анекдот, в котором было это слово. Все это вихрем прошелестело в мозгу, словно мокрая поземка по асфальту и даже не успел ничему удивиться, как уже стоял перед строгой администраторшей, которая требовала от него билет. В пяти или шести словах Багров объяснил, что он журналист, а журналисты в театры ходят на работу, то есть бесплатно. Неизбалованная вниманием прессы администраторша пришла в глубочайшее недоумение, мысль о том, что в театр на работу ходят не только актеры, режиссеры, директор, осветители, завпостом и секретарша директора была ей настолько в диковинку, что она застыла, словно робот из фильма, получивший два взаимоисключающих приказа. Микросхемы головного мозга стали опасно перегреваться, однако в этот момент сработала системы аварийной защиты, которая в просторечии именуется жизненным опытом.

– Падаждити, пажалуста, директор скоро придют, – сказала она и отошла к своим товаркам жаловаться на башкирском диалекте на городских, которые хотят пройти в театр на халяву, по-русски если сказать, «бисплатна».

Багров расстегнул пальто, снял шарф, прошелся из стороны в сторону, наблюдая великолепие, с которым был отделан театр. Теперь в Европу ехать не было смысла, евроремонт пришел к нам на дом, думал он. Что за радость ехать за тысячи километров, чтобы пройтись по такому же кафелю, каким отделан театр «Нур»?

Становилось все жарче. Багров снял пальто, обхватил его левой рукой, как ребенка, стал медленнее прогуливаться по предбаннику театра, рассмотрел кассу, аккуратную татарскую девушку, которая сидела в небольшом окошечке, тихонько напевала, улыбалась. Заметив, что ее разглядывают, она моментально смела улыбку с лица, придав ему жесткое, неприязненное выражение, сразу же постарев лет на пятнадцать.

Багров рассматривал людей, которые шли в театр, заходили один за другим, было ясно, что он словно дом родной, мельком глянув на Багрова, радостно бросались друг к другу, хлопали по плечу, улыбались, начинали громко, не стесняясь рассказывать о семейных проблемах. («Марат пьет вторую неделю», «Роберт купил Жигули, и откуда у него деньги?» «Римма съездила в Чекмагуш, два дня, как вернулась»…). Наконец они шли к администраторше, показывали ей билетик и проходили внутрь. Было ясно, что билеты были куплены заранее, что премьеру эту они ждали, и Багрову стало даже как-то неловко стоять с кислой физиономией, когда в этих людях столько радости, столько живой энергии. Они были похожи на самые разномастные игрушки, какие только достаются ребенку в его жизни. Давно заброшенные, они нашли что-то другое для забавы, и счастливы, и живут, ни о чем не задумываясь, просто отдаваясь чужой воле.

Багров решительно нахлобучил шапку, надел пальто, неловко бросил шарф на шею и вышел на улицу размять ноги в ожидании директора. Пройдя шагов десять, он все же решил дойти до остановки, а там уже обдумать, оставаться на спектакль или нет. До дома минут семь ходьбы, так что это не вопрос, но все же.

Багров смотрел через овраг, в котором угадывалась Сутолока, на сороковой завод и думал о том, что театр построен в стратегически великолепном месте, именно здесь будет штаб вооруженного восстания. Теперь он и сам был словно игрушка, в которую вонзили мысль, постороннюю сознанию, но которая дает какое-то странное возбуждение, ощущение причастности к большому делу после стольких лет забвения. Он стал мысленно расставлять посты и доты, а возле дороги, которую перегородили перевернутый троллейбус и несколько сожженных, видимо, чеченских джипов, встала артиллерийская батарея, на чердаке театра засели восемь снайперов, которые простреливали пространство между ним и сороковым заводом. Лесок за театром был заминирован, обрывки знаний, полученных на военной кафедре сельхозинститута, перекатывались в его голове, словно шарики от изувеченного подшипника – накатываясь друг на друга и скрежеща.

– Багров! Ты что, меня не слышишь, что ли?

У обочины дороги тормознул дорогой джип, из тех, что потоком мчались в сторону торгового центра «Башкирия». Словно у жука на теле, у него появилось множество крыльев, и оттуда посыпались боевики с автоматами наперевес. Один из них замедленно побежал к Багрову – также медленно открывая рот и размахивая руками. Пока он шел, слова один за другим, переваливаясь лениво на воздушных ухабах, долетели до Багрова и тяжело и щекочуще, как шарики, один за другим перекатились ему в ухо:

– Ты что, глухой? Кричу тебе, кричу!

Багров мотнул головой и наваждение исчезло. Перед ним стоял Юнусов.

– Ехал мимо, смотрю – стоишь. Ты что тут делаешь?

– Да вот, в театр пришел, – сказал, не задумываясь, Багров и тут же пожалел об этом, потому что теперь он уже не мог не пойти на спектакль, словно это была клятва, стянувшая его пластиковыми обручами, какими бывает упакован товар в магазине. Это был тот самый момент, когда опыт лжи, который так тяжело приобретаешь и который так выручает в жизни, не срабатывает, и приходится отдуваться по полной.

Багров устало рассматривал стоящего перед ним Юнусова, который был теперь в ипостаси бизнесмена, и весело рассказывал о том, как вычислил работягу, который воровал у него бумагу.

– Представляешь, он подделывал программу учета! Добавлял задним числом, приписывал к реальным заказам, – улыбался Юнусов, довольный тем, что ему удалось побывать в роли сыщика, причем успешно. – Ну, я сверил реальные квитки с тем, что в компе, все и выяснилось.

– И что с ним теперь? – выдавал из себя Багров, – с этим ворюгой?

– Ничего, отрабатывает! – улыбнулся Юнусов. – Мы же не звери.

Обмен информацией занял какое-то время, наконец они как-то радостно попрощались друг с другом, словно на этот раз оба были в руках безжалостных кукловодов, которые вертели ими, как вздумается, заставляя играть роли. Еще немного, и пленка обаяния начала бы таять, обнажив следы беспощадного времени на лицах, руках, очертаниях тела.

– Постой,– сказал тут Багров. – А как там карасик поживает?

– Какой карасик? Ах, да, – улыбнулся Юнусов, уже сделавший пару шагов обратно к машине, но затем возвращаясь. – Жив, представляешь! По ночам выползает, хавает что-то. А с щуренком мы аттракцион придумали – повесили табличку – кто купит товара на полторы штуки, сможет покормить щуренка. Ну, клиент запускает какого-нибудь пескарика, он там плавает, а щуренок в этот время лежит себе как бревно. Потом ррр-раз – и хавает!

– Весело! – сказал Багров.

– Ага, – сказал Юнусов, подмигнул и пошел к машине.

Делать было нечего. Багров поплелся к театру. Времени было уже почти семь, и потому директор, который только что встретил каких-то важных гостей, стоял у входа. Багров подошел к нему и объяснил, в чем дело. Директор, видимо, понимал, что такое пресса, и потому без разговоров пропустил Багрова в зал. Пробежав гардероб, в котором он оставил свое хасидское пальто, шапку и шарф, затем миновав предбанник с огромным буфетом, Багров поднялся в зал. Он уже был полон, свет гас, и пришлось в полутьме пробираться в конец зала, где Багров заметил пару пустых кресел. Наконец заиграла гармошка, послышалось уханье оркестра, и спектакль начался.

 
 

35

«Странная цепь событий, которая привела меня в этот зал, не поддается логике,– думал Багров. – Миллион событий должно было произойти, чтобы я оказался здесь. Надо было родиться, учиться, работать, и наконец в этот самый момент оказаться в театре, видеть склоненные головы людей, словно присевших на завалинке, чтобы с любопытством наблюдать, что творится у соседей за плетнем. Разве только чувство приличия не позволяет им вскочить с места и закричать: – «Эй, Аниса, ты что делаешь? Разве люди так поступают?!»

Багров безразлично смотрел на сцену, где как раз и разворачивалась очень простая история, и люди в ней были очень простыми, без всяких затей, вот только горе пришло к ним в дом, горе, которое наложило на них свой отпечаток, однако же ведь и не более того. Умерла мать, глава семьи, и остался родовой дом, навестить который приехали из города две ее дочери. Живут в том дому вдова старшего их брата и сын их, теткам племянник.

Багров перевел взгляд в зал, он уже малость подустал от крикливых голосов, какими изъясняются только дети, люди в деревне и актеры на сцене. Можно было подумать, что-то случилось. Да нет, вообще-то ничего. Багров припомнил, что спектакль называется что-то вроде «страшная тайна». Было ясно, что кто-то ее разгласит и от этого пойдут все неприятности. А вот и главный кандидат – нахальная тетка, которая со всеми разговаривает пренебрежительно. Собственно, ему и самому хотелось бы, чтобы в жизни все стало ясно, как дважды два, с каким удовольствием он провел бы жирную, с кровавой подкладкой черту, которая поделила бы мир на две неравноценные части, как это делала нахальная тетка – яркую сцену, на которой такой сытый и восторженный мир и темный зал со склоненными головами шахматных пешек. Это искушение и было искушением, от которого отказываешься не потому, что не можешь этого сделать, а потому, что это тебя странным образом не радует, как если бы жизнь после этого кончится, и останется только одно – полет в пропасть. Задумываясь о том, ради чего он живет, Багров с каким-то странным недоумением обнаруживал, что на самый важный вопрос в жизни как раз нет ответа. Какого тогда черта его учили, какого тогда черта с ним возились в той же школе, институте, когда оказывается – можно думать что угодно и делать что угодно? В конце концов есть инструкция, как пользоваться утюгом, но инструкции, как пользоваться душой, предметом куда более опасным, просто нет. И это было искушение похлеще предыдущего, потому что, отыскав инструкцию для себя, ты непременно станешь искать инструкцию для других.

«Блин, я так и думал! – воскликнул мысленно Багров. – Все оказалось просто – племянника, оказывается, старший брат с его женой усыновили! Вот какую страшенную тайну хранили эти люди, все обо всем знали, только молчали. Кроме, разумеется, тетки, которая в порыве неудачного шантажа (домик старенький, однако денег стоит) все и выболтала». Багров улыбнулся своим мыслям, довольный тем, что все угадал правильно.

– А! А! – заволновались люди в зале, задвигались. – Билят! – яростно вздохнул сосед Багрова, он тоже не знал, что бы такого плохого сделать с этой глупой стервой. Не знали, что делать, и актеры на сцене. Они как-то недоуменно переглядывались между собой, словно в высоком собрании, в обществе лордов кто-то сказал неприличное слово. В комедиях в таких случаях смеются, но это была трагедия. Думая об этом, Багров решил, что сейчас они все рассыплются, не в силах смотреть друг другу в глаза. Однако он ошибся – убежал только пацан, а все остальные, видимо, нахватавшись городского воздуха, принялись наседать на стерву.

– А что я такого сделала? – отбивалась та. – Все знают, что это такое, я и сказала.

Видимо, этого было мало для трагедии, и потому из-за кулис раздался жуткий крик. Дело было ясное, пацан не выдержал тяжести удара и использовал поясной ремень по назначению драматурга…

Багров с удивлением и даже какой-то странной радостью вдруг заметил, как в воздухе сгустились краски, только что бывшие яркими, сочными, и на его глазах из света рампы, из полутьмы зала вдруг появился черный, с тяжелым металлическим отливом небольшой шар. Несмотря на массивный вид, он оказался легким – словно надышанный воздухом, тонкие его стенки дрожали, пузырились волдырями, и видимо, повинуясь действию сил внутри него, он плавно, но при этом какими-то скачками стал двигаться вглубь зала. Люди, зрители словно пораженные в самое сердце, застыли в самых нелепых позах, какие бывают у актеров на фотографиях – рты открыты, гримаса исказила лицо, глаза рыбьи, вылезшие из орбит…

Шарик все так же, бочком, бочком, полетел к середине зала и закружился на месте, словно выбирая себе дальнейший путь. Полутьма тем временем сменилась каким-то странным светом, какой-то необычной интерференцией, и весь зал пересекли световые лучи разной интенсивности, словно в клей кто-то воткнул миллион спичек, и они застряли в нем. Однако этот клей не был преградой для шарика, он вдруг легко скользнул вниз. Багров приподнялся на месте, чтобы посмотреть, что с ним случилось, и увидел, как он замер возле самого темечка какого-то зрителя и затем плавно скользнул внутрь головы, словно в ней было отверстие, для него и предназначенное.

Насколько мог видеть Багров, это был молодой человек лет восемнадцати, коротко стриженный, одетый в пиджак, в котором он чувствовал себя неудобно. Быть может, это был его первый поход в театр, потому что рядом с ним сидела какая-то тетка, должно быть, его мать, которая наклонялась к нему поминутно, что-то растолковывая, объясняя, спрашивая. Секунда, другая, и вдруг Багров увидел, как молодой человек стал меняться, как меняется гвоздь, опущенный в раствор медного купороса. Вдруг неизвестно откуда на нем стали проступать пятна металлического оттенка, что и шарик, и молодой человек на глазах потяжелел, прогнулся, словно влили в него этой меди. Метаморфоза захватила Багрова, теперь весь зал был для него освещен этой игрой света, вдруг он признался самому себе, что хотел повторения того, что случилось в зале русского драмтеатра, потому и пришел, потому и сидел терпеливо, несмотря на то, что творилось на сцене. О, еще в деревне надоели ему эти вскрики родни, поминутное влезание в душу, словно человек здесь есть не самостоятельное существо, а продолжение других, и как можно войти к соседям без стука, так и в мыслях можно разве что не ночевать, распоряжаясь, как у себя дома.

Приступ злобы, который одолел Багрова, почти прошел, когда он увидел, что молодой человек, словно машина, только включенная после ремонта, стал неловко подергивать плечами, ежиться, очевидно, чувствуя себя неловко. Затем он стал подниматься, но сделал это с такой тяжестью, словно груз, навалившийся ему на плечи, был велик и ужасен. Вслед за ним стали подниматься и другие зрители, и Багров перевел взгляд на сцену. Там уже свет зажегся, и актеры сбросили с лиц маску отчаяния, и молодой человек со следами кожаного ремня на шее тоже появился, улыбаясь приветливо, как полупьяный чеченец, принимающий дома важного гостя из Москвы.

Шум, треск аплодисментов, истерические крики «Афарин!» полетели в воздух, как шрапнель, на сцену, шатаясь, вылез автор пьесы – здоровенный мужичина с лицом обиженного младенца, аплодисменты чуть исказили это выражение в сторону радости, затем появились директор, режиссер, художник и все перешло в обычную для провинциального театра натужную радость.

Наконец пополз вниз занавес и люди устало, с недовольными лицами пошли к выходу. Какая-то тяжесть лежала у них на лицах, хотя они были возбуждены, как бывает возбужден человек, побывавший в родных краях, увидевший многих, кого давно не видел, с кем связано самое святое в мире чувство – память прошедшего детства.

Терпеливо выстояв очередь, Багров выскочил на улицу и первым же движением натолкнулся на того самого молодого человека. Лицо его показалось Багрову странно знакомым, и он перевел взгляд на спутницу. Это была Ж., соседка по общежитию, с восьмого, кажется, этажа. Багров откуда-то ее знал, по меньшей мере, всегда здоровался, что не преминул сделать и сейчас.

– Сын вот приехал, – сказала соседка. – Познакомься, Артур.

Молодой человек, которому теперь, при неверном свете фонарей Багров дал бы лет тридцать, нехотя, бочком протянул руку. Какой-то младенческий воск лежал на его лице, младенческая восторженность и стеснительность руководили им, и это так странно контрастировало с той метаморфозой, что случилась в зале и уже наложила на него свой отпечаток – тусклый, серый, безжизненный.

– Багров, ты куда, зову тебя, зову, – раздалось из-за спины. Это был Рапиров, отсутствию его Багров как раз удивлялся на протяжении всего спектакля.

– Извините, до свиданья, увидимся, – пробормотал он, разрушая неловкую паузу, и как-то облегченно вошел обратно в фойе театра.

– Пойдем бухать, – не стал церемониться Рапиров. – Я тут решил уволиться, надоело мне.

– Пошли, – сказал Багров, тем не менее понимая, что водку пить он не будет. Что-то ему мешало, скорее всего, было жалко заливать чувство, что прикоснулся к тайне – величественной и вместе с тем ужасной. Лицо этого молодого человека, этого Артура… Что-то с ним было не так, хотя ничего особенного Багров в нем и не заметил. Ладно, подумал он, разберемся, и уже веселым пошел в рубку к осветителям.

 
 

36

В глазах словно резкость навели, и грубая фактура окружающих его предметов приблизилась к Багрову. Такое с ним всегда случалось после второй рюмки, ее он все же выпил, несмотря на уговоры, на которые он не поддавался минут пятнадцать. Комната, большая часть которой тонула во мраке, была освещена парой лампочек с тонирующими абажурами, и потому казалось неким убежищем от проблем окружающего мира. Багров поймал себя на мысли, что начинает говорить фразами из американских боевиков (У вас есть план, мистер фикс? А, нет у тебя плана! Ты имеешь проблему!), что с ним всегда происходило при крайней степени усталости. В конце концов, он с утра на ногах, эта работа, потом этот спектакль, а он еще не ужинал! И Багров потянулся к паре сырков, которые еще уцелели на импровизированном столике из газетки.

Развернув сырок и погрузив язык в его влажную мякоть, он вдруг понял, что рядом кто-то есть. Скосив глаза, он увидел никого иного, как Шапирова, а рядом с ним его напарника, худого безымянного парня. Проглотив уже сырок, Багров выпрямился. Он почему-то все еще был в театре «Нур», в комнате осветителей.

– И вообще, – злобно продолжал Рапиров, видимо, это была не десятая даже реплика. – Какого черта мы тут все паримся, работаем. Все равно нам званий никто не дает, на сцену не вызывает, цветов не дарит.

– У тебя работа такая, – сказал худой парень, который сидел в тени и появлялся только для того, что подставить стакан под водку.

– Не только ты имеешь проблему. У нас тут собрание было в доме печати, – Багров не узнавал своего голоса. Он был какой-то нудный и даже неприятный. – Так шофера на полном серьезе наезжали на журналистов, типа, они тоже ездят по этим командировкам, а им никто не платит гонорара.

Из темноты снова появилась рука со светлым полукругом стакана. Рапиров нервно булькнул в нее, и стакан втянулся обратно. Послышался характерный звук, затем чавканье.

– Я тут хотел, чтобы меня поставили старшим осветителем, а они! Э-эх! Восемь лет на них потратил! – неожиданно сказал Рапиров, и это, видимо, окончательно добило Багрова, который тоже не испытывал особых восторгов по поводу своей работы. Перспектива, что его труд оценят, была весьма и весьма туманной. Он молча взял стакан, который одиноко блестел своей чистотой и протянул его Шапирову. Тот внимательно посмотрел на него, почему-то левым глазом, скосив голову набок, отчего стал напоминать фотографию Мустая Карима в шестидесятые эдак годы.

Багров уронил в глотку содержимое своего стакана, издал что-то нечленораздельное и стал усердно жевать кусочек хлеба, чудом обнаруженный на газетке. Подняв глаза, он увидел, что сидит напротив не кого-нибудь, а самого Мустая Карима образца конца тысячелетия.

– Ты смотри, – сказал улыбчивый Мустай-агай. – Я с каждым не пью.

– Я тоже, – пробормотал Багров, и улыбчивый аксакал засмеялся. Они чокнулись, выпили, повторили.

На какой-то из рюмок Багров обнаружил, что стоит на сцене театра «Нур», на которую он неведомо как попал из квартиры Мустай-агая. Повертев головой и щурясь от яркого света, в котором было еще и жарко, он расстегнул воротник рубашки и в какой-то момент понял, что это Рапиров решил напоследок продемонстрировать ему чудеса светотехники.

– Что за хрень! – стал ворчать Багров, перед которым расстилался пустой зал, – Я же и так знаю, что ты мастер своего дела. Кто, думаешь, в статьях про театр «Нур» всегда пишет – зато работа осветителей выше всяких похвал?

Однако Рапиров вовсе его не слушал, на сцене тем временем началась целая какофония света, а когда она вдруг погружалась в темноту, то через секунду снова сменялась взрывами синего, красного, фиолетового и еще какие там бывают миллионы цветов и оттенков, словно бы для того, чтобы напоследок продемонстрировать умение, которое столько лет лежало без признания. Яркий луч неизвестно откуда ударил в глаза, словно зенитка, установленная на крыше, заряд достиг невидимого фантома где-то высоко в небе и разразился целым фейерверком полуатомного взрыва. «Горит, горит, сучий потрох!» закричал кто-то в зале, и Багров, который испытывал какое-то странное чувство небывалой полузабытой радости, подскочил на месте с задранной головой, отчего чуть не свалился на сцену, на которой, кроме него уже были еще два человека, которые взялись неизвестно откуда. Один был осветитель, но кто был еще один? Мустай-агай? Понять это было невозможно, да и не нужно. Может, он проник в зал, привлеченный этой какофонией?

Застрочил крупнокалиберный пулемет откуда-то со стороны сорокового завода, его пули, крупные, словно металлические майские жуки энергично перемахивали овраг Сутолоки и мягко впивались в штукатурку театра, обнажая кирпичную кладку, которая вздрагивала от подобных затрещин. Ухнул гранатомет, прожужжала «Игла», улетая в небо, навстречу далекому вертолету, на котором уже молились своему подземному покровителю перепуганные негодяи.

