Дожди Дагестана стучат в моё сердце0

...Конечно, не так, как в сердце Уленшпигеля стучал пепел Клааса (Шарль де Костер когда-то существенно повлиял на моё мировоззрение), но — очень сильно. Больно и радостно. Почему боль — понять нетрудно. Вот лишь некоторые моменты, сопутствовавшие моей нынешней поездке на Кавказ. Только факты. Ничего, кроме фактов.

__________________________________

...Весной 2013 года Хаджалмахи, одно из крупнейших сёл горного Дагестана, стало ареной целого ряда громких преступлений. Так, 25 марта неизвестные из автомата Калашникова расстреляли местного жителя, 34-летнего автомеханика Абдулмаджида Маджидова. Нападавшие стреляли из машины, после чего скрылись. В МВД Дагестана считают, что убитый являлся приверженцем салафизма. Ранее, 16 марта, при схожих обстоятельствах были убиты отец и сын Ахмед и Джабраил Ахмедовы, 1940 и 1977 годов рождения, также, по данным местных жителей, считавшиеся салафитами. Убийцы, подъехав к мечети на чёрной «Приоре» без номеров, расстреляли Ахмедовых и скрылись. Позднее их машина была обнаружена сожжённой на окраине села. Оперативный план «Вулкан-4», введённый сразу после преступления, результатов не дал. Именно после этих убийств, по данным СМИ, жители Хаджалмахи заговорили о некоем «расстрельном списке». «Нераскрытые убийства приводят и к самосудам, и к тому, что жители покидают село»,— рассказал ИА REGNUM на условиях анонимности один из местных жителей. Он напомнил, что многие убийства, совершённые в Хаджалмахи в последние годы, не были раскрыты. «Представители разных ветвей ислама считают, что эти убийства были совершены на религиозной почве. Сторонники суфизма говорят, что и среди них много убитых — одиннадцать человек»,— отметил собеседник. Отметим, что в конце 2012 — начале 2013 годов в Хаджалмахи также произошло несколько громких убийств. 7 февраля 2013 года во дворе собственного дома был расстрелян хаджалмахинец, капитан полиции Якуб Алимирзаев. В ноябре 2012 года был убит имам мечети этого села Гаджи Алиев.

 

...Как установлено, 30 апреля 2013 года в 21:50 в городе Буйнакске, на пересечении улиц Имама Шамиля и Салаватова, неизвестные, следовавшие предположительно на автомашине ВАЗ-2107, из автоматического оружия произвели выстрелы по служебной автомашине ВАЗ-2114 и личной автомашине ВАЗ-2114, в которой следовали сотрудники полиции ОМВД России по Буйнакскому району. В результате причинённых множественных огнестрельных ранений майор полиции, капитан полиции и старший лейтенант полиции скончались. Ещё двое сотрудников полиции с ранениями различной степени тяжести доставлены в больницу. Значительные повреждения причинены автомашине.

 

...Мощный взрыв прогремел в столице Дагестана Махачкале днём 1 мая, сообщили корреспонденту ИА REGNUM в МВД республики.

 

...Сотрудник Центра противодействия экстремизму МВД Дагестана Казим Шабанов был убит сегодня, 14 мая, утром, в Махачкале. Как сообщил корреспонденту ИА REGNUM представитель Следственного комитета РФ по республике, офицера МВД расстреляли в момент, когда он выходил из подъезда дома на проспекте Акушинского, 92. От полученных ранений он скончался на месте.

 

...Восемь человек погибли сегодня, 20 мая, в городе Махачкале у здания Управления службы судебных приставов по Республике Дагестан. Как сообщили ИА REGNUM в пресс-службе Следственного комитета РФ, взорвались два автомобиля. Предварительно установлено, что сначала был подорван один автомобиль, пострадавших не было; через 15 минут, когда на месте работали оперативники, произошёл второй взрыв. Жертвами двойного взрыва, по предварительной информации, стали как минимум 8 человек. Количество раненых уточняется. Повреждено более двух десятков автомобилей. Предположительно, взрывные устройства были приведены в действие дистанционным способом.

 

...Взрыв прогремел сегодня, 25 мая, в центре Махачкалы. Как сообщил корреспонденту ИА REGNUM источник в правоохранительных органах Дагестана, рядом с постом ГИБДД на проспекте Гамзатова, недалеко от пересечения с улицей Дахадаева, подорвала себя смертница. На настоящий момент известно о 18 раненых, один сотрудник ГИБДД погиб. Проспект Гамзатова сегодня был перекрыт для движения автотранспорта и превращён в пешеходную зону в связи с празднованием последнего звонка в школах. [1]

__________________________________

А первого июня, как раз в тот день, когда скорый поезд уносил меня из гостеприимной Казани в Москву, откуда мой путь лежал прямиком в столицу Республики Дагестан, в Махачкале при обстоятельствах, напоминающих не первой свежести голливудский блокбастер, был арестован и вывезен из Дагестана градоначальник Махачкалы Саид Амиров.

Война на Северном Кавказе продолжается. Почти ежедневно — то в одном, то в другом населённом пункте — гремят взрывы, раздаётся стрельба, льётся кровь, гибнут люди. И уже невозможно разобрать, что в большей степени тому причиной — столкновение религиозных убеждений, политическое противостояние или разборки конкурирующих кланов. Всё переплетено — не удалить злокачественную опухоль, не повредив здоровой ткани, в которую она проросла. Нужна искусная хирургия, филигранная техника. И — главное! — любовь и сострадание к больному, вера в его исцеление и понимание сущности и смысла своего долга перед ним. Это — очень трудно. Это, может быть, труднее всего.

Дагестан... Кому бы я ни сказала о своём намерении в июне месяце побывать в Махачкале — реакция была одинаковой: куда тебя несёт? В Москве мне посоветовали, пока не поздно, сдать билет: после ареста Амирова можно ждать чего угодно, вплоть до уличных шествий и вооружённого мятежа. Это же Дагестан! Горячая точка!

Общественное мнение в русских градах и весях нечасто настроено в пользу «лиц кавказской национальности», и дагестанцы в этом «рейтинге раздражения» — пожалуй, на первом месте. Достаточно — хотя бы мельком — по этой части заглянуть на YouTube и пробежаться по комментариям к скандальным видеороликам.

У меня, однако, другой источник информации. Небеспристрастный. Но подающий «картинку» так, как только и должно, на мой взгляд, сегодня «работать по Кавказу»: добиваясь чёткости благодаря единственно правдивой оптике — оптике любви. Без любви, без глубокого, уважительного интереса к этой земле и людям, мужественно возделывающим и обустраивающим её, без понимания той грандиозной роли, которую Кавказ играет в российской геополитике,— здесь нечего делать. Поэтому я заранее отметаю все разговоры о «кавказском лобби», о «кормлении нахлебников и иждивенцев» и о миллиардах, изъятых из карманов добропорядочных россиян в пользу немирных горцев. Я буду говорить о другом. О тревоге и радости.

1. Надежда и вера

...Ещё в прошлом году, преодолевая по железной дороге расстояние от Москвы до Владикавказа и обратно, я обратила внимание на то, что около трети пассажиров купейных вагонов, в которых я ехала (в оба конца!), составляли кавказские женщины с больными детьми. Ребятишки разного возраста, но преимущественно малыши — с нервно-психическими заболеваниями, ДЦП, задержкой развития. То же самое и нынче — на маршруте Москва — Махачкала — Москва. Тяжёлая и странная концентрация детской обречённости и родительского горя. Много путешествую последнее время, но такого в поездах прежде не замечала. Кавказские семьи подвержены особого рода рискам? Или подобные заболевания не лечатся ни во Владикавказе, ни в Махачкале? Что это — проблемы экологии? социальной политики? медицины?

Или просто Кавказ, как увеличительное стекло, делает выпуклыми, бросающимися в глаза общероссийские беды, к которым в других регионах население уже как-то притерпелось, принюхалось и, в силу меньшей выраженности симптомов, позволило себе несколько расслабиться по их поводу?

Женщины, с которыми я разговаривала в поездах, в один голос твердят: медицины на Кавказе нет! Коррупция сожрала её с потрохами. Стоило врачам, вместо клятвы Гиппократа, принять за основной стимул профессиональной активности «золотого тельца» — врачей почти не осталось. Лечить некому.

То же и в образовании. Не желаете ли — «ЕГЭ-туризм»? Дагестан и здесь — на первых полосах СМИ-шных скандалов.

Тем временем, по моему ощущению (это особенно заметно, когда переживаешь последовательно Казань, Владикавказ и Махачкалу), Северный Кавказ сегодня перенасыщен идейным электричеством. Кажется, сам воздух излучает здесь гипнотические флюиды, готовые в любую минуту обуять очередную горячую голову. Может быть, причина тому — религиозное чувство, которое у местных жителей очевидно живее, чем где бы то ни было «на материке».

Ислам. Свежий, энергичный, действенный. С юным, дерзким, страстным лицом. С походкой упругой и стремительной. В Махачкале я любовалась молодыми мусульманками. В платках до бровей и в свободных платьях, полностью скрывающих фигуру, они выглядят ухоженными и уверенными в себе. Они — прекрасны!

Как это всё умещается на сравнительно небольшой территории и даже иногда в одном и том же человеке: стяжательство и щедрость, жестокость и рефлекторная готовность броситься на помощь, национальное высокомерие и безмерное гостеприимство, мировоззренческая узость, доходящая до фанатизма, и духовный полёт? Здесь, на Кавказе, единство контрастирующих оттенков самого высокого и самого низменного постоянно приводит тебя в недоумение и восторг. Ты словно немеешь перед неразрешимой дилеммой, и ничего тебе не остаётся, кроме как распахнуть глаза и сердце для молчаливого созерцания... авось да из этого перенасыщенного раствора сами собой начнут выпадать кристаллы истины.

Мой друг, замечательный дагестанский поэт, журналист, педагог, а теперь и заместитель министра печати и информации РД Миясат Муслимова, в своём блоге ежедневно, с редким упорством, любовью и требовательностью, освещает общественную и культурную жизнь региона во всех его противоречиях. Герои Миясат — учителя, врачи, художники, музыканты, артисты, писатели, философы. Чаще всего — действительно Герои. В первом — мифопоэтическом — значении слова. Те, в ком не угас прометеев огонь. Их речи, их поступки, их способность действовать, их естественная жертвенность нынче казались бы вымыслом беллетриста с разыгравшимся романтическим воображением, если бы не были столь документальны, не выявлялись в репликах обычных сетевых разговоров, в письмах, интервью, монологах, записанных Миясат во время встреч, которыми изобилует её жизнь, полная путешествий и событий. Не могу отказать себе (и, уверена, читателю!) в удовольствии, с разрешения Миясат Шейховны, обратиться к некоторым страничкам её «Живого Журнала».

__________________________________

2. Миясат

17 января 2013 г.

Село Убра — это место, где я родилась. Оно находится в трёх километрах от центра Лакского района — Кумуха, некогда знаменитого Кази-Кумухского ханства. Жители этого села отличались особо независимым и дерзким нравом. Как свидетельствуют источники, это единственное село, которое не покорялось даже самому хану. Первые же попытки ханского гульбища и всевластия закончились ответами кинжалов и сабель. <...>

Я уехала из села, когда мне было четыре года; в моей памяти остались усеянные жёлтыми лютиками поля и обрывы, в которые, срывая цветы на склонах, я летела кубарем не раз, и каждый раз мне везло — кто-то чудом оказывался рядом и спасал. Я приехала в это село спустя сорок лет из-за моей московской подруги Оли Шевелёвой, которая по моим стихам влюбилась в это село и решила увидеть его своими глазами. Так благодаря ей я совершила паломничество.

Глядя на фотографии, понимаю строчки из книг по истории Дагестана о скудных землях Лакии, из-за чего многие лакцы были рассеяны по всему миру, были прекрасными ювелирами, оружейниками. Со всех сторон окружённое обрывами, оно сейчас — памятник самому себе. Здесь уже практически никто не живёт, две-три семьи осталось.

Дорога до центра — до Кумуха — так и не проложена. В селе была начальная школа.

После начальной школы дети продолжали учёбу в Кумухской школе, куда ходили пешком в любую погоду, в любое время года. Это довольно рискованно. Несколько лет назад мой родственник, взрослый человек, в советское время замдиректора приборостроительного завода, гордость нашего села, умница, дядя Осман, как мы его с детства привыкли называть, шёл вечером пешком домой из Кумуха и оступился, упал с обрыва. Падение оказалось роковым: он не может двигаться, повреждён позвоночник.

Перед входом в село люди останавливаются у памятников тем, кто, покинув родное село, так и не вернулся домой. У старинных памятных надгробий читают молитву и лишь потом поднимаются в село. <...> Далеко вокруг видны эти ласточкины гнёзда — маленькие лакские аулы, приютившиеся на груди или у подножия гор. Только воинственные убринцы выбрали себе высоту, окружённую глубокими ущельями и обрывами, чтобы быть всегда наготове к опасности. Мой отец был единственным и последним мужчиной в Убра, который не сменил папаху, черкеску и кинжал на сталинские галифе или костюмы «Москвошвея». Судьба его была достаточно трагична, но в воспоминаниях сельчан более жёсткого, принципиального и неукротимо-честного убринца они не могут назвать. Я не помню его лица — слишком рано родители расстались, а потом судьба лишила его навсегда связи с родиной. <...>

22 января 2013 г.

Есть в жизни такие возможности, за которые можно бесконечно благодарить небо. Я ни с чем не могу сравнить своё счастье, когда чувствую тихую мамину радость. Счастье оттого, что я могу подать ей стакан чая, опередить её желание, что-то сделать, покормить, не говоря уже о возможности исполнять её другие желания — все они, тем более, связаны с заботой о других. Как часто в детстве, в молодости я оставалась один на один с беспомощностью: не знала, чем ей помочь, как помочь. И она одна растила с трудом троих детей, нахлебалась печалей. Нет большего счастья, поверьте мне, чем видеть улыбку своих стареющих родителей и ухаживать за ними, облегчать их жизнь, угадывать их желания. Моё счастье, моя радость, моя благодарность Тебе, Господи, за то, что Ты даёшь мне это право и возможность — заботиться о своей матери.

Вот она во дворе с соседками — ходила за хлебом.

И эти её руки — напахавшиеся за жизнь на полях, на фермах, на заводе, в доме — самые красивые руки на свете...

1 февраля 2013 г.

Попыталась обращать внимание на мелочи, обыденные для нас, дагестанцев, в повседневной жизни. (Приём остранения в реальности.) Одну особенность смогла заметить. Особенность для взгляда со стороны. Еду в маршрутке. Напротив сидит незнакомая женщина. Когда встретились глазами, в них какая-то теплота мелькнула на мгновение. Выходя, заплатила за неё: а вдруг знакомая?

Вечером по пути домой сажусь в маршрутку. Жду, пока выйдет расплачивающийся за проезд незнакомый мужчина. Выходя, он говорит мне: «Миясат, я за вас заплатил».

