Раскрытие псевдонимов – уловка, которую не назовёшь невинной. Обычно к ней прибегают не для разжигания праздного любопытства, а в попытке выставить на всеобщее обозрение качество, которое автор себе приписывает или же, чтобы привлечь интерес либо скрыться от нежелательного внимания. Один автор заранее подсказывал, как его следует воспринимать (Горький, Сталин, Молотов, Скиталец и пр.), другой подписывался К.Р. и больше ничего, боясь нанести урон своему высокому положению Великого князя Константина Романова. Ну, многие ли способны запомнить фамилию, Калогеропулос, Шверубович или же Храпинович, захотят ли выкрикивать её из партера или с балкона? - А Каллас, Качалов или Гердт – совсем другое дело.
Завоевавшим известность псевдонимом автор обычно дорожит, с ним не расстаётся, даже когда надобность в нём отпадает - маска уже как бы «приросла» к лицу, сделалась общественно ценимой и узнаваемой.
Все эти соображения, казалось, не должны были иметь отношения к такому, на первый взгляд, самому обычному случаю. На второй год Великой Отечественной под карикатурами в газетах и на плакатах в окнах ТАСС стали появляться не бог весть, какой сложности, но боевитые стишки, подписанные явным псевдонимом, над выбором которого ломать голову явно не пришлось: Д. Боевой. Ни тогда, ни, тем более, впоследствии разгадчиков псевдонимов этот персонаж нисколько не заинтересовал.
И напрасно. Причём вовсе не потому, что псевдоним этот был двухслойный. – Настоящая фамилия Д.Боевого - Придворов была мало кому известна, к тому же - времена-то были советские - заметно отдавала душком отжившего придворного мира. А вот отказ от предыдущего псевдонима Д. Боевого ставил в тупик. Он был не просто известен каждому. Это было имя официального классика. О его популярности уже вскоре после окончания Гражданской войны свидетельствует общий двухмиллионный тираж его книг (больше, чем у самых популярных писателей того времени – Горького, Маяковского и Пильняка, вместе взятых), и то, что его именем названы были даже острова в Карском море.
Под этим псевдонимом с самого рождения советской власти, он, хоть и на правах младшего брата, но входил в обойму партийных вождей. О его ценности для новых правителей говорит то, что обретавшийся в день взятия Зимнего у себя на даче, где-то на Карельском перешейке, он по прошествии всего 4-х дней получил из рук Дзержинского постоянный пропуск в штаб большевиков - Смольный. Нарождающейся власти нужны были новые песни, свой воспеватель и беспощадный критик отжившего, свой Беранже. Ради столь нужного человека шли на экстраординарные меры. Когда его оставшиеся на даче дети оказались в отделившейся Финляндии, их вызволили, обменяв на пленных финских офицеров.
И это неудивительно - «на дружеской ноге» с будущими вождями он был задолго до Октября. В 1912 году, прослышав, что Ленин похвалил его агитационные стихи, он отправил ему письмо. Завязалась переписка, об уровне которой говорит такой пассаж: «Голова что-то плохо варит. Напишите мне два теплых слова о себе. Пришлите мне свой «патрет». Если Вы тоже лысый, то снимитесь, как я - в шапке. У меня, впрочем, спереди еще ничего, а сзади плешь. “Изыдет плешь на голову твою за беззакония твои!” Не знаете ли Вы хорошего средства, Господи, ну хоть что-нибудь выдумайте для меня хорошее! Хоть мазь для волос! А впрочем, “лыс конь - не увечье, плешивый молодец - не бесчестье”. Глупые волосы, вот и все...». Плешь тогда явно не давала нашему герою покоя.
Когда в 1918 году правительство перебралось в старую столицу, наш герой взят был в Москву. В Кремле, в так называемом Кавалерском корпусе, разместились: Ленин, Бонч-Бруевич, Сталин, Ольминский. На первом этаже жил Свердлов, на третьем - Курский, Ворошилов и он. Пора, наконец, назвать его не каким-то Д. Боевым, а именем, под которым он стал всенародно известен: Демьян Бедный.
Псевдоним этот пришёл к Ефиму Алексеевичу Придворову из его опубликованного в дореволюционной «Правде» стиха, в котором:
Демьян Бедный, мужик вредный
Просит братьев-мужиков
Поддержать большевиков.
Пришёл, да так и прилип. Пережившему в те годы полный идеологический слом начинающему поэту он помогал отмежеваться от вызывающей нежелательные ассоциации фамилии и своих первых стихов, выдержанных в духе казённого монархического «патриотизма».
Примкнув к большевикам, Демьян Бедный превратился в неутомимого агитатора, усердно доводившего заданную идеологию до наинизших слоёв общества - деревенской бедноты, городского люмпена, доморощенной, полуграмотной рабоче-крестьянской массы. В этом амплуа он оказался особо востребованным в годы Гражданской войны. Удачно подделываясь под немудрящие вкусы большинства красноармейцев, он не только умело внедрял в их сознание заданные идеологические штампы, но реально поднимал боевой дух. Чего стоят одни только его разухабистые фронтовые частушки «Танька-Ванька», в которых «форсовитой Таньке», с которой расхрабрившийся Ванька справился, заставив раскинуть «копыта врозь», поэт-агитатор уподоблял вызывавшие панику среди красноармейцев белогвардейские танки, убеждая, что перед Ванькиным напором они тоже раскинут «колёса врозь».
Неудивительно, что командование вызывало его на самые ответственные участки фронта. Его стихотворные листовки даже сбрасывали на позиции противника, о чём он не без гордости сообщал:
Гудит-ревет аэроплан,
Летят листки с аэроплана.
Читай, белогвардейский стан,
Посланье Бедного Демьяна!
В трудах по созданию в народном сознании новых шаблонов и укладыванию в них партийных установок всё шло у него в дело – излюбленный им жанр - басни, фельетоны, песенки, агитподписи к плакатам, речовки, частушки. И на этом пути ему не просто сопутствовал успех - он стал кумиром российского плебса, его, написанная в 1918 г. красноармейская песня «Проводы», даже стала народной.
Как и все его произведения, она несла политический заряд. Здесь и «сколько сразу нам теперь земли привалило», и «утеснений прежних нет» и запугивание возвращением «барского сброда» и «кабалы самой лютой». Но главное – она маскировала принудительность набора, создавая впечатление, что в Красную Армию Ванёк идёт добровольно. А звучало всё подкупающе весело и непринуждённо:
Как родная меня мать
Провожала,
Как тут вся моя родня
Набежала
«А куда ж ты, паренек?
А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванёк,
Да в солдаты!
В Красной Армии штыки,
Чай, найдутся.
Без тебя большевики
Обойдутся
Поневоле ты идешь?
Аль с охоты?
