ВОЗМОЖНОСТЬ ПОЭЗИИ
Общеизвестно, что поэзия – невозможна.
И уж совсем немыслима в наступившее время. Слишком очевидна несовместимость этого одинокого занятия, отстаивающего “частность человеческого существования”, с эпохой всеобщей нивелировки личности, глобализации, громогласно-безликой масс-культуры и слабоумной “политкорректности”, норовящей стереть уже последние различия – между глупцом и умницей, лентяем и деятелем, мужчиной и женщиной. Что им ее старомодная непобедимая беззащитность?
В чем держится душа моя,
помимо тела?
В комплекте чистого белья,
белее мела.
Владимир Салимон писал превосходные стихи и в 80-х, и в 90-х. Но именно в двухтысячные – представляется мне – они стали едва ли не самым значительным явлением нашей поэзии.
Я не об их неоспоримом превосходстве над всеми другими. Последние два века в русской поэзии, слава Богу, почти всегда оказывается разом пяток первоклассных стихотворцев, представляющих искусство поэтического слова по самой высокой мерке. Глупо из них выстраивать иерархию: это поэты не разного уровня, а просто разные. Но по ходу времени то один из них, то другой может становиться наиболее важным для самоощущения поэзии.
Стихам Владимира Салимона не грозит повальное увлечение “широкой публики”. Их даже среди собратьев по цеху не все понимают. Слишком уж просты на поверхностный взгляд и слишком мудрёны, если вчитаться. Об этом и о том, как хитро устроена поэтика Салимона, я уж написал несколько лет назад в статье «Простое сложное»[1] (“Арион” № 2/2007) и не буду повторяться. Стихи Салимона безукоризненны. Но не в этом дело.
Распространенное заблуждение, что поэт “выражает эпоху”. Эпоху куда верней выражают газеты, телевидение, обзоры парламентской говорильни и те идиотские рекламные листки, что ежедневно суют в наш почтовый ящик.
Поэт выражает свое восприятие эпохи. Причем такое, что сама-то она, заглянув в это зеркало, иной раз вряд ли б себя узнала. Ей кажется, что она героическая, – а она дурацкая; ей мнится, что она мчит в сверкающем “феррари”, а она толкает садовую тачку с рассадой... Потому-то эпохи чаще не любят своих поэтов. Зато в своем отображении она оказывается и соразмерней человеку, и понятней, и даже не лишенной следов божественного замысла, хотя и изрядно замусоренного повседневным глянцем. В ней, отвратительно великой, обнаруживается убежище для человеческого.
Осень как будто уже на исходе,
но временами
что-то еще происходит в природе
рядышком с нами.
Где-то поблизости хрустнула ветка.
Похолодало.
Шаг не сбавляя, мне утром соседка
«здравствуй» сказала.
Беда, однако, в том, что и сама поэзия подвержена агрессивному воздействию извне, если только она не из чистого золота, – а в массе своей она всегда из тех же, что и остальная цивилизация, расхожих, удобных для штамповки материалов вроде алюминия, а то и умеющей разлагаться, чтоб не засорять окружающей среды, пластмассы. Мы это видим.
В такую заигравшуюся, раздрызганную культурную эпоху, когда сделалось слишком много слов (как раз растерянность перед их чрезмерным обилием и отразил не бесследно прошедший постмодернизм, смешавший в один ком и уравнявший, в духе времени, все и вся, гения и графомана, великий роман и газетную вырезку), – у поэзии единственный выход: вернуться к первородству. К лаконическому слову, к чистой поэзии, оставив ораторские фигуры речи брутальной эстраде, чувствительное самовыражение провинциальным барышням, а педалированную, как у ресторанного тапера, “музыку” – завсегдатаем Малого зала ЦДЛ. Это ее последний шанс.