В маршрутке много людей, заполнена полностью. Входят ещё трое. Все с готовностью «уплотняются», и девушки пристраиваются как-то. Всем хорошо. Вот за что я люблю наших людей. У них всегда «рефлекс» на другого: готовность помочь. <...>

4 апреля 2013 г.

<...>

У меня был счастливый день, гости шли и шли. Я позвонила Шалуми Матаеву, великому хореографу, основателю и руководителю ансамбля «Счастливое детство», и он сразу приехал ко мне на работу. Монолог потрясающий. Какие люди... Какая же мы богатая республика, если позволяем себе забыть о тех, кто гремел в советское время и кого ни одно новое имя не смогло затмить. У нас спрятали всех людей первого уровня, выставили в публичное пространство жалких пигмеев, людей десятого уровня и сделали их авторитетами. Жалкая эпоха, не породившая ни одну личность ни в одной сфере.

 

Шалуми Матаев:

«Я закончил сегодня вести семинар для хореографов из разных районов, и как я сам себе понравился. Особенно Ольге Ивановне из Минкультуры.

Сорок пять человек было там, а как будто я с двумя людьми разговаривал. И был задан такой шикарный вопрос слушателем: «Шалуми Самуилович, скажите, пожалуйста, а как точно можно сказать, что такое танец?» Я говорю: «Толстой сказал, что танец — душа народа, а великий гений Игорь Моисеев сказал, что танец — музыка в движении. Возьмите и запишите, что говорит Шалуми Матаев: танец — это владение в пространстве телом».

И тишина. Если вы со мной согласны, не забудьте написать: «Шалуми Матаев». Действительно, Миясат, я нигде это не читал. Да, мы отрываемся от земли, мы делаем пируэт, подскоки, мы поднимаемся в пространстве и, опускаясь, держим своё равновесие... Такой хороший семинар был... Мне так жалко их... так жалко... Методических пособий нет, помещений нет, чуть ли не в сарае занимаются, работают в труднейших условиях.

Сейчас, когда новый президент Абдулатипов сказал самые главные слова — о приоритете мировоззрения, о культуре, о многом,— люди с надеждой встрепенулись. Может, ещё и в Москве это поймут? Тромбы сплошные в теле культуры, все артерии перерезаны...

Миясат, я так ждал, что позовёшь меня, и мы будем говорить... Скажи, неужели Шалуми, горский парень, я — грамотнее рассуждаю, чем человек из Останкино? Это разве не преступление: я преклоняюсь перед программой «Жди меня» — она идёт в два часа дня, а «Дом-2» идёт в такое время, когда брат с сестрой сидят у телевизора, мать с сыном, отец с дочерью? Ведь конфуз это отца и матери перед детьми. Передача грязненькая... Как и та передача Малахова, где исподнее бельё выворачивают... Я понимаю демократию, но не надо искажать это слово и позицию. Демократия не говорит же, что человек заулыбается, если ударить по голове его молотком. Он не заулыбается, он может скончаться — такой демократии я не признаю...»

<...>

На форуме

Сегодня я была на Форуме матерей, организованном нашей Общественной палатой. Это первый форум, итог которого — своеобразный материнский наказ, обращённый, как я поняла, и ко всему обществу, и к нашим первым лицам, он будет передан и президенту страны. Текст будет опубликован, я коротко расскажу о своих впечатлениях. Зал был полон, Кумыкский театр вмещает пятьсот человек, свободных мест не было. Я всегда сожалею, что почти никогда не бываю в сёлах, очень редко, а мне так хочется общаться с женщинами, живущими в горах, с теми, кого мы не видим ни по телевизору, ни в прессе, потому что никто о них нам не рассказывает. Телевидение, о чём, кстати, говорила и уполномоченный по правам человека, убеждает нас, что женщины — это гламурные дамы, озабоченные тем, какой маской насладиться, как от гусиной кожи избавиться и т. д. и т. п. А по мне, гламурные дамы — самое неинтересное, что может быть. Самое унизительное, когда нам навязывают такой образ женщины. <...>

Искала имя родины...Чужая,
Смотрела на витрины, где горой,
Пустые полки глянцем украшая,
О ней лежали книги. Мишурой
Зазывный рай на торжище кичится,
А я ищу вокруг мужские лица:
Кто здесь отец, кто сын и кто герой?
И что им — дом? И что — за их спиной?

<...> У меня впервые была возможность послушать лично нового президента Абдулатипова.

Мне нравятся его выступления. Непривычные к такой открытости и свободе в выражении личной позиции первого лица, некоторые поначалу задались вопросом: не слишком ли много он говорит о себе? Потом поняли: не о себе, а о своём видении проблемы. За это время стал ясен ответ и на другой вопрос: слова не просто выявляют позицию, они объясняют её, они обосновывают решение, которое следует, они подтверждаются делом. Вот это и есть прозрачность власти, на мой взгляд. А не тогда, когда чиновник часами по телевизору выступает с отчётом по ведомству, говорит много, а не сказано ничего. Вот на днях был такой мастер-класс от Абдулатипова для ответственных лиц: Счётная палата рассказывает о количестве проверок — президент просит говорить об их эффективности, другой чиновник хочет удивить цифрами освоенных денежных средств — президент просит показать эффективность их освоения. Меня, например, всегда поражали в отчётах такие высказывания: «На строительстве школы освоено... рублей». Нет, ты расскажи, в какой трубе эти деньги, на какой стадии строительство. Нет, ни слова. Лукавые способы отчёта, при которых ничего не говорится по существу,— не прошли. То есть, как специалист по речевой коммуникации, я вижу, как власть учат говорить на другом языке — на языке здравого смысла, на том языке, на котором мы все говорим не с трибуны, а в жизни. Надо же, наконец, чтобы эти параллельные миры сошлись.

<...>

А вот эту чудесную женщину хочу вам показать. Мы сидели рядом и так познакомились. Она из Хасавюрта, учительница русского языка и литературы. Возглавляет движение токсовцев [2]. Дженет Агавовна Мурадова. В тот год, когда на Дагестан напали бандформирования, в 1999 году, и боевые действия шли у Хасавюрта, она создала штаб женщин, которые пришли на помощь армии. Вместе с другими дагестанскими женщинами они кормили, перевязывали раненых солдат, помогали им, рискуя своей жизнью. Один из спасённых ею солдатиков, Миронов Степан из Оренбурга, прислал на телевидение письмо: «Низкий поклон женщинам Дагестана, особенно начальнику штаба Дженет Мурадовой, за то, что они сделали для русских солдат».

Дженет рассказывает, что она настояла и отправила в больницу Степана, ему было плохо; оказалось, ещё немного — и аппендикс бы прорвался. Все ребята, с которыми он должен был быть, погибли той же ночью. Он остался единственный в живых.

Много интересного рассказывала мне Дженет, но меня огорчило одно: за свой подвиг эти женщины никак не были отмечены, Одна из них уже умерла — Загирова Зоя, другая парализована. Грамоту и двести рублей — вот и всё, что они получили.

В 2004 году погиб её племянник, Сиражудин Исаев, командир взвода, погиб в бою с боевиками. Его именем назван отряд токсовцев. Единственный мужчина был на три семьи — брат, племянник, сын. Дженет несёт не только свою боль, токсовцы помнят и тех троих волгодонцев, которые погибли в Дагестане 14 февраля этого года. <...>

2 мая 2013 г.

Когда мы были в Буйнакске, мне из Москвы позвонила Сулиета Кусова, председатель Центра этноконфессиональных проблем (Союз журналистов РФ). Она была встревожена: в Махачкале произошёл взрыв на рынке. Что случилось? Какая ситуация? Говорят, погибли дети. Мы так все и охнули... Только что были счастливы от встреч с прекрасными людьми, от понимания, что стоит захотеть — и каждый может сделать столько добра, от надежд,— и вдруг... И что это за твари, что за человекоподобные? Каких только нелюдей не носит уставшая от них земля... Самое страшное — погибли дети... Мы не знаем подробностей, звоним в тревоге в Махачкалу, звонят нам. От таких взрывов и раньше страдали дети, но чтобы так — сразу и единственно убитые дети, как будто только они и были задуманы как жертвы,— такого ещё не было. Это не косвенная, не случайная смерть. И хотя потом мы узнали, что подростки случайно подошли к коробке с взрывным устройством, всё равно ясно: случайность — концентрированное выражение закономерного. Мы давно уже покусились на наше будущее. Мы его сдаём целенаправленно, сами того не желая признавать. Вольно или невольно приняв нормы, где деньги стали определять успех, замкнувшись в своём маленьком мирке и смирившись с отступлением от норм нашей традиционной морали, силы общественного мнения, мы размыли грань должного и возможного, мы перестали думать о том, какое общество мы оставим своим детям. Общество с волчьими законами под благовидными вывесками и с прейскурантами на всё: совесть, честь, правду и т. д. И прейскуранты эти существуют не как потаённо скрываемая жизнь, а как откровенно существующая, уже узаконенная в праве на существование нашим восприятием норма, где тем самым и очевидней наше раздвоенное существование в двух реальностях: подлинное — в мире криминальной реальности, и условное — в мире правильных, но пустых деклараций. Жизнь ушла. Она перетекла в тот мир, где мы подлинно существуем, в мир, навязывающий нам криминальную логику, и если мы не действуем по ней, то воспринимаем её как бóльшую данность. Конечно, прежде всего власть несёт ответственность за эту ситуацию, за неумение поставить закон и право на должный уровень. Но и наше участие в этом мире лжи — данность. Вот жизнь и мстит за то, что мы её предали, за то, что дали ей так тяжко заболеть. Раз нет логики в жизни, раз мы отняли её у жизни — чего же мы от неё хотим? Вот она и отвечает изуродованными реалиями...

Простите нас, дети... При одной мысли о чудовищности произошедшего, о том, как на доверие детей к жизни мир ответил ублюдочной ухмылкой твари, пытавшейся так вынудить предпринимателя платить себе дань, становится плохо до головокружения... Страшно представить себе горе родителей...

11 мая 2013 г.

Сегодня, в день своего возвращения в Москву, доктор Магомед Абдулхабиров встретился с министром здравоохранения республики К. Ибрагимовым. Два часа шёл серьёзный и обстоятельный разговор о проблемах здравоохранения. Новый министр прекрасно понимает состояние нашей медицины, он в поисках высококвалифицированных специалистов и ищет их по всей стране, чтобы обеспечить качественный рывок вперёд. «Я рад, что он здесь. Потрясающая работоспособность (он даже в выходные на работе) плюс его компетентность как профессионала мирового уровня в своём деле,— говорит Магомед Абдулхабирович.— Хочется, чтобы такого же уровня были специалисты других медицинских профилей. Мы договорились о сотрудничестве, о способах внедрения и освоения новых технологий в травматологии, я готов приезжать в любое время и оказывать помощь».

Сейчас доктор уже в полёте, в дороге домой. А я думаю: а что он изменил в республике? Кто, по большому счёту, отозвался на его благотворительный, стремительный и так многое вместивший рейд по республике? Сейчас никого не удивишь раздачей денег: грешат на миллионы — и раздают пожертвования на строительство храмов; воруют, лгут — и жертвуют, жертвуют. Воруют у одних — дают другим. Не все, конечно. Но в массе своей. Творят благотворительность масштабно — очень обеспеченные люди. И хорошо, что это становится модой для состоятельных или средством для увеличения морального капитала.

Но когда так целенаправленно (уже семь лет) простой врач, живущий далеко не в лучших условиях, трудится в поте лица своего, чтобы по зову сердца возвращаться каждый год на родину, помогая дагестанцам в разных географических точках — Дербент, Кизилюрт, Буйнакск и т. д.,— я не знаю такого другого примера. Целый идеологический десант, отправленный «в народ»,— это один врач, отправленный своей думой о Дагестане, своим встревоженным и любящим сердцем. Он ведь не просто вручает деньги, он беседует с людьми, он проводит встречи — точнее, они сами их собирают, услышав о его приезде,— и говорит с ними о доброте, человечности, благородстве, о любви, а главное — он дарит потрясающую моральную поддержку конкретным простым людям, называя их поимённо и восхищаясь их душевной красотой. «Я люблю вас!» — говорит он в местах лишения свободы и в больницах, в домах обездоленных и счастливых, в школах и в садиках. И ему верят — и слову, подкреплённому делом, и речи страстной, идущей от самого сердца. «Я не люблю бывать только в богатых домах, во дворцах»,— говорит доктор. Наверное, потому, что они невольно заставляют почувствовать свою несостоятельность — в том мире, где умеют ценить собственность и прагматизм. Наверное, для них доктор — сумасшедший, смешной Дон Кихот. Наверное, найдутся люди, которые припишут ему желание пиара; но не судите по своим лекалам, господа такие. Просто у него другая внутренняя архитектура. Ему не нужны ни карьера, ни слава. Всего, что ему нужно, он уже достиг. Достиг той высоты, когда жизнь, здоровье, улыбка ближнего становятся важнее материальных благ, когда умеют не только сострадать, но и радоваться чуду встречи с человеком, просто хорошим человеком, умеют поддержать, и похвалить, и окрылить. Может быть, приезд и пример доктора — это или тест на нашу отзывчивость, или пример возвышения.

А нужен ли он Дагестану? Дали один новостной сюжет — мало ли что кругом происходит... У нас сформировали «вкус» к другим новостям, у нас в прессе нет места тем людям, на встречу с которыми так жадно торопился Магомед. Вот чьи лица и чьи речи важны — народа, с которым рядом всегда доктор, где бы он ни находился. И как жаль, что в центральной прессе нет места таким лицам кавказской национальности.

Похвалой его не испортить, потому что он счастливо лишён тщеславия и амбициозности; критикой не остановить, потому что редкой силы и искренности любовь к родине у него сочетается с действенностью слова, прямотой справедливости и щедростью бескорыстия и заботы. Он свободен в своих устремлениях, не нуждается ни в чьём благословении или запрете делать добрые дела, не жалуется на обстоятельства, не принуждает других, ничего ни у кого не просит, а заражает и удивляет своей увлечённостью, диапазоном того, что может делать один человек. Неравнодушие к общественно-политической жизни в том, как она сказывается на судьбах людей, бережное отношение к традициям и культуре наших народов, любовь к родной Цумаде и Дагестану, к России — это не только отличительные черты доктора, но и объяснение тому фейерверку мыслей, идей, предложений, который сопровождает любую встречу с ним, очную или заочную. Его манера говорить и слушать необыкновенная, чисто докторская: он задаёт вопрос, а в это же время, как радар, принимает информацию от всех систем жизнеобеспечения; многоканальность информации извне тут же трансформируется в многоответность и многовопросность общения, в ходе которого находятся, прощупываются, апробируются, назначаются механизмы лечения и оздоровления.

Спасибо от имени всех, кто открыл Вас для себя, кто болел, мысленно сопровождая Вас в дороге, на пути добрых дел, дорогой Доктор! Пусть чаще в нашей жизни появляются такие люди, рассеивая обыденность и сиротство каждого.