Наконец, какофония развернулась вовсю, и уже не было понятно вообще, кто наступает, кто отступает, кто террорист, а кто морской пехотинец, все перемешалось в этом праздничном сабантуе. «Есть упоение в бою! – кричал тем временем Багров, только теперь понимая Пушкина, – И бездны тайной на краю!»...

Резко, словно бы включили светофильтр, все яркие краски погасли, на их месте оказались полосы и разрывы темно-серого цвета, и среди них Багров с удивлением увидел огромную, в полнеба вереницу шариков, летящих наподобие новогодней гирлянды, свисающей с красавицы елки. Присматриваясь, Багров обнаружил, что они куда больше размерами, это во-первых, а во-вторых, они вовсе не была шариками, это впечатление было самым первым и самым, как стало понятно, ошибочным. Это были диски, феерические диски! «Оба-на, – подумал Багров. – Инопланетяне! Я вижу инопланетян!» Он потянул было руку, словно пытаясь схватить какой-нибудь из дисков. Это была последняя его мысль, потому что в следующую секунду гирлянда с неба со страшной силой качнулась в его сторону.

 
 

37

Так устроена жизнь, что всякое событие, разворачиваясь перед человеком, в какой-то момент переполняет его чувства и разум, так что последние и вовсе отказываются ему служить, как если бы некто, блуждая по коридорам небоскреба, попадая из одной комнаты в другую, полную таких же мелких завораживающих предметов, останавливающих внимание, вдруг вылез бы на крышу и увидел великую бездну, пустоту неба.

Великая ненарушаемая ничем пустыня неба! Во тьме, развернувшейся перед нами, мириады огоньков, сколько сокровищ предстает глазу, сколько мыслей переполняют разум! Сколько бы ты ни жил, в каком бы ты ни был возрасте, только подними глаза – и снова пред тобой вечная тайна, невообразимое искусство небесных светил, каждонощно транслирующих одно и то же, полное глубочайшего смысла и все же до сих пор неразгаданное представление! Каждый видит в небе ответы на свои вопросы, каждый отыскивает здесь последнее свое утешение, словно от мириадов взглядов, которые вонзаются в него, небо становится только лучше, только глубже и бездонней. Завороженный, успокоенный этой картиной, человек забывает о том, что окружает его в повседневной жизни, забывает о себе, о своих человеческих параметрах и словно парит в воздухе, в котором все легко, все возможно. Он теперь ангел. И не стоит его разубеждать в этом, все равно ничего не получится, да и кто захочет это сделать, когда вокруг…

 
 

38

Багров, который только что был в театре и отбивался от налета вражеской инопланетной авиации, никак не мог понять, отчего он вдруг очнулся у себя в кровати в комнатке общежития на бульваре молодежи. Вывел его из состояния иномирного отчаянный стук в дверь его комнаты. Да нет, это не менты и не Сиваков, знаменитый уфимский поэт, живущий на третьем этаже, это только они любят стучать молодо, задорно, с полной уверенностью, что их ждут, любят и не спят ради них в любое время суток.

Центр тяжести, переместившийся в голову, отчего ее приходилось удерживать специальными усилиями, не позволял Багрову идти достаточно быстро, поэтому, когда он, протиснувшись мимо холодильника, который стоял в проходе, все же открыл дверь, он никого за ней не увидел. Выглянув, он заметил соседку Ж., которая в полном отчаянии удалялась вдаль по коридору.

– А-а! – только и сказал Багров пересохшим горлом, но этого было достаточно, чтобы Ж. его услышала, стремительно повернулась и также стремительно пошла к нему.

– Срочно идем ко мне, – сказала она отчаянным шепотом.

Ее бледное, остановившееся лицо ужаснуло Багрова. Кровь отхлынула, мозг задыхался, не в силах справиться с подступившей бедой, а в том, что дело обстоит именно так, сомневаться не приходилось. Багров только моргнул и стал нащупывать ногой ботинки, которые служили ему домашними тапочками. Нащупав их оба и воткнув в них босые ступни, он пошел вслед за соседкой на третий этаж.

Было ясно, что случилось нечто, потому как, чем ближе к третьему этажу, тем больше попадалось навстречу людей, выбитых из повседневного ритма, словно кто-то провел по ним шершавой перчаткой и стащил с лица маску ежедневного равнодушия, обнажив то, что было под ней – страх, ужас, отчаяние, сочувствие, злорадство. Все это читал на их лицах Багров, читал, словно это были горящие мониторы компьютера.

Пред самой дверью обогнали, даже отодвинули в сторону, вошли четыре милиционера самого разного калибра – от лейтенанта до рядового. Они плавно вошли в дверь, словно монеты в отверстие, для того предназначенное, но защелкнуть механизм не успели, и Багров протиснулся за ними.

– А? Где? Кто? Что? – послышалось отрывистое клацание механизма, и менты облепили Ж., которая в один момент пробежала вперед и склонилась над диваном.

– Что это она так неудобно стоит? – подумал Багров и подошел ближе. Между двумя ментами он начал различать что-то белое с какими-то неравномерными красными полосками. Еще один шаг, и белые полоски слились в рубашку, стало ясно, что на диване кто-то лежал. Секунда – и вдруг по белому пробежала красная струйка. Не в силах что-либо понять, Багров наклонился еще и увидел, что на диване лежит сын Ж., что в самой середине обнаженной груди у него образовался родник, из которого толчками выливается что-то красное. И уже последними судорогами мысли Багров понял, что это была кровь. Но откуда у него в груди рана, задался вопросом Багров, которого это зрелище странным образом вдруг привело в чувство. Тут до него дошло, что менты допрашивают этого парня, который лежит перед ними в луже крови.

– Товарищ лейтенант, попрошу вас вывести своих подчиненных в коридор. Вызвана скорая, сейчас пострадавшему окажут медицинскую помощь, и вы сможете задать ему вопросы, – сказал механическим голосом Багров.

Мент обернулся к нему и, как ни странно, что-то резко сказал, его коллеги дружно развернулись и вышли.

Дальше все было как во сне, потому что скорая, как оказалось, и вправду была вызвана, двое равнодушных врачей, один лет сорока пяти, другой совсем еще мальчик, не обращая внимания ни на кого, принялись ловко засовывать руки в тело парня. Наконец старший обернулся и сказал – оденьте его, повезем в больницу. Надо зашить.

Ж. с привычным выражением ужаса на лице ничего не понимала из того, что ей говорили.

– Где его куртка? – чуть ли не на ухо, громко сказала У., соседка с пятого этажа, которая неизвестным образом обнаружилась в комнате. Как оказалось, это она вызвала скорую, и теперь смотрела вокруг, словно врачи были ее собственностью.

– Я, я поеду с ним, – забормотала Ж.

– Не надо никуда ехать, пусть это будет ему уроком, – сказал какая-то женщина с поджатыми губами.

– Ехать надо,– вдруг холодно сказал Багров. – Вы рискуете его больше никогда не увидеть. Обязательно надо поехать.

Эти слова он выговаривал бесконечно долго, и в таком замедленном темпе, что когда сказал последнее, то увидел, как первое слово, словно блин на воде только-только достигло ушей, которым предназначалось, за ним пошло второе, третье и так пока вся его реплика не повисла в воздухе концентрическими кругами на воде с естественным прогалом в области рта, откуда они стали распространяться. Багров видел, что первое слово не произвело никакого впечатления на соседку. Но второе и особенно четвертое произвели какую-то особую работу и ее лицо стало искажаться, с него понемногу стала уходить гримаса равнодушной боли и отчаяния, сменяясь обычной тревогой матери– с сыном плохо, ему надо помочь, надо о нем позаботиться.

Свет в комнате, уже побежавший оттенками и пятнами, в какой-то момент мигнул, и Багров все так же замедленно повернул голову для того, чтобы увидеть, как из головы сына соседки плавно вынырнул тот самый черный шарик. Багров снова удивился метаморфозе, произошедшей с человеком под воздействием этого шарика – лицо парня разгладилось и стало беззащитно-детским, а сам шар ( теперь он стал больше) плавно скользнул под потолок и там застыл, словно бы наблюдая за ситуацией. Багров, краем глаза следя за этой странной штуковиной, посмотрел на парня и увидел, что судьба его переменилась. Он и сам не мог понять, что заставило его склониться именно к этим словам. Только что здесь лежал почти что труп, а теперь это был больной, за которым нужен уход, и только. Изображение подергалось, словно на экране телевизора, и Багров ясно увидел, как парень, теперь было ясно, что его зовут Ильшат, после больницы едет в Сибай, женится на девушке по имени Вилюра. У них будет трое детей, младший станет артистом.

Багров перевел взгляд на потолок, шарик висел там, он никуда не исчез, только из абсолютно черного он стал зеркально-черным, и в нем к своему ужасу Багров увидел ни что иное, как другую судьбу этого парня – больница, затем наркотики и смерть через пятнадцать лет. Никакого сына-артиста, разумеется, там не было.

Багров посмотрел на парня и снова увидел сына-артиста, посмотрел на шарик – в нем лежал тот же самый парень, только без никакого сына. В полнейшем недоумении он помотал головой. Не помогло. Тогда он стал яростно чесать затылок, и тут словно бы от этого движения шарик сорвало с места, и он пролетел сквозь потолок куда-то наверх, на четвертый, видимо, этаж. Раздался грохот, какой-то отчаянный приглушенный крик и – словно стены пропустили ее – очень яркая вспышка.

Для Багрова это было так, словно погасили верхнюю люстру при включенном настольном светильнике. Он молча пошел к выходу, потому что было ему ясно, парню уже ничего угрожает.

В голове у Багрова был полный хаос. Мелькали люди, которые брели ему навстречу с самым зверским выражением лица, с ужасом на лице, с неестественным вывертом, Багров их обходил, словно был единственным зрячим в стране слепых. В конце концов, он понял, что это именно так.

И когда он вышел на лестничную площадку, ему навстречу с тем же непередаваемым ужасом на челе шел черный человек. Но какой это был человек! О! Полупрозрачный, словно плоть его пронзали лучи посильнее солнца! И в этом свете слабо отсвечивала оболочка, образуя ясный контур живого или пока еще живого вещества. Когда он подошел ближе (Багров молча стоял, прижавшись к стене, к которой он шарахнулся, словно от взрывной волны), стали видны его внутренние органы – не картинка в кино, а так – слабые контуры, кое-как пунктиром начерченные линии, в которых угадывались кишки, желудок, сердце, легкие и – Багров не поверил своим глазам – словно младенец, жуткая копия человека находилась внутри, в районе сердца и легких.

Он поднял глаза – в голове человека пульсировал черный шар, тот самый! И человек этот все шел и шел – прямо на него…

 
 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

39

Черная, отливающая плексигласом ночь стояла вокруг аэропорта «Шереметьево-2». Мрачные, измученные ожиданием тени встречающих толпились тут и там, посверкивая кошачьими огоньками глаз. Время от времени кто-то вставал и, пошатываясь, выходил в ночь, которая очевидно не приносила облегчения, потому что возвращающийся волочил ноги сильнее прежнего, словно не он курил сигарету, а она, как в трубочку, вытягивала из него последние соки.

Наиболее нетерпеливые стояли, прислонившись к стеклу, которым была отделена зона приема, отчего их лица, и так далеко не ангельские, плавно перетекали в нечто уж совсем нечеловеческое, в какие-то пятна Роршаха, и нужен было труд по обратному их перевоплощению.

Офицеры Аэрофлота, послушными манекенами восседающие за стеклом и делающие только им одним понятную работу, не обращали внимания на встречающих. Эта еженощная картина их не смущала. Так, должно быть, привыкаешь к самым ужасными мукам, если видишь их ежесменно и они входят в твою работу как важная, если не основная, составляющая.

Тем не менее был еще один повод не смотреть в темноту – один из встречающих с такой силой прижимал свою физиономию к стеклу, что она превратилась в кричащую гримасу боли и отчаяния – неловко было даже видавшим виды офицерам.

– Хрухурухру хру компании Пан Маракуца из Нью-Авива, – как ни в чем не бывало заговорили невидимые динамики, и просторный холл аэропорта откликнулся гальваническими судорогами судорожно-разбойного движения, которое включало в себя вскакивания, потягивания, посматривание на часы. Не спеша люди потянулись по одному к залу ожидания и вот уже обступили его плотно, так что мыши негде было бы проскользнуть, буде она решилась это проделать.

В темном чреве зажегся свет, обозначив пустой коридор, в котором, как все поняли, и должны были появиться новоприбывшие.

– Хрухурру хру компании хрурухру рейсом из Рью-Йорка, – продолжили свой диалог динамики, словно участвуя в разговоре с кем-то, чьи реплики не были слышны.

Молодой человек, которому и принадлежала гримаса отчаяния, между тем все так же пристально вглядывался в пустой конец освещенного коридора. Никто не появлялся. Никого не было. Была одна пустота. Молодой человек тем не менее смотрел во все глаза, хотя и тщетно – никто так и не появился. Уставившись в коридор, он тупо таращился в пространство, не понимая, куда подевались пассажиры рейса, который только что объявили. Когда он моргнул в сотый раз, оказалось, что несколько человек уже вышли из коридора и уже стоят возле офицеров, которые досматривают багаж. Удивившись сему обстоятельству, молодой человек на секунду отвлекся от своего отчаяния, но тут же снова предался ему, потому что люди пошли уже сплошной живой лентой. Все как один молчаливые, они шли, груженые какими-то баулами, чемоданами, сумками, выныривая в конце коридора, и тень лежала на них так, словно при материализации их где-то там в небе, на них лежала частица звездного вещества, из которого и создано все на свете.

Молодой человек, видимо, проглядев уже все глаза, наконец увидел кого-то и стал взмахивать рукой, чуть не заехав в лицо соседу, который, как и он, придвинулся к самому выходу и теперь стоял, загораживая путь выходящим. Но тут он отодвинулся, давая дорогу отчаянно жестикулирующим арабам и спасаясь от локтя. Те же говорили быстро и неразборчиво, как будто вели репортаж с футбольного матча, исход которого решался прямо сейчас.

Молодой человек наконец толкнул пятившегося от него соседа, грузного мужчину неизвестной национальности, зато с шестимесячным животом, воткнулся в толпу и выхватил огромный чемодан из рук молодой женщины в джинсах. Второй огромный чемодан она ему не дала, а молча скинула с плеча не меньшую сумку. Молодой человек что-то спросил, но она не ответила, а только кивнула головой за левое плечо. Там обнаружилась девочка лет семи. Молодой человек что-то сказал ей, неловко, с чемоданом и сумкой в руках приподнял ее, и они пошли на выход. Догнав женщину, молодой человек все что-то выспрашивал у нее, все настойчивее и настойчивее, пока не заговорил чуть ли не в голос. Тогда стало ясно, что он спрашивает: «Ты что, не видела, как я тебе махал рукой? Почему ты не ответила?»

– Видела, – нехотя согласилась женщина. – Не хотела, вот и не махнула, – добавила она вдруг злобно, и они пошли дальше. Когда проходили в толпе, девочка, которая уже шла сама, ни к кому особо не обращаясь, словно напевая про себя, вдруг сказала: «А у нас в России лучше». И даже подпрыгнула на одной ножке, словно бы подтверждая эти слова.

Народ хлынул уже рекой, и вскоре молодой человек, женщина и ребенок скрылись из глаз.

Пожилой мужчина неизвестной национальности, придерживая свой живот, помятый в толкучке, все еще стоял у выхода. Наконец из коридора показался большеголовый господин хорошего среднего роста, одетый, словно на светский раут, с небольшим кейсом в руках. За ним, прижимая к груди какой-то баул, чуть ли не падая и не подталкивая в спину, шел чернявый мужчина с пышными усами под острым носом. Это пошел нью-йоркский рейс.

Толстобрюхий не изменил выражения лица, он просто молча двинулся за человеком с кейсом, они вместе вышли из аэропорта и, сделав несколько шагов, молча встали посреди небольшой площади. Через несколько секунд к ним подъехал мерседес цвета мокрого асфальта. Они молча скользнули в него – и машина отъехала.

В аэропорту молча, одна за другой, стали гаснуть лампы – уже практически рассвело.

 
 

40

За окном такси – потрепанной жизнью шестерки – мелькали картины непривычного города, как если бы кто-то выдрал ежедневную звуковую дорожку и вставил какофонию мира, который находится по своему развитию где-то в юрском периоде. Позади осталось здание аэровокзала, каковых в мире давно уже не строят по убогости проекта, промелькнула аллея, за которой проглядывали ветхие гаражи, в которых, однако, хранилась картошка и жили люди, отнюдь не промышлявшие себе на жизнь разработкой новых моделей компьютера макинтош.

Шестерка взлетела на мост, откуда открылся вид на окрестности и в первую очередь на тираннозавра какой-то промышленной зоны, внешним видом ничуть не отличавшейся от той зоны, которых много теперь было в западных фильмах. Открылся вид и на недалекую гору, которая сплошь была застроена жалкими домами не менее жалкой местной архитектуры.

Большеголовый господин, который молча оглядывал все это безобразие, не подавая, впрочем, вида, был несомненный американец, привыкший смотреть в окно такси как на экран довольно длинного и скучного фильма. В данном случае это был только эпизод, связанный с инспекционной поездкой. Гостиница, офис, снова гостиница. Вечером ресторан – вот, в общем-то, и весь набор, который полагался человеку его уровня. Самое смешное, что люди уровня выше работали еще больше, а развлечений у них было еще меньше, чем у него. Он по меньшей мере мог позволить себе взять любую самую захудалую машину, попросить шофера не торопиться и с любопытством оглядывать окрестности, попадающие в кадр его личного иллюминатора. Люди рангом выше ездили только на служебных машинах с тонированными стеклами, за которыми ни хрена не разберешь. И это правильно, кто же будет рисковать секретами, от которых зависит будущее планеты?

За стеклом промелькнул черный лось на постаменте из серых плоских камней. Человек обернулся и долго смотрел ему вслед, что-то было в этом лосе этакое, а может все просто – в каком еще городе у въезда вас встречает лось? В голове промелькнули картины памятников, которые американец видел в разных городах – то свиньи, то лошади, то слоны, еще какой-то непонятный зверь, еще один – воспоминания были сумбурными и отрывистыми, люди его ранга не могли позволить себе отвлекаться на ерунду типа памятников, жизнь проходила согласно графику и с учетом степени риска.

Мелькнула остановка, на которой стояли два или три человека, закутанные в той степени, которая дает некоторую защиту от холода и вместе с тем позволяет хотя бы как-то двигаться. Человек с холодным любопытством зафиксировал их нелепые одеяния, скрюченные позы, жалкие попытки спастись от мороза – во время длительного перелета он еще посмакует эти детали, еще найдет для них нишу – то ли возле аборигенов Ямайки, то ли туарегов пустыни Сахара, но времени думать было уже мало – согласно графику он уже подъезжал к месту назначения, и надо было дать команду водителю высадить его, не доезжая двух сотен метров. Эти двести метров были его заслуженной наградой, некоторым люфтом, который он заложил в график, хотя и понимал, что все будет вычислено, и соответствующие службы будут размышлять, что он делал и о чем думал, пока шел по пустынной аллейке улицы Тукаева. Впрочем, это будет не скоро, а пока за двести шагов по земле можно многое отдать. Это стоит некоторых вещей. Например, жизни. Или смерти.

 
 

41

Соловьев и Гамаюнов сошли с поезда «Адлер-Новосибирск», окутанные легким дымком травы. Позади был краткосрочный отпуск. Впереди – работа. Выспавшиеся, поджарые, с лицами, устремленными вдаль, они пересекли уфимский вокзал и вышли в город.

– Куда поедем? Такси! Такси! – навалились на них обветренные мужики, прогоняя по своим бортовым компьютерам памяти, что за люди, не душегубы ли, заплатят ли бабки, и сколько с них можно содрать.

– На Ленина, – небрежно сказал Соловьев, и сразу трое таксеров потянули их в разные стороны, к машинешкам, которым самое место на свалке где-нибудь в Западной Европе. Короткий спор, два-три тычка, и вот самый проворный и, видимо, авторитетный пожилой шоферюга распахнул перед ними дверцу своей ауди.

Соловьев сел вперед. Гамаюнов, он был, как понял таксист, молчалив, – сзади.

– Три сотни, – сказал как можно небрежнее таксист, закрывая дверь и набрасывая на себя ремень безопасности.

– О-о! – ласково сказал Гамаюнов сзади.

– Стольник, и ни центом больше, бичо! – Соловьев закурил сигарету и пыхнул в лобовое стекло.

Таксист уже понял, кого везет, так что сказал о трех сотнях по привычке, вдруг, мол, у ребят хорошее настроение.

Машина вздрогнула, вздохнула и отправилась в путь.

Замелькали деревянные двухэтажные, одноэтажные домишки, почерневшие от времени и отсутствия заботы, каменные дома были не в лучшем состоянии, пугая проржавленно-желтым цветом казенной нищеты.

– О-о! – опять воскликнул Гамаюнов, уже на перекрестке Карла Маркса и бульвара Ибрагимова. Это он углядел большой, красного кирпича дом, в каких живут новые русские.

