***
Когда бы, предположим, я умел
варить стекло, то обожженный мел
с древесным пеплом и дробленым кварцем
в котел черночугунный поместил,
и пережил любовь, и стал бы старцем,
и многое бы господу простил.
Когда б умел я, скажем, растирать
яд скорпиона с корнем мандрагоры,
с драконьей чешуей, добавив пять
частей крысиной печени, и сорок
частей полыни – молча без тебя
я жил бы, о грядущем не скорбя.
Сколь многие, как знает госкомстат,
потомство незлопамятно растят,
владея смыслом сна, но ни ремесел,
ни колдовства не ведая. Оно
и славно. Пляска осеней и вёсен –
цветное, безвоздушное вино –
то буйствует, то близится к развязке,
покуда ночь рассказывает сказки
двум кукушатам в заячьей норе
об Африке, где всякий ястреб – чудо,
о том, что время – гусеница Будды,
и тьме, своей покойнице-сестре.
***
Любо мальчику-поэту с плошкою муки
не по ту бродить – по эту сторону реки,
исходить начальной речью, на рассвете дня
петь тенистое заречье, голову склоня.
Он поник душой, проникся рябью черствых нот,
он ладошкою из стикса влаги зачерпнет,
тесто липкое замесит, сладко засопит –
ничего любовь не весит, никогда не спит,
знай исходит легким паром, как учил харон.
Как кружатся дрожжи даром в воздухе сыром!
Всходит время, пузырится, голову кружа –
что ж ты, жизнь меня, девица, режешь без ножа?
Что ты злишься, что ты плачешь в топких берегах,
от кого улыбку прячешь, речь в шелках, в долгах –
а огонь родной вздыхает, и дитя во сне грустит,
птичьим взмахом полыхает, хлебной корочкой хрустит
***
Обнаженное время сквозь пальцы текло,
и в квартире прокуренной было тепло,
обязательной смерти назло.
Распевала предательница-звезда,
и журчала ей в такт простушка- вода,
утверждая: так будет всегда.
Говорливый товарищ, апрель городской –
уходили снега, наливаясь тоской
и восторгом, полынь пробивалась
сквозь беззвучные трещины в мостовых,
не библейская, нет, потому что в живых
оставалась прощальная жалость.
Перелетные сны, и любовную явь
я умел, как ученый, исследовать вплавь,
по-собачьи, державинский мел
зажимая в зубах и довольно кряхтя,
с петушком леденцовым простое дитя,
а еще – ничего не умел.
Надо пробовать жить. коли выхода йок.
Снится мне вечный свет, православный паёк,
и другие бездомные вещи.
Матерей, дурачок, - говорят, - трепещи,
по карманам веселия не ищи –
пусть полынью под ветром трепещет.
Нет, любовь, не состарился – просто устал.
Устает и младенец кричать, и металл
изгибаться. Как ласковый йод,
время льется на ссадины, только беда –
после тысячелетий глухого труда
и оно, как и мы, устает.
***
Вот сочинитель желтеющих книг лбом толоконным к окошку приник –
припоминает, уставясь в окно, то, что им в юности сочинено.
Сколько он перья чужие чинил, сколько истратил дубовых чернил!
Счастье мужское – бутыль да стакан. Жалкие слезы текут по щекам.
А за окном, запотевшим стеклом, ветер и свежесть - конкретный
облом.
Мутная осень, бездомная брага, царская химия бога живаго,
что растворяет любые слова, стёртые, будто старушка-Москва
с карты отечества. Сколько труда! Слезы – учили нас – соль и вода.
Это не самый мудреный коан: капля воды – мировой океан,
где инфузория гимны поет, в воздух загробный ресничками бьет.
***
Стаканы падают наземь, а души падают оземь,
и тают снежные хлопья, не достигая земли.
Ты жив ли еще? Похоже. Ты счастлив? Бывало и хуже.