14 мая 2013 г.
В Ботлихе

И вот мы в Ботлихском районе. Я особенно люблю ботлихцев после 1999 года, когда их мужество, благородство и независимость в августе 1999 года — в момент растерянности республиканской и федеральной власти — проявились с потрясающей силой.

Великий народ. А разве можно быть другим, если ты рождён здесь? Это про них Путин тогда сказал: «Видя, как они защищают свою землю и Россию, я ещё сильнее полюбил Дагестан и дагестанцев».

Профессионально обученной армии террористов бой дало народное ополчение, не дожидаясь, пока профессиональная армия придёт им на помощь. А когда армия появилась (58-я армия СКВО), то своими самонадеянными и бестолковым действиями, недоверием к местному населению она нанесла урон собственным силам и ополченцам. Говорили ополченцы, что надо занять высоту Ослиное Ухо,— не послушали военные, и гибли молоденькие солдатики: с вершины горы их расстреливали боевики, а с неба их бомбили свои же... Шокированные жители, женщины пытались остановить эту бойню, уговаривали командование прекратить бессмысленную бомбёжку, кормили солдат, оказывали первую помощь. У русского командования ещё свежи были в памяти события первой чеченской войны, когда мирные селяне с наступлением темноты превращались в боевиков и стреляли в спины. Поэтому оно дало приказ солдатам не вступать в контакт с местными и ничего от них не брать. Жители не могли видеть, как гибнут мальчишки. Они обращались к командованию, предлагая показать места расположения боевиков, но те не желали слушать. Страшное произошло, когда по приказу российского командования (коммерческая война имеет свои законы или ещё какая причина, но оправдать такой непрофессионализм ничем нельзя) бомбы, предназначенные бандитам, посыпались на головы ополченцев. Много позже одному из командующих авиацией во время телепередачи задали вопрос: почему погибли ботлихские милиционеры, ведь у вас были точные координаты расположения боевиков? Он ответил, что, по их данным, милиционеры собирались перейти на сторону боевиков. Без комментариев этот бред.

Ботлихцы отстаивали свою свободу, невзирая на численное превосходство врага, отсутствие оружия. Женщины отказались уйти с места боя и воевали с мужчинами наравне, кормили, перевязывали солдат.

Это настоящие мужчины, герои ботлихских событий, каждый из них достоин отдельной книги. Магомедгаджи, который уже восемнадцать лет жил в Питере, узнав о нападении, в тот же день прилетел в Дагестан, как и многие дагестанцы, устремившиеся отовсюду на родину в тот страшный час — на защиту своей земли. Подумать только: поддержи Дагестан террористов, в чём они были уверены,— какая страшная война заполыхала бы в России! Дагестан уберёг страну и уберёгся. Но кто об этом знает? Чтобы в центральных СМИ рассказывали правду о наших людях, надо платить им миллионы, бесплатно подхватывается криминал, он заказывается, его ждут, пуская слюнки и тиражируя по всем каналам. Помню, как шокирован был Миронов, когда приехал несколько лет назад на открытие единственного в стране памятника русской учительнице. Ни одна газета об этом не написала, но о прошедшей спецоперации писали целый день.

<...>

...Мы едем на кладбище — поклониться памяти знаменитого народного врача, которого больше полувека вспоминают благодарные пациенты, М. Гасангаджиева, отца нашего Муртуза, который встречал нас и гостеприимно предоставил в своём доме приют.

У могилы мулла читает молитву. Здесь и Магомедгаджи, тот самый петербуржец, который, приехав домой, так и остался здесь. «Дагестан Россию не отдаст»,— говорит он.

23 мая 2013 г.

Вчера мы собирались в Фонде культуры у Луизы Карповны [3]; мы — это соучредители Кавказского дома переводов и со-деятели. Проект на Западе давно известен, а у нас ещё такого нет. И вот Марат, учредитель и издатель кавказской литературной газеты «Горцы», художник, журналист, разворачивает перед нами заманчивые перспективы.

Нина Васильевна Ходжаева. Это гениальный педагог, учитель живописи. Мои дети и дети моих друзей ходили к ней в школу искусств с трёх лет. Одного занятия с Ниной Васильевной достаточно, чтобы непостижимым образом самый заурядный ребёнок стал художником милостью Божьей. В какой только технике не работают её дети, на каких только выставках не побеждают! Мои побеждали во всероссийском конкурсе «Новые имена» в номинации «Юный художник», их работы вошли в каталоги, так же и другие дети — они все прошли эпоху Ренессанса у Нины Васильевны. Скромнейшая, бескорыстная, самоотверженная... А какие у неё работы! Никак не можем уговорить свою выставку провести.

Прекрасный учёный из ДНЦ РАН, специалист по книгоизданию и истории печати — Аминат Алиханова. Хозяйка Фонда культуры, автор многих проектов, собиратель всех, болеющих культурой,— Луиза Карповна Гаврилова.

Скромный и тихий Марат — организатор и деятель, каких поискать. Газета, посвящённая литературе, живописи, музыке,— «Горцы». Он же инициатор проведения первой книжной выставки «Тарки-Тау», в этом году будет вторая выставка; а теперь — такой нереально заманчивый проект — Дом переводов.

Но у него всё становится реальным. Спонсор найден, добро на строительство в Лакском районе получено — именно там нашёлся человек, который отдаёт свой дом под проект. Проект дома готов. Архитектор постарался. Двухэтажный дом в стиле модернизированной горской архитектуры, будет сад, расположен дом на берегу озера в очень живописном месте. При наличии здоровой доли иронии наши ребята полны оптимизма. Не то ещё делали! Портал «Искусство Кавказа» открыли — это последний проект.

Маазат Чаринова привезла идею из Германии. Она вышла замуж в Болгарию, теперь болгары тоже наши родичи. А идея такая: создаётся дом в горах, ближе к носителям языка и местам их компактного проживания, туда периодически приезжают работать на недели, месяцы переводчики из разных европейских стран, им даются подстрочники, и они переводят стихи и поэтов-классиков, и современных поэтов, тем самым облегчая и ускоряя выход кавказской поэзии к европейскому читателю. Условия скромные, минимализм в интерьере, всё необходимое. Главное — все условия, к которым привык европейский житель. Обеспечиваются едой местным населением, всё экологически чистое, натуральное. Уединение, погружение в этносреду — что ещё нужно? <...>

3 июня 2013 г.
Из диалога с Сулиетой Кусовой [4]

— То, что происходит у нас,— не проблемы Кавказа. Это проблемы России. Мы вписаны в её контекст и болеем теми же болезнями. Просто в горах они протекают по-другому.

Посмотрите на российское телевидение: с экранов исчезли лики. Нет контактёров духа. Это не значит, что их и вовсе нет. Они в тех самых глубинах, откуда Россия ушла. Не бывает жизни пустой. Я уверена: в сёлах есть глубокие люди, есть они среди молодёжи. Дух никогда не исчезает. Где они и куда они уходят? Куда они несут свой дух, Миясат? Вы работаете с молодёжью. Что вы там видите?

 

— Я вижу жажду духовности и дефицит людей, умеющих утолять эту жажду. Я вижу готовность к воспламенению духом.

 

— Когда мне говорят, что поколение меняется в худшую сторону, я думаю о том, что в каждом поколении есть свои зёрна и свои плевелы. Вопрос в другом: какие каналы мы открываем — или не открываем. И потом, Миясат, давайте спросим себя: что это за сложные, не познанные нами пласты молодёжи, которые несут беду, смерть? Что это за духовная резервация, куда уходит молодёжь? Давайте отвлечёмся от слов «экстремист», «террорист» и посмотрим глубже. Иначе мы будем молча смотреть, как из наших детей делают мясо, отправляя их на заклание,— то, о чём вы написали в своём стихотворении «Смерч». Что это за смерч? Это политологическое определение? Что за смерч обрушился на наш дом? Исследовать его только с позиций борьбы с терроризмом — это значит потерять поколение. Этого недостаточно. Это следствие. Туда ушли и думающие. Да, есть безбашенные, жестокие, тупоголовые, но самое страшное — туда ушли думающие, и я не знаю уже, кого больше.

<...>

Сегодня основная тема Северного Кавказа — как воспитать способность к рефлексии.

Одичание молодёжи — ещё не ощущающей себя европейской, московской, где её воспринимают как угрозу безопасности столичного обывателя, молодёжи, уже не имеющей своих корней, молодёжи, которой внушили комплекс ущербности,— вот где происходит страшный цивилизационный разлом, и мы переживаем период цивилизационной загрузки. Что мы делаем с молодёжью? Вся эта вакханалия мероприятий, к которой сводится работа с молодёжью,— пир во время чумы, когда из настоящей жизни изъято самое главное, что определяет нашу жизнь,— дети. Вот смерч тайной силы, его надо расшифровывать: одно дело — вообще, а надо — конкретно.

<...> Есть правила, по которым должны развиваться народы. Тем более — народ традиции, культуры; его держит привязанность к земле. И когда эти формы существования нарушены, народ начинает болеть, как народ, который вырвали из Рязани, пересадили в Борнео под бананы и сказали: «Живи!»

А он не знает, съедобен ли банан. Но вы не вступили со мной в теоретизирование, а написали строчки. Можно ли вам их напомнить?

Есть такая земля: кто осмелится тронуть рукою
Её впалую грудь и зияние вырванных дней?
Кто втоптал её косы в песок и кровавой строкою
Пишет чёрную книгу безумья и смерти её сыновей?

Есть такая земля: кто вернёт ей могущество духа,
Честь и славу отцов, о братстве завет и приказ?
Глухо ропщет суровая быль и доносит до слуха
Прометеево имя в горах и священное слово — Кавказ.

<...>

Российские цари знали, как делать Кавказ своей окраиной. Был ресурс в лице русской литературы, культуры, которая выковывала российского кавказца. Пусть это был романтический подход, но это было проникновение в кавказский характер, кавказскую ментальность. Звучание русской литературы сформировало цивилизационную суть нашего региона.

Наши — камни; наши — кручи!
Русь! зачем воюешь ты
Вековые высоты́?
Досягнёшь ли?..

Не досягнула. По крайне мере, девятнадцатый век и даже советская действительность больше приближали к Кавказу, чем сегодняшняя постсоветская Россия. Русская литература была высшей политтехнологией. Русской литературы больше нет, а вульгарные политтехнологи конструируют фальшивое кавказское пространство; но они его и для собственного народа никак не могут сконструировать.

Прадеды завоёвывали, отцы благоустраивали, а внуки ногой отпихивают от России Кавказ. Вот вам преемственность поколений великого государствообразующего народа. Вот в чём русский вопрос — сохранить завоевания своей культуры, традиции, а не бегать с транспарантом: мы за белых, мы за русских. <...>

Мы совершали своё восхождение и, не сомневаюсь, дошли бы до создания общей северокавказской государственности, потому что имели все народные механизмы межнационального общения и этноконфессионального культурного сотрудничества. Без ассамблей ООН и подобных им структур. Мы имели свои маленькие и очень выверенные формы северокавказского единства. Но мы никогда не имели возможности самостоятельно развиваться, у нас всё время — прерванная история. Мы — коридор, по которому общались Азия и Европа. И самые драматические столкновения проходили здесь. Но столкновение с Российской империей выковало тип русского кавказца, который пошёл на пользу России. Империя умела адаптировать горцев. По типу цивилизационному и ментальному нам ближе оказался русский цивилизационный тип, потому что ни Иран, ни Турция нам не подходили — не случайно Шамиль умышленно не пошёл на контакт с Турцией. <...> Советский период, опыт строительства социализма оказался крайне приемлемым для нас. Он был полезен тем, что давал равные возможности развития. Была неплохая политика квотирования, и никто в МГУ не говорил нашей молодёжи: «Понаехали». И кавказская состязательность была очень востребована при социалистическом строительстве. У нас появились лётчики, учёные, космонавты, пролетарии, интеллигенция.

И в аграрном секторе была, кстати, традиция — общественное пользование землёй. Армия шлифовала нашу молодёжь, это была именно армия. Северный Кавказ не может жить без отходничества — и существовала открытость территорий. При всех своих издержках — не касаясь перегибов и культа личности — советская власть не нарушала ментального кода национальной психологии. Развитие аграрного сектора сохраняло сельские территории. Какой цивилизационный код нам сегодня предлагает Россия? ЛЭП, которые установлены были тогда на Генухском перевале, сейчас страна ни за что бы не построила. Это не значит, что всё было ладно. Но что с нами сейчас происходит? «Всё кровью сочится Кавказский хребет». <...>

Мы — в условиях постмодерна, и нам либо принять это надо, или остаться в своём романтизме и реализме. Тогда мы выпадаем из культурного пространства России. <...> Мы ищем свою традицию, а тут бушует постмодерн. Я не верю в его созидательные возможности. Наша главная проблема — цивилизационный разлом и поиски того центра, к которому мы могли бы прислониться. Мы не можем так долго оставаться в пограничном состоянии. Уже мы обязаны отвечать на вопросы. Осознанно или нет, но вы поставили эти важные вопросы в книге. «Прости, Кавказ, за то, что скорбью ада наполнился твой дом...» Это всё, что мы пока смогли произнести. Спасибо за покаянные строки от имени всего поколения. А дух поиска — это, видимо, за другим поколением. <...>

__________________________________

3. Махачкала — Дербент — Махачкала

Я впервые увидела Миясат несколько лет назад в Москве, в «Доме Ростовых», когда зашла по делам в секретариат Союза российских писателей. В тесном кабинетике, заставленном книжными шкафами, коробками и пачками книг — втроём не развернуться,— она сидела за столом напротив Светланы Василенко и улыбалась той особенной улыбкой, которая сразу выдаёт натуру: умный, добрый, искренний человек! И лишь совсем недавно, «листая» её блог, я догадалась, что с этой обезоруживающей улыбкой она, пожалуй, за несколько минут до этой встречи вышла из другого кабинета, этажом ниже, и имела там жёсткий и нелицеприятный разговор. К любой несправедливости, к халтуре и фальши Миясат беспощадна. Отваге, с которой она бросается в бой с показухой и прочими чиновничьими чудесами, можно позавидовать. Внимательный читатель и сам наверняка почувствовал это. Так ведь и страшно за неё! Миясат рассказывает, что всей своей жизнью ставит эксперимент: хочет доказать, что и на Кавказе (как, впрочем, всюду) можно добиться успеха — в истинном, высоком смысле слова — без протекций, взяток и «волосатой руки» наверху. Исключительно за счёт собственного ума, таланта и добросовестного служения делу. Получается ли? Жизнь этой женщины — борьба, ежедневная и бескомпромиссная. Но, кажется, сама атмосфера борьбы необходима ей как воздух. Пока я гостила у неё в Махачкале, на моих глазах несколько раз Мия живейшим образом, действенно и активно, реагировала на такие вещи, мимо которых — каюсь! — я прошла бы. Не то чтобы равнодушно — нет, возмущаясь про себя, сморщив нос или поджав губу, но — прошла бы. Не стала бы связываться. Проверено ведь: себе дороже!