– Сверни! – коротко приказал Соловьев, и машина резво пошла по бульвару Ибрагимова, чтобы на перекрестке с улицей Ленина так же резко остановиться на красный свет.

Светофор все не переключался на зеленый. Рядом с машиной остановился художник Волигамси. Он в темном кашемировом пальто, в беретке, под мышкой – картина, на задумчивом бледном лице – полная отрешенность.

– Почем картина, парень? – подкрутил стекло Гамаюнов.

 

Волигамси, возвращаясь к действительности, внимательно посмотрел на Гамаюнова, оценил цвет лица, сказал веско:

– Двадцать четыре тысячи восемьсот сорок два доллара.

Сморгнув, добавил, уже не так строго:

– Наличными.

– О-о!– негромко пропел Гамаюнов, зажегся желтый свет, ауди дернулось, перескочило перекресток и понемногу стало уменьшаться в размерах.

Волигамси вздохнул, почесал затылок, поправил берет и пошел в галерею «Мирас». Он уже опаздывал на встречу с клиентом.

 
 

42

Легким шагом, насвистывая что-то вроде «мы красные кавалеристы и про нас…», Гамаюнов спустился на первый этаж гостиницы «Россия», прошел мимо сонных администраторов и вышел на улицу. Низкое белое небо над Уфой встретило его легким снежком. Улыбаясь, Гамаюнов постоял неуловимую долю секунды и плавно, солидно, словно мерседес цвета мокрого асфальта, пошел к остановке. На той стороне проспекта, он уже выяснил это вчера, был киоск союзпечати.

Был девятый час, киоск работал уже минут двадцать, и возле него стояли в небольшой очереди несколько человек, все как один с унылым выражением лица. Каждый клон равнодушно протягивал киоскерше мятую десятку, дотошно пересчитывал сдачу и только потом брал свежий номер «Вечерней Уфы», после чего отваливал от киоска и, не меня выражения лица, шел к мэрии.

– Все свежие газетки по одной таблетке, – весело скомандовал Гамаюнов, и физиономия киоскерши зарумянилась. Это был клиент! Такому можно было всунуть все газетки, включая «Нефтенок Башкирии», который никто в здравом уме не читает, и даже журнал «Плебейские враки», да еще много всего таится в волшебном ларце киоска!

– Сорок шесть рублей двадцать восемь копеечек, молодой человек,– проворковала киоскерша, переваливаясь на ягодицах, отчего ее пухлые щеки также пришли в возбужденно-веселое состояние.

Бросив полтинник, синюю бумажку в пятьдесят рублей, Гамаюнов сказал, улыбнувшись широко и таинственно:

– Завтра опять приду, ждите!

И, ловко ухватив толстую пачку, отправился в гостиницу. По дороге он остановился у другого киоска, наклонился, пытаясь не уронить чувства собственного достоинства также низко, как было расположено окошко, и заказал пачку мальборо лайт. Этого добра теперь хватало повсюду, не лень было проклятым капиталистам везти эту дрянь из-за океана. За окошком что-то зашуршало, звякнуло, неизвестный голос проворчал что-то вроде «носит нечистая», потом почему-то мяукнул, и на окошке появилась искомая пачка. Решив, что на этом его обязанности закончились, Гамаюнов весело пошел обратно в гостиницу, вовсе не пытаясь разглядеть многочисленные достопримечательности главной площади столицы суверенного Башкорстана – от памятника бывшему Ленину, который тщательно драпировался под обычный столб во время приезда мегазвезд типа Киркорова, до передвижных туалетов, которые несмотря на свое название, торчали в двух шагах от остановки, посылая почти что видимые сигналы о своем присутствии вплоть до русского драмтеатра имени Михаила Исаковича Рабиновича напротив гостиницы.

– О-о! – только и сказал Гамаюнов, оглядев все это великолепие, и скрылся в дверях гостиницы.

 
 

43

– Что за херня! Ну что за херня! – Соловьев в ярости рвал на клочки очередной номер «Республики Башкорстан». – Почему? Ну почему они пишут обо всякой ерунде? Над всей Испанией безоблачное небо! – Передразнил он заголовок. – В Илишевском районе четыре колхоза наладили посевную технику! Кому, ну кому это интересно?

– Значит, будем с хлебом! – меланхолично сказал Гамаюнов, пыхая короткой толстой папироской.

– С каким таким хлебом? – взревел Соловьев и бросил пачку газет в Гамаюнова.

– С обыкновенным, бородинским, – приглушенно ответил Гамаюнов, даже не пытаясь убрать с лица разлетевшееся газетное богатство.

– Тогда какого черта мы здесь с тобой прохлаждаемся? Зачем наши подвиги? Зачем я вырвал у милиционера палку и полчаса руководил движением на проспекте Октября? Зачем притворялся вице-премьером и инспектировал работу котельных Советского района?

Соловьев нервно порылся в дипломате и вытащил из газет вырезку, тщательно заделанную в полиэтилен. «Вот! – сказал он любовно, – вот это я понимаю, работа журналистов. И он громко прочитал заголовок: «Банда хохотунов-насмешников снимает премьера». Улыбнувшись, как старой, но все еще смешной шутке, он продолжал:

«Вчера в десять тридцать утра на кортеж президента России Бориса Ельцина было совершено нападение. Группа хохотунов-насмешников обстреляла автомобиль Президента из игрушечного гранатомета и залила стекла вонючей несмываемой краской».

– Да сколько можно… – проворчал приглушенно Гамаюнов из-под газет.

– Вот, вот, – продолжал Соловьев. – Вот это работа журналиста, я понимаю. – И он снова уткнулся в газету: «Президент вне себя от ярости вызвал в Кремль Черномырдина и снял его с работы!» Вот еще чудесное: «кинул в него ботинком», назвал «оборзевшим пидарасом». Вот это я понимаю! А здесь?

– У нас дело, – примиряюще сказал Гамаюнов. Голос его звучал все тише. Он словно засыпал. – Передохнем – и опять в столицу. Нам же важно, чтобы никто не обращал на нас внимания.

– Мы, считай, на отдыхе. Дело-то пустяковое! – мрачно проворчал Соловьев, передразнивая кого-то, и принялся собирать клочки газет, разбросанные повсюду. Негромкий храп был ему ответом. Соловьев упал на кровать и тоже закрыл глаза. Он надеялся уснуть прежде, чем храп станет нестерпимым.

За окном молча стояла уфимская ночь, в которой ничего не происходило и не могло произойти.

 
 

44

В темноте, поражающей очи, есть граница движения тьмы, то, что ты понимаешь, как прочерк, это почерк, невидимый очерк, то, что раньше не видели мы. И если долго наблюдать, вперив свой почти безутешный взгляд в темноту, то вскоре в ней начнут проявляться тонкие нити, по которым течет жизнь. Нахождение на этой нити и придает сил человеку, словно он подпитывается ее электричеством и живет себе дальше, вовсе не подозревая ни о чем, что такого особенного творится на свете, и в каких бы чудовищных планах не было записано его участие, даже если самая участь его была уже решена.

Из окна четвертого этажа была видна вся площадь, густо засаженная голубыми елями, составлявшими этакий подшерсток огромного монолита статуи великого вождя всех народов Владимира Ленина. Его бронзовое лицо с навеки застывшим на нем выражением, которое приличествовало скорее человеку, чем вождю, упрямо смотрело в окно мэрии, словно хотело донести до всех чиновников одну единственную мысль, которую уже никто не сможет разгадать за отсутствием тех, кто умел бы читать по лицам.

«И друг степей, калмык», – подумал Соловьев, который так и не уснул и теперь стоял на площади, глядя на черный лик вождя. Резкий всхрап заставил его обернуться, и в этот момент ему показалось, что лицо вождя тоже дернулось, так что он, преодолевая инерцию движения, почти неестественно посмотрел еще раз на статую. Ничего. Никого. Все, как прежде – мертвенный свет и неподвижность, которая разлилась по всей земле. Настало такое время, когда, что бы ты не предпринимал, не случится практически ничего, словно время наконец-то приобрело свойство обратимости, и можно было спокойно вернутся к началу дня или, вернее, к началу ночи, можно было молча побродить по площади Ленина и опять-таки не произошло бы ничего страшного, ничего, что хотя бы как-то повлияло на жизнь, на судьбу, на что хотите.

Соловьев, который уже четыре раза обошел эту площадь, поймал себя на этой мысли и решил все-таки остановиться, причем он сделал это в таком месте, в каком при свете дня ни за чтобы не сделал. Сознание его, которого хватило на этот шаг, снова его покинуло, и когда он очнулся еще раз, оказалось, что он переместился на ступеньки большого провинциального театра и смотрит вдаль на гостиницу, в которой горит одно-единственное окно их номера.

Молча понаблюдав, как дребезжат и вибрируют от могучего храпа стекла номера, он перевел взгляд направо, налево и поморщился, как от короткого всплеска бритвы, когда она подрезает кожу на подбородке – идеальную картину площади нарушал огромный дом, построенный за гостиницей «Россия». «Пидарасы!» – коротко бросил Гамаюнов, возвращаясь к действительности. Была же хорошая площадь, все в ней было соразмерно, нет, надо было поставить этот дом. Какого, спрашивается…

Как от физической боли он сбежал по ступенькам театра и оглянулся. Театр молчал, как молчит языческий храм во дни сомнений и тяжких раздумий. Живой бог его чешет репу и всем приходящим говорит – «отстаньте от меня, я и сам не знаю, что делать». Жрецы и прислужники в такие дни пьют больше обычного, а жрицы, поджав губы, прикидывают, что же они имеют в сухом остатке, если вдруг прямо сегодня закроют баланс.

Гамаюнов сделал несколько шагов, как вдруг возле памятника Ленину обнаружил сухого старика в старомодной шляпе и таком же старомодном сталинском плаще.

– Когда мы ставили этот памятник, – сказал старик Соловьеву, зыркнув на него острым взглядом из-под густых бровей, он стоял так удобно, что в его глазах отражался свет какого-то непонятного фонаря. – Мы тут поставили макет в полный рост, чтобы проверить, как он будет вписываться в площадь. Он стоял тут, – старик ткнул пальцев в какое-то место неподалеку от себя.

– И тут! – палец описал кривую и снова уперся в какое-то место.

– В том случае, – старик опять махнул пальцем рукой. – взгляд Ильича приходился в окно Янгурову, а если тут – мне. Вот мы и решили, что будет лучше, если он будет стоять ровно посередине. Чтобы, значит, не беспокоил. – И старик мелко захохотал. Он никак не мог решить, нравится ему Соловьев или нет. Потом решил, что нравится, и, доверительно нагнувшись, сказал: «Этот памятник стоит здесь не просто так. Он прикрывает вход в подземелье».

Старик неожиданно отпрыгнул от Соловьева, недоверчиво посмотрел на него, переменившись в лице, как актер, выходящий за сцену. Затем стал уходить в темноту, покачиваясь, как от ветра.

«На ловца и сам овца», – подумал Соловьев и свистнул вослед старику, уже раскаиваясь в содеянном, поскольку другого собеседника не предвиделось. Впрочем, он поразмышлял о том, что Уфа – город оченно молодой, раз только в пятидесятые годы застроили проспект, и если уж искать сокровища, то искать их надо в старой Уфе – где люди, там и сокровища, логика в данном случае нехитра, можно даже сказать примитивна. Но здание есть задание, инструкции есть инструкции. С ними не поспоришь.

Стало задувать, легкое пальто, в котором был Соловьев, не спасало его от холода ночи, и он не спеша пошел в гостиницу.

 
 

45

Багров шел по коридору уверенным шагом человека, у которого все хорошо. После того, как он два раза проверил, что дверь заперта и утюг выключен, уже можно было позволить себе успокоиться и начать жить. Даже тяжелое пальто давило на плечи не так сильно, даже полиэтиленовый пакет с казенными бумажками не так оттягивал руку, как будто теплый воздух, идущий к небу, словно течение реки, убавлял вес.

С грохотом спустившись с пятого этажа, пропуская встречных, которые как-то странно посматривали на Багрова и в которых сам Багров тоже видел что-то странное, он выскочил на улицу и остолбенел. На улице было лето! Аллейка на Бульваре Молодежи колыхалась, как легкое платьице между ног пятнадцатилетней девчушки, воздух, прогретый теплым дыханием солнца, открывал такие дали в небе, что просто дух захватывало; шум, смех, легкие движения людей на улице, какие-то разговоры – и Багров пошел обратно, в свою комнату. Что-то странное творилось с ним, легкая улыбка коснулась губ... Что же это такое? Он каждый день смотрел в окно и не заметил, что приближается весна! Тепло его не обмануло, это был весенний день, еще не лето, но такой жаркий, какие бывают порой в начале-середине марта, когда и снег уже почти сошел, последние его остатки исчезли по мановению весны, в жарких объятьях солнечного тепла. Вот это да…

Вот так, собственно, и проходит человеческая жизнь – за ежедневными делами, когда заботы успокаивают, забирая себе часть сознания, все больше и больше, и человек уже не может понять, как и куда исчезают дни, которых только что было так много. Как же прошли эти два месяца? Неужели уже весна? – билась жилка на виске у Багрова, но ответа у него не было. И откуда же может появиться ответ у почти что зомби, биоробота? Два месяца с лишним, шестьдесят или около того дней, и вот уже на дворе конец марта, и солнце светит, словно в него плеснули керосинчику, и день пронзительно-яркий, свежий, обновленный, словно у старого монитора протерли наконец пыль.

В легкой куртке, которую он отыскал дома, среди завалов вещей, Багров шел по улице к троллейбусной остановке и думал о чудесной, иначе не скажешь, способности природы обновляться. После зимы, всех ее бурь и тревог как можно было ожидать этого воздуха, этого неба? Даже этого мусора под ногами, немыслимого на заснеженных улицах Уфы.

Подъехал троллейбус – легкий, поджарый, чистенький, как незахватаный пятак. Легко открылись двери, люди, стоявшие на остановке, так же легко вспорхнули в него, как в небо, и он тронулся, почти не касаясь мостовой. Дышалось легко – это после шуб и тяжелых пальто было раздолье, странное дело, что не только природа, но и человек испытывал то же самое чувство обновления.

 
 

46

Багров смотрел на людей, разом просветлевших, и думал о том, что не только странной мутацией объясняется эта радость. Триста лет такой жизни – и злобные люди исчезнут как класс, не вымрут, нет, а просто поток беспричинной радости захлестнет их, перейдет их детям, и уже не надо будет так горевать и злиться. Люди, которые когда-то высадились на острова Полинезии, вдруг подумал Багров, видимо оттого, что троллейбус и люди в нем и это движение, напоминавшее морскую качку, навели его на мысль о корабле, так вот эти люди, должно быть, были не самые приятные существа. Это же сколько упорства, сколько злобы в душе надобно, чтобы оторваться от родной земли, проплыть тысячи и тысячи километров по Тихому океану, чтобы высадиться на острова благословенной земли. А потом прошло триста лет – и где эти злые уроды? Делайте любовь – словно говорили все эти островитяне, мудрые, словно века, прошедшие до нас. Но злым детям еще расти и расти до этой мудрости, так что Багров, прерывая путешествие, сердито выскочил возле центрального рынка в толпе таких же злых пассажиров, которые отдавили друг другу все, что могли, и в душе сказали все, что думают друг о друге.

Еще минута прошла, пока он выбрался из этой возбужденной толпы, бегущей на рынок, и вот уже Багров, перебежав улицу, пошел в сторону художественной галереи, мимо старичка, который вечно стоял тут у стены со своими желтыми пейзажами, мимо теток, которые занимались тем же, но более успешно, потому что предмет их торговли (глазированные батончики) пользовался большим спросом, мимо других теток, которые торговали цветами из Голландии (сколько же они стоили там, что привезти их на самолете было выгодно?). Тут был еще один перекресток, который Багров пересек вместе с толпой, набравшейся за то время, пока светофор смотрел на него своим красным от возбуждения глазом, затем он свернул направо и уже неспешно побрел по аллейке в сторону улицы Ленина, почти так же лениво рассматривая здоровенные кусманы мрамора, там и сям расставленные по сторонам.

Пару лет назад Багрову рассказывали, как под Уфой в каком-то профилактории две недели пьянствовали скульпторы со всей России. Итогом этого сборища, которое называлось то ли семинаром, то ли конференцией, стали эти самые куски мрамора, некоторые следы резцов на которых позволяли их называть скульптурами. Впрочем, об этом Багрову рассказал некий местный скульптор, которого не пригласили на семинар, так что все это вполне можно было принять за такую маленькую месть обиженного человека. Как часто правда является нам в неприглядном виде, ведь что там было на самом деле – Багров не знал, но камни – вот они, все на месте, никому не мешают, хотя и какой-то ценности эстетической тоже вроде бы не несут, да и иной какой-то пользы от них так же не предвидится.

Все это напомнило Багрову студенческие годы, когда он в компании с однокурсниками ходил на ДНД дежурить. ДНД расшифровывалось как добровольная народная дружина, наверное, все советские люди через нее проходили. Вечером, часов в семь, они толпой заваливались в опорный пункт милиции – так назывались квартирки, которые там или сям не заселялись жильцами, а передавались в распоряжение органов, в них всегда было накурено и сидели мрачные менты. С чего они были мрачные, понять было невозможно. Получив красные повязки, Багров со товарищи отправлялся патрулировать улицы. В общем, главным делом тут было чувство полной безнаказанности, полной уверенности в своих силах, полной защищенности – вот они идут со своей повязкой, вот они могу кого угодно проверить или что там еще. Тогда им мог попасться на глаза пьяный поэт Шалухин, которого частенько забирали дружинники. И всякий раз отпускали после того, как он зачитывал их своими стихами. Мужики морщились, как от зубной боли, бабы плакали – в них просыпалось человеческое…

А пока они шли и шли, имея индульгенцию от государства. И возможно, те скульпторы на своем семинаре так же лихо кромсали куски бессловесного камня, ибо им было выдано представителем минкульта некое разрешение, такая же красная повязка, мол, что ни сделаете, все будет культура, и денег получите. Разве такое не пьянит сильнее вина?

И стоило по окончании дежурства сдать замусоленную тряпку, каковой и была на самом деле повязка, возвращалась и неуверенность в себе, и страх перед хулиганами, не меньший, если не больший, страх перед ментами. Разве не те же чувства испытывал бедный провинциальный художник, которого не пригласили на семинар, как тут не оскорбиться до глубины души?

 
 

47

Багров давно уже вышел на Ленина, а эти дурацкие скульптуры все не выходили у него из головы. Что они значат, зачем их поставили? Сколько денег на это ушло, думал он, зная, что ответа не получит. Просто их не было, а в один прекрасный день они появились, вот и вся недолга. Впрочем, это для Уфы характерно, как и наверно для любого города на свете, как и для жизни самой – только что ничего не было – и вот оно уже появилось откуда-то и стоит перед тобой.

Как это часто бывает, мысль поспешила оправдаться наглядно и убедительно – перебежав улицу Чернышевского, Багров наткнулся на Залесова, который сосредоточенно смотрел в небо.

– Торопишься? – спросил он, опустив глаза на уровень горизонта.

– Да нет, – пожал плечами Багров.

– Тогда пойдем, я тебе кое-что покажу.

Залесов писал стихи и еще какую-то критику, Багров его как-то видел вместе с Касымовым и даже читал в журнальчике «Сутолока», который издавал последний и единственный уфимский литературный критик.

Теперь, идя вместе с Залесовым по улице, он поглядывал на него просто для того, чтобы око насытилось зрением, словно это сможет восполнить недостаток информации о человеке. Впрочем, если достаточно долго смотреть на самого близкого человека, обнаружатся черты, которых мы никогда не замечали и не заметили бы, если бы не стали так пристально вглядываться.

Так они дошли до гостиницы «Башкортостан» и свернули на Кирова в сторону Дворца профсоюзов. Багров, который слушал вполуха и также вполуха что-то отвечал Залесову, все же никак не мог понять, что же такого делает Залесова именно Залесовым, а не Юнусовым, к примеру, или, скажем, Баниковым, неожиданное сходство с которым вдруг захватило его. Все, все, что связывало Багрова с Банниковым, вдруг вылезло наружу, и его черты стали стремительно наползать на Залесова, пока не поглотили вовсе. Так может это не Залесов вовсе, стал думать Багров, а Банников, который остался жив и вот теперь начал новую жизнь под новым именем. Ведь встретил же он его на десятом этаже Дома Печати буквально полгода назад! К тому же все эти наши описания самим себе, все эти нос картошкой, рост выше среднего, шатен – все это подходит чуть ли не десяткам миллионов, словно нет ничего на свете, кроме как бесчисленных повторений Уфы, в которых живут люди, размышляя о том, как они одиноки во вселенной.

Багров мотнул головой, заморгал и даже стал дергаться.

– Ты что? – вдруг остановился Залесов посередине своего монолога.

– Да нет, все нормально, – прохрипел Багров и облегченно вздохнул. Нет, это не Банников, решил он. Хотя если залесовский крупноватый нос чуть уменьшить, глаза... глаза можно оставить те же, вот только надо сбрить усы, прическа – набок ее... и будет готовый Банников. Тот же рост практически, телосложение, вот только ходит Залесов не как Банников, тот просто летал, а как ...как... как Сашка Карабчиевский, знакомый Багрова, ныне счастливо живущий в Израиле. А походняк у него, конечно, был прикольный – как у балерины или же …

Но дальше свою мысль Багров не успел развить, потому что Залесов объявил, что они уже пришли и пора приступить к делу.

