Стихотворение «Песня в пустыне» открывает первый поэтический сборник Целана «Мак и Память», а для большинства первых читателей этого поэта открыло его творчество[1]. Стихотворение вписано в контекст «Мака и Памяти» и внутри этого контекста, кажется мне, не может быть понято столь безысходно-мрачно, как предлагает его понимать профессор Юрген Леман. Во-первых, потому что певец, протагонист этого стихотворения, не умирает от раны (если считать, что ранен был он, а не ночь), но продолжает говорить от своего имени (от имени «Я») вплоть до последнего стихотворения сборника, «Исчисли миндаль...» (а образ рыцаря вновь появляется, например, в стихотворениях «Зря рисуешь сердца на стекле ты...», «Последнее знамя», «В вишне хруст железных сапог...», «Шансон некой даме в тени», да и вообще хронотоп всех стихотворений «Мака и Памяти» можно представить себе как условное средневековье). Во-вторых, потому что часть мрачных выводов, которые можно было бы сделать на основании текста «Песни в пустыне», опровергается уже в следующем стихотворении (я цитирую неопубликованный перевод Алёши Прокопьева):
У Бога жар – ты ночью, телом смуглым:
уст моих, факелов у щёк твоих качание.
Не вынянчить, кому не пели чаяний.
Горсть снега я принёс тебе в отчаянье,
не зная, как твои глаза в округлом
синеют часе (как Луна круглей… когда-то).
Под пусто-сводами – в слезах: чудес утрата.
Кувшинчик снов заледенел. Пусть так.
И все же: лист на бузине, чревато
чернеющий, – к бокалу крови знак.
Nachts ist dein Leib von Gottes Fieber braun:
Mein Mund schwingt Fackeln uber deinen Wangen.
Nicht sei gewiegt, dem sie kein Schlaflied sangen.
Die Hand voll Schnee, bin ich zu dir gegangen,
und ungewiss, wie deine Augen blaun
Im Stundenrund. (Der Mond von einst war runder.)
Verschluchzt in leeren Zelten ist das Wunder,
vereist das Kruglein Traums — was tuts?
Gedenk: ein schwarzlich Blatt hing im Holunder —
das schone Zeichen fur den Becher Bluts.
Ясно, что певец получает какой-то отклик. Первые две строки этого второго стихотворения непосредственно отвечают на последнюю строку «Песни в пустыне». Если перевести буквально: «Итак, я еще выговариваю то имя и ощущаю жар на своих щеках» («Песня в пустыне»: So sprech ich den Namen noch aus und fuhl noch den Brand auf den Wangen) – «Ночами твое тело смуглеет от лихорадки Бога: / мои уста раскачивают факелы над твоими щеками» (второе стихотворение: Nachts ist dein Leib von Gottes Fieber braun: / mein Mund schwingt Fackeln uber deinen Wangen). Это второе стихотворение имеет множество отсылок к поэзии Рильке, из которых как будто следует, что певец – поэт – встречается со своей Музой. У Рильке, в «Сонетах к Орфею», такая Муза зовется Жалобой. В восьмом сонете первой части говорится (перевод В. Летучего; курсив в первом случае мой. – Т.Б.)[2]:
Nur im Raum der Ruhmung darf die Klage
gehn, die Nymphe der geweinten Quells,
wachend uber unserm Niederschlage,
da? es klar sei an demselben Fels,
der die Tore tragt und die Altare. –
Sieh, um ihre stillen Schultern fruht
das Gefuhl, dass sie die jungste ware
unter den Geshwistern im Gemut.
Jubel weiss, und Sehbsucht ist gestandig, –
nur die Klage lernt noch; madchenhandig
zahlt sie nachtelang das alte Schlimme.
Aber plotzlich, schrag und ungeubt,
halt sie doch ein Sternbild unsrer Stimme
in den Himmel, den ihr Hauch nicht trubt.
Лишь в пространстве славы затихает
плач, а нимфа слезного ручья
наше сокрушенье очищает
от укоров, под скалой журча,
где врата и алтари над нею. —
Глянь, у жалобы по-над плечом
рассветает чувство, что юннее
всех сестер она в кругу своем.
Ликованье знает, страсть винится,
только Жаль всегда, как ученица,
Долгой ночью горести считает.
