Транс0

Часть I
 

1.

Мать вошла в комнату, и запах духов заполнил моё жизненное пространство. Ненавижу её духи. Кажется, это — запах похоти.

Кажется.

Остаётся предполагать, ведь похоти я не знаю. Впрочем, как и многого другого.

Запах книг, кошки, лаванды я знаю. Последний — самый приятный. Его подарила миру Дева Мария. Говорят, для поддержания духа.

Красивая легенда.

Жаль, что легенда. В жизни всё проще. Лавандовые саше мать раскладывает в бельё. Считает, что помогает от моли. Лучше бы сказала: для поддержания духа.

Так романтичней.

Мать подошла к журнальному столу и поставила на него поднос.

— Как спала? — спросила она.

Посмотрев на поднос, я промычала. Опять кефир с круассаном.

— Похолодало,— сказала мать.— Надо достать манто.

Ненавижу, когда растягивают слова.

«Ма-а-а-анто».

Лучше бы сказала: меховая накидка. Да разве скажет? Не её стиль. Говорить простым языком мать не умеет, надо манерничать. Зачем? Сорок семь лет, а строит из себя соблазнительницу. Утром — пеньюар, днём — облегающее платье, по вечерам...

Куда она ходит по вечерам? В ресторан? На концерты? В кино? Может, у неё есть любовник? Красится, душится, ездит на массаж.

Наверняка есть.

— Таш, посмотри.

Мать протянула книгу.

— Спасибо,— прокаркала я.

Ужас! Ненавижу свой голос. Как у охрипшей вороны.

Странно, да? Заладила, как попугай: ненавижу, ненавижу... Полагаете, я — с приветом? Не угадали. С головой у меня — всё в порядке. И со словарным запасом. Но это внутри. Стоит произнести что-то вслух — мурашки бегут. Скрип, как у старой телеги. А всё почему? Потому что я проклята!

Да, да. Проклята. Судьбой, Космосом, Богом... Не знаю кем. На мне — клеймо, и имя ему — ДЦП. Три буквы, за ними — трагедия.

Моя трагедия.

Детский церебральный паралич. Слышали о таком? Скольких людей ДЦП выдёргивает из жизни? Тысячи? Миллионы?

Да хоть — миллиарды! Мне-то какое дело? Этим клеймом помечена Я.

За что наказали? Зачем?

Не человек, а червяк. Движение — через боль, желание — через просьбу. Можете такое представить? Уверена, нет. А всё почему? Потому что мы разнополярны. Вы ходите, живёте, я — нет.

Я существую.

Мой мир — это мать, кошка и Аня, работница по дому.

Моя мечта — ходить.

Счастье — это просто ходить. Сам встал, умылся, сварил кофе, самостоятельно вышел на улицу. Сам, сам, сам! Нет поручней, чтобы сесть на горшок, нет жуткого запаха испражнений, нет унижений. Вот оно — счастье.

Сейчас услышу: «Счастье — это когда тебя понимают». Знаю-знаю. Так рассуждают те, у кого — подвижное тело. А у меня его нет. К тому же мне наплевать, понимают меня или нет.

Если бы ходила, была бы счастлива.

А что касается понимания, это — одни слова. Без понимания можно прожить. А лёжа... Попробуйте прожить лёжа.

Я хмуро посмотрела на мать. Она стояла у окна и слушала шум дождя.

— Помнишь Ахматову? — спросила мать.— «Дождь косил свои глаза гневливо, с городом ты в буйный спор вступал...»

Помолчав, добавила:

— «Маяковский в 1913 году».

Зачем спрашивает? Ведь знает: я не отвечу. Не потому, что не помню,— не смогу выговорить. «Маяковский» — куда ни шло. В три приёма осилю. А четырёхзначное число...

— Ладно. Пойду на работу.

Голос у матери — грустный. Под стать погоде.

«Дождь косил свои глаза гневливо».

Верно. Косит. Струи дождя, хмурое небо, перестук по карнизу.

— Прочти эту книгу. Думаю, понравится.

Я посмотрела на руки. Между пальцами торчала брошюра. Взгляд зацепился за название: «Йога сновидений».

— Вдруг поможет,— сказала мать.

Лучше бы не говорила. Кому поможет? Ей или мне?

— Уходи,— прохрипела я.

Мать сделала вид, что не слышит. Знаю, она привыкла. К моей грубости, отчаянию, плохому настроению. Человек ко всему привыкает.

Ко всему, кроме боли.

— Влажные салфетки — на подносе. Аня скоро придёт. У меня — совещание, круглый стол, встреча. Приеду поздно.

Мать направилась к двери. Посмотрев вслед, я заплакала. Тихо, беззвучно, одними глазами. Вернее, сердцем.

Шёлковый пеньюар, тщательно уложенные волосы, прямая спина. Ничего этого у меня нет. И не будет. Всю жизнь я буду лежать на ковре, а развлечения ограничат три репера: книги, Интернет, прогулки.

2.

Дверь хлопнула. Я осталась одна. Вернее, с Лушкой. Слышно урчание холодильника, тиканье часов, бульканье в батареях. Лушка зашла в комнату и, не взглянув на меня, прыгнула на подоконник. Вот стерва! Интересно: о чём она думает? Или не думает вовсе? Смотрит на дождь и слушает его перестук.

— Луша,— позвала я.

В уме всё правильно, а прозвучало: «Уша». Точнее, что-то невообразимое. Не получилось ни «ш», ни «у». Однако кошка поняла. Оторвавшись от окна, она повернулась в мою сторону. Дескать, чего тебе?

— Кис,— выдавила я.

Хотелось тепла.

Я попыталась улыбнуться. Однако не получилось. Вместо улыбки — гримаса.

Кошка спрыгнула с подоконника и, посмотрев на кефир, легла на мои ноги. Умная тварь.

Стало тепло. Мягкая шерсть, урчание, присутствие живого существа. Возникла иллюзия, что меня любят.

Лушка раскинула лапы и задремала. Лентяйка. Два-три движения — и спит.

Мне бы так. Диван, поддон, миска, а между ними — сон. И так всю жизнь.

Может, я что-то не понимаю? Может, Лушка не спит? Уткнулась головой в живот и думает: «Вот колода! И чего развалилась? Встала бы, походила, как все... Хотя бы для разнообразия».

Щёлкнул замок. Аня пришла. Слышно, как раскрывает зонт, идёт в туалет, моет руки. Сейчас появится. Приподняв голову, Лушка посмотрела на дверь.

Аня вошла в комнату. Румяная, светловолосая, толстая. Всё в обтяжку — кофта, брюки, жилет.

— Таш, привет. Поела?

Лушка встрепенулась. Ясно. Мать её не кормила. Взглянув на поднос, Аня сказала:

— Так не годится. Кефир не выпила, круассан не съела.

Она присела на корточки и коснулась меня коленом. Запахло дождём, свежестью, утром.

— Хандришь?

Я вздохнула.

— Сейчас сварю бульон. Увидишь, тебе полегчает.

Губы дёрнулись. Бульон — моя слабость. Прозрачный, с золотыми бляшками, с веточкой базилика. Что и говорить, небольшая, но радость. Мать этого не понимает. Боится, что поправлюсь и меня не поднять.

Аня пошла на кухню. На пороге остановилась.

— Пи́сать не хочешь?

Я помотала головой. С чего пи́сать? Пью мало, ем ещё меньше.

— Таш, не ворчи,— ласково сказала Аня.

Вот девица! Мало того, что чувствует настроение,— ещё переживает за меня. А ведь переживания в её обязанности не входят. Мать платит за уборку, готовку, уход.

Я упёрлась в диван. Почуяв еду, Лушка выскочила на кухню. Ну и пожалуйста. Без неё обойдусь. Я поелозила по ковру, дотронулась до подушки. Пальцы не слушались, однако уцепиться за подушку удалось. Осталось переместить к ногам. Судорожные движения разогрели кровь, и я почувствовала тепло. Вот и хорошо. Получилось.

Теперь можно и почитать. Прижав книгу локтем, я перевернула страницу. Взгляд побежал по строчкам, однако смысл летел мимо меня. Медитация, транс, сон...

Видимо, не моё.

Из книги вылетел листок. Ткнувшись в бедро, он приоткрылся. Чья-то записка. Незнакомый почерк, мелкие корявые буквы.

«Лариса, оставляю свои впечатления. Скажу откровенно: я — в шоке! Подробности при встрече, здесь — мои эмоции и ощущения. Теперь понимаю, как увлекательны эти занятия. Целую, Андрей».

Далее короткий рассказ:

«Впал в состояние транса. Был женщиной. Появились новые желания. Захотелось вилять задом, жмуриться, поглядывать из-под ресниц, томно вздыхать. Чёрт-те что! Ощущение, что схожу с ума. Тем не менее, пошёл дальше. Понял, что должен (точнее, должна) кого-то соблазнить. Кого — не видел. Думаю, это неважно. Слышал свой голос, видел плавные движения рук, ощущал мощные удары сердца. Испугался последствий, вышел из транса. К чему приведёт опыт, не знаю. Возникла мысль: женщина желает быть объектом сексуального желания. Не обиделась? Думаю, нет. Ты — мудрая, всё понимаешь...»

Дальше густо замарано. Однако хватило и этого. Я получила подтверждение: у матери есть любовник. Дурит ей голову, вызывает к себе интерес, набивает цену. Ишь какой! Транс, превращение, новые желания...

Мысли зажужжали, как мухи. Я ощутила Событие. Именно так: Событие с большой буквы. Оно ворвалось в жизнь и, наполнив её смыслом, размазало чёрную краску. У меня закружилась голова. Хотелось одного — хорошенько подумать.

О чём? — спросите вы. О многом. Во-первых, о матери. До этого дня она принадлежала мне. И только. Теперь в её жизни появился мужчина. Могу допустить, что были и раньше. Но если были, то за пределами моей жизни. Мужчин я не знала, не видела, не ощущала. В квартире их не было. А теперь есть. Некий Андрей спрятался в записке, и его слова врезались в память.

Надо обдумать, понять, ощутить тайну — тайну взаимоотношений матери и любовника. Как это у него? «Вошёл в транс». Интересно, как он вошёл?

Я посмотрела на календарь: девятнадцатое марта 2011-го. Надо запомнить. Уходя, мать сказала: «Почитай. Некоторым помогает». Может быть. Ясно одно: записка появилась случайно. Видимо, мать положила в книгу и забыла. Конечно, забыла. Мать я хорошо знаю. Она свою душу не откроет.

— Бульон готов.

Аня вошла с чашкой и улыбнулась.

— Наваристый. И базилик положила.

Вдохнув аромат, я поняла: хочу есть.

— Погоди-погоди. Сначала умоемся.

Схватив меня в охапку, Аня направилась в ванную. Сорок пять килограммов для неё — не проблема. Думаю, подняла бы шестьдесят.

— Помоем личико, почистим зубки...

Я сидела на Аниных коленках и дёргалась. Прижав меня к умывальнику, Аня умыла, причесала, вытерла полотенцем.

— Красивые глазки. Глянь-ко.

Посмотрев в зеркало, я отвернулась. По-моему, ничего хорошего. В моих глазах — уныние, боль и тоска.

— Теперь кушать.

Аня отнесла меня в комнату, накормила, вытерла рот, положила на диван. Прикрыв пледом, оставила одну. Наконец-то.

Что ни говори, жизнь — суета.

3.

Книгу, которую принесла мать, я читала неделю. Дни сменялись ночами, мать приходила и уходила, а я постигала то, что приносило облегчение. Да-да, облегчение.

Появилось подобие интереса. К книге, йоге, снам.

«Что дальше? — спрашивала я.— А вдруг?!»

Восклицательный знак пикировал мозг, мысли приходили в движение.

Тревожно и сладко одновременно. Сладко потому, что появилась мечта. Чтобы отвлечься, я доставала записку. «Впал в состояние транса. Был женщиной. Появились новые желания». Эти строчки будили воображение и дарили надежду.

«Ему удалось, значит, такое бывает. Надо понять, и тогда...»

Что тогда? Встану, пойду, заговорю?

Бог ты мой! Нечего даже мечтать.

А может, увижу мир?

Какой он? Не тот, что рядом,— другой, наполненный жизнью.

Настоящей жизнью.

 

«Некоторым помогает»,— сказала мать.

Значит, слышала, обсуждала, читала. Эта мысль не давала покоя и заставляла перелистывать страницы.

«Тело засыпает, разум бодрствует. Вы постепенно входите в транс».

Ну, скорее! Пусть моё немощное тело заснёт, пусть пропадёт убогость, пусть пойду! В мечтах, во сне, в трансе — неважно.

«Вы теряете осознанность, тело становится уютным. Ваши мысли засыпают».

У меня нет уютного тела — ни днём, ни ночью. Неловкое, малоподвижное — да. А уютное... Трудно даже представить.

«Чтобы подстегнуть воображение, нужен фон. Лучше — природный. Бегущая куда-то река, горы, облака...»

Я осмотрела комнату. Диван, стол, комод, ноутбук... Ни одного яркого пятна. Разве что картина. Её подарила мать. На картине нарисовано море. Видимо, шторм. На переднем плане — волна, забуруненный гребень. Под волной — лодка, в ней — рыбак. Руки рыбака подняты, в глазах — ужас. Рыбак понимает: волна — это смерть. Его смерть. Неотвратимая, с космами по плечам. Выглянув из волны, смерть застыла. На миг или больше — неважно. Смерть наслаждалась испугом.

Разглядывая картину, я впитывала энергетику и задавала вопросы.

Почему мать купила именно эту картину? Почему не мирный пейзаж, дом на опушке? Может, в душе — шторм?

Право, не знаю. Мать не скажет, я не спрошу.

Мысль о штормящей душе пришлась по вкусу. Хотелось новых ассоциаций, новых мыслей. И они пришли.

Мою судьбу испоганила мать. Зачем родила больную? Теперь мучается. Ну и пусть.

Я повернулась к окну и посмотрела на небо. Синее, с барашками облаков. Вчера было серым. Интересно, а что на небе? Не там, где самолёты, а много выше. На самолёте я летала. Смотрела в иллюминатор и млела. Другой мир. Как в книжке. Шапки облаков и синева. Красиво. Однако хотелось выше. Вот бы подняться в космос! Высоко-высоко. В космосе, наверное, страшно. Чёрное небо и звёзды.

Хлопнула дверь. По-моему, на лестничной площадке. Пахнуло борщом. С запахом прилетела мысль: моя жизнь складывается из мелких ощущений. Будто пазл. Я собираю детали и каждой пытаюсь найти своё место.

Скучно.

Монотонная жизнь, куцые впечатления. Звуки, запахи, чьи-то разговоры...

 

Аня вошла в комнату.

— Пойдём погуляем. На улице — солнце.

Что ж. Я не против.

Меня причесали, обули, усадили в коляску. Зачем обули? Не знаю. Видимо, положено.

Мы вышли из квартиры.

— Черёмуха зацвела,— в ожидании лифта сказала Аня.— Уж такой у неё запах!

«Вот она — деревня. „Уж такой у неё запах!“»

Я почувствовала превосходство. Вернее, хотела почувствовать. Сама говорю плохо, а ошибки слышу. Спасибо матери. Научила читать, считать. Купила ноутбук. Всё-таки развлечение. Можно сказать, окошко в жизнь.

Втолкнув коляску в лифт, Аня втиснулась следом. Ей пришлось потрудиться.

Я ухмыльнулась. Вспомнились слова матери: «При беззаботном характере лишние килограммы неизбежны».

Мать права. Аня и впрямь беззаботна. Поёт, танцует, радуется. Непонятно чему. Сама из деревни. Ни кола ни двора. Снимает комнату вместе с подругой.

— Приехали.

Коляска запрыгала по лестнице.

— Что за люди! — воскликнула Аня.— Нет чтобы сделать нормальные рельсы!

Моя голова болталась из стороны в сторону, ноги бились о подножник коляски.

Проклятье! Когда же конец?!

Спустились. Впереди — металлическая дверь. Запахло потом. Похоже, Аня упрела.

Всё. Вышли.

Коляска выскочила на тротуар. Сквер, детская площадка, пруд, церковь, стадион. Ничего нового. Знакомый получасовой променаж.

Аня посмотрела на часы и пошла по второму кругу. Рядом притормозил велосипед. Он задел коляску, и девочка крикнула:

— Мама, смотри!

— Тише,— отозвалась Аня.— Не видишь — коляска.

Пышные формы Ани пришли в движение, рука плюхнулась на моё плечо.

— Ляля! — раздался женский голос.— Ну-ка ко мне!

Девочка развернула велосипед и, расставив ноги, стала меня разглядывать.

— Езжай к маме,— сказала Аня.

— Не хочу.

— Что тут происходит? — спросила подошедшая женщина.

— За ребёнком надо следить.

Стряхнув с меня пылинку, Аня покатила дальше.

— Тётка в коляске — урод! — услышала я.

— Ну-ка замолчи! — одёрнула мать девочку.

— Урод, урод!

Крик долетел до детской площадки. Дюжина глаз уставилась на меня. Аня набрала скорость, и коляска просвистела мимо.

— Вот поганка! Маленькая, а пакостная.

Анина реплика не успокоила. Слова девочки засели в мозгу и испускали зловоние.

«Урод!»

Девочка права. Она сказала то, что видела.

— Ей бы по заднице нашлёпать. Надо же такое сказать!

Аня подъехала к скамейке и, взглянув на меня, сказала:

— Таш, не обращай внимания. Ты у нас — умница. Вон сколько книжек прочла. А дети есть дети. Что им в башку придёт, то и говорят. Сказала бы я такое, мамка бы в кровь исхлестала. Ох и строгая! Помню, я корову не загнала, так неделю не выпускала из дома. И за дразнилки лупила. Веришь?

От деревенских историй меня тошнило. То Аня в пруду тонула, то в лесу заблудилась, то от пчёл отбивалась. Послушаешь — ни дня без приключений.

— Был у нас Васька Хрумов. Косой, хромой, уши как лопухи. Работал в овчарне. Бывало, идёт по деревне, кнутом пыль поднимает. Прямо герой. Сапоги с отворотами, кепка на голове. Кажись, всё путём — даже прицепиться не к чему. А хочется. Как-то глянула вслед, вижу, на штанах — дыра. Небольшая, с кулак. Но главное — аккурат на заду. Мы в тот день с девками на срубе сидели. Я-то — языкастая, ну и крикнула: «Васенька, жопа красенька!» Представляешь? Девки со смеха помирают, а у Васьки уши — что помидор. Тут и мать показалась. Услышала мои слова, как крикнет: «Нюрка, домой!» Ух и испугалась. Ну, думаю, пропала. Девки за сруб попрятались, шепчутся между собой: «Побьёт Васильевна Нюрку. Спорим, побьёт?» И они были правы. Мать побила меня. Прямо по губам. Ещё приговаривала при этом: «Ишь какая срамница!»

Присев на лавку, Аня занялась семечками. Я передёрнулась.

— Крутой у матери норов. Так и есть. Помню свои уговоры. Дескать, отпусти в Москву. Денег заработаю, крышу залатаем. Упёрлась рогами. Нет, и всё тут.

Вывернув карманы, Аня заворковала:

— Гули-гули-гули!

Без всякого перехода. Вот характер!

Голуби будто ждали.

— Ну и хорошо,— обрадовалась Аня.— Кушайте на здоровье.

Я отвернулась. Вернее, попыталась отвернуться. Голова дёрнулась и наклонилась к плечу.

«Одна деревня на уме. Кроме неё, и поговорить не о чем».

Я пребывала в отчаянии. Слова девочки вытеснили другие мысли.

«Урод!»

Вот, дожила. Раньше меня так никто не называл.

— Всё. Погуляли, и хватит,— сказала Аня.— Сначала тебя домой завезу, потом сбегаю в магазин.

Коляска подскакивала на тротуаре, и вместе с ней скакали мои мысли.

«Все, глядя на меня, думают: вот уродка! Но не говорят. Вроде неудобно. А девочка сказала. Ей-то что?»

Я глянула перед собой. Навстречу шла женщина. Увидев меня, отвела взгляд.

«Вот и женщина думает так же. Ишь как отводит взгляд».

Обида на жизнь, на мать захлестнула меня, и, распахнув объятья, я поместила её на почётное место.

«Мать меня, конечно, жалеет. Неудивительно. Всё-таки дочь. А Луиза, материна подруга, всё время врёт. Сядет на диван и обливается сиропом. «Ташенька, ты — красавица! Глаза как у газели. А ресницы! Смотрю на них и завидую». Мать вышивает и молчит. Не возразит, не поспорит. Как же иначе? Луиза — с большими связями, нужный человек. По её сценариям ставят фильмы, её книги пользуются успехом. Как-то раз прочла Луизину книгу. Чушь несусветная».

Коляска ударилась о бордюр, перескочила его и подлетела к дому. Из подъезда вышел мужчина.

— Не поможете? — спросила Аня.

— Да-да, конечно!

Аня забежала вперёд и стала командовать:

— Зад у коляски поднимите. Спереди сама поддержу. Так... Ещё ступенька.