Но для Миясат это определённо не аргумент. И если булгаковской Маргарите досталось несколько молекул крови одной из французских королев, то Миясат, без сомнения, прямая, хотя и дальняя, наследница Жанны д’Арк. Это точно.

Несколько лет Миясат терпеливо сопротивлялась странной ситуации, сложившейся в связи с её назначением заместителем министра образования РД. Прежний глава республики только-только назначил её на эту должность, как покинул пост. Новый — назначил другого министра, своего друга. Неприязнь к бывшему президенту, человеку честному, порядочному, очень уважаемому дагестанцами, отразилась и на судьбе тех, кто работал с ним в одной команде, в частности, Миясат, руководившей в своё время Информационно-аналитическим управлением президента РД. Так, с приходом нового руководства, Миясат, которую знают в республике, кроме всего прочего, и как заслуженного учителя, учёного-педагога, оказалась загнанной в резервацию бездействия и молчания. Ей не дали никаких полномочий и, в сущности, не допустили к работе. Уволить Муслимову не имели права, да и не могли: слишком хорошо её имя известно в республике и за её пределами. Но работать с ней министр не стал. Это с ней-то! С её энергией, с фейерверком идей, с фанатизмом служения любимому делу, с неистребимым вниманием к человеку! Миясат до сих пор вспоминает об этом — с иронией, но и с болью. Времени даром она, конечно, не теряла: продолжала работать в университете, написала несколько книг, стала лауреатом нескольких литературных конкурсов. Но кто измерит глубину нанесённой раны? Сейчас, в должности заместителя министра печати и информации РД, она словно навёрстывает постигшее её тогда безвременье. Я ещё не встречала чиновника, который бы (извини за просторечье, читатель!) — так пахал!

Что касается стихов... Миясат — в творческом «монашестве», Мариян Шейхова — начала всерьёз работать стихами сравнительно недавно. Но почти сразу — мощно. Как будто душа её годами копила художественную энергию, и в момент катастрофического надрыва и подъёма энергия эта вырвалась наружу, быстро и уверенно обретя свою форму:

Куда же я должна уносить
То, что переполняет моё сердце?
Оно сильнее меня,
Хотя ещё не обрело голоса
И думает, что спит.
Но в какие-то мгновения
Смерч чужой тоски
Вздымает мою душу
К высоте неба,
И стражи горла
Перехватывают его.
Может, если бы смерч тайной силы
Смог обернуться вокруг Земли,
Девочки с несозревшим сердцем
Не успели бы обернуться поясами смерти
И мальчики с когда-то пухлыми щёчками,
Прикасаясь к холоду оружия,
Никогда не забывали бы руку матери,
Ведущей их к дому...

Из дневника. Июнь 2013 г.

4-го — в середине дня — мой поезд прибыл в Махачкалу на вокзал. Ещё из вагонного окна увидела Миясат: рядом с ней — молодая женщина, потом оказалось — знакомая, тоже кого-то встречала. Мы обнялись радостно, она подхватила мой чемоданчик на колёсиках, тут же взяла такси — и мы помчались к ней домой. В Махачкале — солнечно и почти жарко, хотя с моря дует свежий ветерок, навевая прохладу. Центр города — старой застройки. Пока мы ехали, я думала, что это уже другой Кавказ, иной, чем Северная Осетия. Во Владикавказе, пожалуй, больше цивилизации... всё как-то ближе к Европе. В Махачкале — Восток. Уже совершенно и явно. На каждой третьей женщине — хиджаб, всюду — приметы исламского мира.

Мия живёт вместе с матушкой. Маленькая, согбенная, в тёмном платье до пят и коричневом платке, она улыбается и с милой невнятностью говорит по-русски [5]. И ещё кот — толстячок-британец. По имени Тони Блэр. Сначала он меня немножко шугался. Но мы быстро подружились. Меня устроили, как я поняла, в кабинете Миясат. Я сплю на ложе, на коем некогда отдыхала Эльвира Горюхина [6], будучи здесь в гостях.

Потом мы гуляли по городу. Я впервые увидела тутовые деревья. Они уже усыпаны ягодами — белыми, красными, чёрными, зелёными. Ягоды всюду на тротуаре: хочешь — подбирай, хочешь — топчи. На вкус тутовник напоминает ежевику, только мягче, нежнее.

Мия отвела меня в Национальный музей. Интереснее всего, конечно,— традиционные предметы быта и декора. Дагестан — страна многих народов. Разные, хотя и родственные, языки. Разная форма утвари, разный орнамент, разные способы обработки материалов... Восхитительны серебряные и золотые женские украшения, оружие, посуда... Ковры! Здесь как раз проходит выставка «Дагестан в творчестве русских художников». Много интересного. Главное впечатление — горцы и кони. Первые поражают горделивой осанкой и красотой мужественных лиц. Вторые — силой и грацией: лебединые шеи, упруго изогнутые крупы, тонкие мускулистые ноги...

На следующий день мы отправились в Дербент. Министерство печати и информации выделило нам автомобиль — с очень хорошим молодым человеком Юрой. К нам присоединился Марат Гаджиев (художник, писатель, редактор, умнейший и интеллигентнейший) с дочерью Изой. Плотность населения здесь очень высокая. По дороге мы всё время проносились мимо посёлков — с мечетями и базарами. Удивило огромное количество мастерских, производящих ворота и двери, большей частью металлические,— всех фасонов и размеров. И, видимо, на любой кошелёк. К дверям здесь отношение серьёзное: мой дом — моя крепость. Врата крепостей — знак благосостояния и общей респектабельности хозяев.

Ещё удивило изобилие мечетей: на каждой автозаправке обязательно имеется что-то вроде дома или хотя бы комнаты для совершения намаза. А некоторые мечети — великолепные дворцы с уносящимися ввысь белоснежными с золотом минаретами. Что бы ни говорили об исламе недоброжелатели, его могучая идейная экспансия вызывает уважение. [7] Главное, эта идеология оказалась непостижимо привлекательна для молодёжи — в Махачкале и Дербенте большинство молодых женщин одеты по шариату. При этом — вынуждена признать — привлекательности и элегантности здешних модниц наряды в духе шариата никак не вредят. [8]

Дербент — каспийский порт. С горы, на которой расположена древняя крепость, открывается изумительный вид на город: сверху кажется, что он совершенно не тронут современностью. Узенькие улочки-кварталы с прилепившимися друг к другу одно-двухэтажными каменными домиками, мощённые булыжником мостовые, тихие женщины в традиционных одеждах до пят... Но в город мы спустились уже после того, как посетили крепость.

Толщина стен крепости такова, что по ним ездили на колесницах, запряжённых двумя конями. Мы по ним прогулялись тоже: не скажу, что не ощущала опаски, но было здорово — смотреть вниз со стены, с головокружительной высоты. Сразу за воротами — здание древнего судилища и т. н. «малый зиндан» — тупик подземной тюрьмы, колодец примерно в два человеческих роста с решёткой, закрывающей отверстие-люк. Говорят, под этой решёткой находился заключённый и слушал, как наверху суд выносит решение по его делу: оправдать, казнить или отправить в «большой зиндан». Последнее было страшнее смерти. Этот «большой зиндан» мы тоже видели — сверху. Подземная тюрьма с зарешеченной отдушиной, откуда не было никакого выхода: люди гнили там заживо и молили Аллаха только о скорейшей смерти.

У крепостных ворот — тщательно обихоженный источник родниковой воды, отведённой откуда-то с гор. Тут же — музей, бережно сохраняющий всевозможные артефакты. У стен музея — каменные надгробия, свезённые с кладбищ,— на них надписи или просто растительный орнамент (говорят, погребальных слов удостаивались только мужчины).

Выше — руины дворца, гарем среди садов, роскошные бани — венец технической мысли незапамятной древности (до их совершенства последующие поколения инженеров не поднялись до сих пор)...

Когда-то эта земля принадлежала Кавказской Албании. Ещё в четвёртом веке от РХ здесь была построена христианская церковь, древнейшая на территории нынешней России. Позднейшие преобразователи крепости не нашли ничего лучшего, как закопать церковь в землю и превратить в огромное водохранилище — с водой всегда были трудности. Ничего себе задача! Но она была выполнена. На остатки храма мы любовались сверху — через металлические прутья купола, водружённого над руиной.

Мы спустились в город. Нашли музей Бестужева-Марлинского. Послушали милейшую экскурсоводшу, посочувствовали горестной судьбе писателя и отправились дальше — на древнее мусульманское кладбище Кырхляр.

К мусульманской святыне — могилам сорока асхабов, сподвижников пророка,— женщин в европейской одежде не пускают. Нам с Миясат выдали по халату с капюшонами, у меня был с собой платок, который я повязала, закрыв лоб до бровей, и мы вошли.

(Невозможно вообразить, чтобы здесь совершена была выходка, подобная той, что «пуськи» отчебучили в Москве. Лишний упрёк нашему лицемерному обществу!)

Священнослужитель в тюбетейке, восседая на каменной скамье, разговаривал с женщинами, пришедшими просить Аллаха о потомстве. В знак особенности молитвы посреди пространства, ограниченного скамьями,— маленькая каменная колыбель, судя по виду, очень древняя. Рядом с надгробиями — специальное сооружение, вроде домика, с отверстием в середине (напоминает русскую печь), верующие просовываются в него по пояс и молятся Аллаху о чём-то конкретном... рядом на каменной ограде — углубление с водой и чаша. Можно совершить возлияние, испить святой воды. Мы дождались, когда мулла закончит проповедь, подошли к нему и попросили рассказать о святыне. Ничего внятного он не сказал, но почему-то захотел со мной сфотографироваться.

Другой молодой служитель провёл нас в мечеть: там, внутри, всё очень уютно обустроено для молитвы — ковры, подушки... Посреди зала — несколько серых каменных обелисков над могилами святых. Энергетика — потрясающая. Здесь «место силы». Однозначно. Заметила, что далеко не во всех храмах это есть. Как раз в очень немногих. Здесь — определённо. Всё та же захватывающая всё твоё существо тяга вверх. И звон в ушах... даже не звон — такое звенящее жужжание... где-то сильнее, где-то слабее. Я уже научилась различать.

В Дербенте посетили мы и медресе — древнейшее на Кавказе. Здесь растут восьмисотлетние платаны, впятером не обхватить... Мы зашли с Миясат в тамошнюю мечеть — хорошее место, но далеко не столь сильное, как Кырхляр.

Ну вот, однако, «тайм»: не без сожаления — я, по крайней мере,— покинули Дербент и помчались в Махачкалу.

По дороге говорили ещё и о тревожной ситуации, которая складывается в Дербенте. Здесь давно уже сталкиваются интересы Дагестана и Азербайджана (читай: России и Турции). Давление настолько велико, что ходят разговоры даже о переводе культурных текстов с привычной кириллицы на арабскую графику. В Дербенте хотят улицу Советскую назвать именем Гейдара Алиева. Это вызвало волну протеста со стороны лезгин, основного этноса Дербента. Перепалка идёт основательная. Вплоть до того, что некоторые жители Дербента — в пику «Алиеву» — предлагают назвать эту улицу именем Путина. Но большинство — за сохранение старого названия. Российская геополитика затрагивается тут настолько очевидно, что непонятно бездействие федеральных властей. Культура, наука, образование! Вот куда надо вкладывать деньги! Иначе уйдёт Кавказ, из-под носа уплывёт! Это сейчас, кажется, всем понятно.

На следующий день, шестого, с утра пораньше мы узнали, что в Махачкале вчера полицейские обезвредили двух шахидок-смертниц, готовившихся к совершению теракта... Наверняка спасли, как минимум, несколько жизней, в том числе — и этих несчастных...

4. Интеллигенция

Я спросила у своих «сетевых» друзей, какие ассоциации вызывают у них слова «Дагестан», «дагестанцы». Оказывается, первое, что сразу приходит в голову большинству из них,— Расул Гамзатов. Дальше, в порядке убывания,— горы, Шамиль, борода, кровь, честь, отвага, не надо, острый, молчи, гостеприимство, коньяк...

Набор понятий — примечательный. Карябает Дагестан многострадальную и загадочную русскую душу.

В конце июня блогосферу всколыхнуло сообщение о гибели двадцатичетырёхлетнего махачкалинца Марата Рахметова. В Звенигороде, на Москве-реке, он спас двух девочек-подростков, а сам утонул. Градус и оттенки связанных с этой трагедией разговоров в Интернете сами по себе наводят на тревожные размышления. О том, насколько сильны в России националистические предрассудки (русские ли, кавказские, татарские или еврейские — какая разница?). В мутной водице взаимных оскорблений, вызванных из неандертальских глубин подсознания некоторых наших сограждан (увы! имя им — легион!), обсуждающих, казалось бы, неоспоримый факт самопожертвования ради спасения чужих жизней, лишь изредка всплывали здравые мысли о том, что национальность героя здесь совершенно ни при чём! Воспитание — да. Марата Рахметова так воспитали. В духе определённых традиций, бережно сохраняемых в семье.

Он был единственным сыном декана экономического факультета Дагестанского педагогического института. И, кроме естественного сострадания к доброму, умному, порядочному юноше (Миясат его знала, он работал программистом в Министерстве образования РД, в информационном отделе) и глубокого, искреннего соболезнования его семье, потерявшей, в сущности, осевой росток существования, я, как и некоторые блогеры, обсуждавшие в те дни обстоятельства подвига и гибели Марата Рахметова, ощутила что-то вроде слабой искорки оптимизма.

Вот несколько реплик той дискуссии (из разных блогов):

 

«Знаете, раньше я, наверное, удивился бы. Но чем дальше, тем меньше меня что бы то ни было удивляет. Девочки живы, вырастут, заведут детей, и есть шанс, что когда их дети, не дай Бог, попадут в беду, где-то неподалёку окажется парень из Махачкалы. А может, и не окажется. Это, в конце концов, не так важно. А важно, пожалуй, что есть ещё — а ведь уж и не думалось — в России закоулки, где единственный сыночек декана факультета, собравшись жениться, вербуется на стройку простым рабочим, ибо свадьба — удовольствие дорогое, а папа взяток не берёт. В такое, конечно, сложно поверить, но факты упрямы — и значит, Россию рано списывать со счетов».

«Марат мой земляк, хотя я его не знал лично, знаю его отца. Спасибо всем за хорошие слова. Хотелось бы, чтобы все мои земляки брали пример с этого молодого человека. А ведь почти все были такими, как Марат, ещё лет пятнадцать назад. Сегодня у многих мозги набекрень. Кучка отребья создаёт плохой имидж всего народа, а лучшие уходят. Некоторые забыли заповеди гостеприимства страны гор и слова великого Расула Гамзатова: „Если ты выстрелишь в своё прошлое из пистолета, то будущее выстрелит в тебя из пушки...“»

«Запомнилось высказывание Владимира Ивановича Даля: „Ни прозвание, ни вероисповедание, ни самая кровь предков не делают человека принадлежностью той или другой народности... Кто на каком языке думает — тот к тому народу и принадлежит“. Марат думал на языке человека и принадлежал к народности героев!»