И — на небо, вся один порыв,
голос как созвездье поднимает
Вздохами ничуть не замутив.
Муза Рильке по ночам считает старые горести (zahlt sie nachtelang das alte Schlimme) – и к этому же призывает целановский певец свою музу в последнем стихотворении «Мака и Памяти», «Исчисли миндаль» («Исчисли, что было горьким…», zahle, was bitter war…).
Выражение «к бокалу крови знак» при сравнении с поэзией Рильке оказывается сопряженным с представлением о роли «святых» (или: поэтов) как вестников вышнего мира. В «Часослове», обращаясь к высшему существу (Богу), которого он называет «Ты, великий старый герцог Возвышенного» (Du grosser alter Herzog des Erhabenen: в третьем стихотворении «Мака и Памяти» появится «герцог Безмолвья», der Herzog der Stille[3]), Рильке вопрошает Его о роли святых/поэтов (Книга вторая, «О Господи, Ты помнишь тех святых?» [«WEISST du von jenen Heiligen, mein Herr?»], перевод С. Петрова[4]):
Sind sie dir noch zu deinen Planen gut?
Erhaltst du unvergangliche Gefasse,
einmal erfullen willst mit deinem Blut?
die du, der allen Massen Ungemasse,
...Годится ли еще их естество
Тебе, о всем пределам Беспредельный?
И вечен ли такой сосуд скудельный
Чтоб кровью Божьей наполнять его?
Намек на Бога содержится и во 2-й строке второго стихотворения «Мака и Памяти», потому что у Гёльдерлина в стихотворении «Хлеб и вино» сказано (перевод Нины Самойловой[5]; курсив мой. – Т.Б.):
Aber indessen kommt als Fackelschwinger
des Hochsten
Sohn, der Syrier, unter den Schatten herab.
А между тем сюда несет свой факел
предвестник —
Сын, сириец, к нам сходит в долину теней.
Факел – атрибут Диониса в ночных культовых действах, но у Целана, похоже, Диониса замещает поэт.
Однако вернемся к «Песне в пустыне». Мне кажется очень важным сказанное в 6-й строке: «...и никто в моем сне к павшим здесь не проявит участья». Целан подчеркивает сновидческий характер происходящего, и ощущение сновидения сохраняется на всем протяжении «Мака и Памяти». Ночь – время воспоминаний, экстатических видений и поэтического творчества, такой она предстает у Целана; и еще задолго до него – в стихотворении «Хлеб и вино» («Brot und Wein») Гёльдерлина (где, как и в «Песне в пустыне», присутствуют мотивы венка, пения, поминовения умерших)[6]:
Oder es blickt auch gern ein treuer Mann in die Nacht hin,
Ja, es ziemet sich, ihr Kronze zu weihn und Gesang,
Weil den Irrenden sie geheiliget ist und den Toten,
Selber aber besteht, ewig, in freiestem Geist.
Даже достойный муж, бывает, в ночь заглядится,
Да, пристало ей в дар песни, венки приносить,
Ведь от века она скитальцам священна и мертвым,
Пребывая, сама, в духе свободном всегда.
В другом стихотворении Гёльдерлина, «Слёзы» («Tr?nen»)[7], глаза человека, перед тем как ему удается заплакать, описаны точно так, как колодцы Акры в стихотворении Целана:
...o ihr geschicklichen,
Ihr feurgen, die voll Asche sind und
Wust und vereinsamt ohnedies schon. //
Ihr lieben Inseln, Augen der Wunderwelt!
...вы, судьбой
Горящие, что, полны пепла,
Брошены, разорены и так уж, //
Родные острова, вы глаза страны / Чудесной!