Ваня, Ваня, пропадешь
Ни за что ты!
Шумный успех поэзии подобного рода отразился в горьких строках Сергея Есенина:
С горы идёт крестьянский комсомол
И под гармонику, наяривая рьяно,
Поют агитки Бедного Демьяна,
Весёлым криком оглашая дол.
Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
Увы, певец русской деревни, по меткому выражению Ахматовой - «поэт одной темы», востребован уже действительно не был. Другое дело наш герой, с готовностью колебавшийся вместе с линией партии. Вот уж к кому ахматовское определение не подходило. В 1925 году, когда начало выходить 10-томное полное собрание его сочинений Демьян Бедный дополнил список тем, над которыми работал в предыдущие годы, таким впечатляющим перечнем, охватывающим даже успехи Чан кай-ши: «...О хлебозаготовках, о подпольных антипартийных листовках, о борьбе за культуру, о пьяницах, пьющих все, даже политуру, о поповском дурмане, о нэпманском кармане, о торговом секторе, о фининспекторе, о Госплане, об индустриализации, о московской канализации, о косности мужика, о твердом знаке, о коверканье русского языка, о языколомном «кромекаке», об автомобилях и о волах, о китайских делах, о Чемберлене и ему подобных, о русских белогвардейцах злобных».
Что и говорить, его заслуги перед партией были велики. И оценены они были по наивысшей шкале. На фронтах Гражданской войны он не голодал и холодал, ему выделен был так называемый «протекционный» спальный вагон, в котором он мог разъезжать с женой, филологическими словарями и энциклопедией Брокгауза и Эфрона. Немереные тиражи (это в 20-е то годы!) приносили более чем внушительные доходы, дававшие возможность вести роскошную по тем временам жизнь. Средства и положение позволили ему, страстному библиофилу, составить крупнейшее, насчитывавшее 30 000 томов собственное собрание, которое он не брезговал пополнять из разоряемых усадебных и городских личных библиотек. Когда у Демьяна разыгрался диабет, его в 1928 году отправили лечиться в Германию, не пожалев валюты на сопровождающих - жену и переводчика.
И поэт не оставался в долгу. Если требовалось, воспевал кого надо: Троцкого, из рук которого первый среди писателей получил орден боевого Красного знамени и титул «меткого стрелка по врагам трудящихся и доблестного кавалериста слова»: (Ленин с Троцким - наша двойка – Вот попробуй-ка, покрой-ка!), других вождей. Когда же погода переменилась, с готовностью стал именовать его «презренным Иудой», который - «пятки стер и совесть», «с пеною у рта» заливается «в фашистском вое», превратился в «бандита», который «с паспортом гестапо» «срочно выехал в Берлин!».
Но настоящую «биографическую нежность» Демьян Бедный питал к набиравшему силу Сталину. Поначалу это чувство казалось взаимным. Когда в 1925 году старые партийцы, недовольные роскошной жизнью певца бедноты, привычно разъезжавшего по личным делам в своём синем вагоне, хотя война давно кончилась, предложили выделять ему такую возможность только по служебным надобностям. Ведавшей тогда партийным контролем Марии Ильиничне Ульяновой было поручено узнать мнение Сталина. Тот не выразил колебаний: «Пусть отберут у Демьяна вагон». И, выдержав паузу, добавил: «И отдадут ему мой». Всё немедленно вернулось на свои места. Расставаясь, друзья обменивались подробными письмами, по пунктам излагая друг другу свои мысли и планы, делились написанным. Растроганный Демьян перешёл было даже на обращение «Родной!», гордился тем, что «оказался в лестной и приятной роли о с е л к а (разрядка не моя! Р.С.), на котором вы оттачиваете свой кинжал», наивно не числя себя среди тех, на ком этот кинжал будет испробован. Лечась в Ессентуках, звал Сталина приехать и хорошо развлечься, как он выразился, неосторожно процитировав немудрящую песенку, высмеивающую грузинский акцент: «Будем на Типлис гулялялся». Тогда это сошло ему с рук. В числе избранных он приглашаем был на дачу вождя, Сталин с удовольствием пользовался книгами из уникальной личной библиотеки Демьяна. Ему этот владелец книжных сокровищ, скрепя сердце, прощал даже то, что, листая их, он мусолил пальцы.
Однако неожиданным образом в списке писателей, представленных к награждению Орденом Ленина в связи с 10-летием Октября, его, партийного любимца и баловня не оказалось, причём вычеркнут он был владельцем жирных пальцев самолично. А в 1930 году опубликованные в «Правде» демьяновы фельетоны были беспощадно раскритикованы, даже удостоены отдельного Постановления Секретариата ЦК ВКБ(б). Автор был обвинён в огульном охаивании России и всего русского, причём, что странно, - именно того, что привычно входило в партийную идеологическую обойму - отказ от проклятого царского прошлого, искоренение «религиозного дурмана», утверждение интернационализма, призывы к мировой революции.
Ещё недавно им были весьма довольны, когда он «расправлялся» с религиозным суеверием. Да и как тут было обойтись без Демьяна, у которого по закону Божьему в аттестате была пятёрка, причём – единственная? Об этом предмете он высказывался без опаски:
Стремясь рассеять знанием
Души народной мрак,
Я — враг всех бабьих выдумок
И всех поповских врак.
Опора была на ленинскую антирелигиозную непримиримость и собственное одобренное основоположником политическое чутьё, о чём он на всякий случай напоминал:
Во времена оны,
Читая мои боевые фельетоны,
Ильич сказал (должно быть, не зря), -
«У нашего Демьяна хорошая ноздря».
До недавних времён политический нюх его ещё не подводил. В 1925 году он опубликовал в «Правде» «Новый завет без изъяна от евангелиста Демьяна». О развязности, чтобы не выразиться крепче, с которой в нём излагались христианские мифы, в частности Благовещение, судите сами:
И вдруг к невесте недотроге,
Когда у нее была свадьба на пороге,
Подлетел какой-то Гаврилка,
Сказал, обхватив ее, «Милка!
Такая-сякая, пригожая,
Ни на кого не похожая!
Не ломайся, брось!»
А она и копыта врозь!
Крути, Гаврила!
Невесть чего натворила.
Нет разведки сильней, чем бабья разведка
Но ни одна самая глазастая соседка
Не назвала тётку Марью
Распутной тварью,
Поведенья в девичестве дурного,
Не принесшей мужу приданого иного,
Опричь выпершего брюха,
Что ей набил Гаврюха.
Вскоре по рукам стал ходить приписываемый Есенину ответ на этот неуклюжий выпад. Автор взволнованных стихов (им оказался некто Н.Н.Горбачёв), сдёрнул с Ефима Алексеевича Придворова Демьянову маску и бросил ему в лицо слова, заканчивавшиеся заслуженным оскорблением:
Ты сгустки крови у креста
Копнул ноздрёю, жирный боров.