Я слышала над ухом чужое дыхание. Наконец — длинный выдох.

— Спасибо,— сказала Аня.— Можно сказать, повезло. Самой-то тяжеловато.

— Да-да. Не стоит благодарности.

Мужчине было не по себе. Не смея уйти, он топтался на месте и ждал приказаний.

— До свидания,— кивнула Аня.— В лифт сама запихну.

Покосившись на меня, мужчина кивнул и сбежал по лестнице.

— Смотри-ка, Таш. Грузовой пришёл. И что за везуха!

Закатив в лифт коляску, Аня добавила:

— Хороший сегодня денёк.

«Замечательный»,— подумала я.

4.

Вечер. Опять одна. Лушка — на кухне, я — на полу. Смотрю в окно. За ним — сумерки. Облако проплыло. Остановилось. Прильнуло к стеклу. Какое-то оно странное. Будто вуаль. За ним — две звезды. Мерцают, словно глаза. Холодные, далёкие, но живые.

Что это — призрак?

Я напряглась. Потянулась к окну. Хотела спросить, узнать что-то важное. Но голос пропал. Ни хрипа, ни карканья — ничего. Будто бы онемела.

Облако дрогнуло и... пропало. В окно заглянула луна, а вместе с нею — тоска. Липкая, щемящая. Она просочилась в комнату и, заглянув мне в глаза, уселась на плечи.

Как тяжело! Хочется подойти к окну и вдохнуть серую мглу. И крикнуть: «Что я такого сделала?»

Не получится.

И броситься вниз мне не под силу. А хорошо бы. Перевалиться через подоконник и полететь. Минута, две, три... Летела бы вниз, а за мной — моя жизнь. Убогая, куцая, никчёмная. Жизнь, насыщенная ненавистью и болью.

Я застонала.

«Ненависть. Она везде. На сердце, языке, в каждой клетке. Её дыхание отравляет всё — душу, мысли, существование».

Тоска обхватила шею. Я закашлялась. Серая мгла раздвинулась, и появились звёзды. Будто бы изучая, звёзды сонно смотрели на меня.

«Какое странное человеческое существо,— казалось, говорили они.— Уродливое, жалкое, больное».

Порыв ветра открыл окно. Всполошенно забились занавески. В комнату влетела мысль. Точнее, вопрос. Он извивался крючком и бил в висок. Два маленьких, как дробь, слова: «За что?»

Почему так тревожно? Где точка, которая болит? Утром, ночью — всегда. Как называется то, что не даёт покоя? Может, душа?

Почему моя душа не летает? Ползает, смердит вместе со мной. Грызёт, рвёт, превращает в груду тряпья. Затхлого, с полуистлевшими нитками. А каждая нитка — мой день. И как жить, чтобы не захлебнуться? От ненависти, боли, отчаяния.

Тело дёрнулось, и я завалилась навзничь. Казалось, лечу по туннелю. Далеко впереди — глаза. Холодные, далёкие, живые.

Может, вошла в транс? Может, сейчас пойду? Встану во весь рост и пойду?

Я перекувырнулась и... встала на ноги. Сделала шаг.

Какое блаженство!

Ноги касались упругой подушки и шли. Сами. Один шаг, второй, третий... Неведомые глаза следили за мной, звали к себе.

Вперёд. Быстрей. К свету.

Наконец-то!

— Иду-у-у!!! — крикнула я.

Крикнула радостно, звонко — без хрипа.

Я развела руки, и стенки туннеля раздвинулись. Как в сказке. Глаза превратились в шары. Светящиеся шары. Я остановилась. Внутри всё дрожало, слёзы заливали лицо. Свет хлынул навстречу, вместе с ним — адская боль. Она ударила, опалила, взорвала мозг.

— А-а-а!!!

Из сердца вырвался крик. Да-да. Прямо из сердца. Будто открылась дверь — и вылетел заряд. Огненный, мощный, большой. Ноги подкосились, и я упала.

Чёрное покрывало закрыло глаза.

Ночь. Опять ночь.

 

— Та-а-аша! Таша! Очнись!

Яркие блёстки легли на глаза, тёмное покрывало поднялось вверх и устремилось к окну. Вместе с ним улетел запах. Резкий, медицинский, густой. Я глубоко вздохнула. Ни боли, ни жара. Одна пустота. Удары сердца отдавались в голове. Бум, бум, бум. Как колокол на колокольне.

— Девочка моя.

«Кто это сказал?»

Взгляд потянулся к окну.

Глаза. Однако другие. Зелёные, с вертикальной чертой. Не мигая, смотрели на меня.

«Нет-нет! Не хочу в туннель. Там боль. Невыносимая, как ожог».

Глаза исчезли, послышался стук. За ним — громкое «Мао!».

Лушка. Ну да. Это её глаза. И почему стук, понятно. Сначала сидела на подоконнике, потом, спрыгнув, сказала: «Мао!»

— Приподнимись немножко. Положу на диван.

«Голос матери. Откуда она здесь?»

Белые руки, кружевная сорочка, водопад тёмных волос. Они упали мне на лицо, и стало щекотно.

Я улыбнулась. Слегка. Краешком губ.

Руки обхватили меня, приподняли. Прижавшись к материнской груди, услышала её сердце. Оно походило на птицу. Несчастную, испуганную, больную.

Жаркая волна. Испарина. Громкий всхлип.

— Не плачь. Всё хорошо.

Мать положила меня на диван. Села рядом. Влажная салфетка опустилась на лоб. Пахнуло духами.

— Как ты меня напугала! Крик, закатившиеся глаза. И рука. Похожая на надломленное крыло.

Мать наклонилась ко мне, прикоснулась губами ко лбу.

«Что это? Поцелуй?»

— Температуры нет. Видимо, сон. Мне тоже снятся кошмары.

Мать поправила подушку и добавила:

— Хорошо, в аптечке есть нашатырь. Недавно купила.

Материнские глаза — будто озёра. Тёмные, с отблесками луны.

«Загадочна и красива. Похожа на наяду».

Я перечитывали мифы не раз. Они будили моё воображение. Вот и сейчас: мать показалась Ментой. Это — наяда-целительница. Такая же бледная и холодная.

Мать подняла мою руку и положила на одеяло. Её ресницы затрепетали, из груди вырвался вздох. Длинный, щемящий, с надрывом.

— Твоя рука была похожа на сломанное крыло,— прошептала мать.

По щеке поползла слеза.

— Вспомнились строчки Ахматовой.

Я вздрогнула.

Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином,
И манит в чёрную долину.

Меня затошнило.

«Опять тянет слова. «Безу-у-умие», «полови-и-ину»... И снова манерничает».

— Тебе нравится?

— Что дальше? — каркнула я.

Услышав знакомые нотки, мать вышла из роли. Мгновенно. Грудь колыхнулась, и кружева на сорочке разошлись. Теперь передо мной сидела вакханка. Чувственная, сладострастная. Настоящая жрица Вакха. С блеском в глазах и трепетным телом.

Моё лицо залила краска. Мать встала и, скрестив на груди руки, продолжила декламацию:

И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.

И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою):
<...>
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдалённый лёгкий звук —
Слова последних утешений.

«Ну и артистка! Фальшивая и бездарная».

Я закашлялась. Надсадно, с хрипом, до слёз. Мать кинулась к дивану.

— Что-то не так? — спросила она.

Я уставилась в бездонные глаза. С ненавистью и презрением.

— Уходи!

Мать обмякла и вмиг постарела.

— Теперь всё в порядке. Вижу, пришла в себя.

Булькнув что-то в ответ, я затихла. Откинув волосы, мать пошла к двери. Величественная осанка, шлёпанцы на каблуке, кружевная сорочка.

— Спокойной ночи,— холодно сказала она.

5.

В комнату просочилась мгла. Зацепившись за штору, посмотрела на меня пустыми глазами.

«Злишься?»

Я застонала.

«Что же произошло? Сон или транс?»

Меня лихорадило.

«Где я была? Куда летела? Перекувырнулась, встала, сделала шаг. Один, второй, третий. Далеко впереди — глаза. Холодные, но живые. Глаза следили за мной, звали к себе. Вперёд. Быстрей. Я шла и кричала. А дальше — адская боль. За ней — покрывало. Чёрное, с нашатырём. И что-то светлое...»

Я напряглась. Слёзы заволокли глаза.

«„Девочка моя!“ Это сказала мать. Ласково сказала. С тревогой».

В сердце появился снаряд. Новый, нетерпеливый. Он рвался наружу. Жёг. Я стиснула зубы. До боли. Снаряд затаился. Пропал.

 

Я помнила мать с двух с половиной лет. Безупречный овал лица, выразительные глаза, соболиные брови. Красавица, фея, принцесса. Или Мадонна.

С трёх лет помнила грусть. Она была рядом всегда. В комнате, словах, глазах. Помню, как мать читала. В эти минуты грусть вырастала до вселенских размеров. У меня было желание броситься к матери и её защитить. Хотела и не могла.

«Родила царица в ночь не то сына, не то дочь,— читала мать,— не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку».

Она вытаскивала меня из кроватки и, взяв на руки, ходила по квартире.

«Несчастная, горемычная»,— шептала мать.

К кому были обращены эти слова, я не знаю. Может, ко мне; может, к самой себе. Впрочем, неважно. Мы — горемычные обе.

Свой приговор я получила с рождения. Шли дни, недели, месяцы, годы. Я с трудом поднимала голову, с трудом поворачивалась со спины на живот.

Всё с трудом.

О болезни никто не говорил, но я слышала обрывки телефонных разговоров.

«Таша поправилась. Трудно носить на руках».

«Внешне она — прелесть. Большие глаза, длинные ресницы... Как у него».

«Ничего не может. Ни сесть, ни встать, ни есть. А время идёт...»

«Да-да. Страшно».

«На операцию не решусь. Слишком опасно».

«Не помогают ни препараты, ни ЛФК».

«С интеллектом у неё всё нормально. Говорит только плохо... Однако я её понимаю. Всё до единого слова».

«Какая школа?! Конечно, нет. Найму преподавателя».

«Помогаю. Как же без этого? Вместе читаем, считаем, учим английский».

«У нас — прогресс. Возила к ЛОРу. Конечно, заплатила. Подрезал Таше уздечку. Слова произносит чётче. Но голос... Будто из-под земли. У меня мурашки по коже».

«Спасибо за массажистку. Она понравилась. Добрая, это верно. Ягоды нам привозит. Малину, клубнику, крыжовник. Видимо, с дачи. С Ташей у неё — контакт. Мать Тереза, и только».

«Да знаю я о любви! Знаю! Многие говорят. И об энергетике тоже. Стараюсь, конечно. Куда же деваться?!»

«О чём речь! Плачу, конечно. Как правило, по ночам».

«Чем занимаюсь? Работа, занятия, массаж... И так целый день».

«Какой там встать! Сидит в подушках. Недолго. Минут по пятнадцать».

«Где мы гуляем? В сквере, на набережной, у дома. Конечно, в инвалидной коляске».

«Купила Таше компьютер. На кисти рук больно смотреть. Стучит по клавиатуре костяшками пальцев. Порой до крови».

«Как правило, лежит на ковре. Что делает? Мечтает, читает...»

«Грубит постоянно. Да-да, понимаю. Боль, безысходность...»

«Аня — словно солнце. Приходит, и сразу светлее».

«Устала. Очень. Какая тоска!»

«Сравнила тоже! У тебя — будущее, у нас его нет».

6.

Рассказала Ане о полёте в туннеле, о том, что сделала пару шагов. Аня пришла в восторг. Щёки покраснели, в глазах появился блеск. То ли порадовалась за меня, то ли вспомнила что-то своё. Оказалось, и то, и другое.

Она присела на диван и таинственно сказала:

— И я летала во сне. Лет в двенадцать. Хочешь, расскажу?

Я кивнула. Пусть расскажет. Всё-таки разнообразие.

— Начну с середины. Будто сижу я на дереве. Какая была, такая и во сне. Две косички, юбка в клетку, на ногах — башмаки. Сижу, значит... семечки грызу, по сторонам смотрю.

«Кто бы сомневался»,— подумала я.

— Лес — светлый. Клёны да дубы. На поляне — солнечные зайчики. Прыгают, бегают наперегонки, среди цветов кувыркаются. И вдруг... башмаки упали, я поднялась на ветке и полетела. Сама. Представляешь?

Трудно было представить, но проще кивнуть, чем ответить.

— Сначала летела вверх, а как поднялась над лесом — легла на живот. И так хорошо, что вся я в восторге.

Меня передёрнуло. «Надо же такое сказать! Деревня, и только».

— Внизу — зелёные кружева, а я — над ними. Парю, словно птица, и ничего-то мне не надо. Ни денег, ни дома, ни подруг. Летела бы так и смотрела вниз,— Аня мечтательно вздохнула.— И тут мне стало щекотно. Будто по ноге пером провели. Смотрю, на пятке зайчик сидит.

— Какой зайчик? — удивилась я.

— Солнечный.

«Дурдом какой-то!»

— Золотые ушки обвисли, лапками утирается и... плачет. Жалобно так. Горько. Ну и я разревелась. Вслед за ним.

— А дальше? Упала?

— Нет,— ответила Аня.— Перевернулась.

«Значит, полетела животом кверху»,— подумала я. Что ни говори, но точность в выражении мыслей люблю с детства.

— И тут появилась рука. Большая, оранжевая. С толстыми растопыренными пальцами. Она подхватила зайчика и пропала.

Я подняла брови. «Что за бред?»

— Не поняла? — рассмеялась Аня.— Это же — солнечная рука! Она схватила малыша и отнесла его к маме.

«Ну надо, какая чушь!»

— Вот здесь и проснулась. Рассказала сон матери, а она потащила меня к бабе Дуне.

— Зачем?

— Баба Дуня — знахарка. Лечит всех деревенских. К тому же раны заговаривает, сны толкует...

— И что?

— Рассказала бабе Дуне сон, та засыпала меня вопросами. Были ли крылья? Где летала? Какой лес? Всего не упомню. Потом сказала: «Как вырастешь — высоко заберёшься. Из деревни уедешь. Потянет тебя к мужикам. С одним поживёшь, с другим...» Тут мамка глазами сверкнула. Ну, думаю, разорётся. Однако сдержалась. Сидит, будто сыч, глаза в пол опустила и молчит. «Потом заболеешь»,— продолжила баба Дуня. Зыркнув на меня, мамка окаменела. Видимо, забоялась.

«„Зыркнув на меня“, „забоялась“,— отметила я.— Деревенскими словами так и сыплет».

— „То, что солнце пришло, это хорошо,— сказала баба Дуня.— Значит, зло от тебя отступит“.

«А солнечный заяц? — мелькнула мысль.— Он с какой стороны?»

Аня будто услышала.

— По словам бабы Дуни, у меня страхов много. Прыгают, как зайцы, житья не дают. Однако пройдут. Не сразу.

Я усмехнулась. «Сядет заяц на пятку, и душа воспарит. Детсад — ни меньше ни больше».

— Так и случилось,— продолжила Аня.— Окончив школу, устроилась секретарём в сельсовет. За большим письменным столом сидела. При бумагах, печати. И в чистом виде весь день. Чёрная юбка на мне, блузка, туфли...

Аня вздохнула. Видно, воспоминания о первых годах работы были для неё сладкими. Затем сделала вывод:

— Так что права баба Дуня: я высоко забралась.

Анина наивность поражала. Тридцать лет, а будто ребёнок. «За большим письменным столом», «при бумагах, печати». Прямо начальник!

Я усмехнулась. Однако есть неясное место. По словам бабы Дуни, Аню должно было потянуть к мужикам. Почему? Хотелось спросить, но... не стала.

«Сама расскажет. У неё не задержится».

Аня уселась на диван и, достав катушку с крючком, стала плести кружева. Без дел она сидеть не умела.

— Мамке салфетку вяжу. На Восьмое марта.

Меня салфетки не интересовали. Скосив глаза, я взглянула на узор и тут же уставилась в окно. Небо будто помыли, солнечные лучи пронизывали облака. Чувствовалось, ещё день или два — и наступит весна.

— К мужикам меня потянуло лет с двадцати,— сказала Аня.

Я встрепенулась. Что и говорить — интересная тема.

— Сначала влюбилась в агронома. Он был высоким, справным. Главное — образованным. Приехал из города. То ли в деревне практику проходил, то ли к месту приглядывался. В сельсовет забегал каждый день. Глаза голубые, плечи широкие, и такой обходительный, что я в него влюбилась в один миг.

Аня вздохнула, пересчитала ряды на салфетке и опять взялась за вязанье.

— Нюрочкой меня называл. То шоколадку принесёт, то платочек. А однажды подарил колечко. Простенькое такое: ободок и цветок в середине. Будто лазоревый.

«Видно, голубая эмаль»,— подумала я, но вслух не сказала. Боялась вспугнуть.

— У меня пальцы — толстые. Сама знаешь. Колечко только на мизинец налезло. Так с ним и ходила.

— Долго?

— Месяца три.

— А потом?

— Потом — как в романе. Помиловались, и он меня бросил. Хорошо, не понесла от него. Мать бы убила.

Аня откусила нитку и убрала вязанье.

— Я сильно переживала. Плакала в лесу. При матери разве поплачешь? А потом уехала.

— В Москву?

— Сначала в Павлов Посад. Он к деревне поближе.

Аня подхватила Лушку и вышла из комнаты. Я осталась одна. Чужая судьба развернула мысли, и собственные проблемы отошли на второй план. Влюбилась, обманул, уехала. Это всё из другой жизни. Что значит влюбилась? И как её обманул? Конечно, я читала о любви. Но это в книгах, а тут — живой человек.

Дверь была приоткрыта, и я слышала, что происходило на кухне. Сначала лилась вода, и Аня гремела посудой. Видимо, мыла, вытирала, ставила в шкаф. Затем она хлопнула холодильником, что-то достала, застучала ножом. Послышалось хлюпанье, громкое высмаркивание, затем песня. Аня начала так тихо, что слова было трудно разобрать. Затем её голос окреп, и по квартире полились деревенские страдания:

Кого ждала, кого любила я,
Уж не догонишь, не вернёшь.

Высморкавшись ещё раз, Аня запела в полный голос:

За той рекой, за тихой рощицей,
Где мы гуляли с ним вдвоём,
Плывёт луна, любви помощница,
Напоминает мне о нём.

Я горько ухмыльнулась. Разве страдания Ани сопоставимы с моими? И вообще... Что она знает о страданиях? Подумаешь, бросили. Зато бегает, как молодая кобылица,— только бока трясутся. А я ползаю. И то с трудом. И любви нет и не будет.

 

Луны за окном не было, а вот солнечные лучи набирали силу. Признаюсь, я не испытывала радости от наступления весны. Свет меня раздражал, птичий гомон вызывал головную боль, треньканье трамваев отвлекало от мыслей. По мне, лучше — ночь. Какая-никакая, а тишина. Лежишь, смотришь в окно и думаешь. Об одиночестве, боли, о том, как несправедливо устроен мир. Мысли обвивают голову, и кажется, на макушке — терновый венец. Как у Христа.

Но венец на голову Христа был возложен для поругания.

А зачем на мою?

Впрочем, ату-ату! Это — не мысль, а крамола.

7.

С матерью что-то происходит. Домой приезжает поздно, проходит на цыпочках к себе, раздевается, идёт в ванную. Затем, заглянув в мою комнату, стоит в дверном проёме. Я смотрю сквозь ресницы и понимаю: мать — на подъёме. Видимо, влюбилась. Иначе трудно объяснить румянец на щеках и загадочную улыбку. Будто проглотила огромный кусок радости.

В те моменты, когда мать заходила ко мне, я видела разительные перемены. Глаза стали больше и ярче. Они напоминали омуты в солнечный день (как я представляю их, конечно). На поверхности — блики, внутри — воронка. Она затягивала и направляла взгляд в сердце. Я его физически ощущала. Всполошенные удары, оживление и надежда. И ещё я видела малыша. Да-да! Маленького голого ребёнка. Прямо в сердце. Малыш был похож на мать, сосал палец и безмятежно сучил ногами. Порой казалось, он общался со мной. Дескать, привет! Как дела? Однако на каком-то неведомом, глубинном уровне я понимала: мои проблемы малыша не волнуют. Он появился на свет недавно и сразу приступил к строительству мира. Своего мира. Малыш ни в чём не уверен, но в гости пускает на определённых условиях. По моим ощущениям, одно из них — наличие оптимизма.

Выходит, я малышу не нужна.

Вывод неутешительный. Мать вышла на новый виток жизни, и там для меня нет места. Не знаю, сможет ли она родить — всё-таки сорок семь лет. Но то, что мать влюблена, видно невооружённым взглядом. Может, и замуж выйдет. Тогда в доме появится мужчина, и тишину нарушит скрип кровати.