«Просто поступок с большой буквы!!! Горец ли, мусульманин ли — никакого значения в данном случае это не имеет. Жаль геройского парня».

 

Я читала это и вспоминала рассказ Миясат Муслимовой о том, как министерская машина, в которой она ехала на праздник в горный посёлок Ботлих, едва не попала под обвал. Огромные камни обрушились на дорогу и перекрыли её. Чудом ни один автомобиль не задело. Но движение остановилось. Мгновенно образовалась, как в городе сказали бы, пробка. Что дальше? Ничего. Все мужчины, какие только оказались на месте происшествия, дружно вышли из машин и, не дожидаясь соответствующих служб, сообща расчистили путь. Быстро и без лишних разговоров по поводу чьих-то прав и обязанностей. Пустяк? А ведь впечатляет...

И ещё мне вспомнилось... Глава из книги Эльвиры Горюхиной, которую Миясат пересказала стихами:

 

Тэмо убили.
Он никогда ни от кого не прятался:
Лечил всех — грузин, осетин, русских.
Накануне грузины сожгли двух осетин.
Проще всего было отомстить Тэмо.
Его бросили на разрывную гранату,
И части тела несколько дней валялись на земле.
Собаки начали их таскать,
И один осетин предал его тело земле.

Два года Русико искала тело своего сына.
Каждый день ей снился один и тот же сон:
Тэмо протягивает к матери руки и шепчет:
«Мэдзебе» [9].
Русико обошла все грузинские и осетинские сёла,
Лежащие вперемежку,
И заглядывала во все колодцы, клети и сараи.
Мы с ней идём вверх по дороге.
Сидящие у дороги осетины знают,
Что это грузинская мать ищет своего сына.
Она останавливается около них и говорит:
«Здравствуйте все. Иду поминать своего сына.
Я не думаю, что его убили осетины.
Вы не виноваты. Простим друг другу всё».

Мы идём выше.
«Ты и в самом деле так думаешь, Русико?» —
хотела я спросить.
Она отвечает:
«Не в этом дело. Осетинская мать тоже потеряла детей.
Думаешь, ей каково? Так же, как и мне...
Я ходила в верхние сёла зимой, там снег по шею.
Мне помогал один молодой осетин.
Он мне теперь как сын».

* * *

Я проснулась от плача: Русико молилась.
В больнице собрались все, кого спас Тэмо,
Кто работал с ним.
И вдруг вошли они — мать и дочь, Лиза и Цицо —
Две женщины-осетинки.
Цицо несла перед собой пять грузинских хлебов,
А Лиза — два больших портрета своих сыновей.
Красавец Гурам погиб в Абхазии в 1992 году.
Акакий, младший, пропал без вести.
Русико первой обняла Лизу.
Они застыли, словно не могли оторваться
друг от друга.
«Я не думаю плохо об осетинах.
Перед Богом ты оправдана»,— сказала Русико.
Потом они заплакали в голос.
Я видела, каким бывает лицо у прощения.
Не разделяй их, Господи, не разделяй!
Не разделяй их, Господи, не разделяй!
Не разделяй...

Муж Лизы — грузин.
Он хотел вскопать свою делянку
И не слушал Лизу:
У него нет врагов ни среди грузин,
Ни среди осетин.
Фронтовики погибали быстрее всего.
«Я не испугался фашистов.
Почему я должен бояться тех,
С кем прожил всю жизнь?» —
Говорили они
И погибали за порогом своего дома.
Лиза виновата дважды:
Первый раз — когда убили мужа,
Потому что он женат на осетинке.
Второй раз — когда убили её сыновей,
Потому что они дети грузина.

Откуда у неё силы, чтобы идти с хлебами
К грузинской матери?
У них одна молитва,
И я повторяю её вместе с ними:

«Не разделяй нас, Господи, не разделяй!
Не разделяй нас, Господи, не разделяй!
Не разделяй...»

 

Читаю — и слышу, как слова этой молитвы произносят уста русской учительницы и женщины-поэта из лакского селения Убра... и сама повторяю — задыхаясь от слёз. А корни моей культурной памяти выносят из тысячелетних глубин образ старика Приама, целующего руки Ахилла, который вот только что волочил за колесницей тело его сына, Гектора, последнего защитника Трои. Какое потрясение переживаешь, когда Ахилл и Приам, будто прозревшие, рыдая, обнимают друг друга!

Вот для чего Художник! Вот в чём его задача: связывать, созидать человечество, подталкивать отчаявшихся, озверевших от горя людей к милосердию, к взаимному прощению. Особенно когда перед Художником — война. На войне бессмыслен вопрос «кто виноват?». Ещё великий Гомер понял и показал это. Он был — интеллигент, мыслитель. И, может быть, первым в истории нашей цивилизации явил пример интеллигентного творческого поведения.

А вот передо мной — другая книжка, великолепно изданная в Москве. Автор — кавказец, лауреат престижной премии. Книжку напутствовали известные писатели, сделавшие собственную литературную карьеру под флагами переоценок и перестроек. И — как напутствовали! «Макабр с человеческим лицом». «Очень русский в своём чувстве жизни». Один из рецензентов вообще убеждён, что именно так гуманизм снова возвратится в русское искусство. Я прочла эту книгу о грузино-осетинской войне. Искренне желаю автору когда-нибудь ответить за содеянное — пусть не сейчас, не силой суда людского, но там ответить, где воздают должное каждому художнику за его правду. Вряд ли великая русская литература с её сострадающей и соединяющей напряжённостью приняла бы такого «гуманиста» в свой круг... Так что же? И это — Кавказ, «русский» Кавказ? Или «макабр», выдаваемый за гуманизм последнего поколения,— результат ужасающей порчи, которую продолжает наводить на всех нас, русских и украинцев, осетин и абхазов, грузин и аварцев, армян и азербайджанцев, либерализованная по западному образцу арт-мафия? Этот с гоготом марширующий по трупам и экскрементам отряд — интеллигенция? Нет. Не могу мириться. Не могу молчать. И не могу отделаться от ощущения растущего между нами водораздела. Вы, адепты постмодерна, раскатавшие себе дорожку на Запад поношениями «совка», я — не с вами. Между нами — горы и горы, между нами теперь — Кавказ. Я — по эту сторону. С Эльвирой Горюхиной; с Ширвани Чалаевым, чья музыка, как целебный напиток, настоянный на мелодиях гор, заставляет сердце биться чаще, но ровнее; с Миясат Муслимовой; с Маратом Гаджиевым, который осуществляет в Махачкале фантастический проект — издаёт литературно-художественную газету «Горцы»... Для него горцы — люди высокого полёта, к какой бы нации ни принадлежали. Так вот, я с ними, с теми, для кого любовь, честь, совесть, душа, сострадание — не пустые слова, затасканные предыдущим поколением и обветшавшие, «как платье», а самая что ни на есть реальная реальность, повседневные жизненные мотивы. Это ведь наши записные «макабристы» — с потачки широко размахнувшихся предателей — уже несколько десятилетий развращают молодёжь, внушая ей, что человек — на самом деле всего лишь зверь, хуже зверя, потому что животное — невинно, а человек — сознательно извращён, причём любой и каждый. А те, кто говорит и живёт не так,— намеренно лгут, притворяются. Неужели правду о человеке несут «гуманисты» вроде прозаика с Кавказа, отхватившего своим циничным опусом «Русскую Премию»? Или русская учительница Эльвира Горюхина, рассказавшая о той же войне с не меньшей откровенностью, но — любящим сердцем и человеческим словом? Или Аминат Абдурашидова, пережившая страшное и сумевшая правдой об этом страшном поднять дух человека, а не покрыть чужую душу мраком? Нет, нет... межа проведена. И даже — безошибочные тесты найдены. Несколько понятий — на поверку. Несколько имён и событий. Ваше отношение? И всё становится на места.

5. Подвижники и титаны

Ведущая «круглого стола» «Современная национальная литература: наследие советской эпохи и перспективы XXI века» [10] Гулиера Камалова, живо откликнувшись на мой тезис о том, что настала эпоха нового героизма, спросила: «А где вы видели новых героев? Кого так называете?»

Да, пришла, видимо, пора «материализации духов», определения того, что носится в воздухе, даже персонификации — если удастся. Кто они, новые герои? Опираясь на традицию эпохи Возрождения, назову их — титанами. Как известно, Ренессанс породил особый тип личности, отличающийся исключительностью ума, силой духа, многообразием таланта. Многим из титанов были свойственны устремлённость в будущее и готовность к самопожертвованию ради него. Данте... Леонардо да Винчи... Микеланджело... Титанические натуры, будучи всё же людьми, конечно, не могут быть свободны от грехов людских, но не греховная сущность человека определяет их жизненный выбор, их путь, их судьбу. Так кого же назвать «новыми героями», титанами двадцать первого века?

Если с таким внутренним посылом рассмотреть реальность Дагестана, то вот какие вершины открываются взору.

В сентябре исполняется девяносто лет со дня рождения Расула Гамзатова. Совсем недавно в Москве был открыт памятник великому аварскому поэту — совместная работа скульпторов Игоря Новикова и Шамиля Канайгаджиева. Дар Фонда Гамзатова городу Москве. К юбилейным торжествам готовится и Махачкала — более сосредоточенно и масштабно.

Литературный феномен Гамзатова исключителен. Его знают в России — знают широко. В моём экспресс-опросе среди ассоциаций, возникающих у респондентов в связи со словом «Дагестан», имя Расула Гамзатова — на первом месте. Более того, это имя для ценителей поэзии во всём мире, кажется, стало символом всей кавказской литературы. Прежде всего — благодаря русским переводам. Гамзатова действительно переводили блестящие поэты, но было бы, конечно, неверно сводить успех его поэзии только к талантливой работе переводчиков. Перевод — вообще дело тонкое. В юности, столкнувшись с первыми трудностями перевода стихов, я стала искать примеры переводческого успеха. И тут на меня хлынула волшебная волна поэзии Кавказа — сначала, конечно, грузинской: Бараташвили, Галактион и Тициан Табидзе, Важа Пшавела... Дальше — больше: армянской, азербайджанской, дагестанской. А переводили — Ахматова, Пастернак, Заболоцкий, Тарковский, Леонид Мартынов! Голова у меня закружилась, и я смущённо отпрянула.

Но... недаром Лермонтов любил Кавказ, «как сладкую песню Отчизны моей». Любил — странной, катулловской любовью, в которой Бог знает чего больше — притяжения или отталкивания. Русского поэта — его всеприемлющую и всеотвечающую душу — не может не увлекать сама культурно-психологическая атмосфера Кавказа, этот воздух, в котором звенят серебро и булат мужества, дышат свежесть и древность, веет розами и горными травами, потёртой кожей сёдел и ремней, старым деревом и молодым вином... А вот с языком, вернее, с языками — иначе. При всём богатстве звуков — гортанных, щёлкающих, цокающих, придыхающих — уловить в их сочетаниях аналоги интонационным особенностям своих словаря и грамматики русскому уху труднее, чем в любой из европейских звуковых систем. Поэтому переводчик поневоле тянется сначала к известным образцам. И когда мне представилась счастливая возможность переводить современные осетинские стихи — с великолепных аутентичных подстрочников,— я сразу же почувствовала, что нахожусь в безнадёжном плену интонаций Расула Гамзатова — видимо, самого «переведённого» из кавказских поэтов. Гамзатовские лаконизм, благородная учительность, которой художественный темперамент автора не позволяет перерасти в прямое назидание, метафорическая плотность и склонность к афоризму — разве это может быть привнесено переводом? Так — издалека, из далёкого контекста, почти от противного — я заново открыла для себя удивительный мир Гамзатова.

Мне — с лёгкой руки Миясат Муслимовой — повезло выступить с чтением собственных стихов перед избраннейшей публикой Дагестана в Национальной библиотеке им. Расула Гамзатова. С первых же минут я почувствовала необыкновенную связь со слушателями, с залом, какую-то общую эмоциональную волну, которая — всякий артист знает, как это бывает,— подхватила меня и увлекла за собой. Признаюсь, у меня ещё никогда не было столь «конгениальной» аудитории. Миясат потом объясняла, что поэтическая метафизика Кавказа — на каком бы языке она ни воспроизводилась — всё же базируется на таких нравственно-эстетических опорах, от которых западная культура давно отступила. «Мы настолько уже вошли в этот мейнстрим, в эту воду,— примерно так говорила она,— что готовы относиться ко всему, что происходит, с точки зрения скепсиса, иронии; считается хорошим тоном всё подвергать сомнению. Это разъедающая, по-моему, разрушительная тенденция — возводить в ранг общепринятого идеала ноту скепсиса, недоверия... тех культурных ценностей, эстетических категорий, которыми живёт европейская литература. Но кавказской ментальности, по существу, это чуждо. Она по-прежнему ожидает от произведений искусства сильных, ярких чувств, точно сформулированных мыслей, запоминающихся образов. Если в России поэт всегда больше, чем поэт, то на Кавказе и подавно! В этом смысле многие твои стихи близки как раз этому психологическому типу. Здесь давно такого не слышали».

Благодарная моим махачкалинским слушателям и вдохновлённая ими, я — как только представилась возможность — нашла стихи, написанные Гамзатовым в последние годы жизни, стихи конца девяностых — начала нулевых. И снова пережила потрясение:

Столько пало халифатов,
Столько сгинуло империй,
И династии сменялись,
И менялось всё стократ...
Что же, наконец, осталось,
Кроме как «люблю» и «верю»?
Что же, наконец, осталось —
Кроме Патимат?

Развалились государства,
Атлантида — под волнами,
Высыхают океаны,
И — не повернуть назад.
Что же, наконец, осталось?
Только лишь вода да пламя...
Что же, наконец, осталось —
Кроме Патимат?

Чингисханы, Тамерланы,
Бонапарты все исчезли.
Как песком сыпучим, время
Всех засыпало подряд...
Что же, наконец, осталось,
Кроме нежности и песни?
Что же, наконец, осталось —
Кроме Патимат?

И великое пространство
Содрогнулось и распалось...
Только бы хватило силы,
Чтобы всё пошло на лад!..
Что же, наконец, осталось —
Колыбели и могилы?
Что же, наконец, осталось —
Кроме Патимат?

Над Землёй, сто раз сожжённой,—
Небо, рвущееся в клочья:
Столько боли, столько крови
Здесь текло века подряд...
Что же, наконец, осталось,
Кроме дня и кроме ночи?
Что же, наконец, осталось —
Кроме Патимат?