Ты только хрюкнул на Христа,
Ефим Лакеевич Придворов.
Сегодня мы бы назвали это откликом в самиздате, об официальной же реакции гадать не приходилось. Тогда никому бы и в голову не пришло обвинить Демьяна Бедного в неуважении к русским святыням. Теперь эти обвинения прозвучали, и тучи над Демьяном продолжали сгущаться. В 1932 году последовало выселение из Кремля. И хотя взамен Демьяну была предоставлена просторная трёхкомнатная квартира в центре Москвы, для него это был «крысиный сарай с перегородками». Отказано ему было и в госдаче. Это раньше он гулял в удельном лесу, отдыхая в подмосковной Тарасовке – на втором этаже Дзержинский, на первом он. Но эти времена миновали.
Столь явная перемена представлялась ему необъяснимой, ведь он так старательно проводил партийную линию - зарифмовывал лозунги, вбивал в народное сознание подобные, с позволения сказать, стихи -
Елейные:
При советской власти сталося,
О чем прежде в сказках мечталося.
Или открыто кровожадные:
Осатанелая кулацкая порода,
Мы этой гадине, неукротимо злой,
До часу смертного воинственно активной
Утробу распилим стальною, коллективной
Сверхэлектрической пилой.
А когда понадобилось, то и призывающие (прямо по Салтыкову-Щедрину) «самообыскаться»:
Так жаждешь в винтик превратиться,
Ремнём по валику ходить,
В рабочей массе раствориться
И в общем фронте победить.
Наметившийся перелом не был им воспринят как неминуемый закат, тем более что в 1931 году, согласно решению Секретариата ЦК ВКП(б), его имя было восстановлено в списке получателей эмигрантских газет и журналов, что приравнено было к доступу к секретным материалам. К своему пятидесятилетию (1933 г.) Демьян Бедный всё-таки получил Орден Ленина, а через год с трибуны Первого всесоюзного съезда писателей похвалу его окололитературным изделиям пропел даже такой ценитель, как Пастернак. Борис Леонидович искренне завидовал успешному опрощению собрата по перу («Наверное, я удивлю вас, если скажу, что предпочитаю Демьяна Бедного большинству советских поэтов»). Задолго до этого среди неожиданных поклонников Демьянова творчества успел отметиться и такой знаток и ценитель, как Луначарский («У нас есть два великих писателя: Горький и Демьян Бедный и один другому не уступает...»). Правда, тут Анатолий Васильевич явно слукавил - истинное своё отношение он выразил в эпиграмме:
Мой друг, ты мнишь себя уже
Почти советским Беранже.
Ты, может б..., ты может ж...,
Но уж никак не Беранже.
В печати заслуги певца пролетарских масс превозносились до небес, на полном серьёзе велась речь об «одемьянивании литературы» - сведении всего её многообразия к одному образцу - к поэзии Демьяна Бедного. Возникло даже целое направление, так и названное - «демьяноведение».
Влияние Демьяна Бедного в партийных верхах казалось прочным. Неудивительно, что именно на его помощь рассчитывал Пастернак после грянувшего в 1934 году первого ареста Мандельштама. Он помнил, что за несколько лет до этого, отказывая Осипу Эмильевичу похлопотать за кого-то, Демьян Бедный пообещал заступиться, если дело коснётся самого поэта. В искренности этих слов сомневаться не приходилось – в отличие от подыгрывающего примитивным вкусам Демьяна Бедного, истинный ценитель поэзии образованный Ефим Алексеевич Придворов знал толк в русской словесности, был тонким ценителем поэзии, в частности, искренним почитателем стихов Мандельштама. Однако его ответ Пастернаку был категоричен: «Ни вам, ни мне вмешиваться в это дело нельзя».
Увы, всё обстояло, действительно, так. Он ведь уже знал, что причиной ареста поэта была данная им безошибочная, опередившая своё время характеристика тирана – стихотворение, от которого в ужасе отшатывались те, кому автор доверил его услышать:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.
Необязательно было быть Демьяном Бедным, чтобы понимать, что воспоследует за ознакомлением «кремлёвского горца» с этой убийственно точной оценкой, от которой ему уже не избавиться. А ведь, заблаговременно беспокоясь о своём историческом имидже, Сталин недаром и не без некоторого успеха пытался «приручить» и Горького, и Пастернака, и Булгакова – тех, кто, как он уже понимал, останется в памяти потомков. А за Мандельштамом не доглядел. Однако именно сам Демьян и (о, ужас!), не только он, мог догадаться, от кого Осип Эмильевич, известный точностью поэтических деталей, мог знать о толстых пальцах вождя и кое о чём ещё. Откровенные высказывания подвыпившего Демьяна в кругу близких неосторожно или «по совместительству» записывал его секретарь Михаил Презент.
Какими бы ни были намерения злополучного летописца, но уже в 1930 году, за 5 лет до этой ещё одной сталинской жертвы записи бедняги были доставлены по назначению. Помимо «толстых пальцев» там было зафиксировано многое, к примеру, то, что «Сталин жрёт землянику, когда вся страна голодает». Или похлеще: «если б вы знали, чем он разрезает книгу! Пальцем! Это же невозможно. Я ему говорю: если бы Сталин подлежал партийной чистке, я бы его за это вычистил из партии». Так что заступничество, да ещё за автора криминального стихотворения могло не просто произвести обратный эффект, но опасно аукнуться самому заступнику. Он-то знал, что ему было чего опасаться и помимо подобных опрометчивых высказываний. Мало кому пришло бы в голову, что опасная «собака зарыта» в его биографии.
Казалось бы, спасибо демьяноведам, всё было, как на ладони - история жизни поэта угнетённых царизмом трудящихся была подробно изложена в специальной брошюре, изданной ещё в 1925 году. Никому не казалось странным, что, не ожидая исследователей, Демьян лепил своё жизнеописание сам, украшая политически выдержанными красочными деталями, такими как собственный словесный портрет, сразу расставлявший политические акценты: «Детина – в шесть пудов весом. Крепкая чёрная кость». Или фрагмент выступления перед красноармейцами, в котором Демьян Бедный «поделился» с оторопевшей аудиторией из ряда вон выходящим откровением: «Моя мать была б..дь». Этого ему показалось мало, и он пояснил: «б…дища». Было ли это всплеском излишней откровенности, проявлением простоты, которая, как говорится, хуже воровства, намеренным эпатажем или чем-то иным, например, сигналом будущим ищейкам о том, что политического криминала здесь не нароешь? – Как бы то ни было, сейчас он подозревал, что копать «родные органы», похоже, уже начали.