Я была уверена, что любовь сопровождается скрипом кровати, и раз за разом пыталась понять, что при этом чувствуют два существа, копошащиеся под одеялом. Конечно, секс представить нетрудно (особенно при наличии Интернета), но чувства увидеть нельзя, а меня интересовали именно чувства. Что у любовников в душе? Взрыв петард? Яркие всполохи? Смятение? Любовные романы, которые я прочла, не давали ответа. Приторные переживания, охи и ахи. Мне это противно. Я понимала: за любовью стоит другое — то, о чём не написано в книгах. Но почему? Что — трудно описать словами? Или любовь так многогранна, что невозможно понять? Разумом, конечно.

Я переползла к ноутбуку и выбила слово «любовь». Сначала полезла ерунда — «психологический тест на любовь», «сайт о любви», «всё о любви»... Потом мелькнула научная статья. А может, психологическая.

Мне без разницы.

«Любовь — это энергия жизни, основа мира, голос Бога, умение отдавать, а не брать, чувственное отношение к другой личности...»

Слова пролетели, за ними появились вопросы. Есть ли любовь во мне? Хоть к кому-нибудь? К матери нет, это точно. Аню тоже не люблю. Она, конечно, мне нравится, но глубинной привязанности нет. Пока Аня рядом — хорошо; ушла — до свиданья. Лушка вызывает желание поиграть, но глубокое чувство... С какой стати? Лушка — всего лишь кошка. Может, любовь к Родине? Я задумалась. Есть ли такая любовь? Когда-то читала о войне. Помню эпизод: солдаты идут в бой, и из их глоток, сердец, обмирающих от страха, несётся крик: «За Родину!» Пыталась представить. Задавала себе вопрос: я бы смогла нестись на пули, смогла бы кричать эти слова? Честно ответила: нет.

Взгляд побежал по строчкам. Встретила классификацию времён античной Греции.

Оживилась.

«Эрос» — стихийная, восторженная влюблённость в форме почитания, направленного на объект любви.

«Филиа» — любовь-дружба или любовь-приязнь по осознанному выбору.

«Сторгэ» — любовь-нежность, особенно семейная.

«Агапэ» — жертвенная любовь, безусловная любовь. Любовь Бога к человеку.

Уткнувшись в классификацию, стала примерять на себя. Красивые слова, понятная расшифровка. Всё-таки молодцы древние греки. Умели произвести впечатление. Вон сколько веков прошло, а их всё читают. И греческие легенды — красивые.

Итак, Эрос, Филиа, Сторгэ, Агапэ. Может, у меня — Филиа? К Ане, например. Почему бы и нет?

Я потыкала пальцем, и нужная страница пропала.

«Проклятье! Вот всегда так. Пальцы как крюки».

Поисковик заморгал, и наверху оказалась притча. О любви, конечно.

 

«Жил-был один человек. Услышал однажды: «Бог есть Любовь»,— и решил эту любовь поискать. Много прошёл мест, много чего видел, но стоило уловить слова «любовь» и «люблю» — тут же останавливался. Как-то пришёл он в незнакомый город и поспешил на базарную площадь. Глянул: народу — видимо-невидимо. И торговцы, и покупатели, и ротозеи... Кого только нет.

— Что любят в вашей стране? — спросил человек.

— Я, например, люблю мясо,— сказал один.

— А я — охоту,— сказал другой.

Одна женщина призналась, что любит меха, другая — букеты цветов, третья — украшения. Воин любил славу, император — власть, однако все они любили Бога. Так сильно любили, что готовы были умереть за веру. И убить тоже.

Ужаснулся человек, и воскликнул он:

— Это — не любовь!

И отозвались горы:

— Это — не любовь.

И зашелестели листья:

— Это — не любовь.

И прокричали птицы:

— Это — не любовь.

И зажурчали реки:

— Это — не любовь.

И пророкотал океанский прибой:

— Это — не любовь. Кто хочет для себя, тот не любит...»

 

Я пнула подушку. Со злостью пнула. С раздражением. Подушка отлетела в сторону и нахохлилась. Будто курица на насесте. Вообще-то я люблю притчи, есть в них какая-то тайна. Но эта мне не понравилась. Трудно сказать, что задело. Может, назидательность, может, «высокие слова». Надо же так сказать: «Кто хочет для себя, тот не любит». По-моему, чушь.

Я поморщилась, однако стала читать дальше.

 

«...И пошёл человек в другую страну. И увидел ребёнка.

— Что любишь ты? — спросил он его.

— Матушку свою люблю. И отца. И эту поляну в цветах,— ответил ребёнок.— Речку люблю. Лес. Ещё люблю петь. Танцевать. Играть.

Пошёл человек дальше и увидел прекрасный сад. И того, кто взрастил этот сад.

— А ты что любишь? — спросил он.

— Землю люблю. На ней я ращу сады, а они дарят плоды и красоту.

И увидел человек порядок и покой. Дошёл он до правителя этой страны и спросил:

— Что любишь ты?

И тот ответил:

— Люблю свою страну. Люблю всех её людей. Голову готов положить, чтобы не допустить войны.

И пошёл человек дальше. И слушал, и смотрел... И увидел он Мастера, который любил Бога всем сердцем. И спросил человек:

— Скажи, какова любовь? Что учит Бог? Как различить любовь и нелюбовь?

И ответил Мастер:

— Не может быть любви в желании себе. Любовь — это свет души. Вода струит прозрачный поток и поит нас всех. Так любит Бог. Земля растит и носит на себе жизнь. Так любит Бог. Солнце сияет и дарует нам свет. Так любит Бог. Любовь дарящая — вот свет души. Взрасти в себе любовь — и ты услышишь и увидишь Бога».

 

Нет, такие притчи — не для меня. Будто сахара объелась. Вроде бы всё правильно, но от этого ещё больше тошнит. «Любовь дарящая — вот свет души». Видимо, такими словами говорят священники. И при этом губы поджимают: дескать, учись у Бога. А я в Бога не верю. Если бы он был, я бы не страдала. И дети бы не умирали. Некоторые из них не доживают до года. А войны! Сколько горя они принесли? Почему их Бог допускает? Почему не останавливает? А катастрофы, аварии? Словом, к Богу — много претензий. В частности, у меня. А все говорят: любящий Бог. Видно, эту притчу написали церковники. Сразу виден их почерк.

8.

В эту ночь я долго не могла уснуть. Всё думала: почему не люблю мать? Ведь она старалась, сочувствовала мне. Учила, дарила игрушки, читала книги, сидела у моей постели. А у меня ни благодарности, ни любви. Когда появился протест? Против её манеры говорить, держаться, мыслить. Что послужило поводом?

Пытаясь найти ответ, я заглянула в детство.

Мне пять лет. Мать была главным человеком для меня, центром мира. Я ждала её, тянулась к душистым волосам, пыталась поцеловать. А она отстранялась. Да-да, помню, как мать ускользала из рук. И что интересно — всегда находила объяснение. То меня надо переодеть, то причесать, то умыть. Всё что угодно, только не приласкать. А мне хотелось прижаться к её груди. Уткнуться, замереть, утонуть в звуках сердца.

Ласкала меня только бабушка. Целовала, тискала, называла Татушкой. А мать не ласкала. Всегда серьёзная, грустная, загадочная. И холодная. Как Снежная королева.

Хорошо помню сказку «Снежная королева». Особенно главу, где Кай играет с ледяными фигурами. Сколько мне было лет, когда прочитала? Восемь, десять? Впрочем, неважно. Тогда осознала, что значит холод. Душевный холод. Ведь Снежная королева не любила Кая. Он забавлял, и только.

Может, и я забавляю мать?

Нет. Думаю, не забавляю. Раздражаю, мешаю, вызываю неприязнь...

Жаль, что росла без отца. Интересно бы на него посмотреть. Почему мать не говорила о нём? Как-то обмолвилась: погиб в Афганистане. Вот и всё. Какой он был? Любил ли мать? Похожа я на него? Полная неизвестность. Мои родственники — это мать, бабушка, дедушка и прабабушка, мать деда. Последняя жила в деревне, и я её видела редко. И больше никакой родни.

 

В окно заглянула луна. Бледное лицо, пятна и холод. Лунный холод — той же природы, что и материнский. Луна — сама по себе. Печальна и молчалива. Светит отражённым светом. Любит одиночество, ночь.

Прямо материнский портрет. Или мой?

Я уставилась на луну. Та дрогнула и закрылась тучей.

Спряталась. Не любит прямых взглядов. И в душу не пускает.

Что говорить: луна похожа на мать.

 

Мать-луна. Даже забавно. А может, мать — Снежная королева? Что выбрать? Наверное, первое. Со Снежной королевой — явный перебор. Мать переживает за меня, я это вижу. А Снежная королева — истукан. У неё — никаких эмоций.

А если бы она улыбнулась? Трудно такое представить. Улыбку луны представить могу. Вернее, полуулыбку. Быстрое движение губ и каменное лицо. У матери так бывает.

 

Я натянула одеяло и стала разглядывать потолок. По нему двигались блики. Видимо, от фар проезжающих машин. Блики похожи на прожектора. Шарят по небу, а чего ищут, никто не знает.

Мысли развернулись и пошли в другом направлении.

«Слышал бы кто о матери-луне — что бы сказал?»

Где-то завыла сирена. Тревога заполнила сердце. То ли пожарная машина, то ли скорая помощь. Дождавшись тишины, я задумалась. Итак, к матери — куча претензий. Их накопилось столько, что можно составить список. А что? Может, попробовать? Всё равно не засну. С чего же начать?

Я оживилась. Покопаться в себе и в матери — любимое дело.

Итак, «поехали».

Во-первых, мать — эгоистка. Её интересуют только свои проблемы. Видимо, боится старости. Вон сколько баночек с кремом. И в ванной стоят, и в спальной. Уж я-то знаю. Когда одна дома, ползаю по всей квартире. Мне, конечно, трудно приподняться, но если задрать голову — кое-что вижу. Вот, например, комната матери. Она — настоящий будуар. Большая кровать под шёлковым покрывалом, тяжёлые шторы с кистями, туалетный столик, бюро... А вдоль стены — шкаф-купе. Дверцы у шкафа — зеркальные, и, глядя в них, комната кажется больше. Я не люблю зеркал, а мать обожает. Не сводит с них глаз. То так встанет, то этак. Конечно, есть на что посмотреть. У матери — стройная фигура, прямая спина, точёные ноги. Прямо статуэтка. И с внешностью всё в порядке. Большие глаза, холёная кожа, правильный овал лица. Думаю, мать работает над мимикой. Денно и нощно. Опять же перед зеркалом. Видеть не видела, но представить могу. Мать примеривает улыбки, удивление, грусть. Словом, артистка.

Во-вторых. Мать — холодная, неэмоциональная. От неё не дождёшься смеха. И тепла не дождёшься. Она — как сфинкс. Смотрит и молчит. Или читает стихи. Сдались ей эти стихи! Неужели нельзя говорить по-человечески? «Дождь косил свои глаза гневливо...» Сказала бы: «Какая унылая погода, и моё настроение ей под стать». Нет, не может. Надо встать в позу и прочесть стих. Без этого никак. Или другой случай. После моего обморока прочла: «Уже безумие крылом души накрыло половину...» Зачем выпендриваться? И перед кем? И потом... Ахматова, сочиняя эти стихи, наверняка думала о своём. А о чём думала мать? О безумии, огненном вине, чёрной долине? Как бы не так. Насколько помню, она думала о моей руке. Она ей, видите ли, показалась похожей на крыло. Только и всего. Ну ладно, возникла ассоциация, это я могу понять. Однако матери нужна поэзия. Она без неё — как без одежды. И выбор-то невелик. Ан нет — покопается в сундуке и найдёт. Зачем? По-моему, ответ прост: чтобы произвести впечатление.

В-третьих. Моя мать — деспот. Да-да. Внешне — мягкая, романтичная, внутри — кремень. Если что-то задумала — не сдвинешь. Например, вбила в голову, что телевизор — зло, и не покупает. Как-то её спросила: почему? Мать ответила: жить надо своей, не чужой жизнью. О Господи! Какая у меня жизнь? Ползаю по комнате или смотрю в окно. И то снизу. А по телевизору показывают фильмы, опять же — новости, ток-шоу... Хорошо, что компьютер купила. Для меня — главное развлечение. Я скачиваю фильмы, захожу на форумы, отдельные сайты. Чаще всего — когда матери нет. Почему не при ней? А вдруг отберёт? Я уже слышала от неё: дескать, много за компьютером сидишь, глаза испортишь. И на костяшки пальцев смотрит с неодобрением. Они и впрямь все в мозолях. А как же иначе? Пока попадёшь на клавишу, пять раз промахнёшься. И с кормёжкой — проблема. Вбила себе в голову, что мне нельзя поправляться, вот и говорит Ане: «Не перекармливай. Иначе Ташу не поднять». Аня смеётся в ответ: «Что вы, Лариса Валентиновна! Таша у нас как тростинка». Мать сжимает губы и опять за своё: «Ей нужны витамины, а не углеводы. Делай салаты. Покупай фрукты, кефир. Думаю, достаточно». Как это вам? А сама в ресторан ходит. Мясо ест, рыбу. К чаю пирожное заказывает. А мне — салаты. Тошнит уже от фруктов и овощей. Хочется сала, котлет, кровавого бифштекса. Хорошо, хоть Аня меня понимает, балует потихоньку.

В-четвёртых. Любимое развлечение матери — что-то изображать из себя. Она — то романтичная женщина, то психолог, то любитель оперы. Поставит диск и слушает арии. А меня начинает трясти. Если поют басы, я могу пережить. А теноров ненавижу. Стоит услышать тоненький голосок, закрываю уши подушкой. Вот испытание. Не знаю, в чём дело, но в душе поднимается буря. Зажав голову, думаю об одном: «Заткнитесь. Мне плохо». А мать ещё добавит. Послушает оперу — и ко мне. Видите ли, хочет обменяться мнением.

«Ты обратила внимание на дуэт Лизы и Полины? Какая музыка! Какие слова!»

Мать примет любимую позу: взгляд в окно, руки переплетены на груди — и продекламирует: «Уж вечер. Облаков померкнули края. Последний луч зари на башнях умирает. Последняя в реке блестящая струя с потухшим небом угасает, угасает...»

Хрупкая фигура, грустные глаза — прямо тургеневская барышня. Но я-то знаю: это — всего лишь поза. Мать выдержит паузу, затем посмотрит на меня влажными глазами.

«Неужели прослезилась?» — мелькнёт мысль.

«Ты уверена, что действие «Пиковой дамы» происходит в восемнадцатом веке?»

Я промычу что-то в ответ и затихну.

«В книге — никаких дат,— продолжит мать с умным видом.— А графиню, как известно, Пушкин писал с двоюродной бабки своего друга». Мать поднимет брови и добавит: «Единственное указание на эпоху — то, что графиня пленила красотой Сен-Жермена, а он жил во второй половине восемнадцатого века».

Боже, какая эрудиция!

Мать вздохнёт и выплывет из комнаты.

Пава. Настоящая пава!

 

Теперь главная претензия. Мать исковеркала мою жизнь. Родила уродку. Разве не так?

Временами пытаюсь представить жизненный поток. Кажется, жизнь — это река, петляющая в долине. В фарватере потока — те, кто наполнен силой и энергией. Ближе к берегам — робкие, слабосильные. А в затонах — такие, как я. Отбросы жизни.

«Интересно, выбраться из затона можно?»

Я посмотрела на зажатые пальцы и вздохнула.

«Теоретически можно. Затоны в половодье заполняются водой. Вот с ней можно и выплыть. Только с ней».

 

Я зевнула и закрыла глаза. Теперь можно поспать. С чувством выполненного долга. Или вылитой желчью.

Ну и пусть. Мать заслужила.

С этой мыслью я и уснула.

9.

Аня влетела в комнату и, подхватив меня, закружилась в вальсе.

— Я пригласить хочу на танец вас, и только вас…— запела она.

От Ани шла такая энергия, что у меня кружилась голова. Я прижалась к большой тёплой груди и улыбнулась. Будто свежим ветром подуло.

— Представляешь, Лариса Валентиновна предложила переехать.

— Куда? — разволновалась я.

— К вам.

Вот это новость! Честно скажу, такого от матери я не ожидала. С чего это вдруг?

Аня положила меня на диван и, не в силах остановиться, сделала ещё круг.

— Пара-пара-пара-пам-пам! Пара-пара-пара-пам-пам! — напевала она.

«Похоже, из „Сказок Венского леса“»,— подумала я.

Аня остановилась и улыбнулась.

— Давно хотела пожить у вас. В вашей квартире просторно, красиво... да и ездить никуда не надо. Скажи, повезло?

— А как же твоя подружка?

Я знала, комнату Аня снимает не одна.

— А-а! Найдёт себе пару. Она на стройке работает, а там полно приезжих девчат.

Аня махнула рукой и полетела к двери.

— Всё, дорогая. Пока-пока. Съезжу за вещами — и тут же назад.

Перед глазами мелькнули широкие бёдра, и Аня исчезла. Дверь хлопнула, и тут же вошла мать.

— Доброе утро,— сказала она.

Я кивнула и пробурчала:

— Привет.

— Как полагаю, ты слышала новость.

Мать растягивала слова. Как всегда.

Я начала заводиться. Она, видите ли, полага-а-а-ет.

— От Аниного переезда выиграют все.

Речь матери приобрела темп.

— К сожалению, у меня много работы. Сама понимаешь, обязанности главного редактора достаточно объёмны. Не взыщи, что не уделяю тебе внимания. А с переездом Ани будет проще. Тебе станет не так одиноко, и Ане не надо будет платить за комнату.

Какая забота! Трогательно до слёз. Однако начала с себя.

 

Аня приехала через пару часов. Поставила сумки в гостиной и крикнула на всю квартиру:

— Таш, ползи сюда! Будем мои богатства разбирать.

Я выползла из комнаты и с интересом уставилась на сумки. Аня достала вафельницу, допотопный магнитофон, плюшевого медвежонка и ворох вещей.

— Буду тебе вафли делать. С варёной сгущёнкой,— сказала Аня.— Не пробовала?

Я помотала головой.

— Свет такой вкуснятины не видал! А это — мамкин подарок,— Аня погладила мишку.— Двадцать лет с ним сплю. Обниму — и словно детством пахнёт.

Медвежонок на меня не произвёл впечатления. С маленькой головой, холкой на загривке, слегка облезлый. И посадка на четыре лапы — как у настоящих медведей.

— Мамка его в деревенском магазине купила. Чего только там нет! И хлеб, и водка, и галоши, и леденцы — словом, супермаркет. Представляешь?

Я хмыкнула. Чудно. В одном магазине галоши и хлеб.

— Какой магазин! Пальчики оближешь.

Аня раскраснелась и заблестела глазами.

— Все новости там. Бабы к окну притулятся — и ну языками чесать.

«Видно, в деревне много болтают»,— беззлобно подумала я.

— И мужики в магазин заходят. Кто за водкой, кто за пивом. Глазами зыркнут, словами пульнут и смотрят, какова реакция. А какая-нибудь бабёнка в ответ: «Ах ты, нечистый дух!»

Аня рассмеялась. Она вытащила коробку из-под обуви и открыла крышку.

— Здесь у меня кассеты. Видишь, сколько?!

Кассет я не видела давно. Мать перешла на диски и выбросила кассетный магнитофон.

— Есть у меня и «Барыня», и «Горка»...

Воткнув кулаки в талию, Аня громко запела:

Я на горку шла, тяжело несла.
Уморилась, уморилась, уморилася!

Звучный голос пролетел по квартире, и стало веселей. Сама не пойму почему.

— Слышала такую?

В очередной раз я покачала головой.

— Люблю народные русские песни. В них — сила. Споёшь — и словно заново родился.

Коробка с кассетами оказалась на подоконнике, рядом расположился горшок с геранью. Аня отошла в сторону и полюбовалась на новую композицию.

— Глянь, как хорошо. И цветок, и песни рядышком стоят.

Она сорвала лист герани и сунула мне в нос.

— Чуешь, как пахнет?! Это тебе не лаванда.

Тут не поспоришь. Запах у герани — терпкий, будто летним жаром наполнен.

— Баба Дуня говорит, герань — волшебный цветок. И уши лечит, и моль отгоняет. В деревне она — в каждом доме. У кого с белыми цветами, у кого — с розовыми. А у мамки — красная герань. По-моему, самая красивая.

Далее появились кружевные салфетки. Аня положила их на кресло, внутрь углового шкафа и на журнальный стол.

«Вот мать удивится,— подумала я.— Ещё бы слоников в ряд — и а-ля начало двадцатого века.

— Салфетки баба Дуня научила плести. Трат никаких, а красиво. Будто кружевное облако.

«Ну и пусть лежат. Всё-таки украшение. А то как-то скучно. Шкаф, книжный стеллаж, кожаный диван, кресло. Ни одного яркого пятна. А тут красная герань. Горит, как огонь».

— А вещи суну в кладовку, пусть там лежат.

Аня схватила сумку и вынесла из комнаты. Видимо, для неё одежда не представляла ценности.

Не то что для матери.

10.

С переездом Ани жизнь в нашей квартире изменилась. Мать задерживалась на работе до позднего вечера, временами не ночевала дома. Я её видела урывками. Особых переживаний не было — скорее, наоборот. Аня пекла пироги, ходила в магазин, варила, стирала, убиралась, ухаживала за мной и при этом не уставала радоваться.