Именно так пишет Салимон. Как бы с нуля. Как если б русская поэзия возникала прямо сейчас. Из того языка, которым мы все пользуемся, но не догадывались, что он – стихи. В этом обращении к поэтически скупому, отсекшему лишнее, но обеспеченному подлинным впечатлением и чувством высказыванию он не одинок. Отказ от многословия в пользу предельной ясности, почти осязаемости переживания привлекает ныне – при всем различии форм – многих стихотворцев, и это приметно всякому, кто внимательно следит за происходящим в нашем поэтическом хозяйстве. Но он начал раньше и пошел дальше.
Его прикидывающиеся “картинками” (за которые их порой и принимают те, кто глуховат на поэтическое ухо) стихи по сути – маленькие притчи, сама концовка которых и та сплошь и рядом остается за пределами текста, но тем острей осознается, достраиваемая мысленно.
Он пишет их с минимумом артефактов, литературного декора и вообще литературы в верленовском смысле слова – разом перебрасывая мостик от мгновенного наблюдения, мелькнувшего чувства, давших импульс творению, – к метафизической метафоре. Мостик без украшений, без классических бронзовых фонарей и лужковской подсветки; если примениться к собственной поэтике Салимона, то это, пожалуй, простой дощатый мостик без перил, вроде тех, что перебрасывают через ручеек в сельской местности. С берега зримой жизни – на брег внутренне зримой.
Все утро поет за окошком пила.
Поет, и поет, и поет.
И можно подумать, что жизнь не прошла,
а только идет и идет.
И люди живут, невзирая на то
что умерли сто лет назад,
выходит, накинув на плечи пальто,
отец покурить в райский сад.
У этой мнимо отрывочной, наблюдательной, умной (не столько бегущей от назойливой цивилизации в сельскую, да хоть подмосковную, глушь, сколько облюбовавшей там удобную точку обзора) поэтики есть, конечно, предшественники. Я думаю, она ведет свою линию от Тютчева, Фета, от позднего Пушкина, а в более близком прошлом (и в более “городской” версии) – от позднего Ходасевича.
Линия прерывистая. И выход ее на поверхность всегда несвоевремен – потому и значителен. Она появляется всякий раз в противоход “отчетливым и бесстыдным” заботам века. И вопреки ожиданиям той “актуальной” поэзии, что наивно стремится поспеть за ним, угадывая его желания.
Сочиняя, вот уже без малого двадцать лет назад, “манифест” к первому номеру “Ариона”, мне кажется, я нашел довольно верное определение действительной цели поэзии: “соединение человека с жизнью”. Но это соединение всякий раз происходит новым способом, и чем переусложненней жизнь, тем проще. Например, вот так:
В ближайшем будущем грачи
вернутся, и скворцы вернутся,
потерянные мной ключи
в кармане пиджака найдутся.
Ключами этими легко
открыть смогу я дверь любую,
пока нет в доме никого, –
сперва одну, потом другую.
Стихи Владимира Салимона доказывают возможность поэзии.
Быть может – единственную сейчас возможность поэзии.
Алексей Алехин
Владимир Салимон
ЧТО ТАКОЕ САД
* * *
Я угодил в расставленные сети,
увидев отражение свое
над раковиной в зеркале, в буфете,
в шкафу, где мы с тобой храним белье.
Давным-давно доподлинно известно –
разглядывать в старинное трюмо
себя бывает так же интересно,
как находить пропавшее письмо.
* * *
Не для грибной охоты лес.
И постепенно год за годом
утерян нами интерес
был к продолжительным походам.
Вглубь леса с некоторых пор
мы забираться перестали,
нас больше привлекал простор –
морские и речные дали.
В полях бескрайних огоньки
вдруг вспыхивают среди ночи,
как будто в море маяки,
чтоб долгий путь наш стал короче.
* * *
Черные и белые вороны
в огороде пугала боятся,
так как генеральские погоны
на плечах широких золотятся.
И хотя давно у генерала
нету и в помине прежней власти,
перед ним, робея, как бывало,
ходят строем воинские части.