Опубликованная биография Демьяна Бедного полностью соответствовала идеологически выверенным стандартам. Из неё мы узнаём, что будущий пролетарский поэт родился в 1883 году в селе Губовка далёкой Херсонской губернии. Всего несколько десятилетий назад это ещё был «медвежий угол», проглоченные, но не переваренные Россией земли. Именно сюда покупал «на вывод» мёртвые души незабвенный Павел Иванович Чичиков. Проблему освоения новых территорий правительство Александра I решало переселением на них аракчеевских военных поселенцев. Из их числа был дед Ефима Алексеевича Придворова Софрон, на собственной шкуре отведавший палочной дисциплины.
Сын его Алексей был церковным сторожем в Елисаветграда (нынешний Кировоград). С ним, а почему-то не с остававшейся в деревне матерью, жил маленький Ефимка. По достижении семи лет он был отправлен за 20 вёрст в Губовку, где пробыл у мамаши до 13 лет, и это были его тягчайшие годы. Справедливости ради, надо сказать, что оценку, столь демонстративно публично зафиксированную сыном, Екатерина Кузьминична заслужила сполна. Женщина красивая, жестокая и чудовищно распутная, она глубоко ненавидела мужа и всю свою тяжёлую ненависть вымещала на мальчике. Пинками, побоями и бранью она вселила в него ужасающий страх, который постепенно превратился в непреодолимое отвращение. Прибывавший из города на побывку отец бил гулящую жену смертным боем, а та сторицей возвращала побои сыну. Пятаки, которые зарабатывал грамотный Ефимка, мать обычно пропивала.
Дом Придворовых по-своему был чем-то вроде заезжего двора. Сюда, к Екатерине Кузьминичне заглядывали и становой, и урядник, и сельские власти, и проезжавшие с обозами мужики, и конокрады, и дьячок, и вызываемые в управу крестьяне. Ловкая и оборотистая, она не брезговала ничем, в том числе продажей бабам собственного снадобья для вытравливания плода, и другими услугами особого свойства. К ним она стала привлекать грамотея Ефимку. Когда у матери появлялась «заказчица», он строчил коротенькую записку: "крещёное имя Мария, при сём рубль серебром", и "тайный плод любви несчастной" препровождался в город.
Несмотря на оказываемую помощь, мать по-прежнему тиранила сына. Предаваясь бесстыдному разгулу, она по целым дням оставляла его без еды. Однажды вконец изголодавшийся мальчик обшарил в избе все уголки и, не найдя ни крошки, в отчаянии бросился на пол и заплакал. Лёжа, он неожиданно увидел под кроватью дивное зрелище: на вбитых в деревянное дно гвоздях, на веревочках подвешены были: колбаса, рыба, баранки, сахар, несколько бутылок водки, сметана, молоко — словом, целая лавочка. Позвал деда Софрона. Старик только крякнул: "Вот почему она, стерва, всегда такая красная!" Но тронуть запасы голодные старик и мальчик побоялись.
Беспросветному существованию пришёл конец осенью 1896 года, когда способный парнишка был не только принят в Киевскую военно-фельдшерскую школу, но зачислен на казенный кошт. В теплых, просторных, сверкающих чистотой комнатах, где его бесплатно учили, он сразу почувствовал себя переполненным возвышенной радостью. Далеко позади остались свирепая мать, побои, драки, увечья, похабные разговоры, беременные девки, подкидыши – всё, от чего он хотел было бежать, уйдя в монахи. Жадно прислушиваясь к каждому слову преподавателей, прилежный воспитанник проникался их верой и убеждениями, о чём свидетельствуют его первые стихи. Их он посвятил выступлению царя на Гаагской конференции 1899 года по разоружению:
"Звучи моя лира: Я песни слагаю
Апостолу мира Царю Николаю!"
И далее в том же церковно-патриотическом духе. Об этом четырёхлетнем периоде своей жизни маститый Демьян Бедный говорил: "Когда мне предлагают написать об "ужасах" военного воспитания в военно-фельдшерской школе, мне становится просто неловко. Какие там ужасы, когда я в школе впервые почувствовал себя на свободе. Высокие белые стены, паркетные полы, ежедневно горячие обеды — да мне такое и во сне не снилось никогда. Я был на десятом небе от блаженства".
На этом чудесные жизненные перемены не кончились. Успешно завершив учёбу и отслужив ротным фельдшером положенный срок в Елисаветградском госпитале, Ефим Придворов в 1904 году был зачислен на историко-филологическое отделение Санкт-Петербургского Университета и с тех пор посвятил свою жизнь поэтическому творчеству. Лекции он слушал до 1908 года, а действительным студентом числился до 1914-го, что позволяло продолжать жить в столице и заниматься литературной деятельностью.
Но, позвольте, мог бы сказать мало-мальски знакомый с дореволюционной жизнью читатель. Не слишком ли много счастливых случайностей или явных натяжек? Ну, положим, выдержать вступительные экзамены в специализированное военное училище и получить казённое содержание способному пареньку из дальней деревни удалось, несмотря на пресловутый циркуляр 1878 года о «кухаркиных детях». Но как это, не имея аттестата об окончании классической гимназии с её латынью и греческим, и избежав призыва на русско-японскую войну, смог он поступить в столичный университет, да ещё, вознамерившись изучать не медицину, что соответствовало бы имеющимся у него знаниям, а словесность – особый предмет, как правило, избираемый образованными молодыми людьми, не обременёнными заботой о пропитании?
Без могущественного источника благодеяний, нисходивших на воспитанника училища, а потом и студента Ефима Придворова, как бы, «в сиянье ангела лучистом», здесь, действительно, не обошлось. И хотя плечи этого иконописно красивого ангела-хранителя осеняли не сверкающие крылья, а золотые погоны, фигурой он был по-настоящему сиятельной – Его Сиятельством, Великим князем Константином Константиновичем Романовым.
Этот типичный в остальном член царской фамилии, писал стихи в классическом стиле. Их он подписывал инициалами К.Р. На слова августейшего поэта сочиняли музыку Чайковский, Рахманинов, Глазунов, Гречанинов, Глиэр. Наиболее известны романсы Чайковского: «Растворил я окно», «Я вам не нравлюсь», «Серенада: О, дитя!». В поэзии великого князя представлена также военная лирика. Особняком в ней стоит тематика, к которой сам он относился особенно пристрастно, она посвящена русскому солдату. Стихотворение К.Р. «Умер бедняга в больнице военной» легло даже в основу популярной народной песни. Константина Романова считали знатоком живописи, театра, музыки, он был неплохим переводчиком, пианистом и композитором.