— Будто в раю живу! — восклицала она.— Какие хоромы! Три комнаты, ванная, кухня.

— Ничего себе рай,— ухмылялась я.

— Если бы увидела наш деревенский дом, тогда бы поняла, что почём. Крыльцо покосилось, крыша течёт, сарай завалился. Да что говорить. В городе — другая жизнь. Ни дров, ни скотины, ни нужника во дворе. Живи и радуйся.

Аня так и делала. Протрёт утром глаза и радуется. Весне, звону трамвая, подошедшему тесту, вымытым окнам, чириканью воробьёв — словом, всему, что её окружает.

— Как хорошо! — повторяла она.— Солнце выглянуло, и люди повеселели. Глянь, даже светятся.

Я не видела ни свечения, ни веселья. Хотя и смотрела по сторонам. Вот старичок на лавке. Сидит, опершись на клюку, и кормит воробьёв. Вот мамаши с детьми. О чём-то говорят, а дети пихаются, спорят, делят конфеты. А вот — водитель трамвая. Высунулся из окна, дымит сигаретой, посматривает на меня.

Аня толкала коляску и шла к Воробьёвым горам.

— Теперь будем гулять вдоль реки. Нечего по скверу ходить. Дороги подсохли — иди куда хочешь. Сядем с тобой на бережку, посмотрим на воду — и впустим в себя благодать. Не веришь?

Я сделала неопределённый жест.

— Река — что добрая фея. Приласкает и душу омоет. У нас в деревне есть река. Маленькая — не такая, как ваша. На берегу берёзы растут. Бывало, сядешь на траву и замрёшь. Ветерок, шелест листьев, журчание реки. В голове пусто — будто все мысли улетели. И в этот момент в тебя что-то вливается. Не знаю, как и назвать. То ли небесное, то ли солнечное... но то, что светлое, это точно.

Аня перешла Университетский проспект, и коляска затряслась по тропинке.

— Потерпи. Ужо съеду вниз, там и посидим. Я и пирожки взяла, и бутылку с кефиром. Вот красота. Сядем и будем жевать. На воздухе-то слаще. По себе знаю.

«Откуда взялось «ужо»? Наверное, такие слова и в деревне не говорят. Или говорят? Всё-таки Аня несовременна. Пора бы. В городе лет десять живёт. Правда, в Москве — только год. Раньше жила в Павловом Посаде. Подмосковное захолустье».

— Маленькой была — еду из дома вечно таскала. То хлеб, то огурец, то баранку. Выбегу на улицу и вопьюсь в хлеб зубами. Хорошо. Свобода, простор, никаких проблем.

Поправив в кресле подушку, Аня продолжила:

— В деревне меня Булкой дразнили. Я не обижалась. Чего обижаться? Булка так Булка. И впрямь похожа на булку. Пухлая, белокожая, с веснушками на лице. Будто маком посыпана.

Мы подошли к скамейке. Аня развернула коляску и села.

— Отдыхай,— сказала она и сунула мне пирожок.

Я уставилась на реку. Вода — мутная, с бензиновыми пятнами. Напротив — Лужники, за ними — Новодевичий монастырь.

Когда-то читала, что в монастыре томилась царевна Софья. Заперли её в каменных стенах и постригли в монахини. Сильная она была. И характер — мужской. На самого Петра посягнула. Наверное, ходила по монастырю и думала об упущенной власти. Ни реки не видела, ни синего неба, ни красоты.

Я откусила пирог и возвратилась к мыслям. Они текли, как Москва-река,— медленно, лениво, в бетонных берегах. И попахивали бензином. Словом, у меня с рекой — полное созвучие. Хотя о Москве-реке не скажешь, что она — уродка. Конечно, изуродовали её — что есть, то есть. Пойму застроили, русло подправили... однако Москва-река так и осталась рекой. А я? Родилась человеком, а стала змеёй. Кто бы ни подошёл — или шиплю, или ядом плююсь.

Мимо проползла бабуля. Скрюченная, неопрятная, на ходунках. Глянула на меня и улыбнулась. Видно, почуяла пересечение. И неудивительно. Тоже уродка.

— Ну как? — спросила Аня.— Тебе хорошо?

Я раздражённо хмыкнула. Дескать, отстань. Аня подоткнула плед и достала кулёк.

«Сейчас будет плевать».

Однако Москва на Аню как-то влияла. Очистки теперь летели не в руку, а в целлофановый пакет. Прямо интеллигентка! Шелуха на губе, задумчивый взгляд. Видно, деревню вспомнила. Или любовь. Вот и у матери — любовь. Спихнула меня на Аню, а сама тешится. Впрочем, она всегда любила удовольствия. И комплименты. Наверное, Андрей не скупится. Ублажает, жалеет, водит по ресторанам. Мать и довольна.

— Таш, посмотри!

Аня убрала кулёк и полезла по склону. Я скосила глаза.

«Ну и зрелище. Зад — что подушка. А к нему квадратная спина и ноги-бутылки».

Через минуту Аня уже стояла передо мной. Глаза светились, рука за спиной.

— Угадай, что нашла?

Я пожала плечом. Аня засмеялась и показала руку. На ладони лежала мать-и-мачеха.

— Будто детёныш солнца. Спустился на Землю и привет принёс.

Аня протянула цветок.

— Держи. Это тебе.

Я сжала цветок, и он расплющился. Жёлтые лепестки упали на землю, стебель зацепился за колесо.

«Надо же такое придумать! Детёныш солнца».

11.

Воспоминания о трансе меня не отпускали. Я копалась в ощущениях и «рассматривала картинки».

Тёмный душный туннель. Далеко впереди глаза. Кувырок. Встала. Пошла. Блаженство. Раз, два, три... Шаги. Длинные, как прыжки. Вперёд. Быстрей. Наконец-то! И голос. Мой голос. Радостный, звонкий, без хрипа. «Иду-у-у-у!»

Сон или транс? Вопрос не давал покоя. Я видела глаза, это точно. Первый раз — в окне, второй — в туннеле. Они походили на звёзды. Холодные и большие. Взгляд Снежной королевы. Отстранённый, внимательный, с превосходством. Глаза наблюдали за мной. Куда я шла? Почему вернулась обратно?

Вытащив книжку, стала читать. В который раз — в пятый, восьмой, десятый? Кажется, дочитаю до дыр. Заглянула в предисловие. Взгляд выхватил фразу: «Путь к самопознанию приведёт к новому восприятию».

Дальше справка: «Йога сновидений — способность видеть осознанные сны. Это — особое состояние, при котором человек сознаёт, что видит сон, и может управлять его содержанием».

Вот это да! Читала-читала, а главное пропустила. Выходит, транс — это осознанный сон. Я что — спала наяву?

В ушах зазвенел колокольчик. Показалось, что я — на пороге открытия. Не научного — личностного. Есть книжка, опыт, новые мысли. Я приняла их, и жизнь изменилась. Видимо, так всегда: увидел, услышал, почувствовал и что-то получил. Наверное, знаки судьбы. Или крючки. Зацепили, дёрнули, а дальше зависит от тебя. Сорвалась с крючка — значит, не твоё. Иди дальше. Если повисла — значит, играй в эту игру.

От мыслей разбухала голова. Я чувствовала, что расту. Духовно, конечно. Хотелось понять, проникнуть туда, куда заглянула в ту ночь. Пожить бы там, полетать. Нет ненавистного тела, нигде ничего не болит. Неужели такое возможно?

Я углубилась в предисловие.

«Осознанные сновидения могут возникнуть в состоянии бодрствования...»

Если бы не дрожали руки, я бы их непременно потёрла. Дескать, нашла. Эврика! Я поняла: транс — это знак. Судьба позвала, и я полетела. Затем пошла. Но почему испытала боль?

Опять потеряла мысль. Только нащупала, и... Ладно, подумаю позже. Важно одно: осознанное сновидение связано с трансом. И, конечно, с судьбой.

Так. Идём дальше. У каждого есть энергия жизни — прана. Если ум и прана в равновесии, можно улететь. Куда — неважно. В туннель, во Вселенную, в межличностное пространство. Главное — смогу ходить. И говорить. Чётко, без хрипа. Значит, надо искать. Ведь невозможного нет.

Стоп! Кто это сказал? Наверное, Бог. Кто же ещё?

Но я не верю в Бога.

Или ошибаюсь? Может, всё-таки верю? Не так, как другие. По-своему.

Я перелистнула страницу.

«Человек живёт в материнской пране до третьего месяца. Начиная с четвёртого месяца, его душа входит в тело».

Стало жарко. Выходит, три месяца я поглощала материнскую прану. Вот откуда злость. Ведь мать по натуре — злая. Это я знаю. Притворяется доброй, а сама... Выходит, от неё нахваталась злости. А потом влетела душа. Оглядевшись, фыркнула: «Вот не повезло. Девчонка — настоящий урод».

Всё. Хватит. Если об этом думать, можно сойти с ума.

Однако нечто неумолимое не давало закрыть книгу. Меня тянуло к ней, и я продолжила чтенье.

«В осознанных сновидениях исцеляются душевные раны, устраняются энергетические заторы, свободная циркуляция энергии в организме восстанавливается».

То ли дошло, то ли дала отмашку судьба, но я поняла: проблемы — во мне.

Это — мои энергетические засоры!

Открытие повергло в шок. Как же так? А мать, моя болезнь, уродство? Разве это не в счёт?

Я погрузилась в себя, и всё остальное перестало существовать. Мать, Аня, Лушка — они были рядом и одновременно за тридевять земель. Аня занималась делами, Лушка спала и ела, мать работала, а когда была дома, заглядывала ко мне накоротке. Она смотрела на меня и, похоже, не видела. Ну и пусть. Меня это не волновало. Было ощущение, что я и мать вылетели из родного гнезда и разлетелись в разные стороны. Давно пора. Жить четверть века рядом — большой срок. Пусть любит Андрея, пусть читает стихи, а я буду с Аней. И постараюсь ходить. В трансе, во сне — неважно. Главное — вырваться на простор.

12.

Я вырвалась на простор в июне. В прямом и переносном смысле. Мать собралась отдохнуть, а меня отвезла в деревню. Вернее, нас с Аней. Наняла машину и отвезла.

Ничего себе вариант. Сама на Корфу, а меня — в Тверскую область. Впрочем, в деревне неплохо. Дом прабабки — крепкий, воздух — чистый, кругом — луга и леса. Как говорит Аня: «Сплошная красота!»

Деревня, где родился дед, называлась Серьгово. Почему — не знаю. Может, из-за реки, что делает здесь петлю, может, по другой причине. В прошлом году я придумала объяснение. Тогда была с матерью и отдыхала в деревне ровно неделю. Каждый день ходили на реку и сидели на берегу. Как-то раз мать вспомнила встречу со старым художником. Тот ей рассказал о мёртвой и живой воде. Я слушала, не перебивая. Впервые за много лет рассказ матери вызвал интерес. Помню, взглянула на мальков и подумала: «Ишь как резвятся. Песчаное дно, перекаты, жёлтые островки. А вода — с коричневым отливом. Видно, через торфяник течёт. И напоминает шерсть. Шёлковую, блестящую. Неслучайно Медведицей назвали. Будто бы среди берегов зверь развалился. Волны по шерсти скользят, слепней отгоняют».

Матери об этом не сказала. Зачем? Выслушала рассказ и вспомнила сказку. «Спрыснул он Иван-царевича мёртвою водой — его тело срослось; спрыснул живою водою — Иван-царевич встал».

Мне бы так. Только где их взять — мёртвую и живую воду?

 

Дом бабы Нюши был небольшим: горница, кухня, мост. К дому примыкал двор, за ним — огород и сарай. Дальше шёл луг, за ним — Медведица.

Мы с Аней в деревне не тужили. И прожили в Серьгово не две недели, как предполагала мать, а три месяца. Причина была не в матери. Она звонила, предлагала отвезти в Москву, но раз за разом получала отказ. Похоже, мать это устраивало. А нас с Аней подавно.

Лето в этом году было ни жарким, ни холодным, и променять деревню на город было бы глупо. Аня навела в доме порядок — вымыла пол, высушила постель, постелила половики — и... переключилась на огород. Она скосила траву, посадила зелень, притащила чурбаны для сиденья. Целыми днями Аня носилась со мной по округе и ахала от восторга. Моя коляска мелькала то здесь, то там — словом, скучать не пришлось. Мы собирали ягоды, лежали на лугу, купались в реке, бродили по лесу.

Когда у Ани были дела, я сидела под яблоней. Надо мной колыхались листья, ветер целовал лицо, высоко в небе пели жаворонки. Временами наваливалась дремота, и я летела в другую реальность. Скорые поезда неслись сквозь тайгу, и слышался стук колёс: «Тук-тук-тук, вперёд. Тук-тук-тук, быстрей». Я видела вагоны будто бы сверху. Много поездов, идущих в одном направлении. И острые верхушки елей. Казалось, гигантский ёж выставил иголки, а среди иголок бегали поезда. Куда — неизвестно. Зачем — тоже. Что интересно, реальность не отпускала. До меня доносились обрывки деревенских разговоров, блеяние соседской козы, плач ребёнка.

Наконец, я погрузилась в транс. Как? Не знаю. Лежала под яблоней, смотрела на облака и... отключилась. Казалось, перенеслась в ночь — душную, непроглядную. Меня охватил страх, и появилось ощущение пустоты. Я замахала руками. Ночь расступилась. Передо мной простиралась пустыня. Безводная, с чёрным песком. Я стояла на песке и растерянно озиралась. Да-да, стояла. Помню, была в вертикальном положении, и ноги ощущали холод. Странная пустыня. Подул ветер и поднял песок. Он кружился, лез в ноздри, впивался в кожу. Я задыхалась. Через несколько мгновений всё стихло. Перегнувшись пополам, я раскашлялась. Натужно, тяжело, до слёз. Под ноги летела слизь и тут же уходила в песок. Сколько продолжался кашель, не знаю. Кажется, вечность. Наконец, прекратился. Я вытерла слёзы, и взгляд упёрся в огромную стену. Бетонная стена стояла прямо передо мной, и не было ей ни конца и ни края. Честно признаюсь, я растерялась. Точнее, запаниковала. Сердце разрывало грудь, перед глазами прыгали искры. И вдруг чёрное небо прорвало. В узкую щель втиснулся луч и, побродив по пустыне, дотронулся до ноги. «Надо же. Как в Анином сне». Я пошевелила пальцами и... пошла. Медленно, тяжело, будто на костылях. Один шаг, второй, третий... Бетонная стена приближалась, и я увидела сотни крючков. Большие, маленькие, витиеватые... они походили на письмена. Я взялась за крючок и слегка подтянулась. Началось «восхождение». Долгое, с большим напряжением сил. Наконец, вскарабкалась и, усевшись на край, посмотрела перед собой. Передо мной растилась равнина. На ней — лес, река, поляна, дальше — избушка. Но дело не в этом. Равнина предстала в четырёх пейзажах — зимнем, осеннем, летнем, весеннем. Будто бы четыре картинки.

И тут появилась туча. Пахнуло сыростью, пошёл снег с дождём. Вернее, снег и дождь одновременно. Крупные капли стучали по листьям, а там, где зима, кружились снежинки. От этого зрелища трудно оторвать взгляд. Я любовалась четырьмя пейзажами до тех пор, пока не почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Внизу стояла девочка. Она махнула рукой и улыбнулась.

Девочка повернулась и пошла к избушке. Та стояла на краю весеннего леса. Время от времени девочка оглядывалась и приглашала идти за собой. Я попыталась оторваться от стены, однако ничего не получилось. Незнакомка уходила дальше и дальше. Наконец, подошла к лесу. Обернувшись, помахала рукой. Дескать, пока-пока! До встречи. Я заплакала и... проснулась. Рядом стояла Аня.

— Что с тобой? — спросила она.

— Меня приглашали в весну,— ответила я.

Аня не поняла.

— Кто?

— Девочка.

— И куда она приглашала?

— В весенний лес.

Аня погладила меня по голове и сказала:

— Не плачь. Мы туда сходим.

Она посмотрела на небо и добавила:

— Когда наступит весна.

13.

Мать регулярно звонила, спрашивала, что да как. На звонки отвечала Аня.

— Лариса Валентиновна, миленькая, не беспокойтесь,— прижав трубку к губам, кричала она.— Всё у нас хорошо. Козье молоко — сколько хочешь. Феликс Петрович мёда принёс. Баба Варя, что с другого конца, яйца продаёт. И в магазин ходим. Как же без магазина? Да ерунда! Что нам пять километров? Тропинки сухие, птички поют. И черники наберём по дороге. Таша её с молоком ест. Что? Дров полно. Целый сарай. Нет, Феликс не сжёг. Ой, он такой забавный!

Подмигнув, Аня продолжала с улыбкой:

— Как же. Кавалерится. Живот вперёд — и в наступленье. Не-е-ет! Я пошутила. Не пристаёт. Да куда ему приставать? Поди, лет шестьдесят. Сколько? Шестьдесят два? Ну вот, а вы всполошились. И у Таши — ухажёр. Плотный, румяный, с золотыми кудрями.

Аня хохотала в голос. Она отстранила телефон и воскликнула:

— Ну, не могу! Поверила!

Затем опять в трубку:

— Гляну на него — прямо слюнки текут. Так бы и зацеловала. Да вы не пугайтесь. Никакой не мужчина. Мальчик соседский приходит. Сколько лет? По-моему, четыре. Да-да. Позвоню. До свидания.

Аня убрала мобильник и широко улыбнулась.

— За чистую монету приняла. Думала, хахаль у тебя появился.

 

Феликс Петрович жил по соседству. Высокий, крупный, с седыми кудрями. Мать говорила, наша родня, а какая — не знает. Феликса она привечала, возила подарки, иногда звонила. Что и говорить, нужный человек. И газовый баллон подключит, и в магазин съездит, а если приспичит — в больницу отвезёт. «Феликс — настоящий хозяин»,— говорила Аня. А по мне — кулак. Чего только не имел! Пасеку в двадцать ульев, «жигули», лошадь с жеребёнком, трактор, косилку, две коровы, десяток овец, козу, штук двадцать уток. А кур не любил. Может, петух в детстве клюнул; может, какая другая причина — не знаю. Так или иначе, яйца Аня покупала на стороне. Однако Феликс нам помогал. Пилил дрова, носил воду, что-то чинил. А главное — следил за домом. Я замечала: Феликс Петрович был к Ане неравнодушен. Подойдёт утром к окну и как гаркнет:

— Анюта, неужто спишь?

Аня выскакивала на крыльцо. Сарафан короткий, под ним — ничего. Формы наружу так и выпирают.

— Привет, Феликс Петрович! Знать, за водой собрался.

— Могу и сходить. Сколько тебе принесть?

— Да вёдер шесть, не меньше. Стирнуть хотела.

Феликс пожирал Аню глазами. Затем вздыхал и говорил:

— Хороша девка! Чай, отбоя от женихов нет?

— Пошто мне женихи? — игриво отвечала Аня.— Я сама по себе. Живу как барыня. Встану когда захочу. С Ташей чайку попьём — и на речку.

— Зубы не заговаривай,— усмехался Феликс Петрович.— То-то смотрю, в делах целый день.

— Да какие дела? Так, одна мелкота.

Я сидела у окна и наблюдала из-за занавески. Аня была хороша. Свежая, румяная — словно булка.

— Замуж тебе пора,— взяв вёдра, говорил Феликс Петрович.— Пошто красота пропадает?!

— Сватов задумал прислать? — улыбалась Аня.

— А что? Пошла бы за меня?

— Нет. У тебя хозяйство большое. Да и староват ты для меня.

— Это верно,— вздыхал Феликс Петрович и шёл за водой.

Аня бежала на двор, долго плескалась у рукомойника и, блестя мокрым лицом, возвращалась в горницу.

— Ишь, жених отыскался,— улыбалась она и включала чайник.— По мне, так свобода дороже.

«Это верно,— думала я.— Ну их, этих мужиков. От них — сплошные проблемы».

Какие проблемы от мужиков, я, конечно, не знала. Но фраза была на слуху и у меня находила понимание.

14.

— Сходим на речку? — как-то спросила Аня.

Я кивнула. Натянув на меня купальник, Аня переоделась, и мы пошли.

— Привет, баба Варь! Здравствуй, Михалыч!

Аня раскланивалась туда-сюда и деловито толкала коляску.

— Здорово живёшь,— ответила баба Варя.— Чай, остановись на минутку.

Михалыч подошёл к коляске и потрепал меня по щеке.

— Ишь, похорошела-то как. Прямо яблочко наливное.

Он улыбнулся и показал единственный зуб.

— Козье молоко пьёт,— ответила Аня.

— Оно и мёртвого поднимет,— согласился Михалыч и достал папиросы.

— Знать, купаться пошли,— то ли спросила, то ли сказала баба Варя.

— Хотим сполоснуться,— ответила Аня.

Она вытащила семечки и сунула горсть бабе Варе.

— Спасибочки,— ответила та.