Но почему в своем видении или сне Целан видит именно Акру? Эпоха крестовых походов ознаменовалась грандиозной катастрофой в истории еврейского народа. Целан читал работы Гершома Шолема, для него была важна еврейская мистика. В «Бременской речи» он сказал о Буковине, где родился: «Эта страна – родина немалой части тех хасидских преданий, которые для всех нас пересказал по-немецки Мартин Бубер»[8]. Очень вероятно, что Целан был знаком и с историей предшественников хасидов – живших в средневековой Германии хасидей Ашкеназ («благочестивые из Германии»), о которых писал Шолем[9]. Один из наиболее авторитетных представителей этого движения, рабби Элеазар из Вормса (ок. 1165 – ок. 1230), пишет в своем дневнике о влиянии событий 1187–1188 годов (захват Саладином Иерусалима, послуживший поводом для Третьего крестового похода) на жизнь еврейской общины в Майнце[10]:
«А после праздника, перед Ханукой, услышали мы, что исмаильтяне вышли из своих земель и завоевали Акко [то есть Акру. – Т.Б.], и убили весь народ, который там находился, и захватили всю местность вокруг Иерусалима – от Акко и Экрона до Иерусалима. <...>Затем слух об этом достиг всех немецких земель, и сказали все христиане всем евреям: вот настал день, назначенный нами, [чтобы] убить всех евреев».
То есть события в Акре и Иерусалиме послужили поводом для массового истребления евреев и в Европе. Десять лет спустя, в 1197 году, во время погрома погибли жена и две дочери рабби Элеазара. Примерно в тот же период прекратила свое существование и секта хасидей Ашкеназ, повлиявшая, тем не менее, на учение позднейших хасидов. Именно с середины XII века евреи германских земель впервые начали заниматься теологией, этикой и мистикой. Тогда же возникла и группа «Особого Херувима» (по-еврейски «херувим» читается как «керув»). Керув понимался как особое существо – посредник, доставляющий Богу мольбы людей. В учении хасидей Ашкеназ было много идей, влияние которых прослеживается в творчестве Целана и, в частности, в «Маке и Памяти». Здесь не место разбирать эти идеи подробно, хочется лишь процитировать несколько высказываний Мартина Бубера о концепции кавана, восходящей к хасидей Ашкеназ. Цитаты взяты из книги «Легенда Баалшема», находившейся в библиотеке Целана с 1954 г. (в книге сохранились его пометки)[11]:
«...Кавана это луч Славы Божьей (Gottesglorie)[12], которая обитает в каждом человеке и нацелена на спасение. <...>А спасение заключается в том, чтобы Шхина вернулась из изгнания. «Чтобы все скорлупы[13] Славы Божьей размякли, и она очистилась, и соединилась со своим Владыкой в совершенном единении”. <...>Все люди суть обиталища бродячих душ. <...>Вот путь спасения: чтобы все души и искры в душах <...>очистившись, вернулись домой. <...>Не просто ждать, не просто высматривать: каждый человек может работать над спасением мира. <...>«Каждым своим поступком может человек работать над образом Славы Божьей, чтобы она вышла из сокрытости”. <...>
»Человек должен произносить слова, как будто в них раскрывается небо. Как если бы дело обстояло не так, что ты берешь слово в свои уста, но так, словно ты входишь в слово”. <...>Ибо когда ты творишь, это значит, что творят тебя: божественное движет нами и превозмогает нас. Быть творимым значит переживать экстаз: только тот, кто погружается в Ничто абсолюта, ощущает на себе формирующую руку Духа».
Скажу еще, что «вопрошания во сне» и пророческие видения тоже были характерны для хасидей Ашкеназ. Сохранилась, например, история о чудесном путешествии рабби Элеазара из Вормса на облаке.
А теперь подведем итоги. Да, поэтическое Я в стихотворении «Песня в пустыне» принимает на себя – во сне – функцию керува, то есть посредника между людьми и Богом, и задачу спасти умерших, сохранив в языке их имена и голоса. При этом существование Бога не отрицается и не подтверждается: речь идет, скорее, о задаче поэта как заместителя существующих – или не существующих – высших сил. Если Целан в самом деле хотел ответить на вопрос, поставленный Адорно, то, как мне кажется, его ответ состоял именно в укреплении связей с традицией – со всем тем, что было в ней ценного. Традиция понимается очень широко: трагедия Холокоста связывается с катастрофой, постигшей европейское еврейство в XII веке, в эпоху крестовых походов, и с найденными тогда путями преодоления кризиса. Наряду с голосами хасидов в первых стихотворениях сборника «Мак и Память» (и во многих последующих) звучат голоса Гёльдерлина и Рильке, значимых для Целана поэтов-философов (дальше в книге встречаются и голоса других поэтов). Эти голоса, в принципе, узнаваемы (если бы мы приложили больше усилий, чтобы их узнать): они уже спасены и сохранены Целаном (в его стихах)[14], потому что в свое время способствовали собиранию «искр» добра, накоплению субстанции духовности. Этот второй аспект творчества Целана – соучастие в собирании или сотворении мира духовной культуры – ясно почувствовала поэтесса Нелли Закс, написавшая ему после получения сборника «Решетка языка» (3.09.1959)[15]:
«Дорогой Пауль Целан,
Ваша «Книга Сияния”, Ваш «Зогар”, уже у меня. Я в ней живу. Эти хрустальные буквы-ангелы – духовно-прозрачные – в которых именно сейчас – в данный момент – совершается акт творения... <...>Так пусть же каждый Ваш вздох и впредь будет благословен, чтобы вы вместе с воздухом вбирали в себя духовный облик мира».
