В типично римском – вернее сказать, трастеверианском – ресторане "Марфолио", где я работал официантом, поначалу всё складывалось у меня хорошо.
Голова моя была как полый, звонкий сосуд – как раковина, что попадаются на морском берегу: улитка, жившая в ней когда-то, давно-давно умерла.
И когда клиенты говорили мне "Спагетти под соусом" – в моей голове отдавалось "спагетти под соусом"; заказывали "Zuppa inglese[2]" – в голове звучало эхом: "Zuppa inglese" – и больше ничего. В общем, я не думал ни о чём, был официантом и вовне, для клиентов, и внутри меня – настолько, что ночью, уже засыпая, слышал, как в голове моей звучит "спагетти под соусом... zuppa inglese..." – ну, и так далее, всё то, что я слышал от клиентов в течение дня.
Я сказал, что голова моя была пуста, но точнее было бы сказать, что всё в ней как бы замёрзло – как вот вода в маленьких горных озёрах, что зимой застывает льдом. Весной же этот лёд начинает таять под лучами солнца и в одно прекрасное утро становится водой, и вода эта свободно течёт, покрываясь рябью от ветра.
Но так или иначе, пуста ли была моя голова или в ней всё замёрзло – официантом я был образцовым – настолько, что как-то одна из посетительниц сказала своему спутнику, указывая на меня: – Посмотри на этого официанта вон там, какое у него лицо! Типичное лицо официанта! Никем другим он не может и быть: родился официантом и умрёт официантом.
Что это такое – лицо официанта, спросите Вы? Ну, наверное, это такое лицо, которое нравится клиентам. Им-то „лицо клиента“ иметь не нужно, они не обязаны кому-то нравиться, а вот официант, если он хочет работать официантом, должен иметь именно лицо официанта.
Ну, вот. Весь год я не думал ни о чём вообще, и только выполнял заказы клиентов. И даже когда какой-нибудь грубиян кричал мне: Ты дурак или притворяешься? – в голове у меня отдавалось только „Ты дурак или притворяешься?“ – больше ничего.
Хозяин ресторана был мной доволен и часто говорил другим официантам: – В моём ресторане не хочу никаких историй. Берите пример с Альфредо... от него слова лишнего не услышишь... образцовый официант.
Но вот, в один прекрасный вечер это началось – как тающий под лучами солнца лёд превращается в воду, и она начинает течь.
Один из посетителей, старик, с тёмным как у старого козла лицом и мелко завитыми седыми волосами – как будто ему снегом голову посыпало – стал мне хамить, может быть, желая произвести впечатление на свою спутницу, невыразительную блондинку – стенографистку, наверное, или модистку. Был он всем недоволен, и когда я принёс ему блюдо, которое он заказал, он сразу на меня обрушился: – Что это за еда? Где мы вообще находимся? Не знаю, может, мне швырнуть это блюдо вам в лицо?
Он был неправ: заказал тушёный бычий хвост, я ему и принёс тушёный бычий хвост. Будь это раньше, его слова просто бы отдались эхом в моей голове. Но в этот раз, вместо того, чтобы сдержаться, я совершенно неожиданно для себя подумал: Гляди, какое лицо у этого рогоносца – как у старого козла.
Мысль эта была, понимаю, не бог знает какая значительная, но для меня она была важной: за всё время работы в ресторане это был первый раз, когда я о чём-то подумал.
Потом я пошёл на кухню, заменил блюда, принёс этим двоим, старику и его спутнице, две порции молочного барашка по-охотничьи – и опять пришла мысль: На, чтобы ты подавился! – вторая мысль, тоже не очень значительная, но всё же мысль.
С этого вечера я начал мыслить, то есть я хочу сказать, что делал одно, а в голове было другое – это ведь, как я понимаю, и называется „мыслить“.