Обо мне не беспокойтесь,
Так уж повелось на свете,
Что прощанье неизбежно,—
Нет спасенья от утрат...
Я уйду, но перед этим
Полный мне бокал налейте —
Выпью жизнь свою до капли...
И останется на свете
Только Патимат. [11]

Другое имя, которое сегодня сразу приходит на память, когда слышишь слово «Дагестан»,— Рамазан Абдулатипов. Личность, овеянная знобящими сквозняками недавнего прошлого и — по словам многих дагестанцев, с которыми довелось мне говорить в Махачкале,— последними надеждами соотечественников. Надеждами — как минимум — на мир и порядок в регионе. Этот минимум — дороже всякого золота, и добыть его под силу разве политическому Гераклу. Таков ли Абдулатипов? Профессор философии, пишет стихи и политологические трактаты... пожалуй, одна из тех — ныне редких — публичных фигур, на чьих белых одеждах не видно грязных или кровавых пятен. С его приходом к власти в качестве временно исполняющего обязанности главы РД общественная жизнь в регионе приподнялась и задышала. Хотя сохраняющийся социальный вулканизм беспрерывно даёт о себе знать: убийства, теракты, шумные разоблачения, аресты... Возникает ощущение, что Абдулатипов внутренне приготовился ко всему и ответ держать готов, как говорится, по полной. Впрочем, я не политик. Сужу о личности, ориентируясь на её творческий продукт,— поэтому предлагаю читателю несколько цитат, на мой взгляд, отменно характеризующих Рамазана Абдулатипова:

__________________________________

«Мне, к примеру, казалось раньше, что от правителя зависит чуть ли не всё. Теперь убеждаюсь, что от меня зависит ещё очень мало, ибо застал утвердившиеся отношения, ценности и связи в обществе, в государстве. Попытка их разрушить может привести к разрушению и неуправляемости всей системы. Кроме того, тысячу дел, до которых я не могу дойти сам, приходится поручать другим людям. А они подчас думают одно, докладывают другое, решают третье. Кроме того, именно они нередко формируют и моё мнение о событиях, делах и людях, подсказывают решения, как потом оказывается часто, угодное себе».

(«Философ и правитель. Диалоги о правлении», 2004 г.) [12]

* * *

Глядят разочарованно народы
Сквозь бедности нахлынувшей года,
Что алчности полны их верховоды,
Не ведая ни страха, ни стыда.

* * *

Смогли себе вы замки возвести,
Чьи серебром украсили пороги,
Но всё равно не будете в чести,
Разбойники с большой дороги.

* * *

У каждого своё предназначенье
И на челе своей судьбы печать.
Один рождён разбрасывать каменья,
Другой рождён каменья собирать.

* * *

Из тысячи порой не выбрать мудреца,
Чтоб честен был и привлекал сердца.
Зато глупца избрать немудрено:
Куда ни глянешь — их полным-полно.

 

«...Самый страшный невежда — это невежда с двумя дипломами, научными степенями и при должностях. У него больше возможностей принести вред, чем у рядового человека.

Конечно, можно сколько угодно обвинять политиков. Да, у политиков — своя задача. Им важно получить результат, каким путём — дело, видимо, десятое. Политика не всегда сочетается с нравственностью. А вот когда интеллигенция ведёт себя так же, это уже беда. Между тем, к сожалению, почти невозможно найти армянского, азербайджанского интеллигента или интеллигента любой другой национальности (из тех, что живут на родине, а не в Москве), который был бы способен подняться над конфликтом и сказать: мы — соседи, мы люди, и мы должны научиться жить вместе. Более того, именно интеллигенция будоражит народ и озвучивает „национальную идею“, прилагая для этого свои немалые знания, и таким образом фактически сталкивает народы друг с другом, вместо того чтобы мирить их».

 

«...Я не зря сказал о совести. Мне не так давно довелось побывать в ленинградском Герценовском институте, на факультете народов Севера. Такого помещения вы, наверное, нигде больше не увидите в России. В кабинетах сидят классики, которые создавали азбуки, буквари для нивхов, чукчей, селькупов,— энтузиасты своего дела, знатоки. Сидят в обшарпанных, неоштукатуренных, холодных и сырых комнатах... А в богатейшем Ханты-Мансийском округе предприниматели ездят на семисотых „мерседесах“, которых ещё и в Европе-то раз-два и обчёлся. Стоимости одного колеса этого „мерседеса“ хватило бы, чтобы отремонтировать весь деканат Герценовского института.

Потеря совести, по-моему, одна из самых страшных проблем — и духовных, и политических, и нравственных, а это, в свою очередь, сказывается на социальном развитии и экономике. Что такое либеральная экономика, которую мы якобы хотим построить? Это экономика, одним из краеугольных камней которой является совестливость. Если человек не держит слова, если он в любой момент готов залезть в чужой карман, ограбить (в том числе и государство), это никакая не либеральная экономика. И Россия — не рыночное общество, а базарное: кто кого обманет, кто кого толкнёт, кто кого пошлёт... Страшное состояние».

 

«В нашей ситуации не заниматься такими сообществами, как нации, этносы,— преступление. Потому что других устойчивых структур в государстве не сохранилось: ни партийных, ни классовых, ни социальных. У нас сейчас деструктурированное, взорванное общество. И в нём самыми организованными структурами являются этносы. Но если ими не заниматься, они уведут и экономику, и политику — всё, что хотите,— в сторону. Таким образом, национальная проблематика обретает экономическое, политическое и социальное значение. Упустим её — завтра будут выселять по другим признакам: потому что с усами или потому что лысые... Раньше у нас был ЦК идеологический, политический, а сейчас — финансово-олигархический, и неизвестно ещё, от чего больше страдают свобода и независимость, включая творческую. Это — просто другая форма несвободы. Для свободы нужны иные и экономические, и политические, и правовые формы организации общества. У нас же происходит недооценка духовно-нравственных факторов развития и отдельной личности, и целых народов, налаживания межнациональных и межгосударственных отношений».

 

«...Национальная психология — тончайшая материя, это изучить невозможно. Можно лишь прочувствовать и попытаться рассказать об этом другим. Даже самый талантливый человек может выразить словом далеко не всё, что чувствует. Это проблематика, к которой надо подходить крайне осторожно и доброжелательно. Запретами здесь ничего не добиться. Совесть, ответственность и доброжелательность. Только при наличии этих качеств можно заниматься национальными проблемами. Тогда, если даже и допустишь ошибку, она не будет оскорбительной и вызывающей».

 

«...Во всём мире люди по горло сыты национальной враждой. А у нас узбеки, русские, чуваши, татары, буряты, грузины в понимании большинства проблем в тысячу раз ближе друг другу, чем, казалось бы, более близкие народы — скажем, турки и курды. С какими-то потерями, но мы всё равно вернёмся к дружбе народов. Более того, я предвижу, что случится, как это у нас принято, новый взрыв чувств. К тому же это всем на пользу. Вспомните, чем был Тбилиси для творческой интеллигенции всего СССР! Или, наоборот, могут ли прекрасная грузинская литература и прекрасное грузинское кино, которые мы все помним, существовать так же вольготно и плодотворно без той широкой аудитории, какую они имели в Советском Союзе?»

 

«...Сколько безнравственности мы видим в последние годы в эшелонах власти. Разве можно было прежде услышать, что первый секретарь обкома бросил жену, женился на любовнице, живёт с соседкой, и вся страна об этом знает, а ему хоть бы что? Президент республики или губернатор — это человек, который находится на виду, он олицетворяет власть. Как он себя ведёт, так ведут себя и остальные».

 

«...Каждый очередной деятель в России, чтобы обозначить своё присутствие в политике, едет на Кавказ — или войну устраивает, или войну „закрывает“, а толку никакого. Почему же не дают довести эту работу до конца людям, которые знают проблему? Кстати, не дают не только в центре, но и „на местах“. Там люди, которые не столько думают о благе своего народа, сколько работают на себя, тоже не жалуют тех, кто разбирается в ситуации. Я, например, на переговорах с чеченцами для многих — главная нежелательная фигура, потому что прекрасно знаю чеченский народ, знаю, кто там есть кто, какие у каждого родственники, чем кто занимается, знаю, что значат слова и какие за ними стоят дела... Не всем это нравится. А для некоторых политиков федерального центра, да для большинства, я бы сказал, Кавказ — это всё равно что журнал „Вокруг света“. Что-то вроде Африки. Директор уважаемого института, имеющего отношение к этнологии, как-то спросил: „Слушай, почему на Кавказе такие большие дома строят, а чукчи — в чумах живут?“ Каково?»

(Из интервью журналу «Дружба народов», 1998 г.) [13]

 

«...Думаю, что после трагического развала Советского Союза у многих произошёл определённый перекос в сознании, в оценках, установках... Одно дело — получить свободу, а другое — ею распорядиться. По-моему, мы, советские люди, знали свою дозу свободы. <...> После того как распался СССР, мы забыли о дозе, потеряли меру. И поэтому одни ходят под наркотическим дурманом от свободы, другие не знают, куда от неё деваться, потому что она не даёт им жить. Их освободили от всего. Третьи повели себя словно мародёры, которые попали в дом, где умер хозяин, а на полках лежат золотые вещи, на стенах висят картины... Они мародёрствуют до сих пор. Такое происходит на всём вообще постсоветском пространстве. Развал Советского Союза — это глубочайшая деформация не только промышленности и экономики, но прежде всего сознания людей, нравственности. Мы до сих пор ещё во многом находимся под развалинами этого сознания. Более того, начали считать, что совесть — категория, изжившая себя. А исторический потенциал дружбы народов сводят к лозунгам».

(Из интервью журналу «Дружба народов», 2005 г.) [14]

 

__________________________________

 

Вот такой сейчас в Дагестане руководитель. Отношение к нему в народе разное, но ведущее настроение: сможет ли? справится ли? Дай Бог, чтобы смог и справился.

Ещё имена? Ширвани Чалаев. Я очень надеялась нынче в Махачкале встретиться с ним. Не получилось. Но, думаю, звёзды рано или поздно сложатся в мою пользу — и мне удастся поговорить с Ширвани Рамазановичем. О чём? Об особенностях современной музыки. О сегодняшних «попсе» и классике. О национальных интонациях и ритмах как основном источнике обновления музыкального искусства. К великому стыду своему, я узнала Чалаева только три года назад — когда впервые посмотрела фильм Аслана Галазова «Ласточки прилетели». Саундтрек фильма глубоко поразил меня — поразил в самое сердце. Музыка в «Ласточках» — не просто сопровождение. Она — мистический субъект, мета-герой драмы, разворачивающейся на экране. Я заинтересовалась композитором, стала наводить справки, и мне открылось дарование такой мощи, какой я уже и не чаяла в современном искусстве. Чалаев — Леонардо да Винчи от музыки: композитор, актёр, певец, мыслитель. Народный артист России, дважды лауреат Государственной премии. «Я лично отношусь к тем людям,— говорит он,— которые считают: что бы с твоей Родиной ни случилось, что бы там ни происходило,— понятия «Родина», «патрия» [15], «земля», «небо», «вода», «горы» — это священно!» Чалаев написал музыку государственного гимна Дагестана. Наверное, это единственный государственный гимн на свете, который вызывает не просто приподнятое чувство и переживание торжественного момента, а подлинное эстетическое наслаждение.

Миясат много рассказывала о Фаине Графченко, талантливейшей исполнительнице стихов. Когда-то — давным-давно — она приехала в Дагестан и осталась здесь навсегда. Фрагмент её страстного монолога, записанного Миясат, о многом говорит и точно характеризует актрису и личность:

«Какие-то мы обездоленные. Вся страна. Не хватает раздумья, образованности, мы же отобрали у людей культуру, дали им книги для убогих. Мы искромсали историю — мы никто, у нас нет науки, образования, войну выиграли американцы, а вы кто такие? Сколько времени унижают «лиц кавказской национальности». Никогда не могла видеть этого армянина, который кладёт под ноги таджикский народ. Нам говорят, что гомосексуализм — хорошо, наркотики — хорошо. Теперь вынудят в школах изучать секс как половое воспитание. Это разрушение семьи. Начинайте сначала, говорят нам, покайтесь за свою историю. Это сиротство — начинать сначала. И наши дети — сироты, потому что у них отнимают право любить свою страну. С ними нужно говорить на языке подлинной культуры, высоты духа. <...> Попробуйте покорить публику, которая не приучена к стихам. Когда Феллини снял свой фильм «Луна», в зал, вмещающий две тысячи человек, на просмотр пришли сто. На вопрос, почему так мало, он ответил: «Мой зритель умер. И мне остаётся сделать то же самое». Я взрыхляла почву с тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, принесла звучащую поэзию в Дагестан, и её приняли все. Сидящая на ступеньках своего дома старушка из Сергокалы говорила мне: «Фаина, здравствуй! Мы тоже любим стихи!» Я на работу шла переулками, чтобы успеть: люди останавливали на улицах и просили стихи. Потом мой слушатель, мой зритель бросил всё и уехал из республики. А я опять поднимаю знамя поэзии. Поднимаю в мире, где стихи никому не нужны, где вместо стихов любят стишочки, где засилье идиотских стихов. А я поднимаю флаг поэзии и вижу, что это больше чем нужно. Пусть я это делаю там, где десятки людей, пусть кустарным способом, но я вижу по лицам, как она нужна этим страдальцам, даже если они не чувствуют своей обделённости. Я хочу кричать: «Господа, всё в порядке! Все живы, несмотря на эту погань». Надо теребить людей, надо заставлять их думать. У нас время сытых. В Дагестане нет голодных, что бы ни говорили. Сытость, которая заполонила наш желудок, заполонила и ум. У нас нет голодных и не может быть, потому что живём в райском месте. Только души мельчают. Сколько людей мы погубили, они читать не могут вообще — ни стихи, ни прозу. Но когда им читаешь, они преображаются. Со звучащего слова и надо начинать, начинать с учителя».

Художники, с которыми я познакомилась в Махачкале,— тоже люди титанического склада. Имя Марата Гаджиева уже не раз возникало на этих страницах. Да, редактор, писатель, блестящий организатор. Но — и художник исключительный. В маленькой мастерской на улице Батырая в Махачкале вместе с несколькими художницами — такими же труженицами и бессребреницами, как он сам,— Марат расписывает фарфор. Мы пили чай под стеной старого домика, построенного, кажется, ещё до «исторического материализма», в колышущейся сени лиственного покрова, и я думала о том, что эта мастерская, пожалуй, как нельзя лучше отражает положение большого искусства в современной России. Благоустройство — на том уровне, который могут обеспечить люди, не имея лишнего гроша за душой. И среди этого скудного быта — драгоценные шедевры, от созерцания которых захватывает дух. Художник и торговец — разные профессии. А государство, к сожалению, совершенно отстранилось от распространения произведений настоящего искусства, отмеченных высоким вкусом, излучающих энергию красоты и добра. На рынке же, увы, привычно правит пошлость... В мастерскую Марата Гаджиева беспрестанно наведываются всевозможные проверяющие — налоговики, пожарные, санэпидстанция... Как пишет Миясат, «все пытаются деньги получить или брать борзыми — то есть посудой. Но со временем проникаются уважением к труду и удивлением перед бескорыстием и безденежностью мастерской и сами начинают болеть за них, защищая от коллег по проверкам» [16].