– Какому делу? – удивился Багров.

– Ну, я же тебе обещал прикол? – Залесов нагнул голову набок, не менее удивленный беспамятству Багрова.

– Обещал, – неуверенно ответил Багров.

– Ну вот, смотри.

Багров начал стремительно возвращаться в местную реальность и вдруг понял, что стоит возле Дворца профсоюзов, странная кубатура которого словно отшатнулась от него, как человек, который, хотя и падать не хочет, но однако уже опасно накренился. Еще бы не накрениться, если голова отрублена, подумал Багров, который знал его историю – вообще это был собор, в котором во время войны разместили эвакуированный завод. Случился пожар. Станки с грохотом попадали на землю, а храм, у которого давно уже снесли колокольню, стал называться горелым заводом. И только в конце восьмидесятых его реконструировали и устроили в нем Дворец профсоюзов.

– Обрати свое внимание на этот Дворец, – энергично сказал Залесов, также энергично моргая. – Перед нами бывшая церковь. Это ты знаешь.

– Ага, – сказал Багров.

– А теперь повернись направо.

Багров послушно повернулся и посмотрел в сторону Дворца пионеров.

– Там, где ты видишь Дворец пионеров, было кладбище и часовня при ней. То есть еще один храм, – сказал Залесов и без перерыва продолжил. – Теперь повернись еще раз.

Багров послушно повернулся, чувствуя, что голова у него идет кругом.

– Видишь, там далеко, в конце улицы Кирова, кинотеатр «Йондоз». Это тоже церковь. Ну, ты знаешь.

И вправду, вдалеке золотился купол бывшего кинотеатра, в который Багров ходил студентом и смотрел… Какие же он там смотрел фильмы… Фильмов он не вспомнил, но зато вспомнил архитектора, который его восстанавливал, которого звали Константин Донгузов. Он был…

Но его отвлек все тот же Залесов.

– И последний штрих. Повернись еще раз на девяносто градусов – и ты увидишь башкирский театр драмы. Это тоже храм, то есть там стоял Никольский собор, который снесли в тридцатые годы. Так что перед нами мистический центр Уфы. – И Залесов для убедительности притопнул ногой. – Вот здесь, на этом перекрестке, сходятся все храмы, образуя крест животворящий.

Багров посмотрел на дворец профсоюзов. Действительно, сквозь стиль игрушек легко проступал храм. Добавить колокольню, и вперед.

– А что из всего этого исходит, какой вывод?– накинулся он на Залесова.

– Никакой, – спокойно сказал Залесов. – Я просто обратил на это внимание и все. А что это значит – я не знаю.

– А что ты на Ленина делал? – не отставал Багров.

– Я? Ничего, гулял. Смотрю, ты идешь, как сомнамбула какая. Ну, я и остановился тебя подождать.

Все было просто, придраться было не к чему, однако что-то было не так, и потому Багров стал растерянно оглядываться по сторонам. Что-что-что? Что-что-что?.. Но ничего, абсолютно ничего не происходило вокруг. Правда, пробежал мимо какой-то бородатый еврей с гитарой, бормоча под нос что-то из Вертинского, мол, Уфа, кому это нужно, да пара литературных пешеходов остановилась глянуть на чудаков, что вертятся посредине улицы. А более ничего не происходило.

После всего, что с ним было зимой, после всех этих ужасов Багров наконец-то успокоился, все показалось ему просто довольно долгим, но все-таки сном, который, слава Богу, кончился, иначе просто иди и сдавайся в дурку, чего Багрову, разумеется, не хотелось. Но когда он успокоился от одной напасти, вот прямо сейчас, на этом месте, на свет сразу же вышла другая, более потаенная мысль. Ведь если даже город, в котором он живет, построен по чьему-то плану и разумению, то ведь и его жизнь должна быть построена по плану! Но ни плана этого, ни тем более его смысла он не видел и увидеть не мог. Но как же быть тогда с человеком, а именно с Залесовым, который встретил его, проводил до перекрестка и показал ему план города? Это разве случайно?

Багров посмотрел на Залесова и краем глаза уцепился за двухэтажное здание.

– Смотри, – показал он рукой. – Вон в той библиотеке выступал Игорь Северянин.

– Откуда ты знаешь? – удивился Залесов.

– Знаю, – сказал Багров. – Это же библиотека профсоюзов. Но скоро ее снесут. И улицу переименуют.

– Да, и как? – удивился Залесов.

– Не знаю. В голову пришло почему-то. Впрочем, – сказал Багров, – нам с тобой какая разница? Ведь есть план, он действует, и с ним ничего нельзя поделать!

Да, оставалось только махнуть рукой, что Багров и проделал весьма наглядно, после чего они с Залесовым пошли обратно на улицу Ленина, догоняя того самого бородатого еврея, который все семенил перед ними, что-то целеустремленно напевая.

– Смотри, – сказал Багров, показывая на впереди идущего. – С бороды на лысину!

Залесов засмеялся, поскольку пешеход и вправду шел с улицы Карла Маркса на Ленина и у него к тому же была заметная проплешина.

– А кстати, когда ты в последний раз был в кинотеатре «Родина»? – поинтересовался тем временем Залесов, который любил точность до полуфанатизма. Он, например, выяснил, что наиболее вкусны яйца всмятку, если считать до ста девяносто двух. И он честно считал и как награду получал вкуснейшие яйца. Багров как-то пробовал, будучи в гостях. Но у самого у него не получалось – он все-таки частил.

– Вообще-то давно, не помню уже когда, – соврал тем временем Багров, – как Юлий Цезарь делаю три дела одновременно.

– Там сейчас так классно, – убежденно сказал Залесов. – Можно зайти и посидеть, попить пивка.

– И поиграть в шахматы с Барановским, – неожиданно сказал Багров.

– А кто такой Барановский? – удивился Залесов.

– Я думал, это общеизвестно, – сказал Багров, хотя никакого Барановского он и не знал и откуда выскочила эта фамилия – понятия не имел. – Ну давай, зайдем.

И они пошли в кинотеатр «Родина», потому что Багров не знал, куда девать время, что с ним делать и вообще какого черта он тут делает в этой жизни!

 
 

48

– Сколько же лет я здесь не был,– бормотал себе под нос Багров, осматривая не большой и не маленький, а самое то – зал внутри кинотеатра «Родина». Ведь когда-то это был его любимый кинотеатр! Во время учебы в институте сколько было здесь пережито счастливых минут наедине с героями фильмов, сколько всего интересного он здесь испытал. Одна история с бутербродами чего стоит.

– Саша, – повернулся к Залесову Багров. – Тут был когда-то буфет. – Он ткнул рукой в стойку – буфет был на месте, справа от входа, на небольшом возвышении, аккурат напротив – через зал – было еще одно такое же возвышение, там раньше играл оркестрик, а теперь стояли столики, за которыми юные уфимцы что-то жевали, что-то пили и о чем-то весело болтали, видимо, чувствуя себя страшно крутыми.

– Я же из деревни, ничего не знал,– продолжил между тем Багров свой рассказ. Тем временем они уже стояли в очереди, та неспешно двигалась к тому месту, где возле всяческих медных штучек колдовала оператор пивного доения, или попросту говоря, буфетчица.

– Ну, и покупал я себе тут коржики, булочку какую-нибудь, стакан чая или сока разбавленного.

– Круто, – сказал Залесов, чтобы что-то сказать.

– Да нет, не это круто, – заулыбался Багров. – Так вот там были такие булочки, разрезанные пополам, намазано маслом, а сверху было что-то накапано – красное и черное. На одних красное, а на других – черное, – уточнил Багров. – И вот я не знал, что это такое, а этикетки эти были с какими-то мелкими буквами, с моим зрением хрен разглядишь.

– Пива будешь? – спросил Залесов, потому что очередь уже подошла.

– Нет. Мне лучше это, – Багров ткнул пальцем куда-то в живот Бритни Спирс, которая с самым наглющим видом что-то сосала через соломинку. Эта наклейка была тут повсюду.

– А что ты пива не пьешь? – удивился Залесов. – Я очень даже пью. Тут бывает отличное пиво.

– Да я пиво не люблю с детства, – скорчил рожу Багров. – А все время приходится его пить за компанию. Все пьют, ну, и я тоже. А теперь я решил – какого черта я должен пить пиво, если я его не люблю? С тех пор не пью.

– А что ты пьешь?

– Ну, зеленый чай, водку.

– Да, – поддержал его Залесов, но взял пиво, еще черный пенистый напиток для Багрова, и они пошли к столику.

– Ну, так что ты там говорил про булочки, растерзанные пополам и с красными и черными точками?

– А, ну да, – с некоторым усилием вспомнил Багров, и продолжил. – Так вот, прошло много лет, прежде чем я понял, что это было такое.

– И что? – быстро спросил Залесов, который давно уже все понял.

– Бутерброды с икрой! Вот что! – и Багров торжествующе посмотрел на товарища. – Нет, ты представь, ведь я их в жизни никогда не пробовал! Ну, и откуда мне знать, что на свете бывает такая икра? У нас докторская колбаса считалась страшным деликатесом в деревне! Из города ее везли! Как-то я поехал в Москву году в 84, что ли, зашел там в магазин, смотрю – все витрины в докторской колбасе, за которой у нас надо было выстаивать в очередях по шесть часов! Вот когда я испытал культурный шок, о котором пишут наши диссиденты – которые приезжали куда-нибудь в долбанный Нью-Йорк и падали в обморок.

Тут они стали говорить, размахивая руками, попивая пиво и пепси, так что девушки за соседними столиками стали обращать на них внимание и улыбаться.

 
 

49

Они говорили уже полчаса и все не могли наговориться. Девчонки из-за соседнего столика, которые с интересом прислушивались к болтовне Багрова и Залесова, в конце концов и сами не заметили (хотя Багров тоже этого не заметил), как подсели к ним и тоже влились в разговор. Или это они сами к ним подсели? Багров не помнил. О чем шла речь – Багров и этого потом не мог припомнить. Просто было весело, просто были шуточки – беззлобные, веселые, обо всем на свете разговор, типа того, что любила рассказывать некая Инга – стояли они как-то с подружкой возле светофора, вдруг какой-то мужик помчался на своем мерседесе прямо на красный свет.

– Смотри, камикадзе! – сказала Инга.

– Ты его знаешь? – удивилась подружка.

Вот эту Ингу, продавщицу из модного бутика, с которой он познакомился на какой-то вечеринке и потом всю эту вечеринку слушал ее веселую болтовню, и вспомнил Багров. Мало того – он сам вдруг обнаружил с немалым удивлением в себе способность весело болтать, не заморачивая себе голову ненужными деталями и вопросами. Он просто улыбался в сторону двух девушек по имени Катя и Лена, он даже не пытался их разглядеть, они просто сидели напротив, такие милые и добрые, а самое главное, доброжелательные, смущенно улыбались, когда остроты доходили до какого-то края, от души хохотали над особо удачными словечками, показывая ряды юных нетронутых зубов, стоявших, как ровные заборчики или оборонительные валы на пути неприятеля.

Они и сами не заметили, как выбрались на улицу, должно быть, в этом сработала какая-то физиология, потому что в какой-то момент Багров обнаружил, что он стоит над бетонным корытом, которое, кажется, единственное не изменилось в кинотеатре ««Родина»« с тех еще студенческих лет или даже с конца войны, когда пленные немцы стали возводить это здание. И странное дело – ни запах, который стоял в этой комнатке, должно быть, с того самого момента, как первый немец обнажил свой военнопленный клинок и сделал свое дело, ни какие-то мрачные парни, которые молча и сосредоточенно курили в предбаннике этого заведения, ни дверь с тяжкой пружиной, ощутимо ударившая Багрова по спине, ничуть не поколебали его хорошего настроения, и он весело присоединился к Залесову и двум девчонкам, чтобы с ними уже отправиться вдоль по Ленина.

«Сколько лет, сколько лет, – думал Багров, – я не мог найти вот этого верного тона! Сколько лет я молчал как бука, не зная, что сказать этим самым прелестным девчонкам, и вот все идет как по маслу!»

Все дело было в том, что именно в этот кинотеатр он пришел когда-то со своей будущей женой и здесь же через сколько-то лет она сказала ему, что все кончено. То есть, она сказала, что на время поедет к маме и когда-нибудь вернется, но на самом деле уехала навсегда. Вот потому Багров и ненавидел этот кинотеатр, и больше не ходил в него, и даже обходил стороной. А тут надо же, оказалось, что нет никаких дурных воспоминаний, что все хорошо. О чем он думал еще – непонятно, может быть, он думал о чем-то еще, о новой жизни, например, и уже предвкушал какие то удовольствия, как вдруг заметил вещи, которые не заметить он не мог, не должен был.

Должно быть, это началось внезапно, не так давно, но продолжалось уже минут, наверное, пять или даже десять. Светлое небо над Уфой вдруг подернулось какой-то тонкой паутиной, патиной непонятного происхождения, вдруг ощутимо стало холодать, и улица Ленина вдалеке словно расплылась, как это бывает от сильного напряжения зрения.

– А хотите, я покажу вам фокус, – вдруг сказал Багров, и не понимая, что он делает, указал на черную иностранную машину, которая стояла на той стороне улицы, возле министерства внутренних дел. За темными стеклами не было видно, есть кто-то в машине или нет никого. Все в радостном возбуждении посмотрели на эту машину и, разумеется, не заметили в ней ничего особенного. Багров протянул руку, вышло это как-то театрально, но он, в общем-то, не помнил, как он выглядит, он был весь охвачен этим дурацким возбуждением. Как же, весна, лето, девчонки!

Ничего не происходило. Залесов пожал плечами, ему видимо уже не очень нравилось вся эта заварушка, видимо, он чувствовал, что случилось что-то не совсем обыкновенное.

Из машины никто не выходил, стояла и стояла себе машина, хотя… Открылась передняя дверца, из нее выскочил шофер. Он отбежал на пять или шесть шагов, как раздался небольшой хлопок, взрыв и машина, подпрыгнув на месте, загорелась ярчайшим пламенем. Столб огня поднялся выше второго этажа. Это было весело и так ненатурально, что все смотрели весело, раскрыв рот, пока из пламени не появился черный господин среднего роста, от которого веяло ужасом.

 
 

50

Бывает так, что долго, очень долго ты живешь, собрав себя в кулак, собрав всю свою волю, и думаешь, что все хорошо что все получилось. И вот такие вещи случаются именно в момент, когда ты думаешь, что уже победил.

Багров после умного разговора, после тепла кафе, после общения с девчонками как-то размяк, он вдруг не к месту вспомнил, что ходил в этот кинотеатр со своей бывшей женой, обнимал ее за плечи, отчего рука затекла и потом пришлось ее долго возвращать к жизни. Это открытие неприятно его поразило, как всегда поражает какая-нибудь простая житейская неприятность. Только-только ты разбежался, как вдруг...

 
 

51

Не успел Залесов рта раскрыть, как Багров, который только что показывал рукой на какую-то машину, развернулся и куда-то побежал, явно сам не свой. Девчонки, которые не ожидали ничего такого (Лена и Катя), тут же поменяли свои планы и уехали к себе в Инорс. Очень удивленный таким поворотом событий, Залесов поехал к себе на свою Новостройку.

Он ехал в автобусе и молчал, явно не зная, что и думать. Самые разнообразные, всякого сорта и веса мысли бродили у него в голове. Автобус– старенький пазик, был полупустой. На каждой остановке из него выскакивали пассажиры, словно ошпаренные чем-то, пока Залесов не остался один. Водитель – пожилой башкир – страшно ругался, призывая людей на остановке садиться. Но, только глянув на морду пазика, народ спешно отходил.

Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы на остановке «Советский райисполком» в автобус не зашел пьяный Рапиров. Увидев полузнакомое лицо, он подсел к Залесову. Как ни в чем не бывало, он принялся болтать с Залесовым о всяких литературных делах, в гуще которых он варился. Залесов отвечал нехотя, он все еще был в шоке.

Видя, что его сосед не склонен поддерживать разговор, Рапиров принялся рассказывать о том, как он ездил в гости к поэту Банникову лет шесть или семь назад. Залесов только кивал головой, хмыкал в патетические моменты, порою кивал. Рассказ оттого получился практически монологом. Вот что услышал Залесов.

 
 

Рассказ Рапирова о поездке к Банникову

В какой-то момент перестаешь помнить, каким ты был вчера или позавчера, или десять лет назад, начинает казаться, что таким, какой ты есть сейчас, ты был всегда, только волос было меньше седых, да зубов было больше здоровых, да Сашка Банников был жив и здоров, и ты ворчал на него что-то вроде – опять бухает где-то! лучше бы писал. А он и писал.

Года два подряд он писал мне в письмах – приезжай да приезжай, особенно летом, где-то в июле – начале августа, ну чего тебе стоит. Не получалось, все работа и работа. Я тогда торговал чем-то, что продаваться не хотело. Ну, когда это стало ясно уже всем, дай, думаю, поеду, а чтобы он не замордовал меня чем-нибудь, а что вы хотите, такой человек, взял я с собой Айдара Хусаинова. Ну, позвал, то есть. С утра пошли-поехали на автовокзал, поболтались чуток, взяли билеты и стали ждать. Пока о чем-то нехотя поговорили, все-таки утро, не разговоришься, подошел автобус, и мы поехали. Ехали-ехали, какие-то пустыни, то есть зеленые поля, Бирск, то да се. Наконец въехали в горы. Часа четыре мы всего ехали, по дороге даже останавливались где-то, там две бабки громко между собой разговаривали, не обращали внимания на пассажиров. А сами вроде как пирожками торговали. Пассажиры к ним подошли, а бабки ноль внимания. Наконец все стали возмущаться, мол, пирожки давайте, и все смели. А они страшно дорогие и очень плохой выпечки оказались. Мы тоже, дураки, этих пирожков полопали. А бабки, довольные, пошли домой. А мы с горя отлили в сторонке и поехали дальше.

Наконец приехали. Так себе райцентр, все родное, советское, книжный магазин, то-се, пошли к реке, там подождали парома. Паром пришел. Все стало другим – река, полутуман такой, а река там большая, больше, чем в Уфе, потому что дикая, наверное.

В Уфе она, Уфимка, так себе, а там Караидель. Да еще Павловка недалеко, все разливается, наверно. Ну, в общем, блеск и нищета партизанок. Переплыли на пароме, прошли длинный ряд домов, которые по весне небось затапливает, и попыхтели на гору. Там две дороги – одна напрямую, через гору, а другая в объезд этой горы. Когда погода плохая, на нее не заберешься, все скользит. Там уклон почти сорок пять градусов. Хусаинов-то комплекцией не оплошал, да и я, дурак тоже, ну лезем и лезем, а уже полдень близится. Жара. Наконец заползли на эту вершину, вроде легче стало, пошли, а там на обочине сидят местные, водку пьют, ну, и нам предложили. Мы отказались и говорим, так, мол, и так – идем туда-то и туда-то, к тому-то и тому-то. А, знаем, говорят, наш человек. Водку хорошо зашибает. Смысл, в общем, такой, можно у Хусаинова спросить. Ну, мы потоптались для приличия и пошли дальше. Пары минут не прошло, догоняет нас хлебовозка и тормозит. Выглядывает один из тех, кто там выпивал и говорит: «Полезайте, подвезем куда надо». Ну, так и прибыли. Дома его не оказалось. Вообще дом мы его спутали, зашли в другой, на них номера не было, вот и обознались. Большой такой дом, чистенький. Зашли, а там никого, покричали-покликали, вышли. Идет бабка. А он в соседнем доме живет, говорит она, и показывает на неказистый такой домишко. Так его дома нет, он на покосе, сходите к его родителям туда-то и туда-то. Мы пошли. Милые такие люди, мама его, простая такая женщина, полная, был там и отец, того совсем не помню. Директор школы в отставке. Хорошо нас встретили, напоили чаем, мы пошли прогулялись, искупались, да еще зашли там к одной тетке, матери одной моей сокурсницы, мы с ней вместе учились в сельхозе, она теперь живет в Нефтекамске, и я давно уже ее не видел. Вернулись, поболтали о том, о сем, у них беженцы-армяне живут, что-то еще, подъезжает машина, и с нее выпрыгивает, ну, он. В кирзачах, загорелый. Привет-привет, он пошел, умылся, и сразу к нам. Жена, дети тихо так переместились, я даже не запомнил, как они выглядят, а мы сели на веранде, бутылку вытащили, мы привезли которую, и поговорили – как там тот и этот, какие новости, ну, наши, по делу нашему, то да се, так бутылку и выхлебали. Он сказал, что кресло, на которое я сел, он сделал сам, и много чего было им такое сработано – грубовато, но сидеть можно. Потом бутылка-то кончилась, он и говорит: пойдем еще возьмем. Нет, он сначала бражку вытащил, мы ее прикончили, ну, уже попьянели, так вот он и говорит – пойдем, мол, купим еще, деньги вроде есть, ну, если не хватает, то пары тысяч. Были это еще старые деньги в году 94 кажется, уже и не помню точно. А я и говорю ему, да ладно мол, чего там, и так хорошо, и так пьяные же, а он ни в какую, пойдем да пойдем, часа два так препирались. Он говорит – для меня выпить – это отправиться в путешествие. А я говорю – я вот люблю все понимать и быть в курсе. В общем, потом он сдался или уж я ему говорю, мол, спать давай, что ли, мы же все-таки с дороги. В общем, легли спать. Утром рано он уехал опять на сенокос, а я это дело не люблю и не стал с ним проситься, настаивать, да он, как само собой разумеющееся, нас не позвал и не говорил даже. Сказал только, что, мол, мать покормит. Ну, так мы и сделали. Поболтались, покупались, в магазине я купил что-то очень дешево две стамески и два же мастерка. Купил бы больше, да денег не было, только на билеты оставалось. Вечером он приехал, вытащил откуда-то еще бражки, занял, наверное, у кого-то, опять мы выпили, и опять он нас мурыжил – пойдем да пойдем, купим еще да выпьем. Но мы с Хусаиновым не пошли. Хусаинов потом мне сказал – как ты, мол, это вытерпел, я бы давно уж согласился бы. Если бы тебя не было, я бы, наверное, не вытерпел,– сказал я ему.