Например, поклонившись, спрашиваю: „Что господа желают заказать?“ а внутри мысль: „Погляди на этого франта, ну и длинная же у него шея – как у молодого гусака“. Или, например, спрашиваю заботливым тоном: „Сыр, синьора?“, а думаю: „Э, милочка, у тебя усики! Обесцветить-то ты их обесцветила, а всё равно видно“.
Но всё же чаще в моей голове вертелись угрозы, оскорбления, бранные слова: „Дурак, идиот, болван, голодранец! Язык бы у тебя отсох! Чтоб ты сдох!“ – и тому подобное. Это было сильнее меня, в голове моей постоянно кипело – как вот кипит в кастрюле под крышкой фасоль.
В конце концов я заметил, что мысленно заканчиваю фразы, которые говорю клиентам. Например, спрашиваю: „Вам масло и лимон?“ – а в голове заканчивается: „В морду тебе, болван, урод!“. Или: „Пробовали вы уже наши фирменные блюда?“ – и заканчиваю мысленно: „Еда дрянь, а счёт будет ого!“.
В один прекрасный день я вдруг заметил, что фразы эти произношу не только мысленно, в голове, но и на самом деле – правда, тихо-тихо, так, чтобы это не могли слышать другие. Одним словом, я начал осторожно проговаривать мои мысли.
Итак: сперва вообще никаких мыслей, потом начал мыслить про себя, в голове, а кончилось тем, что стал думать вслух.
Хорошо помню, когда я заговорил в первый раз.
В один из субботних вечеров к столу, который я обслуживал, подсела типичная субботняя парочка. Она – скорее всего „одна из этих“: высокая, с пышными формами, волосы, осветлённые перекисью водорода, накрашенная, надушенная, крикливо яркая, с нахальным видом. Он – блондин с красным лицом, острым носом, завитыми волосами, низкорослый, широкоплечий, в синем костюме и жёлтых туфлях. Она была, скорее всего, с севера, он же, с его короткими „у“ – так, как это произносят жители Viterbo – был, скорее всего, оттуда.
Он взял в руки меню – так, словно это было объявление войны, начал с мрачным видом читать, и читал довольно долго. В конце концов он выбрал нечто обычное, но сытное: спагетти по-карбонарски, мясо молочного барашка с картофелем, салат из чикорея и анчоусы, она же выбрала лёгкие блюда. Я записал заказ и направился в кухню, но перед тем, как пойти, не удержался от того, чтобы бросить на него взгляд, и почувствовал, как мои губы проговаривают, пусть шёпотом, но достаточно ясно: „Ну и xамская же морда!“
Он в это время изучал меню, и ничего не заметил, но она со своим тонким женским слухом услышала, подскочила на стуле и вытаращила на меня глаза.
Я отправился на кухню и заорал что есть силы: – Консомэ и спагетти по-карбонарски.
Потом, вернувшись, стал у стены, невдалеке от них, и увидел, как она с раскрасневшимся лицом, прижав руку к груди, не переставая хохочет, а он, разобиженный этим смехом, наклонился к ней и, видимо, спрашивает, чему она смеётся. Но она, не отвечая, продолжала хохотать, прижимая руку к груди и тряся головой.
Наконец она немного успокоилась, наклонилась к нему и, указывая на меня, что-то ему сказала. Он повернулся и посмотрел в мою сторону, смерив меня взглядом, я же, притворяясь, что не чувствую его взгляда, смотрел некоторое время мимо него. Когда я снова посмотрел на них, то увидел, что она по-прежнему, не переставая, хохочет, а он, нагнув голову – как баран перед броском – сверлит меня взглядом полным бешенства.
Наконец, он позвал меня: „Официант!“
Она прекратила смеяться, я же не спеша подошёл к их столу. Подойдя, я, хотя мне и было немного страшно, не удержался от того, чтобы прошептать – теперь уже убеждённо: „Так и есть: хамская морда“, и только потом спросил: – Что прикажете?