Попробовав, добавила:

— У нас таких нет. Небось, с Москвы?

Аня кивнула, и началась «работа». Под ноги полетела шелуха, и Аня с бабой Варей заговорили о сене. Дескать, трава больно высокая, косить тяжело. И дудников много. Откуда чёрт их принёс? Коса тупится, только точи. И оселок — не тот. Кабы хороший купить, другое дело. Михалыч включился в беседу и шамкал о своём. У коровы брюхо раздулось — видно, клевера переела, и молоко нонче горькое.

Словом, пошло-поехало. Одно за другое цепляется, а когда кончится — не разберёшь.

Михалыч, Феликс и баба Варя родились в Серьгово, здесь и прожили жизнь. Несмотря на преклонный возраст, они трудились целыми днями. Косили, ворошили сено, ухаживали за скотиной, копались в огороде. Все остальные в деревне — дачники. Кто из Москвы, кто из Питера, кто из Дубны. Купить дом в Серьгово — это проблема, поэтому здесь в основном проживают наследники. Место — красивое, река — чистая, от главной дороги — три километра. Как говорит Аня, живи и радуйся.

 

— Та-а-аша!!! — раздался крик.

Куры, копошившиеся на дороге, подняли головы и закудахтали. Из ближайшего палисадника выбежал Игорёк. Русые кудри, большие глаза, в руках — кружка.

— Вот тебе подарок,— радостно сказал мальчик и вывалил в подол красную смороду.

Я улыбнулась. Красные гроздья выглядели аппетитно.

— Сам собрал? — спросила Аня.

— Мамуля.

Игорёк потянулся к моему уху и прошептал:

— У меня — секрет. Хочешь, скажу?

Я наклонила голову и вдохнула запах детских волос. Пахло молоком, свежим воздухом и травой.

— У меня живёт стрекоза,— прошептал Игорь.

Детские губы щекотали ухо, по телу побежали мурашки.

— Крылья у неё — золотые, глаза — как стёкла. Наверное, фея. Представляешь?

Я кивнула.

— На речке поймал. Она на кувшинке сидела.

Я потянулась к мальчику, и он послушно повернул своё ухо.

— Выпусти,— прошептала я.— Стрекоза сказки приносит.

Сказала нечётко, но Игорёк понял. Он кивнул и понёсся к дому.

— Словно ангелочек,— заметила Аня.

— Хороший мальчик,— согласилась баба Варя.— И мать такой же была. Кудрявой, стройной, с большими глазами. А родила — и расползлась, как квашня.

Михалыч закурил и посмотрел на небо.

— Гроза идёт.

— Скажешь тоже! — воскликнула Аня.

— Глянь на облака. С одного места бегут.

Я подняла голову. И верно. Облака неслись из одной точки. Будто веер.

— Тогда мы пошли.

Аня взялась за коляску и, отряхнув шелуху с сарафана, двинулась к реке.

— А можа, не соберётся,— крикнула баба Варя.

— Эх,— поглядев на Аню, крякнул Михалыч.— Справная девка!

Я улыбнулась.

«Видимо, толстых в деревне любят».

Коляска неслась мимо цветов. Колокольчики кланялись вслед, и я пыталась поймать их руками. Хорошо! Впереди голубая лента реки, за ней — сосны, дальше — непроходимый лес. Какой он — трудно сказать. Но то, что в лесу прячутся сказки, я чувствовала сердцем. И вообще... В деревне везде тайны. Не такие, как в городе. Настоящие, идущие от природы. Интересно, почему мать не любит деревню? Неделю погостит — и тут же в город. Видно, в деревне ей тошно. Удобств нет, кровати простые... И ску-у-учно к тому же. Так бы и сказала.

Коляску тряхануло, и мы спустились к реке.

— Река, речонка…— запела Аня.

Она отбросила шлёпанцы и распахнула руки.

— Вот оно — счастье!

Я дёрнулась в знак согласия и гыкнула в ответ.

— А песок-то! Таш, глянь. Прямо золотой.

Аня освободила меня от одежды и положила на горячий песок.

— Спинкой полежи. Погрейся.

Она сбросила сарафан и прыгнула в воду. Брызги взметнулись над рекой, Аня фыркнула, и по реке полетела песня:

Подставляйте ладони, я насыплю вам солнца,
Поделюсь тёплым ветром, белой пеной морской,
А в придачу отдам эту пе-е-есню, вы возьмите её с собой...

Я смотрела на небо, ловила солнечные лучи и улыбалась. Мне было хорошо как никогда. Душа наполнялась чем-то светлым, радостным; хотелось глубоко вздохнуть и... запеть. В этот момент было неважно, смогу ли произнести слова, главное — пела душа. Пела бесхитростно, просто, искренне.

— Ла-ла-ла! — подхватила я.

— Таша!

Я повернула голову. По воде бежала мелкая рябь, по небу плыли облака, там и здесь прыгали солнечные зайчики. На перекате стояла Аня. Словно мать-Земля. Большая, тучная, красивая. Волосы в кудряшках, крупные капли на теле, на ушах — гирлянды из водорослей.

— Прямо русалка,— засмеялась она.— Скажи?

Я помахала рукой. В памяти звучали слова: «Подставляйте ладони, я насыплю вам солнца...»

15.

Гроза разразилась вечером. Я лежала на диване и смотрела в окно. Аня вязала салфетку. Горела настольная лампа, где-то шуршала мышь, пахло свежевымытыми полами. Время от времени небо разрезала яркая молния, и тут же гремел гром.

— Прямо над нами лупит,— расправив салфетку, спокойно сказала Аня.

Ветер свистел в трубе, деревья скрипели, в сарае хлопала дверь. Я вспомнила чёрный вихрь.

— Ань, ты не боишься грозы?

— Чего бояться? Как говорила мамка, от своего хвоста не уйдёшь.

Молния озарила небо, и грохнуло так, что задребезжали стёкла. Мелькнула мысль: вдруг загорится дом? Аня-то убежит. А что будет со мной?

Чтобы отвлечься, решила поговорить.

— Расскажи, как оказалась в Москве.

Аня понимала меня с полуслова. Не надо повторять, путаться в звуках. Прохрипела — и полный порядок. Вопрос принят, за ним тут же ответ:

— От мужа убежала. Мрачный был человек.

«Вот это да! Не знала, что у Ани был муж».

— Помнишь, рассказывала об агрономе?

Я кивнула.

— Ну вот. Когда он меня бросил, я собралась в город — агроном уже с Люськой-продавщицей встречался. Мамка то ли что почуяла, то ли сплетни пошли. Сама знаешь, какие в деревне тайны. Словом, смотрела на меня волком, а сама думу думала. Уж я-то свою мамку знаю. Если молчит — значит, мысли катает. Как-то мы сели ужинать, она и говорит: «В Павлов Посад поезжай. Там Зинка работает».

Аня откусила нитку и пояснила:

— Зинка — моя троюродная сестра.

Мы помолчали. Я глядела на Аню и ждала продолжения.

— Ну, я и поехала. Зинка комнату снимала, вот и стала с ней жить. Она меня на фабрику устроила, сделала своей ученицей, потом я сама пробивалась. Стояла у ткацкого станка, ткала шерсть для павловопосадких платков. Видела их?

Аня встала и, порывшись в сумке, вытащила красный платок. В середине — цветы и витиеватые узоры, по краям — бахрома.

— На всякий случай взяла. Вдруг в гости позовут — неловко ведь без подарка.

Она накинула платок и прошлась по горнице.

— У меня таких штук десять. И шаль с кистями.

Платки меня не интересовали, и я вернула разговор в прежнее русло:

— А твой муж?

— Он инженером был,— ответила Аня.— По павловопосадским меркам, видный жених. Квартиру имел, машину. Я думала, Бог в награду послал, а вышло иначе — в испытание.

Я сочувственно хмыкнула.

— Сначала я сносно жила. Помиловалась, в семью поиграла, уют навела. А потом тоска навалилась. Муж придёт с работы — и начинает нудить. Дескать, всё-то плохо — и на фабрике, и в стране. Люди — плохие, продукты — несвежие, дороги — раздолбанные. И так каждый день. Я улыбнусь, спою, приласкаюсь. Всё бесполезно. Ласку принимает, а сам своё: бабы распустились, мужики пьют, совести ни у кого нет.

— Мать — тоже мрачная,— выдавила я.

— Что ты, Таш! — воскликнула Аня.— Лариса Валентиновна на моего мужа нисколечко не похожа. Тот мусор по жизни собирал, а твоя мать — потерянная.

Я удивлённо подняла брови.

— Потерянная? Но почему?

— Не знаю, смогу ли объяснить. Лариса Валентиновна будто в лесу заблудилась. С тропки на тропку переходит, на открытое место выйти не может.

«Ну нет! С этим я не согласна. Моя мать знает, что хочет».

— Ей бы замуж. Например, за посла,— продолжила Аня.— Тогда бы была на месте. Приёмы, красивые платья...

Я попыталась представить. А что? Аня права. Как понимаю, на посольских приёмах приветствуют сдержанные улыбки, хорошие манеры и разговоры об искусстве... Мать бы имела успех, это точно.

Гроза кончилась, и небо посветлело. Июльские ночи в этих местах — светлые. Аня погасила свет.

— Пора спать.

Она положила меня на кровать и поцеловала в лоб. Улыбнувшись в ответ, я спросила:

— А ты в лесу не плутаешь?

— Нет,— рассмеялась Аня.— Я хорошо ориентируюсь. А вообще-то... я живу не в лесу. На цветущем лугу.

Вот так-то! А где живу я? Наверное, в болоте.

Выползти бы из него.

16.

Во сне слышала дождь. Казалось, капли стучат по лицу. Открыла глаза. Нет ничего. Странно. Спустила ноги с кровати. Встала на пол. Что это? Под ногами — песок. Откуда он? Пошевелила пальцами. Точно.

Сердце сжалось от страха. Где я? Куда попала? Провела рукой по лицу. Сухое. А как же тогда дождь?

Сделала шаг, второй... Тьма расступилась. Ни потолка, ни крыши. Звёзды на небе. Вот одна, другая, третья...

Шёпот. А может быть, всплеск? Вытянула руки. Пошла. Звёзд всё больше и больше. Что-то лизнуло пальцы. Видимо, вода.

Напряглась. Положила руку на сердце. «Ну же — спокойней!»

Взглянула на небо. Там шла борьба. Думаю, тьмы и света. Вот и луна. Стало легче. Всё-таки тьма угнетает.

«Пш,— донеслось.— Пшити».

Ба! Да это же — море. Необъяснимо манит.

Пошла. Побежала. Остановилась.

Ой, какая вода! Цвета серебра и бронзы.

В море вошла не сразу. Чуточку постояла. Тихо сказала:

— Здравствуй.

«Пши»,— шепнуло в ответ.

Прибой облизывал ноги. Вода поднималась всё выше. Тепло. Приятно. Щекотно. По морю неслась волна. Прямо по лунной дорожке.

Волна направлялась ко мне.

Вдруг погрузилась в холод. Тело как онемело. Сердце прыгнуло в горло. Встретилось с пустотой.

«Пш, пшити».

Я погружаюсь в воду. Жаль, что исчезну в пене.

— Та-а-аша!!!

Голос. Будто бы детский.

— Не уходи-и-и!!!

Я глубоко вздохнула и посмотрела на берег.

Девочка. С большими глазами. Манит к себе. Зовёт. Я протянула руку.

— Здравствуй!

Голос — как колокольчик.

— Здравствуй! — ответила я.

Странно. Волна убежала. На берегу — стена. Бетонная, как и прежде. Ни чёрного песка, ни крючков. Девочка подвела к калитке. За ней оказалась зима.

 

Солнце светило в лицо, мороз пощипывал щёки. Мы были одеты в беличьи шубки. На голове — вязаные шапки, на ногах — валенки, из рукавов выглядывали варежки на резинке. Зимнюю тишину нарушали наши шаги. «Скрип-скрип. Скрип-скрип».

Никогда не ходила по снегу (впрочем, по земле тоже). Странное ощущение, я бы сказала — восторженное.

Лес приближался. Казалось, на ветвях деревьев — стеклянная вата (как в новогодних композициях). Мы продвигались, не расцепляя рук. Пальцы девочки — тонкие, с нежной кожей. От них шло живое тепло.

Пришли на поляну. Вокруг сосны, ёлки, берёзы (совсем как у нас в Подмосковье). Девочка обернулась. Глаза — как зимнее небо.

Подул ветерок. Снег начал таять.

Вот это да! Волшебство, не иначе. Проплешина росла, и на поляне появилась трава.

Я ждала. Сейчас послышится треск, деревья расступятся, и на поляну выйдут двенадцать месяцев. Разведут костёр, сядут в круг, поведут беседу. Однако никто не появлялся.

Девочка хлопнула в ладоши. Среди травы появился цветок.

Подснежник! Белый, с нежными лепестками.

Девочка сорвала цветок и, не сказав ни слова, подарила мне. Затем взяла меня за руку и повела к избушке. На пороге я оглянулась. Снежное одеяло лежало на поляне и искрилось на солнце.

Вошли в дом. Лежанка, лавки, стол у окна. И занавески. Белые, кружевные — будто Аня связала. На полу — домотканые дорожки. Яркие, полосатые.

— Как радуга,— сказала я.

Девочка улыбнулась. Она принесла дров и затопила лежанку. Сели плечом к плечу. Стали смотреть на огонь. Я прижимала подснежник к груди и прикрывала его от жара. Отблески огня плясали на занавесках, касались цветка, прятались среди половиц. В топке бушевала жизнь. Неспокойная, жаркая, бурная. Всполохи, треск, мерцание, за ними — волны тепла.

«И под снегом растут цветы»,— подумала я.

17.

Бегать по деревне Игорьку не разрешали, а к соседям в гости — пожалуйста. Для четырёхлетнего мальчика подобные визиты были праздником. Впрочем, для меня тоже. Игорёк приходил умытым, причёсанным, одетым в чистую футболку. Сначала заглядывал в сад. Если меня не видел, заходил в дом. Сняв у порога сандалии, здоровался и шёл в горницу. Как правило, приносил гостинцы. Он так и говорил: «Таша, у меня гостинец».

Я улыбалась. Что говорить, подарки получать приятно. Фантазия Игорька была многообразна, и за два месяца мальчик не повторился ни разу. Подарки я хранила в коробке, однако, по мнению Ани, скоро понадобится ларь. Чем отличается ларь от сундука, я не знала. На мой вопрос Аня ответила так:

— Сундук — простой, ларь — расписной.

Я хмыкнула. Получилось складно.

— У мамки в доме стоят три сундука и один ларь,— продолжала Аня.— Сундуки — дубовые. Мамка в них бельё держит. В одном — постельное, в другом — нательное, в третьем — зимние вещи. От этих сундуков нафталином пахнет — сил нет!

— Сашé из лаванды надо положить,— заметила я.

— Скажешь тоже! Сашé! В деревне о таком не слыхали.

— А ларь для чего?

— Для самого ценного. У мамки в нём лежат документы, облигации, дедушкины письма с фронта, два отреза на платье и узелок со смертным.

— С чем-чем? — не поняла я.

— Ну, с тем, что надеть, когда мамка помрёт. В узелке — панталоны, рубашка, платье, носки, тапки и, конечно, платок.

— Зачем всё это хранить? Если понадобится, можно купить.

— В деревне к смерти готовятся заранее. И правильно делают. Сам себе смертную одежонку выбрал, сам в узелок завязал. К тому же о людях подумал. Сама посуди: у тех, кто остался, и так много хлопот. Надо гроб заказать, могилу выкопать, обмыть, одеть, проводить... А поминки? Ведь вся деревня придёт. Вот и готовят заранее.

У Ани всегда так: начнёт с одного, кончит другим. Вот и сейчас. Спросила про ларь — она рассказала про похороны.

Ну и тема!

 

Итак, Игорёк пришёл с новым гостинцем.

— Держи,— сказал он.— Книжку для тебя сделал.

Мальчик протянул сложенный вдвое листок. Внешняя сторона раскрашена оранжевой краской, внутренняя — в зелёных вихрях и красных кружках.

— Красиво,— сказала я.

Сказала нечётко, но Игорёк понял. При наших разговорах мы оба пропускаем множество звуков (я, конечно, больше), однако в общении с Игорьком проблем не было. Мы понимали друг друга, а дефектная речь нас даже сближала.

— В книжке — две песни,— пояснил Игорь.— Я тебе их дарю. Вот здесь (он показал на обложку) спряталась «Оранжевая песня», внутри — «Вместе весело шагать по просторам».

Признаться, я этих песен не знала.

— Спасибо. Споёшь эти песни?

Игорёк кивнул и встал посреди горницы.

— Сначала расскажу, потом спою. Ладно?

Я положила подарок на колени и приготовилась слушать.

— Первая песня — о девочке, которая раскрашивает картинки оранжевой краской. И небо — оранжевое, и мама, и солнце, и верблюд. А потом пришёл дядя и говорит: «Так не бывает». Понимаешь?

Я кивнула. Всё ясно. Девочка и дядя живут в разных мирах.

— А девочка стала спорить. «Бывает»,— говорит. Тут выглянуло солнце, и всё стало таким, как в раскраске.

Игорёк вздохнул и запел тоненьким голосом:

Дядя посмотрел вокруг и тогда увидел вдруг...

Глаза Игорька сверкнули, и припев он спел с большим энтузиазмом:

Оранжевое небо, оранжевое море,
Оранжевая зелень, оранжевый верблюд,
Оранжевые мамы оранжевым ребятам
Оранжевые песни оранжево поют!

В горницу вошла Аня. По всей вероятности, она ходила за молоком.

— Какая светлая песенка! — воскликнула она.— И голосок будто колокольчик.

От похвалы Игорёк расцвёл.

— Ты всё равно лучше поёшь,— сказал он.

Аня поставила кринку и подхватила мальчика на руки.

— Ух какой сладкий! Так бы и съела!

Игорёк засмеялся.

— Не ешь меня. Я тебе песенку спою.

— Так и быть,— состроив хитрую физиономию, сказала Аня.— Если плохо споёшь — съем, если хорошо — награжу.

Игорёк посмотрел Ане в глаза. Дескать, играешь или как? Затем вынырнул из Аниных рук, поправил футболку и запел громче прежнего.

Спой-ка с нами, перепёлка-перепёлочка.
Раз иголка, два иголка — будет ёлочка,
Раз дощечка, два дощечка — будет лесенка,
Раз словечко, два словечко — будет песенка.

Аня кинулась к мальчику и стала целовать его в щёки, голову и даже в уши.

— Ах ты, моя прелесть! До чего хороша песенка! Всего не упомнила, но последнее зацепилось: «Раз дощечка, два дощечка — будет лесенка, раз словечко, два словечко — будет пе-сен-ка!»

Аня пропела с таким чувством, что теперь уже Игорёк приподнялся на цыпочки и чмокнул её в щёку.

— Ну и кавалер! Заслужил награду,— воскликнула Аня и выпорхнула из комнаты.

Мы с Игорьком притихли. На кухне слышался шорох. Я поняла, Аня копается в шкафчике, где хранила сладости. Через некоторое время она вернулась.

— Награждаю тебя золотой медалью.

Аня протянула мальчику большую медаль. Игорёк вспыхнул от радости.

— Настоящая? — спросил он.

— Конечно,— ответила Аня.— В Москве купила.

Весело подмигнув, она добавила:

— К тому же шоколадная.

— Спасибо! — воскликнул мальчик.— Я сейчас вернусь. Маме покажу — и назад.

Забыв обуть сандалии, Игорёк выскочил из избы.

— Мама! — услышали мы.— Мне медаль подарили.

 

Игорёк вернулся через пару минут. Щёки раскраснелись, на лице — улыбка.

— Мама в холодильник медаль положила,— сказал он.— Чтобы не растаяла.

— И правильно сделала,— ответила Аня.

Она поставила на стол тарелку с пирогом и сказала сказочным голосом — да так сладко, будто Лиса Патрикеевна:

— Отведайте пирожков, гости дорогие!

Я подъехала к столу, Игорёк забрался на лавку.

— И молочка попейте,— продолжала Аня.— Знакомая коза угостила.

Ну что с ней поделать? Артистка, и только. Но не такая, как мать,— другая.

Мы с Игорьком откушали и сказали спасибо.

— Теперь в саду посидите,— продолжила спектакль Аня.— На травке поваляйтесь, малинки поешьте. А у меня — важное дело. Надо кур проведать, яичек собрать.

Аня вывезла коляску и поставила её у ограды. Здесь росла садовая малина. Сама же, подхватив корзинку, скрылась за калиткой.

«К бабе Варе отправилась»,— подумала я.

Игорёк подошёл к кусту и стал собирать ягоды.

— Сначала тебе наберу,— сказал он.— Потом себе.

Я благодарно кивнула. Что и говорить, хороший у меня дружок. Внимательный.

18.

Большую часть дня я проводила под яблоней. Ветки служили крышей и не пропускали прямых солнечных лучей. Сиди и любуйся. И было чем. Яблоки висели, как новогодние шары.

«Скоро начнут падать. Оторвутся от яблони и полетят вниз. А дальше...»