Разносторонние таланты Великого князя получили высокую оценку, когда в 1889 году он был назначен Президентом Императорской Академии Наук – случай для членов царствующего дома уникальный. За двадцать с лишним лет его пребывания в этой высокой должности последовал ряд благодетельных реформ, в особенности в отношении русского языка и словесности, была создана постоянная комиссия помощи нуждающимся литераторам, музыкантам, ученым. На счету К.Р. числилось немало добрых дел и другого рода. Его активные хлопоты позволили поэту Афанасию Фету, которого он считал своим учителем, получить высочайшее разрешение быть вновь причисленным к дворянской семье Шеншиных, от которой в юности был отторгнут немилосердной судьбой.
Однако по основному роду занятий великий князь был военным. Здесь его таланты также были востребованы широко и многосторонне. За неустанные заботы о курсантах и воспитанниках Военно-учебных заведений, Главным начальником которых он был назначен, его называли «отцом всех кадет». В высших же кругах были недовольны его излишней добротой и доступностью во время инспекционных поездок, таких как посещение в 1900 году Киевской Военно-фельдшерской школы. Здесь как лучший выпускник и подлинная опора престола ему был представлен 17-летний Ефимий Придворов.
Так что вовсе не удивительно, что со снимка, стоявшего на письменном столе Демьяна Бедного, на него смотрели чуть выпуклые прозрачно голубые глаза Константина Романова. Об этом поразительном факте, а также о многом другом поведал знавший Ефима Алексеевича с давних дореволюционных времён Иван Михайлович Гронский (Федулов), крупный партийный и общественный деятель, входивший в главный штаб партийного управления литературой. Будучи посвящён в Демьяновы тайны, он понимал причину столь рискованной неосторожности, за которую можно было поплатиться арестом. От старого друга Демьян не скрыл то, о чём знали в его семье. Августейший Константин Константинович был его отцом!
Эта сенсационная новость вносит ясность в логически не стыкующиеся моменты биографии Демьяна Бедного - туман редеет, головоломный пазл начинает складываться. Теперь не покажется странным другое свидетельство Гронского о том, что в Санкт-Петербургском университете Ефим Придворов был белоподкладочником (так называли преданных престолу франтоватых студентов из высших слоёв общества) и писал верноподданнические стихи.
Объяснимым становится ещё одно откровение Гронского. Со слов Демьяна он знал, что после его обращения к революционной публицистике, ему наносил визиты комендант императорского двора и просил – обратите внимание – не требовал, а просил вернуть всё, что у того было от его сиятельства Великого князя. И Ефим Алексеевич вернул. А портрет оставил. И это ещё не всё. Среди поразительных фактов, о которых поведал старому другу Демьян, было и такое. Находясь на лечении в Германии, он узнал, что с ним очень хотела повидаться графиня Клейнмихель, его настоящая мать…
Что же касается его законных родителей, Алексея Софроновича и Екатерины Кузьминичны, то и здесь вскрывались сенсации, правда, совсем другого рода. Уезжая из Елисаветграда на учёбу в Санкт-Петербург, сын этих ненавидевших один другого супругов надеялся навсегда забыть картины своего горестного детства. Но на вокзале его ждала растрёпанная не совсем трезвая мамаша. Грозя в его сторону кулаком, она дико кричала на весь перрон на родном украинском: «А, щоб тoбi туды нэ доiхать и назад нэ вернуться…». Таково было её материнское благословение. С тех пор Екатерина Кузьминична долго не давала о себе знать. Но в 1912 году, работая в петербургской публичной библиотеке, Ефим Алексеевич случайно наткнулся на небольшую заметку в елисаветградской газете: "Дело Екатерины Придворовой об истязании малолетних". Вскоре мать приехала в Петербург, разыскала сына и, не глядя ему в глаза, угрюмо бросила: "Его вбылы". — "Кого?" — "Батька". И путаясь, рассказала, что на базаре в Елисаветграде, в отхожем месте нашли тело отца. Труп совсем разложился, но на пальце сохранился серебряный перстень с надписью: Алексей Придворов.
Из расспросов Ефим Алексеевич выяснил, что у нее была крупная ссора с отцом из-за дома в деревне. Придворов-старший хотел его продать и куда-то уехать, что жену не устраивало. В то время она торговала на базаре, и её рундук находился недалеко от отхожего места. Слушая её сбивчивые показания, сын пришел к твердому убеждению, что она причастна к убийству. Но Екатерина Кузьминична умело держала язык за зубами.
В годы советской власти, когда Демьян Бедный стал всесоюзно известен, она разыскала его уже в Кремле и взялась навещать, каждый раз увозя деньги и подарки. Однако уезжая, неизменно обворовывала сына, а в Елисаветграде на базаре не стеснялась выкрикивать: "Вот шапка Демьяна Бедного за три карбованца". На вопрос об убитом отце отвечала злобной бранью. И только на смертном одре покаялась и созналась - убить мужа ей помогли два любовника. Устроив для всех троих обед, она опоила Алексея отравленной водкой, после чего те двое удавили его и сбросили в отхожее место.
Что же до августейшей родни Демьяна Бедного, то после революции на гранитном пьедестале памятника Александру III в Ленинграде, были высечены слова Демьяна Бедного, посвящённые новоявленному «родственнику» (кузену великого князя Константина Константиновича):
Мой сын и мой отец при жизни казнены,
А я пожал удел посмертного бесславья:
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросившей ярмо самодержавья.
Имела ли основание версия о родстве с царской фамилией – вопрос, который мы пока отложим. Ясно другое - учитывая близость и личную преданность Гронского «кремлёвскому горцу», этот криминал был тому известен. Но Сталин умел выжидать. Вообще-то, людьми с подмоченным прошлым он не брезговал, даже любил их выдвигать. Ими можно было манипулировать, не опасаясь, что «взбрыкнут». Однако подобная милость распространялась лишь на тех, кто прошёл проверку на абсолютную, до самых печёнок преданность. А Демьян испытания не выдержал и подлежал отбраковке, тем более что поросль молодых воспевателей уже подрастала.
Чтобы уловить монаршее, то бишь, сталинское неудовольствие, не обязательно было иметь особенно «чуткую ноздрю». Ещё в декабре 1930 года после принятия постановления Секретариата ЦК ВКП(б), осудившего стихотворные фельетоны Бедного «Слезай с печки» и «Без пощады», он обратился к Сталину с униженным письмом, в котором, жалуясь, что для него «дело до петли доходит», намекал на самоубийства Есенина и Маяковского («Может быть, в самом деле, нельзя быть крупным русским поэтом, не оборвав свой путь катастрофически») и заверял вождя в своей особой преданности. Он ещё не забыл времена, когда обращался к нему в письме: «Дорогой мой хороший друг», «Нежный вы человек» и считал естественным сообщать ему о содержании сахара в своей моче.