Сабир Гейбатов — скульптор. В мастерской, принадлежавшей отцу Сабира, народному художнику России и Дагестана Гейбату Гейбатову, словно остановилось время. Работы отца и сына перекликаются, подают друг другу весть. Может быть, поэтому мысль о глубокой связи с традицией, о необходимости новых культурологических исследований творческого наследия двадцатого века так часто и отчётливо звучит в статьях и выступлениях Сабира. Помимо всего прочего, он — мозг и душа интеллектуального клуба «Эпохе», регулярно собирающегося в одном из махачкалинских кафе. Миясат с неизменным восхищением рассказывает об этом клубе. Она старается не пропускать ни одного заседания — и не зря. Здесь разговор о насущном ведёт — без преувеличения — гуманитарная элита республики. В конце мая, например, обсуждалась тема «Развивающаяся теория и пространство современной национальной литературы». Вместе с Сабиром, Миясат, известными филологами Мусой Гаджиевым и Зулейхой Курамагомедовой, вместе с другими сведущими в тонких вопросах литературоведения и философии людьми в дискуссии принимала участие молодёжь, причём весьма продуктивно.

Ибрагимхалил Супьянов... его мастерская напоминает театральный цех или лабораторию архитектора. Удивительные деревянные конструкции, развешанные по перилам цветные лоскуты и полотнища. Фантазия мастера неистощима: новые материалы, новые техники. Мы рассматриваем фотографии картин, которых уже не существует в реальности. Это — роспись водой по камню. Сам художественный эффект достигается за счёт разных оттенков, которые возникают на камне по мере высыхания воды. Ускользающее чудо! Вот где в полной мере понимаешь, что это значит: «Остановись, мгновенье! Ты — прекрасно!» А вот ещё — обширный альбом тончайших листов с рисунками из причудливо переплетённых нитей. Волшебство! Магия! И словно в подтверждение этой догадки — Ибрагимхалил достаёт деревянную флейту. Волшебную.

6. Друзья и соратники

Перед самым отъездом я имела честь и удовольствие выступить в Центре культуры андодидойских народов и познакомиться с его организаторами и завсегдатаями. Камиль Тархо и Максуд Гаджиев, как я поняла, строят Центр на собственные деньги. Он расположен на окраине Махачкалы, недалеко от новой автостанции. Здесь будут кафе, художественная галерея, место для встреч и концертов. Всё это будет, а пока... за круглым столиком под вишней — они уже почти созрели, вишни, и кокетливо краснели среди листвы прямо над головами — мы слушали и пели песни. У Расула — баян, у Камиля — барабан. Расул поёт так страстно и самозабвенно, что горло его дрожит, как у певчей птицы. Народные мотивы, кажется, на аварском языке. А потом мы все вдруг стали петь то, что любили в юности,— советские песни, которые и я, и Расул, и Камиль, и Аминат, и Мия пели когда-то в кругу разноплемённых друзей, в походе, у костра, в застолье... По-русски и по-украински. Так-то вот.

Андийцы и дидойцы — по дагестанским меркам довольно крупные группы народов. Андийцы, например, объединяют около десятка народностей, среди которых ахвахцы, ботлихцы, каратинцы... Их сейчас около двенадцати тысяч — по одним данным, по другим — до тридцати тысяч. Все вместе по численности — население небольшого городка. Но у каждого народа — свой диалект, свои песни, свои приёмы ремесла и собственная горская гордость.

А Миясат — ими гордится. Рассказывает о каждом госте за столом. Вот поэт Махмуд Апанди. Вот певец Махач Магомедов. Выпускник Литинститута, поэт и прозаик Гаджияв Гусейнов — он читал свои трагические стихи на аварском, но так выразительно, что у меня буквально выступили слёзы. Может, ещё потому, что внешне Гаджияв похож скорее на жителя Подмосковья или Рязани — светло-русый, с рыжими бровями и зелёными глазами. Оказывается, очень распространённый аварский тип.

Помню, как в процессе проектирования Красноярского литературного лицея мы искали точную дефиницию понятия «квалифицированный читатель». Мои квалифицированные слушатели, сочиняющие стихи и прозу на кавказских языках, после того, как я закончила читать, неожиданно «раскочегарили» лингвистическую дискуссию по поводу русского слова, простодушно использованного мною в одном из стихотворений. «Откуда вы слова такие берёте? — спросил Исмаил.— «Сопряжение» — что это значит?» И мы — всей компанией — погрузились в столь глубокий анализ, что собственное произведение озарилось для меня невиданным и неслыханным прежде светом. «Вот это публика! — подумала я.— Знали бы так русский язык московские бакалавры и магистры...»

...Меня бесконечно трогает их отношение друг к другу. Может быть, это всего лишь результат «стороннего взгляда», но — в конце концов, большое и видится на расстоянии. Прислушайся, читатель! Марат Гаджиев рассказывает о художнике Ибрагимхалиле Супьянове:

 

__________________________________

Песочные часы Ибрагимхалила Супьянова

Его село расположено в верхней части Гимринского плато. Появившись на свет, он запомнил его — с плоскими крышами и мощёными дорогами. Из детства он вынес синяки и ссадины, обиды и любовь, ослепшего после ранения отца и карандашный портрет Чехова, выполненный неизвестным мальчику русским художником Врубелем. «Так вот, оказывается, как можно всего несколькими линиями. Если он смог, почему я не смогу?» — и Врубель позвал в дорогу.

Спустя время на занятиях по рисунку в художественном училище Парук Муртазалиев (человек, прошедший войну, концлагерь и открывший миру Кала-Корейш) поправлял его: «Не манерничай». А через год, когда представил на суд преподавателей две работы — сказочных зелёных дев и казнь Хочбара,— за него вступились Сталина Бачинская и Эдуард Путерброт. Последний в начале семидесятых потянул юношу в Кумыкский театр и, собственно, предопределил путь художника Ибрагимхалила Супьянова.

Дружба с Путербротом, первые постановки в театре, участие в международной выставке художников театра и кино «Квадрианаль-83», потом во всесоюзной в Казани, постоянный поиск. За каждым образом вставали новые. Дорога, которую он выбрал,— это густой лес, где сотни нехоженых тропинок среди вознёсшихся в облака и поваленных временем деревьев. Что означал для художника переход от фигуративного к не...

— Наверное, на вас, Ибрагимхалил, повлиял театр, где жизнь декораций начинается параллельно с человеческой игрой и имеет самостоятельное значение?

— Он только дал мне инструменты. Слова Эйнштейна, что «за предметом всегда стоит ещё что-то», есть выражение моего поиска. Слова, смех, крики, желания, скрип металла, остывающий чай, про который мы с вами забыли...

«Души людей за ночными окнами его мастерской, шелест опавших листьев под их ногами и дальше»,— мысленно продолжал уже я его цепочку.

Передо мной разворачивается отснятая художником панорама родного села. Сегодня он приезжает туда, в покинутый дедовский дом, где ещё сохранились ступеньки, выдолбленные из скалы, а арка нижнего подворья может вот-вот развалиться, с совсем другими чувствами. Это груз из ненависти и любви, «но от него я не откажусь». Время — лучшее лекарство и судья.

Сжигая потерянное время

Пятьдесят пятая осень. До поездки на Ураза-байрам в Каранай был юбилей, а ещё раньше — Гянджа, Баку, Шеки и восемнадцать километров по бездорожью в заложенное туманом русло реки. Как это называется у наших современников — акция?

— Ибрагимхалил, то, что проводит Союз художников Азербайджана, нельзя назвать акцией?

— Официально это носит название Международной выставки современного искусства. Я уже в пятый раз получил приглашение участвовать в этом фестивале искусств, куда съезжаются не только художники, но и фотографы, музыканты, писатели. (На своей последней персональной выставке в Дагестанском музее изобразительных искусств я запомнил серию графических работ, сделанных по возвращении с прошлого фестиваля. Название одой из них — как пояснение: «Разговор с рекой».) Самое лучшее слово, характеризующее атмосферу,— беседа.

— Хороша беседа! Ладно вы себя обрекли на такой разговор, а теперь и друзей-абстракционистов позвали: Магомеда Кажлаева и Апанди Магомедова. Тащить на себе сумки с красками, холсты, бумагу — и к бабушке на кулички... от Шеки вверх. И не говоря о том, что сегодня нас разделяет государственная граница.

— Да, красивая беседа, к которой подключились художники и деятели искусств из Москвы (кстати, Магомед вместе с Еленой Загуловской представлял столицу), Татарстана, Казахстана, Грузии, Турции и, конечно, Азербайджана. В рамках фестиваля мы в сопровождении искусствоведа Диляры Вагабовой провели несколько плодотворных дней в Гяндже. Там произошла интересная история с работой Е. Загуловской. Она расписала в витражном стиле стёкла веранды заброшенной бани, наполнив их библейскими сюжетами, а наутро, проснувшись, застала за работой уборщицу, которая так же аккуратно всё это смывала (благо это была гуашь). Вклад каждого в общую идею сделать хоть ненадолго, но красочней мир. Грузин Ушанги просто запустил голубого надувного лебедя в пруд с живыми птицами. <...> ...Мы полностью отдались теме «Бумага», которую нам предложили организаторы в лице художницы Инны Костиной. Два дня держался туман, и настроение многих художников было пасмурным. Да и сама задача — создать нечто с использованием бумаги — требовала много солнца и прозрачного воздуха. Учитывая, что это дикая природа гор,— оставалось ждать.

Созданные им формы, обтянутые бумагой, вытянулись по склону, и их линия повторяла то молнию, то наклонную кладку, иные собирались лесенками в закрытые конструкции. И вот тут я увидел фотографии горящих форм. Одна из них похожа на песочные часы.

— Ибрагимхалил, зачем вы их сожгли?

— Пришло время, и надо было разбирать работы. И тут мне что-то внутри подсказало, что обратный процесс может быть только через огонь. Это нельзя повторить заново. Нельзя, не оторвав бумагу, вернуть ей чистоту. И вот пламя. Эти часы не были задуманы как самостоятельная форма, а получились случайно, когда я пытался разобрать каркас другой. Часы. Я сжигал то бесцельное время моего существования, которое не дало всходов, оставляя существенным только те песчинки, что проходят через песочные часы.

— Мне удивительно, как вам удаётся работать в театре, причём создавать декорации и костюмы к совершенно разным по стилю постановкам. А иногда это происходит так, что приглашения поступают из разных театров одновременно, не говоря о постоянных выставках в Америке, Германии, Москве. Теперь ещё эти ваши «беседы». И при этом вы остаётесь самим собой — спокойным, уравновешенным и недоступным для понимания широких масс. Ведь надо прямо сказать, что «искусство в массы» — это не про вас.

— Я всего лишь пытаюсь посмотреть: а что там, за тем эйнштейновским предметом? — и осветить. А поймут или нет — время всё равно бежит вперёд. И долгая детская история о путешествии из Караная в Махачкалу сегодня для меня сжалась в размер кошелька. Вот сейчас на этом повороте надо успеть приготовить деньги за проезд. Поток информации забивает наши головы, и то, о чём вчера предвещали, стало расхожей монетой. Поэтому я отбрасываю и отбрасываю. Для меня всегда была поучительна мысль, рождённая житейской сценкой. Соседка каждый день проделывала одну и ту же операцию. Она шила матрацы. Раскладывала ткань, потом бросала на неё кучу ваты и равномерно покрывала ею всю площадь. Затем сшивала и делала элементарные стежки — сначала вдоль, потом поперёк. Простые линии. Если это так просто, почему я не могу засучить рукава и делать то, что я умею и хочу? И что происходит: поднимаюсь утром с какой-то неотступной мыслью, иду в театр, возможно, и там не сделав ничего, прихожу в мастерскую, пытаюсь отвлечься и подготовиться к работе чаем. Потом подхожу и не могу начать, опять успокаиваюсь, беру книгу — вот хоть что-то полезное внёс в этот день — утешение. А ведь ты понимаешь, что для художника эти мучения могут длиться долго. Что мешает ему творить? Груз, который мы на себя взвалили и тащим. Я по-хорошему завидую той мастерице и вижу всегда её перед глазами.

Мы закончили разговор и вышли из мастерской в мир вечернего осеннего города, далеко от Верхнего Караная, ещё дальше от Москвы, но совсем рядом с обычными людьми, рисующими прямые линии.

Ибрагимхалилу Супьянову недавно исполнилось пятьдесят пять лет. Он заслуженный художник РД, сценограф и художник самых известных театральных постановок, последние из которых читатель, может быть, смотрел и оценил: «Хаджи-Мурат», «Колесо жизни», балет «Имам Шамиль».

__________________________________

 

А здесь Миясат Муслимова рассказывает о Марате Гаджиеве:

 

__________________________________

Художник в приморском городе

Приморские города изначально не принадлежат себе: они обречены отражаться в молчании морской лазури, накатах вздымающихся волн, влажных набегах утреннего бриза, потоках солнечного ветра и каскадах брызг. Они обречены переживать своё несовершенство и утешать себя близостью к прекрасному, томиться неясной тоской новых воплощений и искать берега, усмиряющие порывы к беспредельному. И хотя чем дальше от берега, тем меньше свободы у города, зажатого в тиски ненасытных притязаний на каждый клочок земли, широкое дыхание моря даёт ему воспоминание о жизни и обещание новых горизонтов. Город, отягощённый всяческими памятниками своего удушения и изгнания, находит пристанище в картинах художника, который умеет раскрывать прекрасный замысел своего создателя. И встреча двух миров — это нередко, как пишет Марат Гаджиев, сомнения действительности перед замыслом художника.

Пока поэзия и музыка картин Марата Гаджиева зовёт своих зрителей под купол художественной галереи в Каспийске, море за воздушными стёклами зала будет ревниво наблюдать за лицами горожан и вновь уноситься за горизонт, чтобы утешать берега новыми песнями и надеждами. На полотнах художника мир разворачивается во всём богатстве даров и обретений. Пастельный режим его существования создан не для того, чтобы закрыть глаза на чёрно-белые пересечения линий и остроту их углов,— он призван открыть взгляду феерическое богатство миров на расстоянии протянутой руки и гармоничность их сосуществований.

Песчаные, охристые и карминные линии земли легко перетекают в сиреневые и алые краски неба, оранжевые и лиловые потоки неба плавно огибают рельефы земли, и в тонкой очерченности ветвей, ночных улиц, мерцающих окон, женских ликов земное и небесное утверждают свою нераздельность и неслиянность. И если в творчестве других художников такое сочетание всегда являлось отражением трагического мироощущения, попыток преодоления линии разлома и разъединённости, то в картинах Марата нет этой коллизии. Стремительность движения линий и цветовых потоков гармонична, потому что выше обращённости друг к другу и возможного несовпадения оказывается совместная устремлённость к новым мирам, к тому, что вовне и притягательно для обоих и каждого. И вот только здесь, в пространстве доверия к миру и его обживаемости, и возможно услышать друг друга или молчать об этом. И интересны их равновеликость и одновременно некое равное пребывание в тени, даже там, где волей и рукой художника центральное место в картине оказывается занято, отказ от первого и единственно крупного плана, равноустремлённость и равноудалённость, сохранение самоценности, когда существование другого ни на йоту не умаляется и не ставится под сомнение, и в то же время сохраняется весомость и значимость каждого образа. В мире художника нет ранжированности по композиционному или цветовому акцентированию реальности на полотне, главного и второстепенного. И если даже какой-то образ кажется сюжетообразующим, главным, то это лишь на первый взгляд.