Что будет дальше, додумать не удалось — пришёл Игорёк. Румяный, умытый, с улыбкой на лице.

— Привет! А у меня — подарок.

Мальчик протянул снежинку, вырезанную из бумаги.

— Мама сделала.

— Но почему снежинка? — спросила я.

— У тебя есть желание? — вопросом на вопрос ответил Игорёк.— Большое-пребольшое.

Мог бы не спрашивать. Моё желание очевидно — встать и пойти. Я решила задать встречный вопрос:

— А у тебя?

— Да. Я хочу железную дорогу.

— Зачем?

— Интересно. Поезд бежит по железной дороге, колёса стучат: «Тук-тук, тук-тук»,— а я — машинист. Еду далеко-далеко. И смотрю по сторонам. Коровы, овцы, лошади... потом дома. И мост...

Игорёк посмотрел на небо и стал перечислять то, что хотел бы видеть.

«Так всегда,— подумала я.— Если у человека мечта, он поднимает голову. Но почему? Верит, что небо поможет?»

— У меня много зверей,— продолжал Игорёк.— Целый набор. Я бы их расставил рядом с дорогой, и пассажиры махали бы им рукой. И дома бы построил. Из кубиков. Всё по-настоящему.

— Ну хорошо,— улыбнулась я.— Ты хочешь дорогу, поезд, вагоны. А снежинка зачем?

Игорёк что-то вспомнил.

— Я сейчас. Сбегаю домой — и назад.

Мальчик вернулся с книжкой.

— Вот, почитай. Здесь про снежинки.

— Спасибо.

Я посмотрела на обложку. Луна, заяц в белом халате, в лапах — пестик.

Игорёк потупил взгляд и добавил:

— Книжку подарить не могу, там моя любимая сказка.

— О чём разговор! Прочту и тут же верну.

— Игорёк! — послышалось из-за забора.— Иди обедать.

Я открыла книжку и погрузилась в сказку.

 

__________________________________

 

Лунный Заяц

В последний день уходящего года Солнечный Луч решил навестить Лунного Зайца. Долетев до Луны, он сунул нос в кратер, прошёлся по борозде и остановился у каменного дома. Рядом росло дерево. Коричневый ствол, корявые ветви, длинные серебристые листья. Дерево испускало свет, и казалось, будто тысячи светлячков включили свои фонари одновременно. Солнечный Луч присел на крыльцо, и тут же появился Заяц. С пестиком в одной лапе и ступкой в другой, он походил на врача. Не хватало только шапки с красным крестом.

— Здравствуй! — поприветствовал Заяц.— Вовремя прилетел.

Солнечный Луч фыркнул.

— Можно подумать, раньше я прилетал не вовремя.

Заяц опёрся о дерево и усмехнулся.

— Каждый слышит своё,— сказал он.

Пестик застучал в агатовой ступке, и над поляной повисла недоговорённость.

Солнечный Луч смутился. «Заяц, конечно, прав,— подумал он.— Каждый слышит своё».

Солнечный Луч перескочил на дерево и заглянул в ступку.

— Давно хотел спросить.

— Спрашивай,— не прекращая работы, сказал Заяц.

— Знаю, ты — врачеватель. Но почему на Луне?

— У каждого — своя судьба. Ты должен светить, я — готовить снадобья.

— Разве на Земле готовить снадобья нельзя?

— Здесь мне никто не мешает.

Заяц потянулся к мешку и вытащил несколько пакетов. В них лежали нефрит, сушёные цветы, кора, пушинки, перья, пузырьки и множество других интересных вещей. Разложив их перед собой, Лунный Заяц достал ручные весы. Он отмерял, взвешивал, добавлял и все компоненты сбрасывал в ступку. Пестик начал работу, и из ступки показалась пена. Она походила на облако. Да-да, пушистое серебристое облако.

Облако перекинулось через край и... поплыло.

— Лови! — крикнул Лунный Заяц.— Неси его людям!

Солнечный Луч догнал облако и заключил его в объятья.

— Что в нём? — напоследок спросил он.

— Каждому своё,— ответил Заяц.— Кому любовь, кому мечта, кому здоровье...

Солнечный Луч не дослушал. Он понял: каждое живое существо получит по заслугам. Блеснув на фоне заката, Луч растворился в воздухе, и из облака полетели снежинки. Много снежинок. Они кружились над землёй, а внизу бежали, шли, ехали люди.

— Какая красота! — воскликнула девушка — и тут же похорошела.

На тротуаре остановилась старушка. Она стояла у всех на пути и широко улыбалась. Подставив варежку, старушка поймала снежинку и прошептала:

— Она похожа на кружева.

Выцветшие глаза сверкнули, морщинки разгладились, и старушка помолодела.

— Мама, мама! Ну посмотри скорее на небо! — крикнул ребёнок.— Видишь, огромный мешок? Он разорвался, и оттуда сыплются хлопья. Правда, они — волшебные?

Мама поймала снежинку, и взгляд её прояснился. Она наклонилась к ребёнку и весело сказала:

— А не купить ли тортик на ужин?

Однако большинство людей пробежало мимо. Они поднимали капюшоны, кутались в шарфы, отмахивались от снежинок и ворчали под нос:

— Слякоть. Снег. Ботинки промокнут...

Глупые, глупые люди! Они пропустили чудо. Вот оно — протяни только руку.

Лунный Заяц посмотрел на Землю и снова приступил к работе. Он знал: его задача — готовить снадобье. А попадёт ли оно по назначению, зависит от человека.

 

__________________________________

 

Я прочла сказку и задумалась. Сказка — простая и непростая одновременно. Как хочешь, так и понимай. Игорёк в ней увидел волшебство. И поверил. Стоит поймать снежинку, и желание исполнится. А что увидела я? Лунного Зайца? Надежду?

 

Мать подобных сказок не покупала. Почему? Их что — не было?

В этой сказке — всего по чуть-чуть. На разные вкусы. И волшебство, и долг, и светлая грусть. А погрустить я люблю. Почему так тянет на грусть? В сюжетах, разговорах, книгах. Взять, например, Диккенса. Читая его романы, я растворялась в судьбах героев. Чем больше трагедий, тем интересней. Что это — созвучие? А может, желание погрузиться в чужую боль? Будто лекарство. Прочла о тяжёлой судьбе, и стало легче. Дескать, и другие страдают. Однако Аня живёт и радуется. А если уносится в мыслях, то в другие края. Не в те, где бываю я.

 

Солнечные лучи рассыпались по саду и затеяли салки. С чего бы?

Я посмотрела на небо. Облака — как барашки. И каждое само по себе. Однако стоит подуть ветру, тут же собьются в стадо. И превратятся в тучу.

— А вот и я.

Аня появилась с банкой облепихи.

— Видала, какая красота! А пахнет-то как. Скажи?

19.

То ли полнолуние виновато, то ли сказочный Заяц, но я не спала до утра. Ворочалась, вздыхала, ловила мысли. Будто летучие мыши, они кружились надо мной и задевали крылом. Наконец, улетели. Луна заглянула в окно. Огромная, жёлтая, с тёмными пятнами. По полу бежала лунная дорожка. Прямо ко мне. Я спустилась с кровати и встала на половик. Открылось окно, в комнату залетела птица. Большая, похожая на сову. Зависла у потолка, будто крест. Жёлтые глаза неподвижны. Смотрит на меня. На кого-то похожа. Вроде на мать. Печальная, статичная, таинственная.

Ожила. Ухнула. Вылетела в окно. Я вышла из дома и пошла за ней. Луг, берег, вода, лесная тропа. Деревья — как истуканы. Чёрные, неподвижные. Расступились. Та же стена. За ней — солнце. Я оттолкнулась и перелетела. Вот это прыжок! Ноги — будто пружины.

Равнина, избушка, лес в золотой одежде. Видимо, осень.

— Ты бы оделась. Свежо.

Вздрогнув, я обернулась. За спиной стояла старушка. На плечах — телогрейка, на голове — тёплый платок, в руке — кофта.

— Накинь.

Набросив кофту, я улыбнулась. Словно пальто. Длинное, тёплое, пахнет сеном.

— А вот поясок. Обвяжись. Будет ещё теплее.

Старушка протянула верёвку.

— Девочка не придёт? — спросила я.

— Нынче она далеко.

Пошли к лесу. Впереди старушка, за ней я. Тишина и покой. Какое-то сонное царство. Казалось, присутствую при таинстве. Лес и равнина готовились к зиме, но как, не дано знать.

Вспомнила стихотворение Тютчева — вернее, декламацию матери. Это было прошлой осенью. Мать стояла у окна, куталась в шаль и смотрела на листопад. Налюбовавшись, повернулась ко мне и сказала: «Не люблю осень. Она наполнена увяданием». Помнится, я хмыкнула. Как всегда в пафосные моменты. Мать поникла головой и, растягивая слова, прочла стихотворение:

Обвеян вещею дремотой,
Полураздетый лес грустит...
Из летних листьев разве сотый,
Блестя осенней позолотой,
Ещё на ветви шелестит.

«Полураздетый лес и листья с остатками красоты...» — грустно сказала она. «Всё когда-то умрёт»,— заметила я. Мать бросила тоскливый взгляд и вышла из комнаты.

Странное восприятие. По-моему, от стихотворения, которое мать прочитала, веет не смертью, а сном. Я, например, обратила внимание на то, что лес «обвеян вещею дремотой». В этой строчке даже не сон — тайна. А может, сказка.

Старушка остановилась и, поглядев на равнину, сказала:

— В это время года Бог печатает землю.

«Верно,— подумала я.— Накладывает печать. Но зачем? Чтобы земля отдохнула? Или чтобы переродилась?»

Пошли дальше. Вот и лес. Ели — в изумруде, берёзы — в золоте. Красиво.

— Пойдём в дом,— сказала старушка.— Каши поедим.

Избушка была та и не та. Лежанка, лавка, стол у окна. На полу — полосатые дорожки. А занавесок не было. Вместо них — гирлянды листьев.

Я подошла к окну. Листья были нанизаны на нитку. Оригинально. Жёлтый дубовый, красный кленовый, зелёный берёзовый...

— Наталья сделала,— пояснила старушка.

— Какая Наталья? — удивилась я.

— Ты уже спрашивала про неё.

— Девочка из зимы?

— Ну да. Моя правнучка.

Ну и чудеса! Выходит, мы с девочкой — тёзки. И ведь похожи.

Да-да, я только теперь поняла, кого напоминала девочка. Меня — маленькую. Но почему Наталья — в зиме, а бабушка — в осени?

— Ты-то когда родилась? — ставя миски на стол, спросила старушка.

— Тридцать первого декабря.

— Вот и Наталья так же. Аккурат на Новый год.

«Это уже интересно. Мало того, что похожи,— мы и родились в один день».

Сбросив кофту, я села за стол.

— А сколько лет вашей Наталье?

— Десять уже.

— А мне — двадцать пять.

Старушка достала масло, деревянные ложки и, положив кашу в миски, заметила:

— Время на месте стоит.

— Странно. Я слышала другое: «Время не стоит на месте».

— Рот не огород, не затворишь ворот,— улыбнулась старушка.

Она придвинула миску и добавила:

— Ешь. Не ровён час, остынет.

Каша была крутая и цветом под стать осени — желтовато-золотистая.

— Из ячменя сварила,— поглядывая на меня, сказала старушка.— Небось, не пробовала такой?

— Это верно,— уминая кашу, ответила я.— Впервые ем.

— То-то. У нас её яшневой называют. Из всех каш она — самая спорая.

Мне было чудно. Будто в другое время попала. А старушка говорит: время стоит. Вот бы мать пригласить в избушку. Интересно, читала бы она стихи? Ну, например, Некрасова: «Поздняя осень. Грачи улетели. Лес обнажился, поля опустели». Всё-таки мать — артистка. Ей бы на поэтических вечерах выступать.

То ли от этой мысли, то ли от каши, но я рассмеялась.

— Это хорошо,— сказала старушка.— Мешай дело с бездельем, а время проводи с весельем. Глядишь, и радость придёт.

То ли пословица прозвучала, то ли народная мудрость, но сказанное мне понравилось. До прихода Ани в нашем доме не было ни веселья, ни радости, ни света. Жили вдвоём с матерью, как скорпионы. Каждый в своём углу. Одинокие, с ядовитыми хвостами. И мне казалось, что все люди такие. А стоило вылезти из угла, оглянуться по сторонам — сразу увидела свет. Вот он. Сколько хочешь, столько и бери.

Старушка убрала миски и бросила на лавку овчину.

— Поспи маленько.

Меня и правда клонило ко сну. Я устроилась на лавке и, накрывшись кофтой, сказала:

— Не знаю, как вас звать-величать.

— В деревне бабкой Натахой кличут.

— Выходит, в деревне живёте?

— Конечно. Сюда заглядываю ненадолго. Сама видишь, в избушке — ни кровати, ни печи.

Старушка подошла к двери и, улыбнувшись, добавила:

— Стоит моя избушка в неведомой лесушке.

Бабка Натаха задумалась на мгновенье, и из её уст вылетела ещё одна строчка:

— А на краю опушки водятся зверушки.

«Как в сказке,— засыпая, подумала я.— Избушка, опушка, старушка-вековушка».

 

Проснулась я с петухами. Посмотрела по сторонам. Всё ясно. Я — в домике бабы Нюши. Лежу на кровати, а за перегородкой сопит Аня. Через окно виднеется розово-перламутровое небо. На нём — перистые облака. Видимо, рассвет. Рано ещё. Можно поспать.

Я закрыла глаза и увидела буквы. Золотые, под цвет осени. Они потянулись цепочкой, и я прочла: «Старые мысли — как листья. Сбросив их, можно войти в новую жизнь. Только так, не иначе».

Кто прислал эти буквы? Зачем?

Впрочем, неважно. Хочу спать. А старые мысли... Ну их! Пусть улетают.

Послышался шелест, и я очутилась в лесу. Сразу поняла: в другом.

И чего меня в лес заносит?

Осень. Багряно-жёлтые кроны деревьев. Листья — как разноцветный дождь. Жёлтые, зелёные, красные. Они шуршат под ногами, что-то хотят сказать. Я напрягаю слух, но не могу ничего разобрать.

Видимо, не время ещё.

20.

В середине августа приехала мать. Без предупреждения. Взяла и приехала. Не одна. С мужчиной. Они появились под вечер. Я сидела под яблоней, Аня готовила ужин. Послышался звук приближающейся машины. Всё ближе и ближе.

«Интересно, кто едет? — подумала я.— Феликс Петрович или туристы?»

Туристы на Медведице — не редкость. Они приезжали на пару дней и останавливались на берегу. Ставили палатки, жгли костры, пели песни. Иногда заглядывали в дом — смущаясь, с тысячами извинений. То соли попросят — дескать, забыли, то обливное ведро — конечно, на время. Аня балагурила, угощала яблоками, давала советы. Дом у нас — второй с краю, а так как у Феликса — злые собаки, приезжие заходили к нам.

Машина остановилась у калитки. Я наблюдала за ней сквозь листву. Вышел высокий мужчина. Взялся за деревянные ворота, распахнул, вернулся в машину. Джип заревел и въехал на лужайку. Встал перед окнами.

Хлопнула дверь, на крыльцо выбежала Аня.

— Вот это — сюрприз! — воскликнула она.

«Кого это принесло?»

Ветки заслоняли лужайку, яблоки мельтешили перед глазами. Полного обзора я не имела.

— Здравствуй,— послышался голос матери.— Знакомься, это — Андрей.

— Очень приятно,— защебетала Аня.— Не ждали, не гадали. Надо же, как неожиданно.

Меня захлестнуло волной. Жаркой, удушливой, до дрожи в коленках.

«Мать и её любовник. Что же мне делать?»

— Таша в саду. Сидит под яблоней.

Аня сбросила фартук.

— Погодите. Сейчас помогу разгрузиться.

Я вжалась в кресло. Надо же, какая напасть. Сердце колотилось, кружилась голова, состояние — близкое к панике. К тому же чёрт-те во что одета. Старые лосины, выцветшая майка, на голове — бейсболка.

— Таша, девочка моя!

Мать показалась на тропинке.

Я нахлобучила бейсболку, вытерла лоб, с трудом разомкнула губы.

— Привет,— выдавила из себя.

Поцелуй в щёку, неловкое объятие и шаг в сторону. Мать заслонила солнце, и я оказалась в тени.

— Как ты посвежела. И загорела.

«Скорей бы Аня пришла»,— подумала я.

Та словно услышала. Вышла из дома. Направилась к нам.

— Лариса Валентиновна, гляньте, сколько яблок.

Мать посмотрела на дерево.

— Не видела таких. Красные, как огонь.

— Неужто не видели? — удивилась Аня.— Это же — мельва. У мамки в саду тоже растёт.

— В деревне я всегда наездом. Чаще всего — в июне.

— Вот и зря, что наездом. Здесь — настоящая благодать. А Таше как хорошо!

Из дома вышел мужчина. Закрыл машину, направился к нам.

— Андрей, познакомься с Ташей.

«Ясно. Теперь Андрей — первый, я — на задворках».

Мужчина приблизился к коляске, присел и внимательно посмотрел на меня. Глаза — синие, веки — в мелких морщинах. Седые волосы, зачёсанные назад. Волевой подбородок, пухлые губы, крест на распахнутой груди.

— Будем знакомы,— сказал он и протянул руку.

Длинные пальцы коснулись моей руки и застыли.

— Наташа,— прошептала я.

Мать подняла брови. Я поняла почему. Наташей меня никто не называл.

— Красивое имя,— сказал мужчина.— Латинское «наталис» значит «родная».

Он встал и слегка поклонился.

— Позвольте представиться. Андрей.

Я сдёрнула бейсболку и улыбнулась. Слегка, краешком губ. Андрей мне понравился. В его взгляде, в объяснении имени не было позы. Больше того, я почувствовала интерес. Что это? Созвучие или родная душа? Не знаю. Посмотрела в глаза и поняла: с этим человеком будет легко. А почему — вопрос не ко мне, к психологам.

Мать облегчённо вздохнула. Я видела, верней, ощутила этот вздох.

— Не пойти ли нам в дом? — спросила она.

— Идите,— ответил Андрей.— А мы с Наташей поболтаем.

«Как мило звучит: поболтаем. Сумею ли я?»

— Да-да, конечно,— заторопилась мать.— Посидите в саду.

Она пошла к дому, следом отправилась Аня. Обернувшись на полпути, Аня показала большой палец. Дескать, классный мужик. Я кивнула в ответ и повернулась к Андрею. Тот наблюдал за закатом. Стройная фигура, чёрная футболка, джинсы. И белые волосы до плеч. Красивый.

— Как думаешь, какие в закате цвета? — спросил Андрей.

Я посмотрела на солнце. Неожиданный вопрос.

— По-моему, с перламутром.

Как всегда, каша во рту, однако Андрей меня понял.

— Умница,— сказал он.— Но как подобрать перламутр?

Андрей глубоко вздохнул и добавил:

— Это же — не просто цвет, а настоящая благодать.

Я улыбнулась. Говорит будто Аня. Осталось услышать: глянь-ка, какая красота!

Андрей оправдал надежды. Он потянулся и раскинул руки. Казалось, решил обнять деревенский пейзаж — луг, деревню, лес, яблоню с красными яблоками.

— Боже, какая красота! — воскликнул он.

Я засмеялась. Легко, радостно, с горловым переливом. Вот уж не ожидала от себя.

— Разве не так? — спросил Андрей.

Я кивнула и закрылась бейсболкой. Знаю: когда смеюсь, вид у меня глупый. Видела в зеркале. И не раз.

— Ну-ка убери бейсболку,— приказал Андрей.

— Почему? — пискнула я из-под шапки.

— Когда человек смеётся, выглядывает его душа.

— Моя душа дурацкого вида.

— С чего ты взяла?

Андрей отстранил кепку и, глядя в глаза, сказал:

— Запомни, ты из редкой породы людей, кто может обходиться без масок. Дар, между прочим.

21.

Приезд Андрея меня взбудоражил. И немудрено. Мужчин я не знала, опыта общения — никакого. Что за порода такая? Чем интересуются? Как смотрят на жизнь? О чём думают? Меня охватило возбуждение, а вместе с ним — интерес. Андрей попал под увеличительное стекло, и я превратилась в наблюдателя. Надо признаться, он себя вёл достойно. Был весел, приветлив, рисовал, балагурил, помогал по хозяйству. А в день приезда произошёл такой разговор.

— Где вам постель приготовить? — спросила Аня.— Домик-то небольшой.

Я напряглась. Аня права, в доме не разгуляться. Горница разделена на парадную и два закутка. Один — с окном, другой — тёмный. В первом стоит топчан, во втором — кровать бабы Нюши. В парадной комнате — старый диван. Над ним — плюшевый ковёр. Мать-олениха и оленёнок. Выбежали на поляну и смотрят. Кто вы — враги или друзья? Будучи маленькой, я часами смотрела на ковёр. Глаза оленёнка притягивали к себе. Они будто сливы. Продолговатые, тёмные, влажные. И доверчивые. Видно, что оленёнок счастлив. Да-да. Я это чувствовала. Лес, синее небо, рядом мама. Разве не счастье? И олениха — красивая. Храбрая, добрая, молодая.