Ночь пахнет настойкой опия. Оттепель. Гости ушли,
отдавши должное ужину, не засиживаясь, как положено,
и таксомоторы ловят, щурясь на мокрый снег,
и жалуются: мало либидо. Поделом: слишком много выпито,
держалась на честном слове жизнь, но почти уже нет
слов, тем более честных. Гаснут в домах окрестных
огни. Телеэкраны стынут в опустевших гостиных. Веб-
адреса ненадежны, там одноклассники обрывают друг другу хлястики,
две минуты – и передвинут мебель в доме твоем, и хлеб
испекут поминальный. Чудны дела твои, Господи. Мало видела,
детская душа моя, пела мало – знай слушала плеск весла,
мечтала стать небесною рыбою или медведицей. Я попробую –
где наша не пропадала, не каялась, не звала…
***
мороз, твержу, и порох, мраз и прах –
очнулся, тень, уже в других мирах,
и глаза тень напряг, и ясно вспомнил я –
державин был мне бог, а вагинов – судья
и был невесел я, и телом нездоров,
но в виде книжечки сладчайший лотарев
лежал на тумбочке, смешон и фатоват
и желтоглаз, и жалкой славе рад,
и на пиру теней, сжимая свой стакан,
я в океан гляжу, как диоклетиан
на грядки пышные, и овощ головной
на языке живых беседует со мной
***
Я между телом и душой
не вижу разницы большой –
умрет одно, уйдет другая,
а кто же будет спать? Кто – петь?
Вороньим перышком скрипеть,
смотреть на месяц, не мигая?
Не мешкай, тьма, и не томи,
шепчу. Без магния сними
на память выцветшую землю,
где ёлки-палки, лес густой,
гуляет Ваня холостой
с евангелием под мышкой – тем ли,
где богоравный иудей
глаголом жег сердца людей,
или апокрифом вчерашним,
в котором воскресенье – храм,
а небо – крест, и по утрам
ползут по обнаженным пашням
акриды, с певчей простотой
стрекочущие? Эй, постой,
безумный Иоганн, куда ты,
и с кем ты затеваешь спор,
когда в одной руке топор,
в другой - смычок продолговатый?
***
Пролетала над садом, узбекская ласточка,
Выскользала из пальцев, вишневая косточка,
Хрустнула, словно майский жук под ногой
у подвыпившего. И не будет другой.
Или будет, но по-иному, к другому ластиться,
провозвестница, золушка в джутовом платьице,
цыпки на голенях, веснушки на круглых щеках,
косички резинками черными схвачены, ах,
ревность моя, зависть, ведь клялся, что верую
в то да сё, что успокоюсь, что сам стану серою
мышкою нелетучей, но не нашлось химического огня,
который успел бы под старость согреть меня.
Да, товарищ, плывут по Гангу плоты горящие,
За кремлевскими звездами рушатся настоящие,
Пусть и мне остается последнее, что под солнцем есть –
петь, смеяться, всхлипывать. Небольшая честь,
но единственная. Агнец в огне, Илия,
тёзка мой, расскажи, сумею ли жить в могиле я?
Столько десятилетий любви, тления, и труда
пропадут ли? Должно быть, нет, а скорее да.
***
…легко и мне стареть в возлюбленной стране,
где юный аргонавт выходит на дорогу.
"Не береди меня", бормочет спящий. "Не
буди меня", мертвец лепечет Богу,
"и за спиной моею не итожь
грехов моих". Лечебные агаты
и янтари твердят: "ты тоже приплывешь
на берег щастия, кочевник небогатый".
Как обветшала ты, провинция моя!
Круты твои мосты, кирпич неплодороден.
"Я тоже человек, - мычит живущий, - я
не виноват, не свят, и Богу не угоден".
Стансы
Постарел, обнищал? Скулишь, смолишь натощак?
Разве смысл у жизни один? Как минимум шесть.
Пожилые люди всегда говорят о простых вещах.
По одежке встречают, хранят смолоду честь.
Не умеешь растить полынь - не беда, мой свет.
Закупи на станции у ровесницы невеликий букет
васильков, только не сетуй на власть немногих
пресмыкающихся, чешуйчатых, многоногих.
Воображаемый самодержец, подобный мне!
Разве ты не родился в бездрожжевой, но ржаной стране?
Не рыдал ли ты молодым, от блаженства едва дыша,
Над учебником ранней смерти для ВПШ?
Мысли мои вращаются вкруг смены времен года.
Лето сухое выдалось, а теперь – ну что за погода!
Под меховым зонтом семеня на службу, сосед-скорняк
Знай бормочет, что суть в корнях, а василек – сорняк.
У кого там капал в стихах прохудившийся водопроводный кран?
Тот был – сверчок советский, а я – то ли цикада, то ли варан,
поднимающий рыльце к звездам – сколько им лет гореть,
ни состариться, ни влюбиться, ни умереть...
Напечатано в журнале «Семь искусств» #8(45) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=45
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer8/Kenzheev1.php