* * *
Нам с тобой в копейку обойдутся
чудеса природы,
ночью темной
в небо декорации взметнутся
вкруг арены плоской и огромной.
Вкруг равнины голой и бесплодной
горы взгромоздятся друг на дружку.
Только вспыхнет в небе свет холодный,
тотчас упаду лицом в подушку.
А пока воздушная гимнастка
крутит пируэт за пируэтом,
словно корабельная оснастка,
дом скрипит, залитый лунным светом.
* * *
Я занял сторону мальчишки,
которому не повезло
посредством маленькой ледышки
разбить оконное стекло.
Морозом тронутые ветки
ломались с треском на ветру.
Сорвавши шапку с малолетки,
решили ей заткнуть дыру.
Для этой цели одеяла,
как видно, в доме не нашлось
у жителей полуподвала,
пропахших табаком насквозь.
* * *
Мы дружно обнажили головы,
как прежде обнажали шпаги.
Невесть откуда взявшись, голуби
взметнулись ввысь, как будто флаги.
Их появление внезапное
всех больше переполошило
собак окрестных,
чувство стадное
присуще псам голодным было.
* * *
Ты спрашиваешь, что невесел я?
Застрявшего промеж оконных стекол,
спроси об этом толстого шмеля,
что, вдруг очнувшись, язычком зацокал.
Спроси у бабочки, что с каменным лицом
сидит в шкафу среди старинных книжек,
что ей мешает жить в краю родном
помимо любознательных мальчишек?
* * *
Ночью человек кричит от страха,
ужасом объятый неподдельным.
Липнет к телу мокрая рубаха
и бечевка с крестиком нательным.
Что ему приснилось, мы не знаем,
так как знать нам этого не нужно.
Утром, повстречавшись с ним за чаем,
на него взираем равнодушно.
* * *
Стекло оконное в два слоя
покрыли дождевые капли,
как будто я на дно речное
смотрю глазами серой цапли.
Среди камней мелькают тени.
Боками мелкие рыбешки
слегка касаются растений.
У цапли зренье, как у кошки.
Удар последует мгновенно,
лишь только цапля убедится,
что на припеке совершенно,
вконец расслабилась плотвица.
* * *
Ночи, которые мы провели,
тихи, как парусный флот.
В гавань, где наши стоят корабли,
враг не отыщет проход.
Ночью над морем сияет луна.
Если бы видела ты
чудищ, поднявшихся с самого дна,
зубы, рога и хвосты!
* * *
Смысла нет в продолжительном пьянстве,
но, с друзьями сходясь за столом,
мы о времени и о пространстве
рассуждаем под острым углом.
Каждый знает, что времени нету.
Но иные пришли времена
и со временем канули в Лету –
друг за дружкой – отчизна, страна.
Вот и я превратился в руину
незаметно у всех на виду,
начал шаркать ногами, гнуть спину
и дремать на скамейке в саду.
* * *
Может приключиться с ним истерика,
так как он боится глубины.
Пароходик плавает вдоль берега
до глубокой осени с весны.
Не сравним по судоходным качествам
он с большим и светлым кораблем.
Кажется отчаянным чудачеством
отправляться в плаванье на нем.
* * *
Прохлада обновляет тело.
Я чувствую себя стократ
моложе – старым надоело
мне быть сто тысяч лет назад.
Доисторическую пору
я помню смутно, как во сне
малометражную контору,
где я служил своей стране.
Цветы стояли на окошках
в огромных глиняных горшках,
как будто в кожаных обложках
тетради толстые в шкафах.
* * *
Уверенность куда-то делась,
что я сегодня не умру.
Из искры пламя возгорелось
и в свитерке прожгло дыру.
Я показал жене прореху.
Она сказала: Это моль!
Всерьез сказала, не для смеху,
так, чтобы грудь пронзила боль.
* * *
В стремленье всех перекричать
срывает голос певчий дрозд.
На нем уныния печать,
как будто бы он держит пост.
А искушенье велико.
Ему держать себя в руках,
сказать по правде, нелегко,
ведь он не инок, не монах.