Итак, я спала на кровати, Аня — на топчане. Теперь же повис вопрос: куда положить гостей?

— Мне бы на сеновал,— улыбнулся Андрей.— Надеюсь, сено найдётся?

Мать тут же сникла. Видимо, не ожидала такого поворота.

— Скажете тоже. На сеновале,— развеселилась Аня.— Если бы были деревенским, тогда всё ясно. А так... одно баловство.

— Так есть сеновал или нет? — не отступал Андрей.

— Конечно, есть. Феликс Петрович заполнил сеном весь двор.

Решив проблему, Аня занялась посудой.

— Сейчас помою и постелю,— сказала она.— Сначала половик, на него простынь...

Аня оглядела комнату и добавила:

— Лариса Валентиновна, а вы будете спать на топчане.

— А где же ты? — спросила мать.

— На полу,— ответила Аня.— Матрац на пол брошу, и всё будет нормально.

Андрей встал.

— Не волнуйтесь. Я без белья могу спать.

— Не-е! Так не пойдёт. И одеяло дам, и подушку.

Аня вела себя как хозяйка. Накормила, напоила и спать уложила. А мать, сидя на лавке, ни во что не вмешивалась. И что Андрей в ней нашёл? Ни тепла от неё, ни холода. Так... серединка на половинку.

 

Проснувшись, услышала звон пустых вёдер, затем разговор.

— Как спалось?

— Отлично. Словно в детстве.

— Хорошо сказали. И у меня так бывает.

Затренькал уличный рукомойник. Андрей, видимо, умывался.

— Проснулся, а из щели — солнечный луч. Бежит, словно руку тянет. Дескать, вставай, лежебока,— солнце взошло.

— Ишь как красиво говорите.

Аня рассмеялась.

— А под крышей пылинки вьются. И все — золотые.

— Верно. И дух такой, что голова кружится.

— Красота!

— Козьего молока принесла. Утрешнего.

— Спасибо,— ответил Андрей.— Сейчас за стаканом схожу.

— Чего церемониться? Пейте из кринки.

Послышался скрип топчана. Из-за полуоткрытой занавески я увидела мать. Она встала, отбросила волосы, достала крем. Намазала лицо, посмотрела в зеркало. Нахмурилась. Стала бить пальцами по коже. Наверное, массаж.

Я откинулась на подушку. Нехорошо, конечно. Будто злорадствую. Мать — немолодая, ей в форме оставаться непросто. А тут любовник. Интересный, красивый, независимый. Ишь как распорядился — ушёл спать один. А мать, значит, побоку. Наверное, обидно. Думала, будет спать в объятьях, а суженый взял и убежал. И куда? На сеновал. Вот потеха!

Стукнула дверь. Чьи-то шаги. Не Анины — чужие.

— Доброе утро.

Голос — весёлый. Видимо, у Андрея — хорошее настроение. Вытянув шею, я посмотрела на мать. Та встрепенулась, накинула пеньюар.

«Надо же, и сюда притащила».

— Доброе утро,— пропела мать.— Может, сходим на речку?

— Хорошая мысль,— ответил Андрей.— И Наташу возьмём. Как она? Уже проснулась?

Мать отвернулась. Будто бы за заколкой. Но мне-то ясно: разочарована. Хотела романтическую прогулку — и не получилось. Заколов волосы, подошла к Андрею. Прикоснулась к щеке. Видимо, поцеловала. Я кашлянула.

— С добрым утром,— сказала мать.

В ответ я издала несколько звуков. То ли «привет», то ли «здрасьте»... Сам чёрт не разберёт.

— Жду вас в саду,— сказал Андрей.

Мать пошлёпала во двор.

— Аня,— услышала я.— Таша проснулась.

— Бегу-бегу!

Аня влетела в дом, вместе с ней — свежий воздух. Я его физически ощутила. Вкусный, наполненный запахом деревни. Он коснулся моей щеки, и я улыбнулась.

— Скажи, хороший мужик?! А? — воскликнула Аня.— Красивый, интересный, в возрасте...

Она вздохнула и посадила меня на горшок.

— Но для меня — слишком умный.

Вроде и разговоров не было, а поди ты — увидела ум. Выждав положенное время, Аня потащила меня к умывальнику.

— Ларисе Валентиновне повезло,— тарахтела она.— Всё-таки немолодая уже. А теперь есть ухажёр. Сразу видно, настоящий мужчина.

«Ну, понеслась. Ухажёр, настоящий мужчина... Что за глупая фраза. А Феликс Петрович — не настоящий мужчина?»

Я по привычке ворчала про себя, однако беззлобно. Андрей мне понравился. Что-то в нём было. То ли свет, то ли искренность. А может, и то, и другое.

— Позавтракаешь — и на речку. Вместе с Андреем и матерью. Возьмите с собой бутерброды. Пока буду готовить, искупаетесь.

Натянув на меня спортивные штаны, Аня задумалась.

— Какую футболку надеть? Может, с розами? Всё-таки гости приехали.

Итак, футболка надета, щётка прошлась по волосам, на ногах появились баретки.

— Ты — мой цветочек! — сказала Аня.— Ишь какая красавица!

22.

Мать с Андреем гостили три дня. Куда бы они ни пошли, меня брали с собой. Инициатива исходила от Андрея. Всегда. Он усаживал меня в коляску — и... вперёд. Мы купались, ходили в лес, бродили по лугам, сидели на берегу, жгли костры. Последнее доставляло особое удовольствие. Треск дров, пляшущие языки огня... Словом, романтика.

Однажды, нацепив ломоть хлеба на палку, Андрей опалил его над костром и протянул мне.

— Попробуй. Нет ничего вкуснее.

Откусив кусок, кивнула в ответ. И правда хорошо. Горячий хлеб с запахом дыма.

Андрей посмотрел на костёр и запел. Голос у него — низкий, приятный, с лёгкой хрипотцой.

Дым костра создаёт уют, искры гаснут в полёте сами.
Пять ребят о любви поют чуть охрипшими голосами...

Песня летела над рекой, и Медведица будто вторила. «Уют, искры, любовь...» — журчала она. Последнее слово понеслось по течению. На него отозвался лес. «Лю-ю-юбо-овь»,— проскрипели деревья. «Лю-ю-юбо-овь»,— зашелестела трава.

Андрей замолк, и мать сложила ладони. Несколько хлопков, за ними слова, похожие на ириску. Тягучие, приторные, застревающие в зубах.

— Бра-а-аво,— сказала она.— Не знала, что ты поёшь.

Я взглянула на мать. Уголки губ изображали улыбку (именно так: изображали), глаза — тёмные, невесёлые. С матерью что-то происходит. Все эти дни чувствую изменения. И что интересно, в душе — досада и жалость одновременно. Первое чувство привычно, но почему появилось второе?

— Походная песня,— прокомментировал Андрей.

Он посмотрел на мать и спросил:

— Ходила в походы?

— Было дело,— ответила мать.— И у костра пела.

«Как странно ответила,— удивилась я.— На сей раз без позы, нормальными словами. Неужели пела у костра?»

— Спой,— попросил Андрей.

Я напряжённо ждала. Не помню, чтобы мать пела. Вот стихи читала. Это — всегда пожалуйста. В любое время суток. А песни... Может, колыбельные пела? Такое я допускаю. Качала меня и напевала: «Баю-баюшки-баю...» Жаль, что не помню.

Я вас люблю, мои дожди,—

запела мать. Голос — неуверенный, слабый. Видимо, волнуется. Съёжилась, теребит платок. Взгляд опустила вниз.

Мои тяжёлые осенние...

Голос окреп и полетел над рекой.

Чуть-чуть смешно, чуть-чуть рассеянно
Я вас люблю, мои дожди...

«А ничего. И слух есть, и голос».

Мать откашлялась и, приобретя уверенность, запела выше:

А листья ластятся к стволам.
А тротуары — словно зеркало.
И я плыву-у-у по зеркалам,
В которых отражаться некому...

Андрей притянул мать и поцеловал в губы. Коротко, нежно, как-то по-родственному.

— Красивая песня,— сказал он.— Ты должна её записать.

От похвалы мать раскраснелась и сразу похорошела.

— Записать? — переспросила она.— Но зачем?

— Выучу, и будем петь вместе,— улыбнулся Андрей.— На два голоса.

— Думаешь, получится?

— Не сомневаюсь.

Андрей встал и затоптал костёр.

— Наверное, Аня заждалась,— сказал он.— Пора домой.

Наша процессия тронулась к деревне. Впереди я на коляске, за мной Андрей и мать. Я не сомневалась, что одной рукой Андрей толкает коляску, другой обнимает мать. Всё-таки удивительный человек. Чем-то похож на Аню. Такое впечатление, что у них — огромные запасы любви. Бескорыстной и искренней.

 

Ближе к ночи я и Андрей сидели на крыльце. Аня мыла посуду, мать улеглась с книгой, а мы решили посумерничать. Вернее, решил Андрей, а я согласилась.

Сначала сидели и слушали деревенские звуки. Собака залаяла, у Феликса всхрапнула лошадь, где-то дрались коты.

— Хочешь, спою любимую? — неожиданно спросил Андрей.

Я кивнула. Мы сидели плечом к плечу, и новые ощущения сжимали сердце. Нет, бурления в крови не было. Разум контролировал эмоции, и я понимала: той любви, о которой пишут в книжках, в моей жизни не будет. Что ж, такова судьба, и мне, видимо, надо смириться. И вообще... Что-то произошло. Отчаяние и протест пропали, их место заняла мысль: жили бы одной семьёй — я, мать, Андрей, Аня. Собирались бы за столом, вели бы неспешные разговоры, улыбались бы друг другу. Аня и Андрей пели бы песни и дарили свою любовь. Глядишь, и мы бы с матерью изменились. Научились бы любить, смеяться, видеть благодать, которая сейчас недоступна.

Андрей притянул к себе и прошептал в ухо:

— Эту песню надо петь тихо. Знаешь почему?

Я пожала плечами. Неизъяснимое блаженство наполнило душу, и стало покойно как никогда.

— Волшебная песня.

Он посмотрел на небо и запел:

Есть десяток звёзд над головой...

Прижавшись к Андрею, я впитывала человеческое тепло. Какое счастье! Не важно, какое оно — мужское или женское. Просто тепло. С большой буквы. Я чувствовала: оно необходимо для сердца. Чтобы не замёрзло, чтобы стучало в ответ. Тогда заблестят глаза, и увидишь то, что не видела раньше.

Думаю, мои глаза светились. Как звёзды, о которых пел Андрей. Они не могли не светиться, ведь в душу вошло тепло. Знаю, свет и тепло как-то связаны. Значит, одно привлекает другое.

Эти десять звёзд — как маяки
На краю неведомой земли...—

летели слова.

Я смотрела на звёзды и думала, думала... О матери, о себе, об Ане с Андреем. Они появились неслучайно. Зачем-то пересеклись с нашей жизнью. Видимо, и им надо что-то понять.

А наши песни слушают леса,—

повысил голос Андрей,—

И в чаще леса прячется беда...

Где-то промычала корова, Аня на кухне громыхнула кастрюлей.

«Пусть гроза прячется. Пусть. Куда угодно. В глубокий колодец, в чащу леса, на дно реки. Хватит уже. Беды нахлебались. И я, и мать».

— Ну как? — улыбнулся Андрей.— Понравилась?

— Да,— выдохнула я.— Она заставляет думать.

Андрей прижал меня ещё крепче.

— Тебе никто не говорил об уме?

— Что-то не так сказала? — насторожилась я.

— Наоборот.

Андрей улыбнулся.

— Ты — умная девушка. Не по годам.

— Скажешь тоже,— ответила я (мы перешли на «ты» в первый же день).— В моей голове — сплошная чушь.

— Ой ли?

Мы рассмеялись одновременно. Андрей звонко, я с бульканьем в горле. И вдруг Андрей замолчал. Он развернул меня и посмотрел в глаза. В его взгляде мерцала ночь. Не тёмная, а с далёкими звёздами.

— В отличие от матери, ты — живая,— сказал Андрей.— А Лариса спит.

— Может, и спит.

Сказала и запнулась.

— Таких людей, как Лариса, много. Они спят наяву. Некоторые так и уходят из жизни. Не проснувшись.

— Аня сказала: мать как потерянная. Бродит по лесу, а выйти не может.

— Верно. Анюта — мудрая. Я это сразу понял. Есть в ней что-то глубинное. От земли.

На этой «ноте» разговор закончился. Вышла Аня, подхватила меня и унесла в закуток. Андрей ушёл на сеновал. Устраиваясь в кровати, я посмотрела на мать. Она лежала на топчане с закрытыми глазами. То ли спала, то ли притворялась — её не поймёшь. Однако «заноза» в сердце засела. «Спит наяву». Что с матерью происходит? Здорова ли она? Этот вопрос я задала впервые. И тому были причины. С самого рождения у меня было особое положение: я — больная, мать — здоровая; я могу похандрить, мать обязана «держать лицо».

23.

Ночью прилетала сова. Второй раз за лето.

Уселась на подушку. Захлопала крыльями.

«Ну её!»

Я повернулась на бок. Сова переместилась за мной. Ухнула над головой.

— Отстань!

Я открыла глаза. Ночь. Рядом стена. Не бревенчатая — другая. Чёрная, скользкая, будто ракушка. Где я? Не помню, чтобы шла или летела.

Мистика.

Ни крючков, ни ажурной калитки. В голове пусто, только обрывки картинок. Листья, трава, стебель. Кто-то ползёт. Гадкий, зелёный, длинный. Вгрызается в лист. Хрустит. Ни мыслей, ни чувств — сплошные рефлексы. Этот кто-то наелся. Застыл. Похоже, уснул.

У меня возникли желания. Первое — расправить плечи. Второе — вздохнуть. Глубоко, со свистом. А есть ли на теле плечи? Глупый вопрос.

Темно. Ничего не видно. Потянулась. Кажется, подросла. Громкий треск. Щель. За ней — поток света. Чьи-то ноги. Нож. Блестит на солнце.

Страшно.

Нож коснулся щели. Расширил её. Пропал. Стало легче дышать.

Вылезла наружу. Всё будто в тумане. Небо, трава, солнечный луч.

Ни сил, ни воли.

Лежу на траве. Тело обмякло. Кажется, умираю.

Рядом большая рука. Подняла меня вверх. Отпустила. Падение и удар. Сердце зашлось.

Больно.

Закрыла глаза. Услышала голос. Неужели бабка Натаха?

— О-хо-хо! Не знамши, а лезешь. Видно, тебя бес попутал.

— Хотел помочь.

Голос мужчины — незнакомый.

— Чтобы вылететь, нужна сила.

— Понимаю.

«О ком они говорят?»

Снова голос бабки Натахи:

— Силу надо копить.

— Да, это верно.

— И научиться ждать.

— Попробуем снова?

 

Темно. Ничего не видно. Потянулась. Кажется, подросла. Громкий треск. Щель. За ней — поток света. Всё ярче и ярче.

Выползла. Греюсь на солнце. Жду. Чего — не знаю. Внутри — таймер. Тикает необычно. «Вре-мя, вре-мя...» Намёк поняла: всё в своё время.

Крикнула в полный голос:

— Да не спешу я! Слышите? Не спешу.

Я — это терпение. Крепкое, как корабельный канат. Затаилась и жду.

Время пришло. Наполнило силой. Я полетела. Прямо на небо.

Ух ты! Как же красиво!

На полпути остановка.

Глянула вниз. Лес. Избушка. Море цветов.

Потянуло к земле. Опустилась. Прикоснулась к цветку.

И... захлебнулась от счастья.

24.

Мать и Андрей уехали. Глядя на джип, пыливший по дороге, я задумалась. Провожаю. Грущу. Плачу. Но почему? Видимо, из-за Андрея. Мать к моим нынешним слезам отношения не имеет. Правильно говорят: странная штука жизнь. Знакомы три дня, а думаю только об Андрее. Как это получилось? Вроде общались не много — несколько разговоров, и всё. Однако не успела осесть пыль, а я вспоминаю Андрея.

Такого состояния не припомню. И немудрено. Опыта общения у меня нет. Большую часть людей вижу из-за окна. Бегут мимо и к моей жизни отношения не имеют. А Андрей постучался и вошёл. В жизнь, душу, мысли. Сначала через мать. Ух, как я рассердилась. Затем сам по себе. И что? Теперь мать не стоит между нами.

Или стоит?

То ли от одиночества, то ли характер такой, но я — как корова: люблю пожевать «жвачку». День жую, два, неделю. Времени много, вот и гоняю мысли. Может, поэтому люблю рассуждать. Вспомню разговор и кручу его с разных сторон. Так посмотрю, этак — глядишь, и время пройдёт.

Вот и теперь. Было событие — и ушло. Самое время подумать. Ане-то хорошо. Туда побежала, сюда... Стоило гостям уехать — в гости пошла. Так и сказала:

— К бабе Варе пойду. Давно обещала.

Видно, и Аня загрустила. Оно и понятно. Три дня сплошной беготни — и вдруг тишина. Разве я — собеседник? Где кивну, где промычу... словом, не поговоришь толком. А с бабой Варей — другое дело. Можно об Андрее рассказать: дескать, одинокий художник, к тому же бездетный. Можно мать обсудить.

Так и вижу их разговор. Кухня у бабы Вари — небольшая, у стены — печь. Настоящая, русская, с огромным зевом. Чугуны, ухваты, кринки. Стол клеёнкой покрыт. На клеёнке нарисованы подсолнухи. Баба Варя — в платочке. Из-под него торчит куцый пучок. Руки — натруженные, в выпуклых жилах. А глаза — чёрные, блестящие, словно пуговицы. И вообще... Баба Варя мне напоминает сказочную сороку-белобоку. Видела такую картинку. Голова у сороки — небольшая, глаза — острые, из-под юбки торчит длинный хвост.

Я хмыкнула. А что? И правда похожа.

Моё воображение разыгралось, и я представила разговор. А может, услышала? Всякое бывает.

Вот села баба Варя за стол, пододвинула к себе чашку и, блеснув глазами, сказала:

— Андрей-то, знать, богатый.

— Кто ж его знает,— ответила Аня.

В отличие от бабы Вари, Аня теперь — городская. Сидит прямо, чай пьёт из чашки, сама как из журнала мод (для пышек, конечно). Лицо — белое, сметанное, стрижка — аккуратная, ногти подпиленные — без черноты. И сарафан — не деревенский.

— Как глянула на машину — сердце зашлось. Этакий зверь! Поди, дорогая. Тыщи и тыщи стоит.

Баба Варя крякнула и взяла сахар. Обмакнув его в чашку, добавила:

— Видела вашего Андрея. Не раз. По берегу носился. Руку козырьком сложит и вглядывается. То на солнце посмотрит, то на речку... И рама какая-то на боку.

— С мольбертом ходил,— перебила Аня.— Для рисования.

— Ишь, слово-то какое чудное — мобет.

— Добрый он. И поёт хорошо.

— И то правда. Песни до околицы долетали.

Баба Варя хитро сощурилась и задала новый вопрос:

— Как думаешь, у них с Лариской любовь?

— Кто знает? Лариса Валентиновна — странная. Словно неживая.

— Так и есть. Лариску словно подменили. Маленькой не такой была. Помню, как у Нюши гостила. Бегала по деревне, с ребятишками играла... А теперь как тетеря. Спит на ходу. Ни спросить, ни поговорить. Кивнула головой и поплыла. Словно заморская пава. Прости меня, Господи. Тьфу! Однако не дело так зазнаваться. Ох, не дело.

— Может, болеет чем?

— Типун тебе на язык! По мне, строит из себя много. Видно, избаловалась. Женихи, наряды, внимание... Вот «крыша» и полетела.

Баба Варя взглянула на икону и зашептала:

— Прости меня, Матушка — Царица Небесная! Не со зла говорю, а так — язык почесала. Избавь, Дева Пречистая, от всякого зла. Просвети ум и очи сердечные...

25.

Август подходил к концу. Вечером холодало, и чуть ли не каждый день появлялся туман. Пыхтя и отдуваясь, он выбирался из реки, полз по лугам, накрывал деревню. В такие вечера казалось, что, кроме нас с Аней, в деревне никого нет. Мы смотрели в окно, затянутое пеленой, и разговаривали. Тихо-тихо. Чтобы не спугнуть туман.

— Я буду с тобой всегда,— как-то сказала Аня.

Мне стало тепло и... немного щекотно. Как если бы очутилась в сказке. По телу пробежала волна, и волшебство вошло внутрь. Оно заполнило душу, и всё изменилось. И мысли, и взгляд, и сама жизнь.

Аня обняла меня и вздохнула (всё-таки грусть и туман — друзья).

— Зимой будем в городе жить,— сказала она.— Летом — в деревне.

— Договорились,— ответила я.

— Представь себе: зимний вечер, фонари, газоны в снегу.

— И снежинки, летящие на асфальт,— добавила я.— Посланники Лунного Зайца.