Теперь Сталин ответил Бедному письмом, в котором с неприкрытой резкостью продемонстрировал, что знает, «как надо читать поэтов». Отвергая всякое подобие прежнего панибратства со стороны Бедного даже по части литературы, он, как бы фиксировал новый статус-кво и заявлял бывшему другу-приятелю, что тот больше не «на равных с вождями», тем более с ним самим. Недогадливый адресат должен был уяснить себе, что прошли те времена, когда среди партийной верхушки Сталин считался серым, малокультурным, и не стеснялся давать начитанному Демьяну на просмотр свои трактаты и глотать намёки на его акцент («Будем на Типлис гулялся»). Однако, как это ни странно, письмо это впервые, причём со значительными купюрами, было опубликовано лишь через семь лет после смерти растоптанного Демьяна.
Подходящий для начала расправы момент настал, когда, покончив с политическими противниками, Сталин решил навести порядок на литературном фронте. В ноябре 1936 года постановлением Политбюро ЦК ВКП (б) пьеса Демьяна Бедного «Богатыри» была изъята из театрального репертуара и запрещена, после чего в «Правде» о ней была напечатана статья председателя Комитета по делам искусств П. Керженцева с красноречивым названием «Фальсификация народного прошлого». Последовали разгромные собрания, и колесо завертелось. Пытаясь нащупать твёрдую почву, Демьян под именем некоего антифашиста Конрада Роткемпфера попытался опубликовать поэму «Борись или умирай», посвящённую борьбе с фашизмом. И опять невпопад. Он не догадывался, что Сталин уже вынашивал союз с Гитлером. Ничего не могло помочь бывшему любимцу властей, на него уже смотрели, как на списанную фигуру. Демьян был запуган, деморализован и сломлен. События катились по накатанной колее.
В разгаре репрессий 1937 года вождь направил ответственному редактору «Правды» короткое и жёсткое письмо «на имя Демьяна», которое надлежало «зачитать» баснописцу на заседании редколлегии. Адресат был обрисован едко: «Новоявленному Данте, т. е. Конраду, то бишь, ... Демьяну Бедному», а само сочинение названо «литературным хламом». Это был приговор. Исполнение его было отложено, но подготовка шла полным ходом.
По запросу Сталина НКВД составил «Справку о поэте Демьяне Бедном», представляющую его «враждебным советской власти человеком». Среди длинного перечня его «преступлений» - и тесная связь с лидерами правых и троцкистско-зиновьевской организации, и резко антисоветское и злобное отношение к руководству ВКП(б), в частности, к Сталину и Молотову, и «криминальные» высказывания о том, что «срезается вся старая гвардия, истребляются все старые большевики, всё поколение Ленина», что «историю Гражданской войны надо выбросить в печку - писать её нельзя». Или такие: «Оказывается я шёл с партией, 99,9 процентов которой шпионы и провокаторы. Сталин ужасный человек и руководствуется личными счётами. Всех истребил, все уничтожены. Подобное было только при Иване Грозном». Так что, к расправе всё было готово.
Однако, чтобы в полноте насладиться зрелищем мести Сталину необходимо было растянуть удовольствие, разделив его на разработанные мизансцены. По его режиссёрскому замыслу нужно было провести публичную порку на Комиссии партийного контроля, приперчив её осуждением со стороны друга по партии с дореволюционных времён. На эту роль был запланирован Гронский. В 1937 году отказывать Сталину было - как бы это помягче сказать - немодно, но Иван Михайлович осмелился. По его позднейшему свидетельству: «Подозревая, чем это может кончиться, я заявил, что буду против ареста поэта и участия в этом принимать не хочу». Но после того как Сталин вынужден был дать ему «слово революционера», что арестован Демьян не будет, Гронский сдался. Далее всё шло точно по Шиллеру: «Мавр сделал своё дело, мавр может удалиться». Арест всё же последовал, но посажен был сам посмевший ставить условия «мавр».
А через две недели, это был уже 1938 год, Демьян Бедный был исключен из партии «за резко выраженное моральное разложение», затем — из Союза писателей, после чего ему запрещено было печататься. Но предъявить Сталину счёт Гронский уже не мог. На свободу он выпущен был только при Хрущёве. Да и обещания воздержаться от этих мер Сталин предусмотрительно не давал и мог усмехаться в усы - «слово революционера» он сдержал.
Бедный Демьян, лишённый средств к существованию, жил исключительно продажей мебели красного дерева и антиквариата из личной библиотеки, каждый день ожидая ареста. Старый соратник и сосед по жизни в Кремле Бонч-Бруевич, занимавший пост директора Московского государственного литературного музея, помог ему, приобретя для музейного фонда его уникальную библиотеку.
Печататься опальному народному поэту разрешили только в середине Великой Отечественной войны и только под псевдонимом Д. Боевой. Ефим Алексеевич снова стал публиковать подписи к карикатурам и плакатам, басни и пр. Но во всех этих вымученных опусах не было и тени прошлого. Как к его прежнему творчеству ни относиться, у Демьяна Бедного был свой безошибочно узнаваемый, боюсь сказать, стиль – тон и строй речи. Теперь его сочинения было не отличить от сложившихся массовых стереотипов советской пишущей братии. Все его попытки доказать, что он еще жив, что автором всего, что выходит в печати под псевдонимом Д. Боевой, является не кто иной, как он собственной знаменитой персоной, были заведомо обречены.
Всё же, частичное воскрешение состоялось, а приближавшееся в 1944 году столетие со дня смерти Ивана Андреевича Крылова, которое страна готовилась широко отмечать, внушало надежду на большее, ведь на тот момент самым известным и плодовитым русским баснописцем, действительно, был Демьян Бедный – недаром в печати его называли внуком дедушки Крылова. Свой первый сборник басен он опубликовал ещё в 1913 году. Увы, в обширном списке организаторов готовящихся торжеств своего имени он не нашёл. И он решился.
Это было его последнее письмо Сталину. В нём он не без оснований напоминал, что когда «выпавшая из рук умершего Крылова» «басня как словесное оружие» превратилась в практически «вымершую литературную форму», только он это обронённое оружие поднял и поставил на службу партии. «И вот, - возвращался Демьян в сегодняшний день, - приключился такой казус: …на столетние поминки дедушки Крылова внука-то и не пригласили».
То, что воспоследовало, выглядело как неожиданное великодушие. Но правдоподобней было бы считать это многоходовой комбинацией, выстраивать которые Сталин умел как никто. Так или иначе, через десять дней после первого официального сообщения, озаглавленного «К столетию со дня смерти И.А.Крылова», в той же «Правде» было опубликовано второе, причём под тем же заголовком. Теперь помимо прежней информации в нём сообщалось, что «Совет Народных Комиссаров утвердил т. Демьяна Бедного заместителем председателя Всесоюзного комитета по ознаменованию столетия со дня смерти великого русского поэта-баснописца И.А.Крылова», и постановил «издать полное собрание сочинений И.А.Крылова под редакцией Д. Бедного». Обратите внимание – Демьяна Бедного, а не Д. Боевого!