Москва
[1] (Вернуться) Тираж первого поэтического сборника Целана, «Песок из урн» (Вена, 1948), был по его распоряжению – из-за многочисленных опечаток – изъят из продажи и почти полностью уничтожен.
[2] (Вернуться) Р.М. Рильке. Собрание сочинений. Т. 2. М.: Престиж Бук, 2012, стр. 183.
[3] (Вернуться) И у Рильке, и у Целана обыгрывается созвучие между словами Herzog («герцог») и Herz («сердце»).
[4] (Вернуться) Р.М. Рильке. Собрание сочинений. Т. I. М.: Престиж Бук, стр. 176.
[5] (Вернуться) Иоганн Кристиан Фридрих Гёльдерлин. Стихотворения. М., 2011, стр. 134–135.
[6] (Вернуться) Там же, стр. 120–121; курсив мой. – Т.Б.
[7] (Вернуться) Там же, стр. 24–25; курсив мой. – Т.Б.
[8] (Вернуться) Пауль Целан. Стихотворения. Проза. Письма. М., 2008, стр. 363 (перевод Марка Белорусца).
[9] (Вернуться) См.: «Хасидизм в средневековой Германии», в кн.: Гершом Шолем. Основные течения в еврейской мистике. М.–Иерусалим, 2004, стр. 121–161.
[10] (Вернуться) А.М. Аберман. Книга гонений в Германии и Франции. Иерусалим, 1999. Цитирую по: «Германский хасидизм / Часть третья» (http://www.w3.org/1999/xhtml).
[11] (Вернуться) Цитирую по: Marbacher Magazin 90/2000. Paul Antschel/Paul Celan in Czernowitz. Bearbeitet von Axel Gellhaus. S. 127, 131, 138–139.
[12] (Вернуться) «Слава Божья» и «Особый херувим» в эпоху хасидей Ашкеназ были частями одной и той же концепции. Ее следы можно обнаружить в стихотворениях Целана «Corona» («Corona», сб. «Мак и Память»; «венец» [corona] – атрибут «Славы Божьей»), «Алхимия» («Chymisch»; сб. «Роза-Никому»), «Пепельная Слава» («Aschenglorie»; сб. «Поворот дыхания»). «Слава Божья» (Кавод) – это «сотворенный свет, первое из всех творений»; ранние хасиды отождествляли ее с «великим сиянием, называемым Шхиной» (Шолем, цит. пр., стр. 153).
[13] (Вернуться) «Скорлупы» (Schalen) – то же слово использует Целан в «Песне в пустыне». Шолем пишет, что еврейские мистики сравнивали зло с клипой, «корой» космического древа или скорлупой ореха (образ ореха происходит из сочинений Элеазара из Вормса). См.: Шолем, цит. пр., стр. 298.
[14] (Вернуться) «Спасение» понадобилось, потому что после войны наблюдался разрыв молодой немецкой поэзии с довоенной традицией. Жан Боллак и сейчас считает, что Целан цитировал Рильке лишь для того, чтобы его опровергнуть. См.: Жан Боллак. Рильке в поэтическом творчестве Целана (1991), в: Пауль Целан. Материалы, исследования, воспоминания. Т. II. М.-Иерусалим, 2007, стр. 58–79; перевод Е. Бурмистровой.
[15] (Вернуться) Пауль Целан. Стихотворения. Проза. Письма, стр. 534–535 (перевод мой. – Т.Б.).