Наконец мы уехали, переписывались, то да се, а через год или два, когда я уже переехал в Уфу, мне сказали, что он умер. Да, приезжал в Уфу, приходил в Дом печати, мне говорили, он только был или он пришел, как ты ушел, я тоже был в Доме печати в эти дни, потом он уехал, а мы с ним так и не встретились. Вот он вернулся из Уфы и через день, говорят, и умер. Его жена через месяц или два позвонила и сказала, вот, мол, умер, так вот все и было. Да.

 
 

52

Пьяный Рапиров говорил громко, на весь автобус. Странное дело, во время его монолога автобус постепенно заполнился. Потом оказалось, что люди его тоже слушали, потому что перед самым выходом на остановке «Пятьдесят лет СССР» к ним подошел какой-то мужик и сказал, что Банников был во поэт, отличный. Ничего больше он не сказал, но, видимо, чувствуя, что сказать надо, он повторил это раз восемь, все менее и менее смущаясь. Залесов, который в это время мучительно соображал, где он видел этого мужика, не нашел ничего лучшего, как спросить его об этом. Мужик, который говорил в это время свою восьмую фразу, замолчал. Лицо его остановилось, на нем резко проявились желваки, морщины побежали на свои места, как марсианские каналы, мутные глаза стали светлеть, как светлеет в тумане утром, и на этом все кончилось. Он отвернулся и выскочил в дверь, которая как раз открылась. За ним выскочили и Залесов с Рапировым. Мужик убегал скорым шагом по направлению леса. Пьяный Рапиров махнул рукой и стал требовать продолжения банкета. Залесов сказал, что ему пора домой и немедленно ушел. Рапиров стал искать мобильник, ему не хотелось трезветь. Трезвый мир был ему ненавистен. В трезвом мире у него не было ни одного знакомого человека, не говоря о друзьях.

Страшный лес чернел перед ним, нужно было вызвать нового духа, чтобы он – хотя бы на время – спас его, погрузив в очередную нирвану. Гудки наконец прервались, и Рапиров услышал голос.

– Алло, Себастьян! – хрипло сказал этот голос. – Я сейчас к тебе приеду!

 
 

53

Зелень, зелень, что-то зеленое стояло перед глазами Багрова, когда он снова обрел свойство что-то воспринимать из окружающего мира, когда мир, пораженный скоростью его бегства, нагнал его и снова принял в свои объятья. Оказалось, что он всего-навсего сидит на скамейке где-то во глубине дворов улицы Цюрупы, видимо, так, поскольку именно здесь находилось это сочетание деревянных двухэтажных купеческих домов, в которых уже давно жил самый настоящий полупролетариат. Впрочем, в этих домах жила и богема, где-то здесь вырос Римский, художник и друг Багрова. Не есть ли вон тот домик дом его отца, и не сам ли Римский стоит возле крыльца, хмуро глядя на окружающую действительность?

Но это был тот большеголовый черный человек, который несомненно гнался за Багровым, который несомненно сидел в машине и выскочил из нее как чертик из табакерки. Но постойте, подумал Багров, ведь он , кажется, блондин, почему же мне он кажется черным? Кажется, он швед, по меньшей мере, у него шведское гражданство и паспорт на имя, постойте-ка, Сола Юлейсона. Сол, видимо, сокращенное от Соломон, не так ли, сказал сам себе Багров, и ему стало даже как-то смешно, что… Но додумать до конца свой пассаж он не успел, потому что большеголовый человек быстрым шагом двинулся – о Боже! – к тому самому месту, где на скамейке сидел Багров.

Прыжки, скорость, движение, пятна, обгоны, хрип, усталость – и Багров очнулся во дворе какого-то нового многоэтажного дома, который радовал глаз своими обводами и красками. «Ну, могут же, если хотят», – подумал он, заворачивая за угол с таким ощущением, что возвращается домой, что живет он здесь или же ему предназначено поселиться в нем. Однако ничего более знакомого он не увидел, разве что широкую крышу подземного гаража, выступавшего из земли, лестницу, по которой уверенно, словно спускался в ад, уходил под землю невысокий и страшно самодовольный человек с брезгливым чеховским лицом и бородкой. Такая перспектива не обрадовала Багрова, и он перевел взгляд направо. Неширокий проезд был заставлен дорогими иномарками, так что оставался узкий проход, и вот по нему спиной к Багрову шел – и тут было сложно сказать, кто там шел, потому что там было движение, это ясно, но оформить его во что-то конкретное Багрову было трудно. Видимо, что-то расфокусировалось, хотя, постойте, несколько скачков, и вот уже на крыльце дома, на небольшой скамейке обнаружился глубокий старик с мужественным, полным внутреннего достоинства лицом. Тут он заметил Багрова, улыбнулся ему и похлопал по скамейке, мол, садись рядом, дружок. Он склонил голову набок и оттого улыбка его вышла такой бесконечно обаятельной, что Багов и сам не заметил, как подошел, сел, и они стали разговаривать. Говорили они долго, словно бы целую вечность, пока старик не сказал ему – ты близок душе моей, ты мой человек. Он снова улыбнулся, но на этот раз это была спокойная и мудрая улыбка понимания чего-то настолько большого, что это трудно изложить просто и ясно, а только остается мычать, восхищаться, догадываться, думать…

Словно солнце зашло за тучи, словно ветер утих, уткнувшись в неведомую преграду, и Багров поднял голову. Большеголовый черный человек был здесь. Он стоял в двадцати шагах, он только что завернул за угол дома. Багров посмотрел на старика. Но это был уже не старик, это был внезапно помолодевший, собравшийся с силами для последней битвы человек. Радостными, молодыми глазами он смотрел на величайшую опасность как на величайшую радость в своей жизни. Багров медленно перевел взгляд и посмотрел в лицо большеголового человека. Тот сделал шаг назад и исчез за углом.

– Теперь беги, сынок, – сказал старик. – Теперь беги! И Багров, сорвавшись со скамейки, снова побежал.

Он бежал так быстро, как только мог, не смея оглянуться, не дыша, не помышляя даже думать, что происходит у него за спиной.

 
 

54

Командировка затягивалась, и теперь было ясно почему. Коренастый господин медленно шел по каменным плитам по направлению к бронзовому памятнику, что высился вдалеке над обрывом. Отчего-то ему нравилось сюда приходить. Во первых, в таких городах не слишком много мест, где стягиваются силовые линии, а это было такое место. Господин чувствовал это, он видел город как вытянутый остров, стремящийся поток, бегущий к памятнику, но пока не имеющий сил перемахнуть за реку, чтобы устремиться вглубь континента, к тому самому месту, где он наконец овладеет его сердцем. И оставалось-то немного, но преодолеть это расстояние пока не было сил и решимости.

К тому же это место успокаивало, далекий вид, открывающийся внизу, напоминал коренастому господину что-то прочно забытое, что-то весьма важное из его жизни, но словно вытравленное так основательно, что… На этом месте он прекратил свои размышления и просто уставился вдаль, не обращая внимания на разговоры вокруг, на щелчки фотоаппаратов, на щебетанье девиц, улыбки, мельтешенье людей. Усталость навалилась на него, словно тень от памятника придвинулась и накрыла чугунной своей пятой. Господин недоуменно поднял голову, посмотрел на всадника, яростно указывающего вдаль, снова обратил свой взор на горизонт.

…Море-степь, ковыль-волна, протяжная песня, похожая на вой отчаяния, шум и крики, лица людей, искаженные войной и снова мертвенная гладь обступили его со всех сторон. Долгие, долгие, долгие годы отчаяния и наконец парус, причаливший к берегу, корабль, из которого выскочили люди, перебившие охрану, снявшие с него кандалы…

– Гр-гр-гр-гр! – раздалось за его спиной. Господин обернулся. Перед ним стоял патруль, было уже темно, так что фонарики в их руках сверкали, словно провалы в ткани времени.

Автоматически господин вынул американский паспорт, раскрыл его на нужной странице.

– Сал Юлейсон,– напрягшись, прочитал сержант.

– Сол, – поправил его господин.

 
 

55

Что-то произошло, но что именно – понять, как всегда, было невозможно. Единственное, что как-то сообразил Багров – что надо изо всех сил сдерживаться, иначе он может натворить ой каких делов. Но и это же самое вселило в него уверенность, которая в жизни всегда легко и быстро переходит в самоуверенность и даже наглость. Словно какие-то светофильтры поменялись при этом в его глазах и теперь он смотрел, как смотрят в окно этажа на четыре повыше – надо же, думает человек, в соседнем доме такие симпатичные девчонки! И решает непременно туда зайти, и стучит во все двери, откуда появляются люди, о существовании коих он и не подозревал, и даже никогда в жизни не встречал, несмотря на все годы, какие он тут живет. Или, что бывает гораздо хуже, эти девчонки оказываются дочками какого-нибудь мэна, который попадался ему при каких-то других раскладах, и, может быть, даже не самых лучших, но кто бы мог подумать, что у него тоже могут быть дети! Что он отец и муж, и все такое. Где живут люди, которых мы видим на работе? Кто их дети? Кто их мужья? Кто, наконец, их любовники или любовницы, если они есть, и что они делают, когда приходят домой и бросаются на диван с криком «как меня все на свете заебало!» Какие слова они говорят своим дражайшим половинам, как ругаются, как веселятся, какую позу предпочитают при сексе и насколько часто он бывает у них?

Багров представил себе древний сарай в деревне у мамы, он же, блин, деревенский, вспомнил древний погреб и какой-то большой камень, который лежал в этом погребе, наверное, с тысячу лет. Когда однажды он сковырнул его, вытаскивая мешок картошки, он вдруг увидел потаенную в нем жизнь – какие-то червячки копошились там, какая-то жужелица промелькнула, сверкнув красноватым телом, словно живой буравчик, белая кладка неведомых личинок аккуратно лежала в прохладной вони погреба, дожидаясь момента, когда они станут шустрыми червячками...

Всюду жизнь, но эта изнанка жизни Багрову не понравилась. Да и не могла нравиться. Как же может понравиться все это приготовление к чему-то новому, неизведанному, когда легче всего на свете прогреметь, прозвенеть на весь свет и сгинуть во мраке, и пусть потом думают, что это было, почесывая в затылке рукой.

Но сейчас, когда Багрову надо было кровь из носу разобраться в том, что с ним происходит, сделать этого он не мог. Конечно, он же был не дурак какой и наконец сообразил, что с ним происходит нечто такое, о чем он никогда и нигде не читал и не слышал. Также он сообразил, что, когда закрывает левый глаз, то никакая мутотень ему не мерещится, хотя как сказать – тогда голова начинает болеть, да и сам глаз болит со страшной силой. Вот, собственно, и все. А какой из всего этого сделать вывод – понять было невозможно. Ведь он был просто человек, такой же как все. Но кто-то отвалил камень над ним и вот теперь смотрел воспаленным глазом, как он мечется, не в силах что-то понять.

 
 

56

– Где этот Багров? – в коридоре послышался истошный крик и в комнату ввалился главный редактор журнала Андроидов. Здоровенный, про таких псевдорусские сочинения говорят «орясина», у него были мягкой резины ладони, при пожатии рука в них просто утопала. Зато плечи были такого плотного жира, что он порой, находясь в прострации, мог вывернуть случайно подвернувшуюся дверь.

– Где рукопись Баталова?

– Какого Баталова? – не понял Багров.

– Ну, Багров, ну, Багров, – загундосил Анроидов, – он еще спрашивает! – И воздел очи горе. – Журнал надо сдавать, а ты рукопись Баталова про нефтяников держишь!

– Вы ее мне не давали, – пожал плечами Багров, возвращаясь к действительности, из которой он был выбит странными событиями последних месяцев.

Из-за шкафа, который отгораживал угол, на мягких лапках, покачиваясь, словно на пружинках, вышел, как тень, первый заместитель главного редактора Ноль Эдуард Абрамович, минут за пять до сего действия вернувшийся в кабинет со слабой улыбкой человека, исполнившего свой конституционный долг. Теперь он был жадно насторожен и работал, словно радар, который не должен пропустить ни единого слова.

Багров стал оглядываться, словно припоминая, что он, кто он и что это за место, в котором он находится. Как всегда информация запаздывала, но потом в мозгу что-то щелкнуло, и он вспомнил все: и что, и кто, и где, и зачем. Ну да, он здесь работает, зарабатывает на хлеб насущный, и это место считается очень даже хорошим, за него, как ему талдычили со всех сторон, надо держаться.

– Вот когда я работал в обкоме партии, – брезгливо, на одной интонации загрохотал Волшебнов, – у нас там ничего не пропадало.

– Ну не надоооо!.. – уже почти завыл Андроидов.– Где, где эта рукопись?

За всеми этими делами Багров как-то упустил, что его ждет работа, все эти кучи рукописей, как правило, на самой плохой бумаге и самой истертой машинописью, словно тысячи редакций уже отказали их авторам и этот журнал был только очередным этапом на долгом пути в мусорную корзину. Но трусливый главный редактор Андроидов, который вообще плохо разбирался в людях, частенько, пугаясь тех нехитрых приемов, которые использовали авторы, ставил-таки на рукописи свою визу, и она попадала к редактору, а именно к Багрову. А он потом сидел, мучаясь от желания бросить все к чертовой матери и уйти в прогуляться по коридору, понимая, что сделать ничего невозможно, не переписывать же рукопись от начала и до конца, просто-напросто вычеркивал, что можно, расставлял запятые и отправлял читать корректорам.

Но в этом случае он ясно помнил, что такой рукописи он не брал и ни о каком Баталове даже не слышал. Он оглянулся по сторонам. Никандров, как мягкая игрушка, тихо сидел за своим столом, уткнувшись в рукопись, которую он лихо чиркал направо и налево, словно был писарем в армии Буденного и составлял рапорт Троцкому. Сотни уже были пущены в распыл, а он все чертил и чертил, от волнения высунув язык. Порой в такие минуты он начинал напевать чувашскую песню, которую, видимо, выучил в детстве.

Багров перевел взгляд на Шалухина. Тот застыл в каком-то смутном состоянии, с таким выражением лица, словно в такие моменты его душа выключала механизм осязания, обоняния и что там еще бывает у людей и погружала его в коматозное состояние, лишь бы не видела, не слышала эта ранимая душа ничего отвратительного, что творится на свете.

Наконец Андроидов, который все это время стоял в ступоре, неожиданно бросился вон из комнаты. Что уж пришло ему голову – было непонятно. Багров вышел вслед за ним, он отправился в техотдел, потому что делать было все равно нечего, пока эта рукопись не будет найдена, буря в стакане воды не прекратится.

В техотделе сидел пьяный Иван Файрушин.

– Где Костин? – прохрипел он, пытаясь подняться со стула.

Никакого Костина не наблюдалось с утра, но Багров знал, что он где-то рядом, как истина в сериале «Секретные материалы».

– Скоро будет, – успокоил он Ивана. – Ты лучше скажи, не видал ли где на свете ты царевны молодой? Тьфу, блин, рукописи тут такой, про нефтяников?

– Да нет, что за рукопись?

– Про нефтяников? Нет, не видал. Где Костин?

Все это было дурным сном, который никогда не кончится.

 
 

57

Поиски рукописи заняли все время до обеда. Андроидов еще не раз вбегал в комнату, нападая на Багрова, которому, как ему казалось, он отдал рукопись, уже и сам Багров начал сомневаться в том, что ее не брал, и оттого два раза перебрал все, что у него лежало в столе и двух шкафах, которые он оккупировал под архив своего отдела. Ничего, разумеется, не было. Уже все были подняты со своих мест и даже Шалухина, который вообще-то заведующий отдела публицистики, тоже сорвали со своего места и чуть ли не насильственно привели к исполнению обязанностей земной жизни. Но рукопись не находилась.

Наконец, когда все методы были испробованы и даже в бухгалтерии был проведен шмон, Багров зашел в кабинет главного редактора. Напротив Андроидова сидел какой-то серый мужчина с натянутым выражением лица. Было ясно, что это какой-то отставной чиновник какого-нибудь министерства или на этот раз «Башнефти», который недавно был выброшен на пенсию и решил покопаться в своих компроматах, вдруг там найдется что-то пригодное к печати. Скользнув по нему глазом и поздоровавшись, Багров подошел к столу главного редактора, который был завален перевернутыми бумагами.

Николай Антонович сидел в такой полной прострации, что уже не боялся этого посетителя, ему уже хотелось только одного – чтобы тот поскорее ушел. Вытянутая его физиономия еще более вытянулась, и было ясно, что скоро ее прорежут тысячи морщин, как трудолюбивые мураши, таща на свалку труды и дни. Есть такие люди, что стареют очень быстро, буквально на глазах. Бегал тут этакий пупсик, и вдруг – полный старик с потухшим взором и полным нежеланием жить. Но пока этого не произошло, пока энергия еще била через край и Андроидов держался.

Видя, что редактор не обращает на него внимания, Багров отвернулся и стал смотреть на высокий шкаф. На нем лежала какая-то папка, которая и торчала углом наружу. Вдруг за спиной раздался грохот – это Андроидов встал, уронил стул, быстрым шагом, сметая все со своего пути, подошел к шкафу. Он схватил край пачки бумаг, выдернул, посмотрел:

– Ну вот же она! Вот я и написал – «Багрову – в номер!» Я же говорил, что тебе передавал! На, возьми, – сунул он рукопись Багрову и обернулся уже к мужчине, выражение лица которого ничуть не изменилось.

– Аглям Наумыч, уж извините, но в следующем номере – непременно-с, – щегольнул он русским словом, каким, как всякий обрусевший чуваш, любил щегольнуть.

Аглям Наумыч медленно встал. Оказалось, что он как раз настоящий старик, уже далеко за семьдесят.

– До свиданья, – сказал он вяло, словно забыл, зачем пришел, пожал руки Андроидову и Багрову и вышел прочь из кабинета.

За ним вышел и Багров, но старика уже нигде не было. Удивившись такой прыти, он пошел в кабинет, сел за стол и открыл рукопись.

В коридоре послышался веселый шум – это встретились, наконец, Файрушин и Костин. Багров поднял голову, улыбнулся и решил, что жизнь постепенно приходит к какой-то норме. В кабинете и вправду все притихло – Волшебнов листал журнал «Мурзилка», Никандров что-то искал на дне своей банки с обедом, Шалухин еще не вернулся из «Огонька», а за шкафом тихо скреблась мышь – это Эдуард Абрамович писал отчет главному редактору о нынешних по вверенному ему кабинету происшествиях. Словно почувствовав эти мысли, из-за шкафа медленно вышел Ноль и ни к кому особо не обращаясь, сказал:

– Вот стукнет сто лет – сяду писать мемуары!

От такого заявления все в кабинете чуть не попадали со стульев. Еще тридцать лет! Нолю, который в жизни не ударил пальцем о палец, нельзя было дать его семидесяти. Выглядел он моложаво и не менялся последние лет сорок, точно старый вурдалак.

Багров вздохнул и уткнулся в рукопись.

 
 

58

Статья была про нефть. Багров уныло продирался сквозь привычные строки о том, что богатство республики прирастает этой самой кровью земли и т.д. и т.п. Ничего особенного от этой статьи он не ждал и потому даже пропустил момент, когда началось самое интересное. Багров знал, что нефть в республике стали добывать в тридцатые годы, называли это дело «Второе Баку». Тем его знания и ограничивались. Но тут у него волосы дыбом встали. Оказалось, что еще в начале XVIII века на реках Соку и Шешма, что текли на бугульминской возвышенности, нашли эту самую маслянистую жидкость! Багров просто развел руками, потому что никогда он не слышал, чтобы башкиры колеса смазывали нефтью, чтобы лечили болезни суставов, чтобы жилища свои освещали! Блин, да нефтяной век пришел в Башкирию, еще когда Европа свечки жгла, свиной жир переводя гекатомбами! Или мегатоннами? – задумался Багров. – Да в общем, это неважно! – подумал он и углубился в историю.

Тут его поджидали старшина Надыр Уразметов с сыном Юсупом и друзьями Аслей и Хозей Мозяковыми. Долго они просили Коллегию разрешить им построить нефтяной завод. Блин, еще нигде ничего нет! А тут завод! Разрешение было получено, лихорадочно читал Багров, однако было построен только амбар для нефти, а потом по непонятной причине Уразметов умер (он заболел неизвестной болезнью). Испуганный сын не стал продолжать дело отца.