Вообще, ракурс изображения везде сложен, необычен, и он во многом даёт эффект воздействия. Теряются привычные точки опоры, инерция восприятия, и мир, схваченный в его вечном движении и брожении новых сил, легко перемещается в пространстве и во времени, сохраняя при этом свою созерцательность и чуткость слуха. Реальность высоты и неба оказывается устойчивее почвы под ногами, а земля обладает той же невесомостью и прозрачностью, что небесные родники. Духовное и материальное не исключает и не умаляет друг друга. Именно оно и даёт гармоничность видения, радость зрителя, вызванную доверием к миру, рождающемуся в процессе знакомства с творчеством. Чашка в центре стола на картине «Кофе» притягивает взгляд; увиденная сверху, она заставляет искать ракурс перемещения и так обнаруживает самоценность и сопричастность всего; кольцо рук, плавно замыкающих круг чашки, не отпускает зрителя, втягивая в пространство новых широт. Линия, стремительная, изящная, рассекающая и соединяющая берега различных миров, прорывающаяся сквозь их вихревые потоки и верная своему предназначению, указывает путь паломникам искусства. «В забытой Богом степи одинокая кривая стала вытягиваться и выпрямлять спину. С невероятной скоростью на пространстве серого листа замелькали гранатовые пунктиры времени, и Земля, сделав полуоборот вокруг светила, открыла дорогу к рассвету».

Руки, создававшие фарфор, лёгкий и прозрачный, как мечта, наносившие узор и прокладывавшие пути в лабиринты земных цивилизаций, поднимающие в небо китайских змеев, творят гармонию с лёгкостью танцующего Шивы. Художник знает, что руки балхарских и африканских мастериц — ветви одного дерева, единой мировой летописи со-творения, «их объединяют взлёты и падения человеческого рода».

 

Смотреть картины Марата — это не просто вглядываться в мир, это отражаться в окоёмах играющего мира, в мириадах его превращений. Любой цвет, образ, любая форма, линия — это и взгляд из других измерений, и обещание их постижения, а главное — обнаружение их присутствия вокруг. Порой, чтобы стереть случайные черты и увидеть красоту мира, надо ловить мир в сети своих прихотливых и бесконечно рождающихся линий, заполняя их фантазиями полотно жизни. Линий, преодолевающих прерывистость полёта, ибо и так всё может разорваться в любую секунду. «Как натянутая тетива, сердце не ищет послабления». Творчество — приглашение к счастью, обретённому в поисках художника, в его бесконечном диалоге с миром, его сомнениях и поисках, разворачивающих свитки прошлого и создающих тончайшие пласты нового времени. «Гавань», «Всё возвращается», «Эльдорадо», «За музой»... «Корабли поднимают паруса и отправляются навстречу новым островам. Только единицам удаётся, несмотря на близость бушующей за окном стихии, выполнить своё предназначение».

Притягательно сочетание в картинах созерцательности, некой замедленности времени, позволяющей ощутить его вкус и аромат, и изменчивости мира, его перетекания в иные формы, его животворящей энергии, и во всём этом — вечность движения, непрерывность устремлённости, неизменность красоты в изменчивости её видов. Богатство красок и их сочетаний, гармония их сосуществования создают ощущение праздничности. И хотя поиски Нила, смыслов и первоистоков — крестный путь каждого, кисть художника рассказывает об увлекательности и радости этого поиска. Я не знаю другого такого художника, который создаёт эффект воздуха и воды, пространства, свободы дыхания отказом от традиционных их цветов — синего, голубого, белого, их различных сочетаний.

Стихия воды словно растворена в самых знойных, жарких красках и оттенках жёлтого, оранжевого, пустынно-охристого, красках, словно полученных из незрелых ягод крушины. Берилловый, малиновый отсвет кошенили, офитовые всполохи цветения, богатство коричневых оттенков, напоминающих очерки Луи-Себастиана Мерсье «Картины Парижа», оттенки лилового, как сказал бы И. С. Тургенев, цвета аделаиды, кубовый, он же индиго, розовато-жёлтый сомо, встречавшийся у Л. Толстого в «Войне и мире», цвета парнасской розы — оттенки розового с фиолетовым, сиреневые оттенки перванша, цвет сольферино и, конечно, танго — оранжевый с коричневыми оттенками, терракотовый, турмалиновый, амарантовый... Странно: при редком роскошестве красок и богатстве их сочетаний — ничего кричащего, ничего от внешнего эффекта, некая приглушённость звучания, заставляющая вглядываться и вслушиваться в подводность их течений. Вот откуда ощущение водной стихии в этих красках — от утоления. «Везде капли воды... Вода всё отражает сочнее, и любой всплеск волны делает объёмным уходящий день. Вода проникает везде и заполняет подсознание».

Сама стихия движения, пронизывающая как будто даже статические сюжеты, несёт энергию очищения. На картине «Другой берег» дерево взрывается тончайшими красками весеннего сада, земля пролегает линиями жёлто-зелёных пересечений, широкая серая полоса реки как будто спокойна, но отдельные мерцающие вкрапления красок словно говорят о призрачности покоя и простоты. Малейший поворот взгляда — и мир готов вспыхнуть яркими красками, стоящая у берега лодка в любую секунду готова отправиться в плавание и вспыхнуть в ореоле сияния плавающих рядом фосфоресцирующих рыбок. Жизнь полна играющих сил, превращений и смен декораций. И это не наивное юношеское открытие, ещё не знающее природы зла, а опыт, прошедший через погружение в глубины, не потерявший при этом чистоты и ясности взгляда. И ещё важная составляющая мира художника: в ней нет смерти. Осень и весна, зима и лето не знают увядания, деревья склоняются над сидящими в их тени и простирают свои ветви в пространство земли и неба, и в их гибких тончайших протоках дремлют всполохи новых листьев, чтобы в положенный час вновь открыться подлунному миру.

Переполненность чувств ищет гармонию своего выражения, но что такое красота линий и красок, как не пафос должной меры действительности? Приглушить его помогает ирония, она или прячется в деталях, или напоминает улыбкой художника, отдающего почести ушастому гранду в романтическом плаще, коту в сапогах, уверенно восседающему на ваших плечах. Детство пробирается по следу на холсте или бумаге, чтобы вернуть утраченное время, пытаясь ухватить его или вновь погрузиться в вечность его существования.

«Эта детская игра в моём сердце рождает большую надежду и щемящую, неодолимую тоску невозвращения... Река прекрасна и глубока, и по направлению к звёздам плывут, качаясь в корабликах, бесчисленные треугольники зажжённых свечек.

Стоило только протянуть вперёд ладони — и новый огонёк срывается в невозвратное уходящее время. Всё летит вокруг холодного и покрытого всполохами лица».

И не спрашивайте, откуда рождаются инопланетные чувства,— они рождаются из детства. А ещё их обитель — город, оставшийся в прошлом, утопающий в аромате акаций и тополиного пуха. «Ещё в те времена, когда деревья были большими. Когда сквозь утренний туман солнце выкатывалось на ладонь и косыми лучами заполняло тупики Батырая, в первых зелёных листочках акаций и тополей уже жил черепичный дух одноэтажных домов и общих дворов. Аура любви — звёзды одни на всех. Рядом, в роддоме № 1, рождались, как часто это бывает на склоне ночи, будущие жители нашего города. А рядом в мастерской художники расписывали фарфоровые тарелки, первый космический объект, который видели египтяне, древние кельты и индейцы племени майя... Теперь, на стыке двух веков, инопланетный корабль приземлился на «батырке». Может показаться, что высокий ряд слов — это музыка пустого бахвальства. Но кто не смотрел на белый круг и не вращал его так, чтобы рука чувствовала сердце, того не посетят инопланетные чувства».

 

Что случилось с жителями города за эти годы? Художник знает, как город разъедает сердца и делает из них бетонные блоки, но расскажет он о другом. И мы увидим его путь, путь мастера, умеющего вращать гончарный круг так, чтобы рука чувствовала сердце, чтобы в его созданиях загорались фонари, «приучая к любви и заботе души малые и не знающие провалы памяти и предательств», чтобы явью и сном красок и линий рассказать о том, что только руки, ваши руки, белые руки с полосами любви способны — слышите? — заслонить чёрное и быть, быть, быть...

Где твои Художники, город, выдавливающий всё цветущее и плодоносящее из своих владений? «Судьба многих прекрасных художников, на ком лежала печать одухотворённости и таланта, вершится теперь помимо Батырая, в других городах и странах. Век новый с жёсткими ритмами ворвался в стены маленького цеха. За окнами «батырки» нет раскидистых деревьев, их поглотили гаражи и асфальт. Жаль, что в приморском городе душа художника творит только на бумаге и холсте...»

«Час свидания», «В переулках времени», «Возвращение в лето» — это всё те же поиски Нила и вечная душа художника, возвращающая нам Время и Встречу.

«Не хочется покидать мир, тот самый, который любовно выстроил и раскрасил в свои цвета. Человек — как свеча, и в подобном сравнении огонь обязательно становится первопричиной зарождения жизни. В нём всё: и крик рождения, и хор венчальный, и похоронный плач.

Как это кажется верным — в ладонях помещается судьба живущего. Вот и несите свечу бережно, затаив дыхание, и, предчувствуя опасность, прикрывайте рукой. Где-то в конце пути её выхватит молодость. Она обязательно придёт за вашим огнём — не знающая ошибок поросль, ведь это те же мы, много солнц назад...»

 

__________________________________

7. Дожди

Ночью над Махачкалой разразилась мощная гроза. Ливень хлестал, разогнав комаров и автомобилистов, с музыкальным грохотом и оглушительным визгом тормозов летающих по улице Радищева, прямо под окнами. И комары, и автомобили вчера не давали мне спать, а тут, под шум дождя, я выспалась, как младенец в колыбели. Утром — солнце ласковое и свежее, как обрызганный росой апельсин... прохладно, и дышится легко...

Где-то в нескольких минутах ходьбы отсюда, зябко ёжась, приходит в себя Каспийское море; Родопский бульвар, спускаясь к городскому пляжу, расправляет ветки и соцветия; открываются лавочки-пекарни, наполняющие воздух соблазнительными запахами... готовят чуду́ — лепёшки из тонко раскатанного теста с разнообразными начинками: творогом, зеленью, мясным фаршем, сыром. Вкусно!

Уже шевелится, раскладывается ближайший рынок, изобильный, доброжелательный и щедрый. Какой там сыр! какие орехи! какая зелень! Я уж не говорю о фруктах: черешня и клубника совсем свежие и уже спелые, абрикосы ещё чуть-чуть недо... А рыба!!! И во всём этом — какая-то благость особенная, благодать, не свойственная вообще-то рынкам. С детства базарный дух не переношу, но тут — как будто теплом земли напитан каждый кубик воздуха.

Город с 1921 года носит имя пламенного революционера — Магомеда-Али Дахадаева, по прозвищу Махач. Памятник Махачу встречает приезжающих перед Махачкалинским железнодорожным вокзалом. Но в глубине души город, кажется, до сих пор таит древнее название этого места: Анжи. «Жемчужина» по-кумыкски.

Этот жемчуг я увезла с собой. Он не даёт мне покоя. Дожди Дагестана ходят за мной по пятам. Пугают. Призывают. Завораживают. Каждый день, замирая, ловлю сигналы новостей — каждый день из Дагестана поступают фронтовые сводки: убит журналист... убит спортсмен... трое крестьян подорвались на мине во время сенокоса... обезврежена бомба... обезврежены две бомбы... убит адвокат... бунтует Пугачёво... избит депутат Госдумы на московском шоссе... Сердце сжимается, и губы уже привычно, как бы сами собой, шепчут: «Господи, спаси и сохрани!..» И ещё — сразу вслед: «Не разделяй нас, Господи, не разделяй!..»

Красноярск — Махачкала — Красноярск,
июнь-июль 2013

 

__________________________________

1. www.regnum.ru

2. ТОКС — телевизионный отряд краеведов-следопытов. Широкомасштабное общественное движение в Дагестане, объединяющее взрослых, студентов, школьников. По итогам поисковых работ, прежде всего — военно-патриотического характера, токсовцы выпускают телепрограммы.

3. Л. К. Гаврилова.

4. Президент Ассоциации этнопроблематики при Союзе журналистов России.

5. Выяснилось, что я совершенно беспомощна перед махачкалинскими улицами: я так и не взяла в толк, как их переходить. Правил дорожного движения здесь просто нет: их никто не соблюдает — ни автомобилисты, ни пешеходы. И надо было видеть, как матушка Миясат, крохотная старушка, достающая мне маковкой до плеча и похожая на сказочную добрую колдунью, за ручку переводит через дорогу меня, более чем зрелую тётеньку, зажмурившуюся от ужаса и тормозящую на каждом шагу.

6. Э. Н. Горюхина — доктор педагогических наук, профессор Новосибирского государственного педагогического университета. Член Ассоциации кинообразования и медиапедагогики России. Постоянный обозреватель «Новой газеты» (Москва). Лауреат премии А. Сахарова по журналистике (2001). Лауреат знака общественного признания «Символ свободы» в номинации «Журналист» (2003). Лауреат премии «За подвижничество» (2001) и гранта Института «Открытое общество». С 1992 года Э. Н. Горюхина постоянно выезжает в так называемые горячие точки Северного Кавказа.

7. Комментарий М. Ш. Муслимовой: «Отказ государства от последовательной политики в сфере идей, духовных ценностей либо действует разлагающе, либо стимулирует к поиску идеологии, к поиску смысла жизни. Религия отвечает духовным запросам ищущих людей, главное, чтобы ее проводниками были люди высокой культуры, умеющие предостеречь от влияния псевдорелигиозных деятелей, использующих постулаты веры для увода в сферу вражды и криминала».

8. Нужно отметить, что «арабская мода» местным мусульманским руководством отнюдь не приветствуется. Видимо, момент внешней экспансии и в этом, казалось бы, личном и домашнем аспекте, настораживает здравомыслящих людей.

9. Ищи меня (груз.).

10. Он состоялся 10 июня 2013 года в Дагестанском отделении Фонда культуры РФ.

11. Перевод Елены Николаевской.

12. Цитирую по: Аслан Магомедов. Вздыбленная власть. «Новое дело», № 22 (1112), 7 июня 2013 г.

13. http://magazines.russ.ru/druzhba/1998/10/abdul.html

14. http://magazines.russ.ru/druzhba/2005/12/ab20.html

15. Отчизна (лат.).

16. Картину Марата Гаджиева, подаренную художником, я привезла в Красноярск, укутав куртками и шарфами, как ребёнка в мороз и вьюгу,— всё переживала, как бы её не повредили в самолёте. Теперь она висит у меня в гостиной — на почётном месте.