* * *
Когда встаю с тяжелой головой,
смотрю на мир в унынье и тоске,
и сонм уродцев в капле дождевой
в мученьях умирает на песке.
В стакане чай стал липким и густым,
как будто за ночь превратился в клей,
как будто, недопитый Львом Толстым,
он метит угодить в его музей.
Быть жарким обещает новый день.
Дождем омытый, дремлет старый сад.
А что такое сад, как не сирень,
жасмин, черемуха и дикий виноград!
* * *
Расстоянье быстро сокращается,
и с неотвратимостью тупой
человек лицом к лицу встречается
под конец пути с самим собой.
Узнаем себя мы не по голосу,
не по взгляду воспаленных глаз,
но пшеницу ото ржи по колосу
отличать учили с детства нас.
* * *
Каковы взаимоотношения
ножки стула с ящиком стола,
спрашиваю я не без смущения,
словно про интимные дела.
Жизнь в деревне чистая и светлая.
Ранний сумрак на дорогу лег.
Достопримечательность окрестная –
церковка, а в ней –
малютка Бог.
* * *
Путь поэта в искусстве недолог.
Замечая, как рано желтеть
начинают верхушки у елок,
ты могла бы его пожалеть.
Потому что тебя, слава Богу,
не приводит в унынье их вид,
их судьба не внушает тревогу,
словно им ничего не грозит.
* * *
В сад приоткрылась дверь входная,
и выхватил из темноты
луч света около сарая
смородиновые кусты.
Обезображенные светом,
обглоданные вечной тьмой,
скелет танцует со скелетом
у нас под окнами.
Зимой.
* * *
Как шампанского глоток
в ледяном бокале,
свежесрезанный цветок
в вазе на рояле.
Одиночество твое
крайне непривычно
выглядит, как буква ё.
Недемократично.
Кажется, была она
отлита когда-то
в древности из чугуна
для решетки сада.
* * *
Я перебил аппетит к жизни этой
приторно сладкой водою,
вафлей лимонной и мятной конфетой,
съеденной перед едою.
Тщетно на ключ закрывать дверцы шкафа,
думая, что не сумею
вытянуть в небо почище жирафа
тонкую, длинную шею.
Что не смогу я привстать на мысочки,
будто бы дикая кошка
перед броском,
не дойду я точки
самую малость – немножко.
* * *
Мы повсюду находим следы
пребывания в доме у нас
темных сил – вдруг завяли цветы,
кран на кухне потек, свет погас.
В душе мыться пришлось при свече,
а обратно идти голышом,
полотенце тащить на плече
тяжеленное, как рыба-сом.
* * *
Лица выражали равнодушие,
потому что ясно недостаточно
представлялось нам с тобой грядущее,
будучи туманно и загадочно.
К жизни интерес угас в кузнечике.
Он под вечер впал в оцепенение.
Голову втянув в худые плечики,
стал похож на чахлое растение.
* * *
Думал, что они – глухонемые,
но однажды утром на погосте
услыхал, как черви земляные
всем вокруг перемывают кости.
Холод их загнал обратно в норы.
Лишь припав к земле остывшей ухом,
может их услышать разговоры
тот, который сильно крепок духом.
* * *
Гигантское сооружение.
Предмет всеобщего внимания.
Но у вселенной, тем не менее
ни формы нет, ни содержания.
Как будто лужица на скатерти,
в мгновенье ока расползается.
Как будто капелька по паперти,
со страшной силой ударяется.
И только брызги во все стороны
летят в пространство безвоздушное.
А над землей кружатся вороны,
роняя в снег перо жемчужное.
Владимир Салимон родился в Москве. Автор нескольких поэтических книг. Стихи публиковались в журналах «Континент», «Грани», «Знамя», «Октябрь», «Интерпоэзия», «Арион» и др., переведены на английский, венгерский, итальянский, немецкий, украинский, французский и шведский языки. Живет в Москве.