«Какая жалость», – подумал Багров.

И чем дальше он читал, тем больше убеждался, что какой-то рок преследовал эти места. Никто не мог наладить промышленной разработки, хотя нефть сочилась повсюду, а в реку Агидель вообще истекал поток асфальта.

В конце 19 века в Башкирию приехали люди Нобеля (какой-то агент Смит), и, прикинув что-то, заключили договора с владельцами территорий, чтобы те запретили вести изыскания. И только в 1930-м году в Ишимбае первая скважина дала нефть.

Багров задумался. В его голове пробегали видения одно другого слаще, что вообще-то называется геополитикой. Вот построен первый нефтяной завод, по всей России продаются лекарства и мази из нефти, а богатеющий не по дням, а по часам Уразметов зовет ученых из Германии исследовать башкирское масло, как теперь называют нефть. Вот ученые находят способы перегонки и говорят, что его можно использовать для освещения домов взамен надоевших всем лучин. Потребление нефти возрастает в сотни раз, агенты Уразметова рыщут по всей Башкирии, пытаясь найти нефть. Наконец возле Ишимбая они находят то, что искали. Кантонные начальники продают землю, племя башкир уходит в Казахстан, где потом еще сотни лет поют песню «Уразметов прогнал нас с родной земли». Выходец из этого племени Талгат Сагитов становится министром культуры Казахстана.

По всему ишимбайском району роют колодцы, однако нефти все мало. Наконец кураист такой-то находит способ – он говорит, что землю надо просто пробурить. Долго ищут, чем бурить, как бурить, наконец, ударяет первый фонтан нефти. Все вокруг загажено нефтью, такой грязи, как пишет очевидец, нет нигде, даже в аду. Башкиры сочиняют еще одну песню – «Ай, погубил Надир наш Урал, залил его кровью земли».

Башкирские керосинки расходятся по всей России, попадают в Среднюю Азию и на Восток.

Неслыханное богатство, попавшее в руки Уразметова, создает страшное напряжение. Башкиры отрекаются от него, и потрясенный Надир умирает. Его старший сын Юсуп, не желая покидать свой народ, бросает все и уходит кочевать в казахские степи. Все попадает в руки сына Юсупа, которого зовут Ходжа.

Ходжа, понимая, как много у него врагов, меняет веру и переходит в христианство. Он прибывает в Москву, заплатив огромные взятки, попадает к царю Павлу Первому. Император берет его под свое покровительство. Уфа становится нефтяным центром земли, в подвалах его банков хранится несметное богатство…

 
 

59

– Багров, ну как ты там? – раздался над ухом голос Андроидова.

Не сразу пришедший в себя Багров только моргал, пока до него не дошло, что реальная жизнь все еще продолжается. Наконец он справился с собой и ответил, пожимая плечами:

– Все нормально, а в чем дело?

– Ну, Багров! Ну, Багров!– театрально вознес к небесам руки Андроидов. – Ты когда статью сдашь?

– Сейчас. Осталось только две страницы.

– Ты сколько сидишь над статьей? Уже час? Ну, Багров! Ну, Багров! – и Андроидов опять затянул свою любимую песню.

Было странно видеть, как здоровый мужик под пятьдесят натуральным образом плачет и ноет. Но сколько бы ни видел Багров начальников, почти все они были такие. Делать было нечего, и Багров уткнулся в статью. Оставалось ему и правда немного. Казенные слова лихо летели под бдительным оком Багрова, и вот уже скоро будет поставлена точка, и рукопись отправится в техотдел.

 
 

60

Выйдя в коридор, Багров столкнулся с Юрием Алексеевичем Ерофеевым, внештатным корреспондентом практически всех уфимских изданий. Энтузиаст-краевед, он прославился тем, что нашел в первом издании краткой энциклопедии Башкортостана ровно тысячу ошибок.

– Я бы нашел и больше, ну думаю, пора остановиться! – любил он рассказывать об этой истории всем желающим в курилке третьего этажа дома печати. – Я понимаю, когда Героя Советского Союза называют Героем Социалистического Труда, я понимаю, когда кандидата наук называют доктором наук, но я отказываюсь понимать, когда Каценеленбогена называют Петровым!

И журналисты весело хохотали вместе с ним, нисколько не напрягая память, потому что не знали, кто такой Каценеленбоген и почему он назван Петровым. Их скорее смешил неподдельный гнев опытного коллеги. Столько лет в прессе – пора бы и привыкнуть ко лжи. Ан нет, правда себе дорогу пробьет, несмотря ни на что!

И на этот раз неподдельное возмущение было на челе заслуженного журналиста и краеведа. С ним, конечно, пытались бороться с помощью русского народного лекарства, но то ли доза была маловата, то ли печаль глубока, в любом случае, уныние не сходило с ясных очей Юрия Алексеевича.

Обрадовавшись знакомому лицу, он неловким движением руки схватил Багрова за плечо и стал говорить ему что-то – быстро и довольно неразборчиво. Багров отвечал ему такими же междометиями, и это мычание продолжалось довольно долго, пока они не отошли к противоположной стене коридора. Там, почувствовав опору, Ерофеев проделал сложную комбинацию с лицевыми мускулами – он энергично поморгал глазами, затем подвигал челюстями, потом уже вообще замахал руками, сдвигая с места позвонки, и только затем довольно внятно рассказал Багрову причину своего страшного недовольствия.

Оказалось, что месяца три назад он принес в журнал статью про Матроса. Ее приняли, поставили в номер, и вдруг ее не оказалось! А Ерофеев на нее рассчитывал! Он деньги занимал! А статьи нет! После того, как Багров выслушал это раз семь или восемь, он решил внести разнообразие в этот диалог и спросил, что это за матрос такой и как он прошел мимо его отдела.

– А в том-то и дело! – оживился Ерофеев. – Андроидов ее прочитал, сам отредактировал и тут же отдал на верстку.

– И что? – сказал Багров. – Это все? Может, он не передал ее в техотдел. – Нет-нет-нет, встрепенулся Ерофеев. – Отдал, я сам видел ее в верстке.

– Ну ладно, – пожал плечами Багров. – А про что хотя бы статья? Что это за блин такой матрос?

Оказалось, что это целая история. Матрос был не простой. В июле 1941 года в Уфу прибыла целая семья Матросов – Григорий Ефимыч, Аркадий Ефимыч, и еще несколько ефимычей и их жен и детей. Григорий Ефимыч организовал в Уфе детский драматический театр, в котором и служили все его родственники. Из сорока человек штата не было ни одного, кто бы не был его родственником, к примеру, завпостом служил некто Ефим Григорьевич Матрос, а именно двухлетний сын Григория Ефимофича.

За год существования театр не поставил ни одного спектакля, но паек получал исправно. Мало того, он получил в свое распоряжение здание, которое сдавал в аренду каким-то эвакуированным предприятиям.

Самое смешное, как он погорел. Оказывается, Григорий Ефимович добился в Минкультуры СССР, чтобы все театры Башкирии объединили под его началом! Когда обком узнал об этом, поднялся страшный скандал. Как это всеми театрами республики будет руководить неизвестно кто! В конце концов, дело дошло до Сталина. Узнав, что в Башкирии всеми театрами командовал, как оказалось, недоучившийся агроном, Сталин долго смеялся, а потом сказал – в аграрной республике, каковой является Башкортостан, руководить театрами в частности и культурой в целом должны специалисты с высшим сельскохозяйственным образованием. Но Матроса от должности отрешил! С тех пор в республике министрами культуры становились только выпускники сельскохозяйственного института.

– Да вы, Юрий Алексеевич, со Сталиным своим просто антисемиты, – засмеялся Багров.

– Он был белорус по паспорту, – грустно сказал Ерофеев. – Причем тут антисемитизм!

– Н-да, – протянул Багров. – И действительно – ведь статья должна была выйти, но не вышла. Что за таинственные силы выдернули ее с полосы, уже из готового оригинал-макета журнала?

Как ничего хорошего не может быть из Назарета, так все плохое в редакции происходило от одного человека.

– Ну пойдемте, поищем, что ли, – вдруг сказал Багров и потащил Ерофеева за собой. Он ввалились кабинет, где оказались в самой гуще спора.

– Ну ка-аак же та-ак может быть? – возмущался Ноль. – Как же это без графы «национальность» в паспорте? Прав Рахимов, что отстаивает ее, тысячу раз прав.

– При нас, коммунистах, никто бы и не пикнул, – бурчал Волшебнов. – Партия, правительство лучше знают, что надо, а что не надо. Мы в партии сто раз выверяли, прежде чем принять решение.

– И охота вам спорить по пустякам, – вдруг взорвался Шалухин и выскочил вон из кабинета. Никто и не заметил, как он вернулся из своего волшебного мира снов и иллюзий.

Неловкая пауза повисла в воздухе.

– Эдуард Абрамович, – вдруг обратился Багров к первому заместителю главного редактора. – А как была девичья фамилия вашей матушки?

– А? Что? – Ноль словно очнулся от глубокого сна. Усилие пробежало по его лицу, усилие, сообщавшее мышцам выражение чистоты, невинности и заинтересованности. Но поскольку сил на все не хватало, видимо, поэтому он и сказал:

– У нее была очень необычная белорусская фамилия – Матрос, а в чем дело?

– Да так, пустяки, – улыбнулся Багров и потащил Ерофеева в коридор, бормоча по дороге радостным голосом.– Ну вот, не всему же на свете есть таинственные объяснения!

– Все ясно, – сказал протрезвевшим голосом Ерофеев. – Но где же мне занять денег? Где же теперь занять четыреста рублей?

На это Багров ничего не мог сказать, ибо до получки было далеко, а в кармане тоже было пусто.

 
 

61

– Лена, Миляуша! Привет! – почти пропел Багров, толкая дверь, обитую тонким листовым железом – жалкой защитой от воров, буде они покусятся на государственное имущество. Это была единственная такая дверь во всем Доме печати, остальные как-то доверяли смуглому прапорщику с деревенским обиженным лицом ребенка, который сидел внизу, на вахте. Однако за этой дверью хранились неисчислимые сокровища в виде двух компьютеров технического отдела журнала «Байские попреки» и двух прелестных существ женского пола, сотрудниц этого отдела, с которыми у Багрова установились теплые отношения, которые выражались в том, что они часами болтали о всяких пустяках и весело хихикали, что вообще-то вовсе не было похоже на сумрачного типа, каким был Багров. Видимо, он и сам был существом иного рода, хотя, несомненно, мужского.

Однако на этот раз никакого ответа он не получил. Оба прелестных существа сидели, уткнувшись в свои мониторы. Ясен пень, надо сдавать журнал, и как он опять об этом забыл? Делать было нечего, и Багров положил свою отредактированную заметку на стол (милостивый кивок означал, что его заметили) и вышел в коридор. Возвращаться в свой кабинет не хотелось, и потому Багрова, он теперь бесцельно шатался по коридору, в конце концов, словно пчелу, случайно залетевшую неведомо куда, прибило к окну, и он уставился довольно безразличным взглядом на улицу, по которой сновали люди. Вниз они шли к центральному рынку, вверх – к автобусно-троллейбусной остановке.

Никаких таких особых мыслей у Багрова не было, и думать, в общем-то, не хотелось. О чем тут думать, если мысли ни к чему не приводят, словно ты упираешься в невидимую стену. Вот как сейчас – вроде бы все видно, все пути открыты, но впереди невидимое что-то не пускает тебя. Хорошо, что человеческим умом ты понимаешь, что это стекло. А если бы и вправду был пчелой? Однако аналогии тем и плохи, что работают в узком диапазоне. Какой-нибудь ловкий негодяй тут же бы сказал, что дело пчелы жить себе в деревне и таскать мед в улей. То ли дело муха!

Тут Багров инстинктивно скрутил газетку, которую он носил с собой в руках (это была «Вечерняя Уфа» с очередным касымовским «Литальманахом»), и ловко прихлопнул надоедливую муху, которая на секундочку присела на стекло. И правда, не все же мельтешить, как миниатюрный вертолет, стреляющий невидимыми микробами по людям, надо же и себя показать, вот какие мы ловкие! И муха приземлилась на стекло и даже пошевелила лапками, словно член политбюро на трибуне. Но было поздно. Не на того напала.

Почти тут же позабыв о происшествии, Багров продолжал размышлять о своем. Странное дело – он уже как-то привык к тому, что с ним случилось и что продолжают происходить какие-то странные дела. Теперь он даже стал находить в этом какую-то свою прелесть. Правда, взрывать машины не есть хорошо, тем более с живыми людьми внутри, он и не собирался этого делать, но сама возможность очень даже обрадовала Багрова. Так что страх прошел, и осталось самое приятное – мечты о том, как же он распорядится этой внезапной открывшейся возможностью. Пять или шесть минут пролетели почти что в полузабытьи, прежде чем Багров поймал себя на мысли, что думает он только о деньгах. Это открытие его неприятно поразило. Ему казалось, что безумие начала девяностых годов, когда все вокруг только и думали, как бы по легкому срубить бабла, его отпустило. И вот они, те же мысли, никуда они не делись!

Багров вспомнил, как бросил свою многотиражку на уфимском нефтеперерабатывающем заводе, как снимал комнату в Зеленой Роще, как они с Юнусовым продавали нефть и как однажды тот же Юнусов ему сказал:

– Знаешь, здоровье уже ни к черту – на четвертый день пить уже не могу!

Багров улыбнулся при этом воспоминании, и потому ничуть не удивился, когда, случайно посмотрев вниз, на дорогу, увидел, что мимо Дома печати к центральному рынку идет не кто иной, как сам Юнусов. А вдруг, решил Багров, у него теперь есть способность вызывать людей, только подумав о них? Еще тридцать секунд пролетели в развертывании этой возможности, и опять Багров недовольно нахмурился, когда обнаружил себя сидящим на куче денег. Ну ладно, подумал он, хотя бы так. За это время Юнусов уже прошел шагов сорок, шел он как-то странно, с каким-то креном в сторону от Дома печати, словно его тащили на невидимой глазу веревке. Проследив эту самую линию, Багров вдруг обнаружил, что Юнусов направляется к перекрестку, над которым на высоте человеческого роста висит не что иное, как черный шар, каковой он наблюдал не так давно в театре «Нур». Сердце Багрова застучало так, словно ухнуло в невидимую яму, и он, не помня себя, пробежал вниз по лестнице, на ходу поворачивая лицо налево и направо. В двух местах ощутимо ударившись о перила, он выскочил на улицу, и дверь смачно чавкнула у него за спиной. Какую-то долю секунды он постоял на крыльце Дома печати, оглядываясь по сторонам, а потом побежал к перекрестку.

Но никакого Юнусова там не было.

Багров сильно мотнул головой из стороны в сторону, ничуть не опасаясь, что она выскочит из природных своих пазов. Мимо шли люди, но нигде ни Юнусова, ни черного шара не было видно. Багров заморгал и только теперь почувствовал, как сильно перепугался. Сердце его, которое перешло на новый ритм, билось в ушах, в горле пересохло, словно на уроке физкультуры после километрового кросса, и вообще состояние было неважнецкое.

 
 

62

Багров вот уже минут как двадцать сидел на скамейке возле памятника Шагиту Худайбердину, что вылезает, словно подземный демон, из камня на площади перед Домом печати. Мимо пролетал апрельский ветерок, проходили коллеги-журналисты, улыбались измученными нарзаном лицами, здоровались, перекидывались новостями, самой главной была, что бабая скоро скинут. Багров улыбался в ответ, он-то знал, что еще не скоро, что еще рано, в общем, ничего он не знал, но что-то подсказывало ему – ждать перемен в обществе глупо. Главная перемена– в тебе, друг мой, повторял он. И доповторялся, потому что успокоился и решил пойти на работу – ведь там его ждала гора рукописей, а в них – слова, требующие вмешательства, приведения в божественный порядок его рукой.

Бгаров встал и сделал несколько шагов к Дому печати, когда дверь здания открылась и на крыльце появился не кто иной, как Андроидов. Безотчетно Багров остановился и посмотрел на главного редактора журнала «Бездны агитатора». Остановился и Николай Антонович, совсем уже непонятно почему.

Вот так они стояли и смотрели друг на друга, словно это была их последняя встреча, словно нить между ними натянулась и стала явственной ощутимо. Вдруг в какой-то момент Багров почувствовал, что… что стоит на крыльце и видит на площади перед Домом печати не кого иного, как самого себя! И в этот самый момент он почувствовал, что он уже не Багров, что он почему-то вошел в голову Андроидова, который вовсе и не Андроидов, а фамилия у него какая-то другая, очень простая у него чувашская фамилия, настолько простая, что Багров ее забыл, как забываешь, сколько остановок надо ехать к Дому печати.

Вдруг Багров увидел перед собой всю жизнь своего старшего товарища, словно она только и ждала, чтобы предстать перед кем-то в своей жалкой и вместе с тем даже какой-то трогательной наготе.

Детство в провинциальной Уфе где-то на улице Аксакова, в деревянном доме, страшное потрясение детства – в дом забрался уголовник, напугал подростка Колю до полусмерти, оттого, видать, и стихи начал писать, не в силах побороть этот ужас. Потом армия, институт, семнадцать лет в местном издательстве, где над ним издевалось начальство, которое ни в грош его не ставило, заставляя донорствовать – дотягивать до нужного уровня безграмотные подстрочники местных поэтов. Раболепствующий перед начальством, гонорливый, как шляхтич, перед авторами, вдруг оказался он в кресле главного редактора, просто потому, что выжил, не спился окончательно. И тут ему стало еще страшнее, поскольку каждый день он боялся, что его выгонят, снимут. А тут и новый первый его заместитель Ноль все нашептывал, пугал несуществующими угрозами и людьми. Им всем искренне хотелось только одного – чтобы все было тихо и мирно. А так не получалось. Немудрено, что в нем возникла и стала расти неведомая болезнь…

Видение схлопнулось, Багров почувствовал страшное смущение. Андроидов, видимо, тоже чувствовал себя не лучше. Он стоял и хлопал глазами, словно только что очнулся от сна. Вот так смущенно улыбаясь, словно увидели что-то постыдное и вместе с тем трогательное, они прошли мимо, делая вид, что не замечают друг друга.

Багров вошел в здание Дома печати, еще раз поздоровался с милицейским сержантом, самый вид которого говорил о том, что он стережет, как минимум, атомный секрет страны Советов, и прибавил шаг – коллеги один за другим заходили в лифт. Продравшись сквозь закрывающиеся двери, он и сам не заметил, как потом вышел на третьем этаже, где была редакция газеты «Вечерняя Уфа», где служил (его слово) литературный критик Александр Касымов.

Багров вдруг решил повидаться с ним, раз он уже оказался здесь. Но в кабинете никакого Александра Гайсовича не было. Кабинет вообще был пуст, словно в нем зияла пробоина в иной мир, не факт, что хуже срединного. Багров сел на стол и стал болтать ногами, раздумывая, куда бы мог скрыться Касымов, который если выходил в последние годы, то только в командировку в Москву на какое-нибудь литературное мероприятие. Но в голову ничего не приходило, лезли только какие-то мрачные лица, какие бывают в очередях за государственными бумагами.

Багров сидел так довольно долго, пока в нем не перегорело желание стать немедленно хорошим. Идти к себе ему уже не хотелось. Он все так же медленно пошел на выход.

 
 

63

Багров более или менее успокоился, он снова прогуливался по площади перед домом печати. И когда, дойдя до улицы, он совершенно случайно поднял глаза, то вдруг увидел, что черный шар как ни в чем не бывало висит над перекрестком как раз на высоте его груди. Только что его не было, и вот он снова есть. Надо же! А может, он все время здесь висел, но Багров его впопыхах и не увидел!

Он подошел поближе. Вблизи шар не производил никакого такого впечатления. Багров оглянулся. Было похоже на то, что люди, которые проходили мимо, вовсе его не замечали, а машины – тут загорелся зеленый и они поехали, задевая шар, но никак не влияя на его положение. Багров почесал затылок, дождался, когда все машины проедут, и, в общем-то, не зная, как поступить, протянул руку и осторожно ткнул пальцем шар. Прогнувшись, как воздушный шарик, поверхность пропустила палец, но более ничего не произошло. Багров покрутил пальцем и осторожно вытянул его обратно. Эффект был тот же, то есть нулевой, хотя по ощущениям Багрову показалось, что он просто опустил палец в весеннюю лужу.

Он пожал плечами. Так был неинтересно. Страшный черный шар оказался безобидной игрушкой. Как это глупо! А он хотел спасти от этой штуки Юнусова. Багров опять посмотрел налево и направо, однако, ясное дело, никого не обнаружил. Даже машин на горизонте не наблюдалось. Опасаться было нечего, и тогда Багров взял черный шар в руку и осторожно его сжал. Что-то ласковым током побежало по руке, пощекотало подмышки, ласковым перебором пальцев устремилось к правому уху, и ясный мир в глазах Багрова внезапно схлопнулся в черную точку для того, чтобы через долю секунды развернуться вновь, словно экран в кинотеатре. Все звуки мира внезапно отключились, их место заняло какое-то шуршание. И вот уже по экрану побежали титры на неизвестном языке и гнусавый голос ясно сказал: «Кинокомпания «Культур-мультур» представляет. Художественный фильм «Как умирал Бассареев». После чего включилось действие.