Окрылённый тем, что им было воспринято как начавшийся процесс высочайшего прощения, исстрадавшийся, перенёсший инсульт Ефим Алексеевич с головой ушёл в дела. Он разработал одобренный в верхах сценарий проведения готовящегося ритуального действия и выступил на нём с докладом в качестве законного наследника и продолжателя «дедушки Крылова». Теперь уже литературные шавки, подкусывавшие пребывавшего в немилости старика, приутихли.
Из партии он был по-прежнему исключён, однако постепенно его снова начали звать на официальные мероприятия, где он занимал место в президиуме. Но однажды приключился конфуз. Когда вскоре после окончания войны он был в очередной раз приглашён и, придя, привычно направился в президиум, его грубо одёрнул сидевший там Молотов. В былые времена он захаживал к Демьяну в гости. Теперь же, сверкнув стёклами пенсне, он прошипел: «Куудаа?!». - Не посмев повернуться к сановному лицу спиной (совсем по Беранже: «Ведь я червяк в сравненье с ним! В сравненье с ним, с лицом таким…»), Ефим Алексеевич, пятясь, вышел из зала, приплёлся домой и вскоре скончался…
Казалось бы, он уже умер от страха. Что ещё могло потревожить его душу, если она ещё витала в Москве через долгие годы после того, как её бывший хозяин покинул эту бренную землю? Но у Демьяна Бедного было и посмертное существование со своей особой историей.
Начиналось оно благостно – некролог был напечатан в «Правде» и выдержан в духе официального восхваления. Через несколько лет последовали настоящие милости - в 1950 году вышел сборник «Избранное», а в 1951 - «Родная армия». Однако в 1952 году грянул настоящий гром. По поводу двух этих невинных публикаций было принято Постановление Секретариата ЦК ВКП(б) «О фактах грубейших политических искажений текстов произведений Демьяна Бедного». Выдержанное в неслыханно грубых и резких выражениях («самоуправство», «произвол», «фальсификация», «невежественность», «политическая беспечность») и заканчивающееся ни больше, ни меньше как Постановлением ЦК ВКП(б), пестрящим начальственными окриками: «освободить от работы», «объявить строгий выговор», даже «запретить привлечение к изданию художественных произведений», и вообще – «навести порядок в издательствах» - это постановление отчётливо отражало бешенство вождя. Чтобы так разгневаться по, в общем-то, незначительному поводу, занятый плетением масштабных внутри- и внешнеполитических кровавых интриг дряхлеющий деспот должен был иметь настоящие, лично его затрагивающие причины. И их можно усмотреть.
В последние годы своего правления Сталин озаботился тем, чтобы войти в историю ещё и как интеллектуал, знаток литературы и языкознания и доказать себе и отправленным на тот свет партийным умникам - «кто в доме хозяин». Одна из его многоходовых заготовок состояла в том, чтобы в своих публикуемых трудах продемонстрировать потомству не только то, как он уличал, обезвреживал и побеждал, но и, как блистательно владел искусством литературной полемики, например, поучая такого литературного мэтра, как Демьян Бедный. По этой задумке в вышедший в 1952 году очередной том своего Собрания сочинений вождь распорядился включить собственное до тех пор не публиковавшееся разгромное письмо 1937 года Демьяну Бедному, умершему в 1945 году. То самое, в котором он научил поэта политическому и литературному уму-разуму, после чего тот всё осознал и исправил.
Ради этого-то эффекта и выведен был из общественного небытия придушенный баснописец, позволено ему было напомнить читателям о своём существовании, даже выступить с докладом на мемориальных крыловских торжествах. Более того, вразрез с секретным циркуляром 1947 года органам советской цензуры, запрещавшим публиковать не напечатанные ранее произведения ряда авторов, в том числе Демьяна Бедного, высочайше разрешено было издать кое-что из его последних, написанных для газет и плакатов сочинений.
Ну, умер адресат – это даже к лучшему – не порадуется своему пятитомнику, который с учётом высочайших корректировок приказано было выпустить в ближайшем году. Зато подобранные в нём тексты эффектно оттенят прозорливые замечания и мастерскую правку вождя. А тут какие-то издательские ничтожества посмели поломать всю тщательно выстроенную драматургию! Было от чего рвать и метать, заходясь в праведном гневе. Вывихнутую ситуацию Сталин ещё надеялся выправить – «не такие крепости брали большевики»! Однако ближайшим-то годом был 1953-й, в котором суждено ему было испустить дух, валяясь в луже собственной мочи. Сценарием это не было предусмотрено. Как не предусмотрено было и то, что всего через три года списанный в утиль Демьян Бедный восстанет из пепла. Он будет с помпой посмертно восстановлен в партии, его имя присвоят улицам 32 городов бывшего СССР, включая Москву и Ленинград, и ещё - посёлку, теплоходу и даже целому городу, изобретательно названному Беднодемьяновск!
Эти этапы посмертной судьбы Демьяна Бедного инициированы были Никитой Хрущевым, одним из его преданных почитателей, выходцем из низов, на интеллектуальный уровень которых и были рассчитаны высмеивающие и разжигающие низменные инстинкты хлёсткие агитки усердного партийного агитатора. На этом взлёте посмертная история нашего героя задержалась до наступления 2005 года. Но прежде, чем перейти к главному завершающему её эпизоду, уместно разобраться, наконец, в версиях о происхождении Демьяна Бедного.
Как мы уже упоминали, Иван Михайлович Гронский сообщал, что когда в 1928 году Демьян Бедный лечился в Германии, с ним безуспешно пыталась встретиться его настоящая мать, графиня Клейнмихель. Зверское отношение к маленькому Ефимке Екатерины Кузьминичны, его законной родительницы, не говоря уже о её криминальных «художествах», позволяет усомниться в материнстве этой в дальнейшем бездетной женщины. Странным образом, до семи лет мальчик проживал в городе с отцом и только потом был отправлен к матери в Губовку, хотя естественной была бы обратная последовательность. Почему-то жена не жила в Елисаветграде, где муж имел должность, жильё и твёрдое жалование сторожа женского епархиального училища, и растил их сына. Переезд же Ефимки в деревню, скорей всего, был вызван не вспышкой материнских чувств, а тем, что подросшему мальчику нельзя было дальше жить на территории женского училища. Если к этим соображениям присовокупить ещё и знакомство оборотистой Екатерины Кузьминичны с «дорожкой» в Воспитательный дом, куда она за вознаграждение от баб сплавляла нежеланных младенцев, то не покажется необоснованным предположение о том, что чей-то тайный ребёнок был отдан в семью Придворовых. Тем более, если учесть, что главе семьи дана была «хлебная» для крестьянина из дальней деревни должность в городе, а в дальнейшем юному Ефиму Придворову были оказаны, такие милости, как приём в Киевское военно-фельдшерское училище на казённый счёт и представление самому Великому князю.