Он, подняв на меня глаза, произнёс с угрозой: – Официант, незадолго до этого вы высказали определённое суждение.
Я притворился ничего не понимающим: „Суждение... не понимаю, о чём вы говорите“. Он: „Нет, вы высказали суждение... синьора это услышала“. Я: „Синьора ослышалась“. Он: „Нет, синьора не ослышалась. Она всё услышала правильно “. Я: „Не понимаю, может быть господину не нравятся спагетти, мы можем заменить другим блюдом“. Он: „Официант, вы хорошо знаете, что вы нечто произнесли“.
В этот момент она наклонилась к нему и попросила: „Послушай, брось это!“, он же: „Позовите хозяина“.
Пришёл хозяин, выслушал, что-то говорил, пытался спорить. Она всё это время, не переставая, смеялась, а спутник её всё больше и больше мрачнел. Потом хозяин подошёл ко мне и произнес тихим голосом: „ Обслужишь сейчас клиентов, и кончим с этим, но в дальнейшем смотри! Повторится такое – будешь уволен“. – „Но я...“ – „Молчок! Иди на место!“
Я продолжал их обслуживать – в полном молчании. Она продолжала смеяться, он же сидел с мрачным видом, почти не притрагиваясь к еде. В конце концов они, не заказав фруктов и не оставив чаевых, ушли.
После этого первого случая я, вместо того, чтобы исправиться, сделался ещё хуже. Теперь я уже не мыслил – говорил. В дни, когда клиентов было мало, и официанты стояли около столов или вдоль стены, я начинал говорить сам с собой, быстро-быстро шевеля губами, так что другие официанты, видя это, со смехом спрашивали меня: – Ты что, молишься? Розарий читаешь?
Нет, я не молился и не читал розарий, но глядя на сидящую за столом семью из пяти человек – отец, мать и трое маленьких детей – бормотал: – Он не хочет тратиться: скуп или не имеет денег, она глупа, в голове ничего кроме капризов, заказала дорогие блюда – только что появившиеся овощи и фрукты сезона, лангусты, грибы, сладости, он аж перекосился в лице. Она, ехидная тварь, наслаждается, видя, как он страдает, дети уже начали капризничать... тяжело ему сейчас.
Или, глядя на лицо клиента с большой бородавкой на лбу, я говорил себе: – Посмотри на эту картофелину у него на лбу! Ну и странное же должно быть чувство – иметь эту толстую штуку на себе, щупать её... И как он, интересно, шляпу надевает? Закрывает эту картофелину или сдвигает шляпу на затылок?
В общем, я говорил сам с собой, и чем дальше я говорил с собой, тем реже говорил с другими. Хозяин больше уже не ставил меня в пример, но наоборот, смотрел на меня косо, с подозрением. Думаю, он считал меня не совсем в себе, слегка помешанным, и ждал только случая, когда сможет меня уволить.
И случай представился.
В один из вечеров, когда ресторан был ещё полупустым и трастеверинский оркестр играл перед пустыми столами Anema e core[3], я, зевая от скуки, переминался у большого стола, заказанного на десять персон. Клиенты, для которых был заказан стол, пока не появились, но я уже знал заранее, что это будет за публика, и не ждал ничего хорошего.
Наконец они появились у ярко освещённого входа. Женщины в вечерних платьях – яркие, с вызывающим видом, говорят, громко, возбужденно, то и дело оборачиваясь к следующим за ними мужчинам. Мужчины – все в темно-синих костюмах, руки в карманах, живот вперёд, самонадеянные, самодовольные. В общем, то, что называется "чистая публика". Ну, были ли эти " чистая публика" или нет – мне они не понравились по многим причинам, прежде всего потому, что обращались ко мне на "ты": "Принеси стул... дай мне меню... двигайся быстрее... давай... иди... беги".