 
 

Как умирал Бассареев
Сценарий художественного фильма.
Все персонажи вымышлены.

Бассареев шел по улице вниз от Дома печати к Центральному рынку, когда на проезжей части улицы остановилась машина и оттуда вышел человек, имени которого Бассареев не знал, но видел пару раз на теплоходе, в казино. Он крикнул: «Эй, Ардашов!» и Бассарееев не успел ничего сообразить, как оказался в машине – его довольно грубо впихнули в нее два человека, которые шли за ним уже некоторое время.

Все происходило настолько быстро, что он стал ощущать страх только спустя некоторое время, когда он вдруг обнаружил, что висит в воздухе вниз головой, причем подвешен он был только за левую ногу, а правая ненужно болталась в воздухе. Должно быть, я страшно комично выгляжу со стороны, подумал он, при том, что он привык выглядеть комично по собственной воле, но тут что-то было не так, и он испугался очень сильно, кровь прихлынула к его голове, и он почти перестал соображать, кроме того, что он должен выглядеть хорошо, он должен выглядеть хорошо.

Его внутренний монолог прервала страшная боль в районе живота, которая стала быстро подниматься и вдруг вступила где-то возле левой стороны груди. Боль была очень знакомой – сердце Бассареева пошаливало, все же было ему за тридцать, и он был полноват. Но такой боли он не испытывал никогда, она ударила, как тонкое острое шило, так что он просто перестал дышать и только таращился на трех или четырех мужиков, которые что-то у него спрашивали.

На какое-то время он переставал их видеть, они придвигались к нему и исчезали, а когда вновь появлялись, изображение было каким-то мутным, и Басарееев обнаружил, что глаза залепляет какой-то жидкий клей, так что вскоре он почти перестал различать тех, кто его привез на этот пустырь.

Он вдруг обнаружил себя на пустыре, уже не вниз головой, над ним было небо, яркое небо полудня, бешеным взором Бассареев оглядел вокруг и заметил, что это свалка, какие-то детали каких-то машин – он резко придвинулся и вдруг понял, что это обгоревший кузов девятки, которая была куплена два года назад Михаилом Соловьевым у некоего Чураголова из Чишмов, Соловьев купил ее на деньги, на которые они должны были купить гарнитур, обидевшись, жена от него ушла, он напился пьяным, сел за руль и разбился... Удивившись, какая странная информация лезет ему в голову, он в какую-то тысячную долю секунды вернулся обратно и увидел, что несколько человек окружили что-то странное – кровавого с розовым цвета, и вдруг с ужасом понял, что это – он сам. Он попытался снова стать тем, кем он был секунду или другую назад, но не смог – тело его не принимало, и он уже забыл, каково это – быть вместе. Теперь ему казалось, что этот визжащий комок уже не он, в ушах звенело, кто-то кричал, на одной ноте, кто-то говорил, как будто включили все радио на свете и нет сил дотянуться до ручки, в голову лезли мысли, мысли, он ни о чем не думал, за ним что-то было, что он не мог увидеть, повернувшись мгновенно, теперь он делал это запростяк, не то, что раньше, и было такое чувство, что его заклинило – он впал в ступор от мысли, что он, человек, который должен выглядеть великолепно всегда, вдруг оказался в такой нелепой позе, в таком нелепом положении, в такой нелепой ситуации. Он впервые не знал свою роль. Бассареев силился понять, что же ему мешает, отчего он чувствует такую ужасную боль, хотя он уже не чувствовал никакой боли – все ушло, ушли те люди, удалился он сам – он вдруг обнаружил способность легким движением – руки – пальца – мысли – перемещаться в места, в каких он не был никогда, яркие краски захватили его, все смешалось, он двигался так быстро, это было таким захватывающим зрелищем, что он подумал, что это его лучшая роль, хотя, как ни странно, он чувствовал, что не знает ни одного слова, он не был готов к этой роли, и еще – он не видел зрителей – они тонули в полумраке более густом, чем это бывает на сцене его родного театра.

Он вспомнил, что он актер, он вспомнил работу, он вспомнил свою жену и детей, и тогда он понял, что умер.

Теперь было нечего делать, кроме как попытаться понять, что же случилось, что привело его к такому концу, но вспомнить он, странное дело, ничего не мог. Он видел лица детей, пяти и восьми лет, девочка и мальчик, он уже не помнил, как их зовут, и с ужасом подумал, что не помнит, как зовут его отца и мать – отец ушел от них, когда ему было года три или четыре, мать была жива. Они оба были живы. Живы, – подумал Бассареев, вот в чем дело, он растерялся и уже не знал, что делать, что предпринять, если он не может вспомнить, что такого с ним случилось. Должно быть, инфаркт, подумал он про боль в сердце, что же он сделал не так – деньги, их было около пяти тысяч долларов, он хотел купить машину, что такое машина? Он ехал на машине и увидел на остановке девушку, о которой ему рассказывал приятель, показал фотографию, он остановился, они познакомились. Кто была эта девушка? Его жена? Она будет переживать, что нет денег, деньги, да, что-то было с деньгами. Он вдруг обнаружил себя в темноте, рванулся и выскочил к небу, где было светло и где светилось что-то странное, очень теплое и зовущее. Я – мертвец, – подумал он, – я могу делать все, что захочу, я могу полететь на солнце. И он стал махать руками и дергаться в воздухе, чтобы взлететь. Странно, – подумал он, – я не придвигаюсь ни на шаг, но ведь только что я был далеко отсюда, а теперь – он поднял голову и увидел, что солнце само придвинулось к нему и в мгновение ока поглотило его, он почувствовал себя в чем-то горячем и стремительном, как кипяток, это двигалось, как воздушный поток, не сворачивая. Еще секунда – он вдруг почувствовал приближающееся нечто, темное и большое, куда они – он понял, что был не один – все взлетели – и раздался такой оглушительный свет, как если бы взорвались все фейерверки мира над самой большой сценой, какая только может быть в театре.

 
 

64

Багров глупо засмеялся и разжал руку. Мир, каков он есть, медленно проявился обратно и занял положенное место. Черный шар снова висел над перекрестком и не собирался никуда исчезать. Какое любопытное кино!– подумал Багров. – Какие интересные перспективы открываются, – подумал он же. – Как будет любопытно обставить Голливуд, если освоить эту технологию, – получила свое развитие эта мысль, и он чуть ли не на одной ножке попрыгал дальше вниз, по улице 50-летия Октября по направлению все к тому же Центральному рынку.

Ну, надо же было такому случиться! Зловещий черный шарик, которого так боялся Багров, оказался ничем иным, как просто-напросто неизвестным пока не только науке, но даже физиколюбителям, деревенским кандидатам на Нобеля, способом имитировать события окружающей нас жизни! Как любопытно! Как здорово! Феерические мысли о съемках кино с лучшими красотками вселенной захватила Багрова, и он очнулся, только когда вместо Аны Беатрис Барроз поцеловал дверь магазинчика «Подписные издания», к которому его сами принесли ноги. Этот магазин находился в двух или трех шага от перекрестка, и частенько Багров его навещал в обеденный перерыв. Это был любимый магазинчик журналистов дома Печати.

Но Багрову сегодня как-то не хотелось рассматривать книжки, сегодня отчего-то хотелось петь и танцевать, как это бывает, когда страшная опасность пролетит по касательной.

В магазине, естественно, были посетители, они гуляли вдоль полок, брали в руки книги, слюнявили пальцы, перелистывали страницы. Положив книжку на место, они что-то спрашивали у продавщиц, выслушивали их, а затем уж либо рука тянулась к карману за последней сотенной бумажкой, либо, наоборот, пожав плечами и как-то сгорбившись, они покидали магазин.

В своем хорошем настроении Багров даже не знал, как ему быть, что такого отчебучить. Он поздоровался с знакомой продавщицей, в растерянности посмотрел налево и направо и в дальнем углу заметил точно такой же черный шарик, какой он видел на улице. Не понимая, что он делает, Багров подошел к нему и, размахивая пальцем, как оратор на трибуне, с размаху проткнул его. К удивлению Багрова свет вокруг него не померк, просто – в ушах зачвакало и неприятный голос сказал буквально следующее, причем со страшным акцентом: «Один татарин приехал в Уфу из-за границы. Он был очень известен во всем мире и думал, что на родине его тоже примут очень хорошо. Но ему не разрешили встретиться со своими педагогами, общественностью республики и даже не пустили в училище, где он когда-то учился. Этот татарин обиделся и уехал обратно, где вскоре умер неизвестно отчего».

Багров вытянул палец обратно, зачем-то облизал его и задумался. Ему решительно не понравилось, что на сей раз не было кина. Подумав, он решил, что дело было в том, что в прошлый раз он этот самый шарик сжал. Он почесал правую щеку и, быстро протянув руку, схватил черный шарик. Потная ладонь сразу же высохла, похолодела, и уже другой голос, уже без никакого акцента, заговорил, словно продолжая прерванную радиопередачу:

– Таким образом удалось организовать подпольную резидентуру КГБ в Париже. Никого уже не смущали многочисленные молодые люди, что прибывали и убывали в неизвестном направлении, все они считались любовниками Рудольфа Нуриева. Так же это была идеальная крыша для путешествий по всему свету. В конце концов, Нуриев был удостоен звания генерала КГБ, стал Героем Советского Союза. Однако в какой-то момент все ему надоело, и он стал проситься обратно в Россию. Он мечтал снова выступать на сцене Башкирского театра оперы и балета. Но мечтам его не было суждено сбыться…

В себя его привела какая-то тишина, вдруг наступившая в магазине. Багров обернулся и увидел, что все посетители и продавцы смотрят на него. Багров пожал плечами, нелепо взмахнул рукой, изображая поэта Владислава Троицкого, который именно так читал свои стихи, и стал рассматривать бесконечную Сметанину, которой были заставлены полки магазина.

– Какой нелепый эффект, – думал он. – Никакого изображения, одна звукозапись. Да, придется поломать голову.

И, снова поймав себя на мысли о больших деньгах, он чертыхнулся и отошел недовольно к полке, на которой стояли всякие фантастические книжки.

– Извините, а когда будет восьмой том собрания сочинений Гарри Гаррисона? – спросили у него над ухом. Багров обернулся и увидел парня лет тридцати пяти, прилично одетого, с редким еще в Уфе сотовым в руках и с пейджером на поясе. Да и одет он был, ясное дело, не на китайском рынке.

Короткие переговоры завершились тем, что парень купил пятитомник Филипа Дика, который, как оказалось, недавно появился в магазине.

Этого парня здесь явно знали. Прислушавшись, Багров понял, что этот парень – владелец какого-то супер-пупер магазина, и он любит читать книжки, что у него большая коллекция этой самой фантастики. Как интересно, подумал Багров, но уже никаких выводов делать не стал. Какой тут можно сделать вывод? Любит человек читать – пусть читает. Багров по привычке полез в «потолыцю», отголосок педагогического детства с пятитомником Макаренко на полке, и уже повернулся, чтобы пропустить парня. Глядя в его удаляющуюся спину. Он понял, что это Казакбуллин Ильдар Дамирович, 1964 года рождения, владелец магазина «Глобал Инвариант», который торгует элитной верхней одеждой. Но этот бизнес только прикрытие, а на самом деле…

Но тут перед глазами Багрова зашелестела кинопленка с видом книжных полок, и голос в его голове сообщил, что на основе этого собрания в республике будет открыт уникальный музей фантастики и детектива.

«Тьфу ты, – подумал Багров, – журналистика какая-то, какое-то агентство «Башинформ». Между тем Казакбуллин, как ни в чем не бывало, вышел на улицу, сел в большую черную машину, каких Багров еще не видел в Уфе, и уехал.

Багров смотрел ему вслед, словно впервые видя какой-то плавный след, плывущий в воздухе за машиной, какой бывает, когда курсор мышки работает в особом режиме. «Днем на работе, вечером читает книжки – что в этом плохого? – подумал Багров. – Да, так и пройдет его жизнь. Но ведь он-то этого не знает, а я знаю. Постой! Так ведь музей создадут, потому что этому парню придет кирдык! – спохватился Багров, вдруг вспоминая еще какой-то кусочек информации. – И что теперь делать? Идти предупреждать? Он спросит, откуда я это знаю? А как сказать, откуда? А вдруг все это только сказка, какая-то информационная наводка, – подумал Багров. – Вдруг все не так? Откуда мне проверить?»

Тут ему открылся еще какой-то кусочек информации, и он отправился дальше к Центральному рынку, не зная, чему и верить, от его хорошего настроения не осталось и следа.

 
 

65

Тилибомкнул негромко телефон, и Соловьев ткнул пальцем по иконке. «Раааботаем», – сказал он негромко и неловко встал с кровати, на которой провел уже столько времени, что слился с ней очертаниями. Гамаюнов храпел на соседней. Он не шевелился, и только подрагивание большого носа выделяло его из мира мертвых.

Возвращаясь к срединному состоянию, Соловьев стал медленно, но весьма целеустремленно собираться в нечто целое. Его руки то удлинялись на всю комнату, то сжимались в точку на теле, пока он не почувствовал себя готовым – просветленным на все сто процентов. Наконец, он взял в руки небольшой чемоданчик, отрегулировал его вес в руке, шагнул к двери и вышел, щелкнув китайским замком.

Гамаюнов уже ждал его на улице, в автомобиле. Как он вышел раньше Соловьева, откуда авто – спрашивать было бессмысленно. Мир медленно двигался вокруг, подчиняясь незримой воле тех, кто видел в нем свои ходы и направлял по ним свое живое орудие.

 
 

66

Багров дошел до кафе «Уныш» и по привычке посмотрел на него. Там всегда кто-то был из коллег, кто остановился на минуту поговорить с Гекльберри Финном. О, коллеги, коллеги! Кто бы воспел судьбу провинциального журналиста с его мечтами и надеждами, с его скучной обыденностью и волшебным мигом удачи, когда кажется, что ради нескольких строчек в газете можно было жить, как будто в его руках волшебное, ни с чем не сравнимое орудие, преображающее небо и землю!

Багров вспомнил жаркий сентябрьский день, когда в Доме печати прощались с одним из стариков-журналистов, который, как говорили в толпе, сгорел на работе. В фойе было скученно, стояли ровесники покойного, набежавшие, как репортеры, со всех сторон. Они и были репортеры, старая хватка никуда не делась, и только угрюмые лица цвета киви выдавали их с головой. Так много информации прошло через них, что они теперь и сами были рабы ея, мысленно обрабатывая текст, готовя его к печати:

«Вчера в Доме печати состоялось прощание со старейшим журналистом…»

И в свежем номере выйдут стишки покойного, поэзия, нелюбовь к которой скрывается под фразой типа – напечатай одного, все графоманы набегут, не замечая иронии, спрятанной в ней…

Легко ли полновесность бытия переводить в штампованные фразы, в удобоваримые, как части конструктора, свидетельства незыблемости картины мира, в которой все идет в топку, даже собственное небытие. Так что перехватишь в «Уныше» стопку концентрированной информации и снова за работу, за дело, за старинное дело свое…

Из «Уныша» вышло несколько алкашей и прошли мимо Багрова по своим неотложным делам. Вслед за ними вышел, как ни странно, Юнусов.

– О, Багров, – сказал он, улыбаясь шире обычного. Он был явно весел.

– Юнусов! – в тон ему откликнулся Багров. – Ты что тут делаешь?

– Есть такое волшебное слово «менеджмент»! – улыбнулся Юнусов. И они стали разговаривать. Со стороны это походило на какой-то спектакль, потому что бывает ли в жизни, чтобы люди так общались – весело, спокойно, непринужденно? Чтобы смеялись от души? Чтобы буквально прыгали от радости, от удачно сказанного слова, шутки, от анекдота?

Мрачному человеку, страдающему от бодуна, все на свете кажется фальшивым, даже каким-то непристойным, нарушающим торжественное течение трагического миросозерцания. Собственно, поэтому все это не могло продолжаться долго, и Багров с Юнусовым расстались. Правда, перед этим Юнусов рассказал, что ушел из своего магазина, что теперь безработный, долги, что…

– А что там случилось с карасем?

– Каким карасем, – не понял Юнусов.

– Ну, ты же рассказывал, что у вас в аквариуме жил карасик.

– А, это смешная история получилась, – обрадовался Юнусов. – Туда запустили коллеги пираний, ну, купили по случаю. Эти пираньи и сожрали щуку. А карась как забился куда-то в игрушечный кремль, так и жил там, перебиваясь крохами. А потом мы забухали, забыли кормить рыб и пираньи сдохли. Теперь там живет один карасик! Вот такие дела!

Багров засмеялся от такого неожиданного исхода, и они попрощались. Юнусов торопился, волшебное слово «менеджмент» звало его в дорогу, которой не было конца.

 
 

67

– Куда ты лезешь, идиот!

Истошный крик вернул Багрова к действительности, и оказалось, что обращен этот крик вместе с определением к нему самому. Он проходил мимо огромного здания «Башкредитбанка», когда завернувший мерседес чуть не сбил его с ног. Из машины выскочила молодая женщина в состоянии самого крайнего возбуждения.

– Я два года сосала член, чтобы купить эту машину! – заорала она, явно не соображая, что говорит. Поток ярости обрушился на Багрова, и чтобы как-то защититься, инстинктивно, он выставил вперед руки и закрыл глаза. Это был страх, хотя с чего бы так пугаться какой-то уличной дамы? Но вместе с тем это было что-то новое, какой-то жест, который к нам приходит, когда мы его перенимаем у кого-то. Тут перенимать было не у кого, но жест – вот он, он был реален.

Как это ни странно, буквально через долю секунды крик прекратился вообще. Багров осторожно открыл один глаз, за тем второй. Молодая женщина удивленно смотрела на него, явно ничего не понимая. Боковым зрением Багров видел, как она стремительно превращается из ****, «Башкредитбанк» в ****, заведующую отделом банка «Уралсиб». Это было так удивительно, что Багров смотрел во все глаза. Новая личность была чуть постарше и более суровых правил, потому что обнаружив, что она одета весьма раскованно по своим новым меркам, *** немедленно села в мерседес и укатила прочь, видимо, обновлять гардероб, не сказав при этом ни одного худого слова.

Багров пожал плечами и хотел было уже продолжить свой достаточно бессмысленный путь, как вдруг увидел, что поменялось еще кое-что. Только что наверху двадцатиэтажного здания висели огромные буквы Башкредитбанк, за которые было заплачено около восьмисот тысяч рублей, если не врали источники. И вот теперь там было написано «УРАЛСИБ».

– Хе-хе-хе! – зашелся мелким, нервным, неприятным смешком Багров, который раньше не замечал за собой такого. – Так ведь это же сделал я! Это я такой крутой! – подумал он и пошел дальше, веселый и довольный собой, как Рустик Нуриев, местный музыкант, поэт и вообще весьма талантливый человек.

Чтобы еще такого сделать, самодовольно думал он, но пока ничего особенного ему не приходило в голову. Идти вверх по Революционной уже не хотелось, что там такого может случиться, он не знал, но хотелось идти по Ленина, все-таки центровая улица.

 
 

68

Возле галереи «Мирас» стоял мрачный худой человек, в котором Багров не сразу узнал Касымова. Ну, бывало, Александр Гайсович находился не в духе. Но это было что-то особенное.

– Здравствуйте, Александр Гайсович! – сказал Багров, приближаясь на нетвердых ногах, словно перед ним был источник радиации. Касымов повернул к нему изможденное, яростное, почерневшее лицо и сказал:

– Я разменял квартиру и переехал.

Он замолчал. И молчал очень долго. Потом добавил:

– Теперь я живу на остановке «Спортивная» с сыном.

– А как же Москва, журнал… – сказал Багров и осекся.

– Взяли племянницу, – сказал Касымов.

Он повернулся и, не прощаясь, пошел к Дому печати, словно журавль с неудачной охоты, которому незачем больше жить.

Багров долго смотрел ему вослед, а потом, развернувшись, быстрым шагом перебежал улицу, завернул на Ленина. На углу Достоевского он остановился и с глазами, полными слез, купил коржик в маленьком буфетике возле ашханы.

 
 

69

– Багров, как я рада вас видеть, мой друг! – услышал он над самой головой голос Галины Александровны Бельской. Подняв голову, Багров обнаружил эту даму рядом с собой.

– Представляете, я получила письмо от дочки Шаляпина, – продолжала тем временем Галина Александровна. – Незадолго до смерти Рудика Нуриева она его встретила его в самолете. И он ей сказал: «Скоро мы встретимся с вашим отцом на кафтане!» Представляете?! Что это за такой кафтан?

Багров пожал плечами, никакого кафтана он не знал, кроме того, что носили когда-то стрельцы.

Галина Александровна Бельская, потомок известной в Уфе дворянской фамилии, была страстной почитательницей Шаляпина. С его именем она ложилась спать, с его именем она вставала, и каждому, кого встречала, она готова была рассказывать о Шаляпине ну просто бесконечно. Этого было мало – с каждого она требовала немедленных действий во славу Шаляпина, что несколько утомляло, это раз, а во вторых порождало, как ответную реакцию от местного сообщества, стойкую репутацию местной сумасшедшей.