Казалось бы, Ефим Алексеевич должен был с радостью встретиться с графиней Клейнмихель и узнать правду о своём происхождении. Однако ничего подобного не произошло. И это не выглядит странным, если учесть, что одиозный для буржуазного запада Демьян Бедный лечился и разъезжал по Германии инкогнито, и что в письме оттуда Сталину он именовал приставленного к нему переводчика «сопровождающим от ГПУ». Ефим Алексеевич и так рисковал, сохранив портрет Великого князя Константина Романова и называя его в кругу близких своим отцом. Усугубить дело ещё и аристократкой-матерью значило не только подложить мину под свою успешную политико-литературную карьеру певца пролетарских масс, но подвергнуть опасности собственную жизнь.
Но кто же был, в действительности, его отцом? Неужели светлейший Константин Константинович? - Тут мы подошли к последним, я надеюсь, эпизодам посмертной истории Демьяна Бедного - к событиям, произошедшим в 2005 году. Одно из них – малозначительное и не такое уж редкое в советской истории. - По решению Государственной Думы городу Беднодемьяновск Пензенской области, в котором, кстати, Демьян Бедный ни разу не бывал, возвращено было имя Спасск. Другое - существенное и значимо связано с судьбой нашего героя.
Великий князь Константин Константинович, поэт К.Р. всю жизнь вёл дневник. С юности жёстко скованный рамками принадлежности к царской фамилии, сословными и общественными табу, полностью откровенным он позволял себе быть только в дневнике. От природы он был наделён необыкновенной красотой, сделал успешную военную карьеру, вступил в традиционный для Романовых брак с немецкой принцессой, родившей ему 9 детей, имел разносторонние таланты. Как мы упоминали, на посту президента Императорской Академии Наук, он принёс много пользы, в особенности, российской словесности, а в качестве Главного начальника Военно-учебных заведений проявил себя заботливым и благожелательным попечителем молодого поколения (вспомним его высокое вмешательство, открывшее путь Ефимию Придворову в Петербургский университет). Его даже называли «лучшим человеком в России». Почему же в расцвете сил этот баловень судьбы просил у Александра III разрешения уйти в монастырь?
Ответ явствует из строк дневника, который К.Р. завещал опубликовать через 90 лет после своей смерти. Этот срок наступил в 2005 году, и вот, какие безжалостные признания он содержал.
«…мне, стоящему во главе воспитания множества детей и юношей, должны быть известны правила нравственности». «Как поражены были бы все те люди, которые любят и уважают меня, если бы знали о моей извращенности!» «Вожделения мои всегда относились к простым мужикам, вне их круга я не искал и не находил участников греха». «Мой тайный порок совершенно овладел мною. Было время, и довольно продолжительное, что я почти победил его … Но … я опять поскользнулся и покатился и до сих пор качусь, как по наклонной плоскости, все ниже и ниже».
В свете таких откровений по-другому воспринимаются замечания об «излишней благосклонности к нижним чинам» того, кто считался «отцом всех кадет» и кого называл отцом благодарный Ефим Придворов. К нему К.Р., по-видимому, действительно, долго испытывал особые чувства, которые сыграли поворотную роль в судьбе молодого человека и выливались в ощутимые знаки благоволения. На их-то возврате Демьяном Бедным (он тогда уже принял этот псевдоним) и настоял в 1914 году комендант императорского двора, опасаясь компрометации царствующей фамилии. Теперь не столь удивительным выглядит прорвавшееся в письме к Ильичу отчаяние Ефима Придворова по поводу плеши, которая появилась у него на затылке. По новому прочитываются и ранние его стихи, ставящие в тупик искушённых демьяноведов. В них явно слышатся отзвуки переживаний автора, связанных с К.Р. и «греховным наважденьем»:
От блеска почестей, от сонмища князей,
Как от греховного бежал я наважденья.
В иной среде, иных друзей
Нашел я в пору пробужденья.
Введение этой фигуры умолчания в сотканную демьяноведами биографическую канву поэта снимает многие неясности и нестыковки, придаёт всему логику и завершённость.
Что же касается августейшего благодетеля, то портрет его будет неполным, если обойти вниманием ещё одну черту этого «отца всех кадет». Оказывается, любил он не всех без разбору военных воспитанников.
Нежнейший Константин Константинович был инициатором принятого в 1912 году первого и единственного расистского закона Российской империи, по которому к приёму в кадетские корпуса не разрешалось допускать сыновей и внуков лиц, родившихся в иудейской вере, Всё предшествующее законодательство не предусматривало никакого ущемления прав тех, кто был христианином по рождению или по выбору веры. Инициатива этого закона выдвигалась великим князем еще в 1904 году, и хотя, благодаря активному сопротивлению министра просвещения Г.Э. Зенгера проект этот провалился, политика подобного запрета незаконно проводилась светлейшим Константином Константиновичем ещё с 1905 года. В подобном грехе этот «лучший человек в России» не посчитал нужным покаяться хотя бы на страницах своего дневника.
Ну, а кто был соавтором греха графини Клейнмихель и был ли он истинным отцом малыша Ефимки, бедный, действительно бедный Демьян Бедный, по-видимому, так и не узнал. Почему бедный? – Да потому, что всю свою жизнь, - угождал ли Великому князю или служил Вождю всех народов, он следовал лакейскому принципу: «Чего изволите-с?» Так что, для всех было бы лучше, если бы Ленин нашёл ему мазь…
Библиография
«Баловень судьбы» Великий князь К.К.Романов в письмах и воспоминаниях. «Новый мир» №4, М. 1994
Войтоловский Л. Демьян Бедный. «Печать и революция», 1925.
Гордеева В. Расстрел через повешение. Невыдуманный роман в четырех повестях о любви, предательстве, смерти, написанный «благодаря» КГБ. М., 1995.
Гронский И.М. Из прошлого. М., 1991
История жизни великих людей. Демьян Бедный (Придворов Ефим Алексеевич). tonnel.ru Биографии.
Кондаков И. «Басня, так сказать», или «Смерть автора» в литературе сталинской эпохи», Журн. «Вопросы литературы» 2006, №1
Сарнов Б.Сталин и писатели: Сталин и Демьян Бедный.»Эксмо» М. 2009
Напечатано в журнале «Семь искусств» #8(45) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=45
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer8/Stepanova1.php