Они обращались ко мне на "ты" – так, как будто бы мы были братьями. Я же не чувствовал себя ничьим братом, а уж их братом – тем более. Они, правда, обращались на "ты" ко всем, и к другим официантам, и даже к хозяину. Но мне это было всё равно. Пусть тыкают кого угодно, хоть господа бога, но меня – нет.
Ну а потом: как только вошли, сразу началась комедия с рассаживанием: Джулия сядет здесь, Фабрицио – там, Лоренцо рядом со мной, с Пьетро хочу сесть я, Джованна сядет между мной и тобой, Мариса – на почётном месте.
Наконец с божьей помощью все уселись на свои места. Я принёс меню и передал его сидящему во главе стола мужчине. Был он толстый, лысый, с потухшими глазами, с носом похожим на птичий клюв, и белой, тщательно присыпанной тальком шеей. Он взял меню и, изучая его, спросил: – Ну, что нам посоветуешь?
Я подумал, что вот и он меня "тыкает", и пробормотал "Beccamorto"[4], но он, к счастью, меня не расслышал из-за всеобщего кудахтанья по поводу меню. Кто желал спагетти, кто закуску, один хотел что-то специфически римское, другой – не хотел, кто хотел красного вина, кто белого. Особенно громко галдели женщины – как куры в курятнике перед тем, как заснуть. Я, стоя с поклоном позади толстого, которому подал меню, не мог удержаться, чтобы не пробормотать сквозь зубы: – Взгляни-ка на них: куры, да и только.
Он, видимо, услышал, поскольку привстал от удивления и спросил меня: – Что ты сказал? Куры?
– Да, ответил я, – варёные куры.
– Какие к чёрту варёные куры! – заорал кто-то из компании. – Мы хотим поесть по-римски: бобы с ветчиной, пальяту.
– Что такое эта пальята?
– Пальята, – сказал тот, кто вчитывался в меню, – это внутренности телёнка, который ещё не пробовал травы, а питался только молоком матери – внутренности, сваренные со всем, что там есть – и с экскрементами.
– Экскременты… ух, какой кошмар, – произнёс кто-то из компании.
– Именно их я желал бы для каждого из вас, – подумал, или, вернее, пробормотал я, по-прежнему стоя в поклоне за спиной толстого.
На этот раз он что-то услышал, потому что спросил, не веря услышанному: – Что?
– Я ничего не говорил.
– Ты говорил, и произнес определённые слова, – ответил он твёрдо, но пока без раздражения.
В этот момент – не знаю почему, все вдруг замолчали, воцарилась тишина не только за этим столом, но и во всём ресторане. Даже оркестр – бог знает, по какой причине – перестал играть. И в этой тишине я услышал, как я тихим голосом произнёс: – Обращаться ко мне на ты… Beccamorto.
Он мгновенно подскочил на стуле и с яростью в голосе произнёс: – Сказать Beccamorto мне?! Да ты знаешь, с кем говоришь?
– Я ничего не сказал.
– ´Beccamorto´ – мне?! Негодяй, мерзавец, каналья, я тебя сейчас проучу! Он встал, схватил меня за воротник и отбросил к стене. Сидевшие за столом тоже встали – и кто старался его утихомирить, кто наоборот, нападал на меня. Я тоже разгорячился, всё время повторяя: – Я ничего не сказал, руки прочь!
– Ах, ты ничего не сказал? Ты ничего не сказал?
– Я ничего не сказал, – продолжал я повторять, пытаясь от него освободиться. И в какой-то раз добавил тихим голосом: Beccamorto.
Вот так это слово сорвалось у меня с языка во второй раз.
К счастью, появился директор, гибкий как тростник, стелющийся, извивающийся ужом. “Прошу Вас, уважаемый… прошу… прошу”. Тот же, неотесанный мужлан, орал: “Да я ему морду разобью!” В конце концов директор взял меня за руку и сказал: “А ты пойдёшь сейчас со мной”
И опять это “ты”. Поднимаясь по лестнице, видя этих людей, поднявшихся на ноги, чтобы получше всё видеть, я не смог удержаться, чтобы не мыслить вслух – теперь уже громким голосом: – Вот и ещё один Beccamorto, который меня тыкает.