– Я тороплюсь, Галина Санна! – сказал Багров с коржиком во рту, смущенно улыбаясь – врать он не умел.

– А когда ко мне зайдешь? Я живу в этом доме, – Бельская показала на угловой дом, в котором располагалась ашхана. – Заходи, ведь мы же с тобой хотели сделать интервью про Шаляпина! Вот ты не знаешь, какой он чудо-человек! А я тебе расскажу, а ты напишешь!

– Галина Санна, – судорожно проглотив кусок коржика и загоревшись ни с того, ни с сего, Багров вдруг стал решительным. – А ведь вы не случайно любите Шаляпина!

– Конечно, не случайно, в мире вообще нет ничего случайного! Он же гений, как его не любить? – Галина Александровна была само очарование.

– Дело в том, что вы его внучка! – улыбнулся на всю улицу Ленина Багров.

– Ну, милый, что ты, ведь это же неправда, – засмеялась Бельская счастливым смехом.

– Он же был большой шалун по женской части, так что вы его потомок, это сущая правда, уж поверьте, – наседал Багров.

– Нет. Ну, это… – неуверенно сказала Галина Александровна, все менее и менее противясь мысли, которая ей, несомненно, нравилась.

– Это правда, помяните мое слово! – вдруг сказал Багров изменившимся голосом и, не прощаясь, пошел по Ленина дальше. Шагов через двадцать он оглянулся, не в силах быть таким напыщенным и серьезным – Бельская все еще стояла на перекрестке.

 
 

70

Словно покинув зону Шаляпина, Багров тут же забыл о нем через сто двадцать шесть шагов – возле сгоревшего здания Театра юного зрителя, а до того – Дома политпросвещения. Около сего объекта двойного назначения стоял человек, в котором Багров без труда узнал архитектора Константина Донгузова. Это опознание было тем легче, что Багров принимал участие в пресс-конференции, которая как-то проходила в агентстве «Башинформ» и где сей архитектор выступил с речью, которой не понял абсолютно никто. Даже Багров, как ни напрягал мозговые извилины, должен был сдаться. Пресс-конференцию организовал вечный Василь Ханнанов, чему она была посвящена – уже забылось, кто там был – тоже вылетело из памяти, а вот архитектора Донгузова и страшное свое умственное напряжение он запомнил.

– Здравствуйте, – сказал он опасливо, медленно приближаясь. Видимо, ему казалось, что господин архитектор в ответ скажет ему нечто, что опять превысит отведенные ему лимиты понимания. Однако же все оказалось не так страшно, потому что архитектор сказал в ответ вполне себе понятное:

– Здравствуйте, Багров.

Обрадовавшись, что его знают и помнят, Багров вернулся в благостное состояние духа и вдруг рассказал архитектору о Галине Александровне Бельской, что она внучка Шаляпина, и о Рудольфе Нуриеве, что он генерал КГБ.

– Это любопытно, – сказал где-то через минут сорок архитектор, потому что именно столько продолжалась речь Багрова, – а мне вот кажется, что если это здание облицевать красным кирпичом, оно будет очень даже неплохо выглядеть.

Багров оглянулся на здание Молодежного театра.

– Ага, – сказал он, – это будет неплохо, но к чему вот здесь дурацкий шар из камня?

– Что за шар? – отрывисто спросил архитектор, у которого, видимо, заработала творческая мысль.

– Да если вы облицуете этот театр красным кирпичом, какой-нибудь ответственный товарищ обязательно предложит вот здесь установить большой шар из камня.

– Ну, надо попробовать, может быть, шара и не будет. Или мы потом поставим здесь памятник Мустаю Кариму, – вдруг сказал он и, кажется, сам себе удивился.

– Да будет, – сказал Багров и стал растирать руки, чтобы провести некоторые манипуляции.

Архитектор с любопытством разглядывал все эти странные пассы, пока Багров не сказал:

– Ну вот, все.

– Что все? – не понял Донгузов.

– Через пару недель вы начнете реконструкцию этого театра. Но помяните мое слово насчет шара. И еще – мне не нравится, что он называется «Театр юного зрителя». Пусть он будет называться «Национальный молодежный театр».

Донгузов, который, видимо, только из чувства приличия ничего не сказал, после некоторого молчания, которое ничем особенным не было заполнено, попрощался и выразил намерение пойти домой.

– А я вас провожу, – быстро сказал Багров, – вы где живете?

И они пошли дальше по Ленина, поглядывая по разные стороны этой великолепной улицы.

 
 

71

Неловкое молчание, которое воцарилось между ними, было прервано на следующем перекрестке, Кирова и Ленина. Там они встретили Нину Дмитриевну Исанбердину, куратора галереи «Мирас». Поскольку все были знакомы, между ними и состоялся довольно церемонный разговор о том, о сем, об уфимской культуре, о выставках, которые хорошо было бы осветить в печати.

– Что-то мне надоело писать о художниках, – сказал Багров. – Вон и Касымов перестал почти о них писать. Давайте лучше я Вам сделаю музей современного искусства.

– Это как? – быстро и сурово спросила Нина Дмитриевна, и глаза ее за стеклами очков недоуменно сверкнули.

Надо же, вдруг подумал Багров, у нее на носу очки! До сего момента эти самые очки сливались с самой Ниной Дмитриевной и никак не выделялись на лице.

– А вот, – махнул налево рукой Багров. – Здание пропадает, центр научно-технической информации. И он стал делать какие-то пассы.

– Ну вот, через пару лет, – наконец объявил он. – Здесь будет музей современного искусства. Вы там будете директором, а я пресс-секретарем. Правда, недолго.

– Вы знаете, я тороплюсь, – нарушил неловкое молчание Донгузов.

– Не торопитесь, – посмотрел на него Багров. Он был в каком-то трансе, который делал его не то чтобы нахальным, но скорее свободным. – Вот посмотрите направо.

Нина Дмитриевна и архитектор послушно, словно загипнотизированные, глянули направо. Вдалеке высился Дворец профсоюзов.

– Нет, не получается, – сказал Багров после некоторого перерыва. – Ну, хорошо, посмотрите налево.

Нина Дмитриевна и Донгузов так же послушно посмотрели налево. Перед ними лежала улица Кирова и ничего более.

– Видите, там, вдалеке – это кинотеатр «Йондоз». Вы из него снова сделаете собор, – обратился он к архитектору.

– Ну, теперь и мне пора, – сказала, очнувшись, Нина Дмитриевна.

– Дсданья! – попрощались они дружно.

– Я Вас провожу,– сказал Багров архитектору, и тот обреченно, как всякий интеллигентный человек, кивнул.

 
 

72

– Багров! Багров! – вдруг закричал кто-то сверху на следующем перекрестке – Ленина и Чернышевского. Подняв голову вверх, Багров обнаружил художника Королевского, который стоял на роскошном, однако избитом временем балконе старинного здания.

– Здрасьте, а вы тут живете?

– Да! – важно сказал Королевский. Он был пьян.

– Ну, пока! – сказал Багров и отправился догонять Донгузова, который тем временем радостно убежал вперед.

– А вам не надоела эта рожа? – спросил Багров, догнав архитектора возле витрины «Башинформсвязи».

– Что за рожа? – интеллигентно удивился тот.

– А вот! – и Багров ткнул рукой в большой плакат с Ельциным. Он там как раз провозглашал – мол, берите суверенитета сколько проглотите. Рядом с ним стоял какой-то мужик с кураем, очевидно, это был намек, мол, нам надо ровно столько, чтобы только дунуть.

Архитектор остановился и вздохнул. Тут плакат стал цветным, и на нем появился какой-то ушастый, спортивного вида мужчина-парень,– улыбчивый, некрасивый и чем-то все же приятный.

– Это кто? – ткнул ошеломленный архитектор в фотографию.

– Будущий президент. С января, – важно ответил Багров.

– А фамилия у него какая?

– Не знаю.

Донгузов поморгал и увидел, что плакат стал прежним.

– Ну, пойдемте, что ли, – сказал он тоскливо.

И они пошли дальше вдоль по Ленина-реке, как назвал эту улицу в своих стихах поэт Хусаинов.

 
 

73

Багров, однако, больше никого не встретил. Вообще-то, когда он прогуливался по Ленина, ему навстречу обязательно попадался двадцать один знакомый. Это было проверено. Однако сегодня был, видимо, не его день.

– А как Вы думаете, Шаляпин, когда жил в Уфе, мечтал о всемирной славе? – спросил он Донгузова.

Выслушав в ответ тираду, в которой он не понял ничего, хотя все слова были вроде бы понятны по-отдельности, Багров, чтобы что-то сказать, заметил:

– Вот тут, – они стояли возле концертной афиши, которая находилась напротив оперного театра.– Вот тут давно пора поставить памятник Шаляпину. Я Бельской обещал. – И он постучал по гнилой доске, заляпанной поколениями афиш. – Эту херню мы уберем, а вместо нее будет памятник. А делать его будете вы, Константин Александрович!

– Я? – удивился Догунзов. – И когда же?

– Ну, года через три-четыре!

– Хорошо, я согласен, до свиданья! – серьезно сказал Донгузов и пошел домой чуть быстрее, чем того требовали приличия. Багров смотрел ему вслед и думал, что на его месте побежал бы вприпрыжку.

 
 

74

Огромный экран, что стоял на углу Ленина и Пушкина, показывал что-то невообразимое – красные и синие полосы, запятые и точки, огни, темноту, снова огни. Под экраном стоял Джон Леннон и кого-то явно ждал. Разумеется, это был не настоящий Джон Леннон в своих круглых очочках российского дореволюционного интеллигента Троцкого, на которого был похож как две капли воды, это был знаменитый уфимский рокер Володя Бутяков, известный тем, что сказал со сцены дворца «Юбилейный», во время рок-фестиваля, при огромном стечении народа, слово «похуизм». Было это в горбачевские годы, Вову тогда чуть не посадили за хулиганство, но все как-то обошлось.

– Привет, Бутяков! – сказал Багров, подходя поближе.

– Я не Бутяков, – недовольно нахмурился рокер.

– Что-то ты плохо выглядишь, да и постарел как-то, – сказал Багров, разглядывая старого приятеля. Тот и вправду был с бодунища, и землистый цвет его лица не радовал глаз.

– Это потому, что я не Бутяков, а Шевчук, – сказал хмуро Бутяков, метнул неприязненный похмельный взгляд в Багрова и направился к машине, которая как раз тормознула возле обочины.

Багров посмотрел на машину и вспомнил разговор с братом, как он отличает одну марку авто от другой.

– А как ты отличаешь Блока от Пушкина? – спросил его брат.

– А разве их можно спутать? – удивился тогда Багров.

Так вот эта машина была какой-то Пастернак, и вылезли из нее два натуральных арабоверблюда в черных костюмах. Бутяков (хотя возможно это и правда был Шевчук, Багров уже начал сомневаться, не спутал ли он уважаемого рокера с похмельным бардом) остановился и что-то спросил хриплым, неверным голосом. Однако никакой Ильдус Губайдуллович никакой машины не присылал, а два молодца, одинаковых с лица, остановились, чтобы встретиться с кем-то еще. Они сделали практически синхронно несколько шагов и остановились в позе бодигардов возле огромного телеэкрана, который продолжал закрывать вид с улицы Ленина на парк Матросова.

Шевчук-Бутяков-Леннон-Троцкий был обескуражен. Он посмотрел на часы, потом на улицу Пушкина, на виднеющийся вдалеке бюст Пушкина самого, потом почему-то на небо. Возможно, что он и сочинил бы новую песню, если все свои песни он пишет с бодуна в состоянии жуткой обиды на кого-то, однако тут подкатила какая-то таратайка, нечто среднее между башкирским поэтом Гафури и татарским поэтом Туфаном, и кто-то приятным голосом стал зазывать в какие-то дали. Бутяков что-то прохрипел, нагнулся, исчез. Хлопнула дверь, и местные акыны отправились в путь, чтобы петь и дальше свою нескончаемую песнь.

 
 

75

– Привет! – Багров обернулся на знакомый голос. Со стороны музыкальной школы к нему подходил поэт Сиваков. С ним был какой-то незнакомец или незнакомка, которую(ого) поэт не удосужился представить.

– Мы идем прыгать с парашютом, – радостно сообщил Сиваков. – Пошли с нами. Но только я не Сиваков, я Иващенко, вечно ты меня с ним путаешь, – добавил он, еще шире улыбаясь.

– Откуда будем прыгать? С вышки? – стал уточнять Багров по благоприобретенной привычке.

– С вертолета. Друг у меня там, в училище вертолетном. Вместе в интернате учились в Ленинграде, – Иващенко (хотя было страшное подозрение, что это Сиваков, оно не оставляло Багрова) готов был рассказать всю свою биографию первому встречному.

– Толь Гргыч, да пошли уже. Что ты каждому встречному… – спутник(ца) Иващенко довольно бесцеремонно схватил(а) его за рукав.

– Ну, Земфир, дай объяснить человеку. Он с нами, может, пойдет, – улыбнулся примиряюще Иващенко и посмотрел куда-то за спину Багрову.

– Это вряд ли, – проговорил откуда-то сзади тяжелый металлический голос, и Багров обернулся. Перед ним стоял человек, которого ему хотелось бы видеть меньше всего на свете.

Все, что случилось затем, произошло в течение момента времени, рассказать о котором более подробно пока не представляется возможным, ибо до сего случая ничто во вселенной не происходило так быстро.

 
 

76

Они шли в темноте, чуть ли не наступая друг другу на ноги, по деревенской пыльной дороге, по мягкой земле, которая хранила в себе тепло вчерашнего дня. Кто-то был рядом, кто-то шел в отдалении. Сколько их было – десять, три сотни, тысячи, может быть, и больше, непонятно, потому что мгла летней ночи показывала некоторые тени, но она же и скрывала, не давая увидеть полной картины.

Теплый воздух, сладкий от выгоревших трав, казался океаном, который и пьешь полной грудью, и плывешь в нем, и сам становишься им, когда идешь, не чувствуя ног, а только предчувствуя что-то новое – большое, невообразимое, чудесное.

Оно уже надвигалось, оно уже чувствовалось, потому что идти стало тяжелее, и стало понятно почему – дорога пошла в гору, да собственно дороги уже и не было, была жестковатая стерня, которая ласково шуршала в темноте, и был подъем, который постепенно становился все круче и круче.

Жизнь сузилась чуть ли не в точку, в какую-то минимальную сферу, и только в ней происходило нечто важное. Нужно было идти, карабкаться уже, напрягать силы, стремиться, упираться. С каждой минутой казалось, что за спиной создается разрежение пространства, что там легче, приятнее, вольготнее, что именно там остается счастье. А впереди воздух густел, становился все плотнее и плотнее, сжимался уже не просто в сферу, а в какую-то невообразимо малую точку, в которой плотность вещества уже превысила все допустимое, все возможное на свете. И это было будущее, оно, нарушая законы, не притягивало к себе, а отталкивало, словно вещество, набрав массу, теряло это приятное свойство наслаждения числом, стремясь обратно, в разреженность, к единичности, покою, нирване.

И только воля, только заданный ритм движения, только само движение продолжались и продолжались, словно это было нужно, словно без этого было нельзя, словно достичь нужно было так непременно, как непременна сама жизнь, само существование, бытие.

И что-то произошло. Это было еле-еле уловимо, непонятно, как дуновение ветерка на огромной высоте, даже не дуновение, а понимание, на грани понимания, что стало легче, иначе, что еще немного и надо замедлить движение, остановиться, встать.

Но тяжелая ртуть боли, отчаяния, безысходности, что накопили инерцию движения, тянули все дальше и дальше. Еще несколько десятков шагов ушли на то, чтобы принять их, утихомирить, дать им свой кусок бытования, и вот…

Собственно, ничего не изменилось. Все та же темнота, все те же тени вокруг, и воздух, хотя и чуть другой, но все тот же, с легким оттенком прохлады. Но было и ощущение, что впереди уже нет той преграды, что случилось нечто важное, что нужно немного подождать, почувствовать, осознать…

Тени вокруг стали говорить, и наиболее близкие из них вдруг выглядывали из темноты и снова скрывались в ней. И это была жизнь, и это было какое-то новое движение, в которое можно было погрузиться, потому что по дуновениям ветерка уже можно было понять, что кто-то куда-то уходит. Однако кто и куда – понять было невозможно, да и нужно ли это было в этот момент, когда все вокруг дышало спокойствием и даже небольшой печалью, смешанной с радостью.

Вестибулярный аппарат делал свое дело, организм приспосабливался к высоте, и было ощущение, что это гора Каф-тау, но ее местоположение и конфигурация пока не были ясны, хотя что-то уже затевалось впереди, словно кто-то играл оттенками темноты, прибавляя к ней какой-то тональности, как это бывает со звуком.

Какая-то особенная тишина наступила во всем, словно все звуки мира как раз и перекочевали в темноту, чтобы преобразить ее, и это-то как раз и происходило, пока не произошло что-то важное, важнейшее, самое нужное в этой темноте.

Первый луч солнца ослепительно сверкнул вдалеке, разом высветив пространство и время, показав картину мира, и – проник под кожу, согревая, радуя, оживляя к новой жизни, которой не было преград.

И рядом были люди, они не были ангелами света, но они не были и демонами тьмы. В них билась волшебная сила жизни, ее неповторимый ритм.

 
 

77

Это было почему-то легко. Инстинктивно защищаясь, Багров поднял руку, и большой телеэкран на углу Ленина и Пушкина вспух, словно кто-то выстрелил в него из ракетницы, задымил курчавыми пушкинскими бакенбардами. Два одинаковых с лица человека по фамилии Соловьев и Гамаюнов отлетели в разные стороны синхронным движением, образуя в совокупности круг, достигли берегов реки Белой каждый со своей стороны, затем обежали по периметру Багрова, достигнув гостиницы, в которой лежали их вещи.

Выписавшись, они отправились в ближайшую риэлторскую контору, где, не торгуясь, приобрели квартиры в центре города, в которых и поселились, в скором времени обзаведясь семьями, работой и приличным положением. По средам они вместе ходили на заседания литературного объединения «УФЛИ», однако друг с другом не разговаривали.

А вот черный человек, что стоял перед Багровым, даже не пошелохнулся. Он сам в ответном движении поднял руку, и волна, что настигла Багрова, легким ветром ударила ему в лицо.

Не так повезло Иващенко с его спутником(цей). Ветер понес их стремительной волной, пока они не оказались на борту вертолета, который как раз поднялся в небо над Затоном, чтобы группа любителей смогла совершить свой первый в жизни прыжок, от ужаса перед которым никто и не заметил их появления.

Другим следствием этой волны стало то, что улица Ленина оказалась пустынной, как в первые дни января, и потому Юнусов и Себастьян, которые как раз собирались выйти от улицы Октябрьской революции и подошли к «Оптике» напротив бывшего Детского мира, оказались ею не задеты.

Но волна, что ударила в лицо Багрова, вернулась назад и произвела странную метаморфозу с человеком, что стоял напротив него. По какой-то эллиптической траектории он оказался на телецентре, где ударился спиной о спину Салавата Юлаева, что высился грозно над Белой. Памятник удивился и моргнул два раза от этого удивления.

Человек, совпавший с очертаниями спины, не удивился этому обстоятельству, а молча – в тот же момент – вернулся на место и снова поднял руку. Теперь он метил только и исключительно в грудь Багрову.

Волна оказалась такой мощной, что вернулась назад и понесла человека еще более изогнутыми путями, словно тащила его по американским горкам.

– Земфир, да не трогай ты его! – только и сказал Сиваков, как спутник от неожиданности или по какому другому посылу пнул ногой в живот неожиданно появившегося в проходе вертолета черного человека. Тот выпал в небо и некоторое мгновение был счастлив, пока не упал в двух шагах от Висячки – знаменитой скалы на реке Агидель.

Выбравшись из большой норы в мягкой земле, которая спасла ему жизнь, он уехал в Салаватский район, где работает и сегодня главой администрации поселка Малояз. Багров даже ездил к нему потом каждое лето со своей семьей – пить кумыс, болтать о сущности мироздания и радоваться жизни.

Однако досталось и Багрову. Мир словно взорвался перед ним, вспух, как чудовищный и прекрасный цветок многомерного пространства и времени. Вся его грусть, и печаль, и обиды, и горечь существования, все претензии, мечты и надежды, вся боль и вся радость вспыхнули разом, словно из тесной коробки черепа он вырвался на волю, словно зажглась сверхновая звезда и в ее ослепительной вспышке жизнь стала совершенно другой, и в ней открылись такие горизонты бытия, что просто захватывало дух.

Багров увидел, что он стоит на горе Каф-тау, что вся жизнь лежит перед ним как на ладони от чудовищных глубин до самой горней высоты. Но он понимал также, что все это открытие далось ему непросто, что вся эта вспышка скоро закончится, и тогда его мир может погаснуть, сожженный лучами сверхзнания, сверхведения и страшного воздействия со стороны. Он раскинул руки, и новое знание подсказало ему, что нужно сделать, чтобы спасти свой мир и остаться в живых.

А потом он и сам не заметил, как оказался возле магазина «Оптика», рядом с Юнусовым и Себастьяном, которые только что вышли на Ленина и опять говорили о смысле жизни. Первое, что услышал Багров, был голос Себастьяна:

– Апокалипсис нас спасет!

 

Уфа, 2002, 2011,2012