Хозяин, пока мы шли, не ответил ничего, но когда мы пришли на кухню, он, закрыв дверь, проорал мне в лицо: – Так ты говоришь ´Beccamorto´ клиентам… а теперь сказал это мне?
– Но я не говорил ничего… Beccamorto.
– Настаиваешь на своём, значит... но Beccamorto есть ты… и убирайся, убирайся немедленно.
– Хорошо, я ухожу… Beccamorto.
В общем, губы мои двигались вопреки моему желанию, я не мог этому помешать. Уже выйдя на улицу, я продолжал протестовать, почти громко: – Говорить мне ´ты´, как будто мы с ними братья… и кто их видел, кто их вообще знал… почему не соблюдают должную дистанцию?
В этот момент полицейский, видя, что я говорю сам с собой, подошёл ко мне и спросил: – Выпил, а? И сколько? Как следует, или? Давай отсюда, убирайся, нечего здесь стоять.
– Кто выпил? – запротестовал я. И сразу после этих слов слетело с моих губ то самое слово, из-за которого меня выгнали из “Марфорио”. Хотел поймать его, прежде чем произнес, но оно уже вылетело – как вот вылетает мотылёк из-под шапки, которой ты его накрыл. Эх, слетело оно, и уже нельзя ничего поделать. Ну и: арест за оскорбление полицейского, ночь в камере предварительного заключения, суд, приговор.
Выйдя из тюрьмы, я заметил, что голова моя опять заморожена. Отключённый, обалдевший, я, переходя улицу около моста Витторио, чуть не попал под машину – ещё немного, и она бы меня раздавила. Шофёр, не удовлетворившись тем, что видит меня дрожащим, заорал на меня: “Спишь на ходу!”
Я смотрел, как он удаляется на своей машине, а в моей голове эхом отдавалось, как и год тому назад, то, что я услышал: “Спишь на ходу! …Спишь на ходу! …Спишь на ходу?!”
Примечания
[1] Alberto Moravia. Il pensatore. Racconti romani.
[2] Zuppa inglese – сладкое блюдо, состоящее из перемежающихся слоёв: бисквита, пропитанного кремом, и бисквита, пропитанного крепким ароматным итальянским ликёром. Истоки рецепта, распространённого, начиная с позапрошлого века, во многих городах региона Emilia Romagna, неясны; возможно, они, как и название, относятся к более раннему времени. (см. напр. http://it.wikipedia.org/wiki/Zuppa_inglese).
[3] Anema e core - <Всем сердцем и душой> - популярная итальянская <неаполитанская> песня (текст – Domenico Titomanlio, музыка популярного итальянского автора Salvatore D'Esposito), имевшая в 50-х гг. исключительный, далеко вышедший за пределы Италии успех. Впервые исполнена в 1950 Тито Скипа (см. http://it.wikipedia.org/wiki/Anema_e_core_%28brano_musicale%29; http://en.wikipedia.org/wiki/Anema_e_core_%28song%29)
[4] Beccamorto. Это слово, особенно как ругательное, допускает множество значений – от “гробокоп” (наиболее близкое к изначальному смыслу слова “beccamorto”: могильщик или человек, который сжигает трупы в крематории /Il necroforo (o anche becchino, beccaio o beccamorto) è una persona che per mestiere seppellisce le bare o i cadaveri dei defunti, o si occupa della loro cremazione. - http://it.wikipedia.org/wiki/Necroforo/) до (нейтральных по отношению к Beccamorto) “негодяй”, “мерзавец”, etc. Ввиду множественности ругательных значений слова переводчику показалось предпочтительным оставить здесь и ниже итальянский оригинал.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #8(45) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=45
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer8/Moravia1.php