Аня улыбнулась.

— Протянем руки, и снежинки сядут на варежки.

— Поймаем и загадаем желание.

— И не одно.

— Верно.

В моей копилке — два заветных желания. Первое — ходить, второе — сочинять сказки. Без напряжения. Легко и свободно.

Эх, хорошо бы!

 

Я потянулась за книгой. Вздохнула. Не тяжело, а глубоко — от души. И ещё... от предвкушения чуда. Открыла страницу и улыбнулась. Кому? Ёжику, конечно. И Медвежонку с Зайцем. Они — мои друзья. И рассуждают так мило.

 

«Ёжик глядел на Медвежонка тихими глазами и молчал.

— Ну что ты молчишь?

— Я верю,— сказал Ёжик».

 

Что за прелесть! К этим словам нечего добавить. Всё видно и слышно. «Тихие глаза» и короткая фраза: «Я верю».

 

«— Давай никуда не улетать. Давай навсегда сидеть на нашем крыльце.

— А зимой — в доме, а весной — снова на крыльце, и летом — тоже,— добавил Медвежонок.

— А у нашего крыльца будут потихоньку отрастать крылья. И однажды мы с тобой проснёмся высоко над землёй. «Это кто там бежит внизу — такой тёмненький? — спросишь ты.— А рядом — ещё один?» — «Да это мы с тобой»,— скажу я. «Это наши тени»,— добавишь ты».

 

Аня затопила лежанку и перенесла меня на кровать. Вместе с любимой книжкой.

— Полежи. Я за молоком и обратно.

Хлопнула дверь. Тишина. Тепло и таинственно. Огонь приподнял голову и что-то сказал. Голос — трескучий, хвастливый. Я прислушалась. Огонь глотал слоги, но я его понимала.

«Гребешок. Золотой. Мать — это пламя. Отец...»

Дальше ворчанье.

Огонь разгорался. По стенам побежали тени. Остановились, вытянулись, задумались. «Отец — это жар»,— сказала первая тень. «А может, пыл?» — спросила другая.

Я смотрела на горящие дрова и щурилась от наслажденья.

«Это кто там бежит внизу — такой тёмненький?»

Перелистнула страницу.

 

«— Вот слушайте, что мне приснилось,— сказал Заяц.— Будто я остался один в лесу. Будто никого-никого нет — ни птиц, ни белок, ни зайцев,— никого. «Что же я теперь буду делать?» — подумал во сне. И пошёл по лесу. А лес — весь в снегу, и — никого-никого. Я туда, я сюда, три раза весь лес обежал — ну ни души, представляете?»

 

Я представила сказочный лес. Ни следов, ни голосов. Даже вороны улетели. Полная неизвестность. Ёлки в снегу, на небе — вата. И вот я превратилась в Зайца. Вернее, в Зайчиху. Стою и озираюсь. Одна во всём мире. Вдруг пень приподнялся, и появился Медвежонок. «Не горюй,— сказал он.— Все мы — одни». Подошёл. Обнял меня и ткнулся лбом в лоб. И мне стало так хорошо, что в глазах появились слёзы.

«Я не одна — и одна. Странно».

Медвежонок заплакал. Я за ним. Видимо, слёзы заразны. И вот стоим мы в лесу и плачем. Почему — трудно сказать. То ли от жалости друг к другу, то ли от одиночества. И тут появился Ёжик. «Привет,— сказал он.— Знаете, кто вы для меня? Вы — самые-самые лучшие из всех, кто есть на земле!»

Я всхлипнула. До чего хорошо сказал. И вообще... Сказки Сергея Козлова — удивительные. Ложатся и на душу, и на сердце.

Мелькнула мысль: а может, я и есть Ёжик? Может, моё место в лесу? Полянка, тридцать комариков, сорок лунных зайцев, белая лошадь, туман... Хорошо.

Я вздохнула и тут же заснула. Перед глазами появились старые сны. В них я ходила, прыгала, ползала, легко говорила. Сны закружились, и я увидела карусель. На ней сидели Лошадь, Заяц, Медвежонок и Ёжик. Они кружились вокруг меня и кивали. Дескать, привет-привет. «Добрый вечер»,— ответила я. Что-то отвлекло внимание. Ба, да на зверях кто-то сидел! Движение замедлилось, и появились «наездники». Андрей, Аня, девочка из сна, бабка Натаха. Знакомые лица. А матери среди них нет.

Карусель набрала обороты и превратилась в юлу. Она оторвалась от земли и... поднялась. Выше. Ещё выше. Бух!!! Взорвалась, как петарда. С неба посыпались искры. Странные искры. Похожие на волны.

Равнина. Я лежу на траве. Надо мной — разноцветные волны. Идут одна за другой. Первая коснулась лица, и я увидела вспышку. За ней — цепочку. Будто бы кинолента.

Облако, тьма, две звезды. Мерцают, словно глаза. Ненависть и тоска. Лечу по туннелю. Вот остановилась. Встала на ноги. Глаза превратились в шары. Свет хлынул навстречу. Вместе с ним адская боль. Ноги подкосились. Упала. На меня опустилось покрывало.

Знаю-знаю. Это — мой сон. Он не исчез. Съёжился только. И прилетел с первой волной.

 

А вот вторая волна. Опустилась и что-то шепнула. И тут же возникла картинка. Душная ночь. Пустыня. Я стою на песке. Озираюсь. Бетонная стена. И шаги. Один, другой, третий. Забралась на стену. Увидела равнину. Четыре пейзажа одновременно. Девочка. Похоже, зовёт. Пытаюсь спрыгнуть. Не получилось. Девочка пошла по равнине. Уходит всё дальше и дальше. Скрылась в лесу. В весеннем. Я по-прежнему на стене. Смотрю и вздыхаю. Видимо, в весенний лес путь для меня закрыт.

 

Третья волна. Похожа на блёстки. Окутала. Посеребрила. Интересно, день или ночь? Море лизнуло ноги. Боже, какая вода! Цвета серебра и бронзы. Ночь опустилась на море. Вот и волна. Бежит по лунной дорожке. Следом за нею — страх. Жаль, что исчезну в пене. Рядом послышался голос. Я обернулась. Девочка с большими глазами. Я протянула руку. Та же стена. Калитка. Мы окунулись в зиму. Ёлки, сосны, берёзы. И большая поляна. Снег начал таять. Подснежник. Дом и лежанка. Огонь. Всполохи, треск, мерцание. С ними — новая мысль. Надо же, вся в снежинках — тех, что от Лунного Зайца. Ну-ка её поймаю. Раз. И она — на ладони. Ишь как искрится на солнце. Я улыбнулась. Кивнула. «Цветы растут и под снегом».

 

Четвёртая волна. Золотая. Она унесла меня в осень. Лес в золотой одежде. Бабка Натаха. Избушка. Вкусная каша из жита. И золотые буквы: «Старые мысли — как листья».

Ну их. Пусть улетают.

Шелест. Летят. Упали. Вот я опять в лесу. Осень. И много листьев. Вьются, шуршат под ногами. Я напрягаю слух. Жаль, ничего не слышу.

 

Последняя волна. Изогнулась. Я взглянула на небо. Господи, как же красиво! Радуга. Мост. Разноцветье. Вспомнила пятый сон. Листья, трава и стебель. Кто-то ползёт. Наелся. Замкнутое пространство. Щель и поток света. Нож прикоснулся к щели. Нет ни силы, ни воли. Рядом большая рука. Голос бабки Натахи: «Чтобы вылететь, нужна сила». Выползла. Греюсь на солнце. Где-то внутри — таймер. «Вре-мя, вре-мя...» Я теперь — это терпение. Время пришло. Полетела. Глянула вниз. Опустилась. И... захлебнулась от счастья.

 

Аня вошла в дом.

— Вот и молока принесла.

Я приподнялась на кровати. Огляделась. В лежанке сверкали драгоценные камни. Аня поворошила угли. Синие огоньки вспыхнули и тут же погасли.

— Пора закрывать заслонку. Как бы тепло не ушло.

Я послушно кивнула. Верно. Всё уходит. И тепло, и мысли, и сны.

— Мамка не раз говорила: «Всякая птица ищет тепло»,— сказала Аня.

Убрав кочергу, спросила:

— Знаешь почему?

Я пожала плечами.

— Где тепло, там и добро; а где добро, там и любовь,— Аня улыбнулась.— Разве не так?

Тепло, добро, любовь... Мне показалось, что в голове просветлело. Мало того, я физически ощущала перемены. Старые мысли развернулись и направились к выходу. Они оглядывались, кряхтели, устраивали передышки. Ждали, что их позову.

Я заёрзала на кровати.

Как бы не так. Быстрее! Ну же! Катитесь к чёрту!

Старые мысли выскочили наружу. Я ощутила пустоту. Однако пустота странно пахла. Я втянула воздух, и в нос ударил запах лежалого белья. И тут же явилась Аня. Она принюхалась и полезла под кровать.

— Что там?

— Ничего не пойму,— ответила Аня.— Пахнет половой тряпкой.

Она обследовала все углы, но ничего не нашла.

— Видимо, показалось.

Аня отряхнула юбку и направилась к рукомойнику. Я улыбнулась. Видимо, новым мыслям. Они заполнили пустоту. Вот и отлично.

«Старые мысли — как листья. Сбросив их, можно войти в новую жизнь. Только так, не иначе».

26.

Меня разбудил телефонный разговор.

— Да-да. Слышу,— говорила Аня.— Что же вы раньше не позвонили? Через сколько приедете? А? И сразу назад? Ну и ну! Всё. Собираюсь.

Аня дала отбой и влетела в мою комнатушку.

— Проснулась? Вот и отлично. Андрей едет. Три часа на сборы — и тут же в Москву. Вот беда!

Я плохо соображала со сна, однако Анино беспокойство меня всколыхнуло.

— Почему беда?

— Яблоки не успею собрать.

«Нашла о чём волноваться».

Аня подняла меня с кровати и посадила на горшок.

— Я мигом. Сумки принесу — и назад.

«Что за спешка? — сидя на горшке, думала я.— Переночевал бы в деревне, а завтра поехали бы».

Аня вернулась в комнату и разразилась длинной тирадой:

— Ну не могу! Москвичи вечно спешат. Всё у них на лету. Разговоры, дела и даже любовь. Чмок-чмок — и тут же в постель. Сделали свои дела и забылись. А утром опять круговерть. Дорога, работа, встречи. Чокнуться можно. Ни поговорить, ни приласкать, ни в душу заглянуть. Некогда!

Аня скрутила куртки и, бросив их в сумку, продолжила:

— И Андрей — такой же. Нет чтобы из Москвы позвонить. Куда там. Выехал — и молчок. А теперь ему, видите ли, двадцать километров осталось. Пока тебя умою, одену, он и приедет.

Я дёрнулась и опрокинула горшок.

— Стоп! — воскликнула Аня.— Не шевелись.

Она подскочила ко мне и бросила в лужу полотенце.

— Потом выброшу. Или на тряпки пойдёт. А ты не переживай. Мало ли что бывает. Я, например, однажды в толчок провалилась. Маленькая была...

Чем закончилась эта история, я так и не узнала. За окном показался джип. Аня кинулась ко мне и, посадив на кровать, вытерла пол. Затем принесла таз и умыла прямо на кровати.

— Права мамка,— вздохнула Аня.— Заторопка со спотычкой рядом живёт.

«Ну и словечки».

В комнату вошёл Андрей.

— Здравствуйте, барышни,— сказал он.

— Добрый день,— ответила Аня.— Вы как ракета.

Я дёрнулась и изобразила улыбку.

— К вечеру в Москву надо вернуться.

— Что за спешка?

— Лариса заболела.

— Батюшки мои! — всполошилась Аня.— Серьёзно?

— Аппендицит. Похоже, с осложнением.

Андрей взял меня на руки и добавил:

— К реке сходим. Ладно? А ты, Аня, собирайся.

— Да-да. Я живенько!

 

До берега дошли молча. Андрей остановился у липы и посадил меня на траву. Мелкая рябь покрывала воду. Казалось, Медведица щурится на солнце. Тишина и покой. Ивы полоскали узкие листья, в заводи застыли кувшинки.

— Скоро налетит ветер, и листья поплывут по реке,— сказал Андрей.— Ивы заледенеют, река уснёт, и белый саван укроет берег.

Я сморщилась, как от зубной боли. Не люблю слово «саван».

— Но мы-то знаем, что будет дальше,— продолжил Андрей.— Четыре месяца сна — и бурное пробуждение. Запахнет весной, забурлит вода, проснутся деревья. По ним побежит сок, клейкие листья высунут носы, и всё преобразится. Берега накинут зелёные кружева, и россыпь мать-и-мачехи возвестит о начале нового цикла.

Андрей усмехнулся и спросил:

— А может, старого цикла? Ведь всё повторяется.

— Нет,— коротко ответила я.

— Верно. Посмотри на реку. Минуту назад была другой. Поняла, о чём речь?

Я кивнула. Что говорить? — всё ясно. У каждого мига — своя картинка. Как в мультике. Если разобрать его на кадры, сразу ничего не заметишь. Вроде бы никаких изменений, а рука героя чуть поднялась. В другом кадре — ещё выше. И пошло-поехало. Неуловимые нюансы создают движение. В жизни аналогично. Малейшее изменение в сознании — и ты другой. Взять, например, меня. До двадцати пяти лет сидела в болоте. Ядовитые испарения, мёртвая вода, полный застой в сознании. Казалось, кроме болота, и нет ничего. Но стоило подняться на кочку, найти тропу — и всё изменилось. Я увидела лес, поляну с цветами, услышала пение птиц, почувствовала дуновение ветра. Что это? Новая жизнь? Но ведь она и раньше была. И трясина тоже. Стоит в неё залезть — мир преобразится. Свет померкнет, сузится кругозор, душу сожмёт страх. Жуткое испытание. Может, это — расплата? За ненависть, мысли, злые слова. Но и в болоте есть дно. Это очевидно. В каком-то — близко, в каком-то — глубоко. Видимо, мне повезло. Выползла на поверхность. Но зачем?

Я взглянула на Медведицу. Та же прозрачная вода, те же кувшинки, тот же песок. Река — живое существо. Радуется и страдает одновременно.

Все страдают. Каждый в своё время. Страдают телом — от голода, холода, болезней; страдают душой. Но есть ли в страдании смысл? И кто их нам посылает?

— Веришь в Бога? — неожиданно спросил Андрей.

Я вздрогнула. Вопрос Андрея — подтверждение истины: в мире случайностей нет. Вот пример: мои рассуждения и тут же — встречный вопрос. Чей он?

— А ты веришь? — тихо спросила я.

Андрей посветлел лицом.

— Верю.

Во мне шевельнулась зависть. И я хочу веры. Хочу осознанной жизни. Мне не хватает опоры. Старые мысли ушли, а новые... Им явно чего-то не хватает. Какие-то они — сырые, незрелые.

— Можешь ответить на мой вопрос? — спросила я.

— Попробую.

— У страдания есть смысл?

Андрей покосился на меня и сказал:

— Однажды Будду спросили: «Отчего происходят страдания?» Он ответил таким рассказом: «Охотника поразили стрелой. Он застонал и упал. Нужно ли в этот момент спрашивать, откуда стрела, из чего она сделана? Конечно, нет. Охотник постарается извлечь из тела стрелу и встать на ноги». Так же и в жизни. Если человек страдает, надо вынуть стрелу, а потом задавать вопросы.

 

То ли день был такой, то ли в воздухе что-то витало, но разговор у реки получился серьёзным. Андрей говорил, я слушала. Однако что-то отвлекало. Может, предчувствие? Я ощущала беду, однако от неё уходила. Что это? Эгоизм или чувство самосохранения? Ни единого вопроса о матери — сплошь отвлечённые темы. И Андрей о матери не говорил. Он смотрел на реку и рассказывал о себе.

— Когда-то я был другим. Жил для внешнего мира, отдавал ему время. Да что там время! Отдавал любовь. Меня волновали успех, внешний вид, мнения окружающих. Что сказали? Как посмотрели? О чём думают?

Я ощутила боль. Она появилась в груди и рвалась наружу. Будто бы прорвался нарыв.

— Полное рабство. Понимаешь?

Я кивнула. Знакомое состояние.

— А потом умер сын. Я погрузился в себя и... переродился. Неожиданно понял: внутреннее видение — моя суть, моя особость. Я и есть настоящее. То, что здесь и сейчас. Его невозможно достичь, пока все мысли и действия подчинены внешнему миру.

Андрей посмотрел на меня: дескать, понимаю ли? — и добавил:

— Наверное, думаешь: мне бы твои заботы. На ноги бы встать.

Я промолчала.

— Как ни странно, но у тебя — огромное преимущество.

— Какое? — удивилась я.

— Твоя болезнь — некий барьер. Она заставляет погружаться в себя. Поэтому и мыслишь глубоко. Поверь, в твоём возрасте такое мышление нехарактерно.

Я вздохнула. Кто не болел, тот больного не поймёт. Как бы мне хотелось пожить в мире, из которого ушёл Андрей. Посмотреть на людей, пообщаться. Делать кучу ошибок, куда-то бежать, с кем-то спорить. Как бы хотела уставать от движения, недосыпа, толпы, многолюдности, шума, суеты. И вообще... Андрею легко говорить, он свободен. Захотел — вышел на люди; захотел — погрузился в себя.

— Уйдя от людей, я услышал тишину. Никогда не думал, что тишина так информативна.

Андрей встал и поднял руки. Казалось, потянулся к облакам. Или к солнцу. А может, к Вселенной. Не оборачиваясь, добавил:

— Тишина — это голос души.

Вот удивил. Если верить его словам, душа безмолвна. Ну уж нет! Я-то знаю, как душа многословна. Бубнит и бубнит целыми днями.

Андрей опустил руки, но так и не повернулся. Он смотрел на реку и, видимо, думал. Наконец, заговорил:

— Недавно был я в Якутии. Подружился с местным художником, ездил в тунгусские посёлки. В одном из них познакомился со старой тунгуской. Звали её бабушка Амарчи. Мы с другом оказались у неё неслучайно. Бабушка Амарчи — искусная рукодельница, а друг собирает этнические костюмы. Так вот. Приехали в гости и остались на пару дней. Бабушка Амарчи принарядилась. На плечах — распашной кафтан, на талии — расшитый бисером пояс, в нём — игольница и кисет. Словом, колоритная фигура. Как-то после ужина заговорили о местных легендах.

Андрей уселся рядом со мной и спросил:

— Хочешь, расскажу?

Я оживилась. Мог бы не спрашивать.

— В тунгусских легендах — три мира: Нижний, Средний и Верхний. «Большой Средний мир,— начала бабушка Амарчи.— Я в нём живу, ты, Байбал (так она друга называла). Много людей, много зверей, много деревьев. Туда погляди — Средний мир, сюда погляди — Средний мир. Все в нём живут. А вокруг — духи».— «И в чуме?» — не удержался я. «Духи везде. Есть много добрых, есть много злых. В чум залетают. Смотрят. Как люди живут, что говорят. Если хороший человек — останется добрый дух; если плохой — злой».— «Человек своих духов притягивает»,— пояснил друг. «Правильно говоришь,— кивнула тунгуска.— Духи знают людей». Бабушка Амарчи взяла трубку и, закурив, продолжила: «Духи уже были, а люди нет. В то время было много воды. Весь мир — вода. «Нужна земля»,— сказала Энекан-Буга и послала гагар. Стали гагары под воду нырять. Достанут землю — опять нырнут. И так много раз. Получился остров. Увидела Энекан-Буга и говорит: «Гладко, однако». Послала на Землю мамонта и змея. Стали они землю рыть, друг друга бить. Вот и появились горы».— «Дрались что ли?» — спросил я. «Да-да! Так всё и было,— кивнула старушка.— Взяла Энекан-Буга шерстинки, бросила на Землю. Много зверей появилось, много людей. Шерстинки — разные, и люди — разные».— «Как просто. Бросила шерстинки — и все дела».— «Ох, не просто. Однако всего не расскажешь». Бабушка Амарчи докурила трубку и, подсев к очагу, продолжила: «Нижний мир — тоже большой. Там Харга. Огромный, весь в шерсти, ноги — толстые, как столбы. На одной руке — коготь, на другой — человеческая голова. На голове — зубы. Острые, все в крови. Высунет Харга голову, люди увидят его и кричат».— «А помощник Харги — это Кандык»,— вступил в разговор друг. Видимо, он знал эту легенду. «Да-да. Страшный Кандык»,— пробормотала бабушка Амарчи и опять потянулась за трубкой. «Это демон,— продолжил друг.— Представь себе пасть вместо головы. Если Кандык появился — всех сожрёт. Остановить его может Энекан-Буга. Она насылает духов, и те бросают в демона огненные ножи. Если Кандык проглотит нож, он тут же погружается в землю».— «А что ещё в Нижнем мире?» — спросил я. «Чёрная река и мёртвые буни».— «Кто они?» — «Души умерших,— ответил друг.— К слову сказать, Харги Чёрную реку переплыть не может».— «А буни?» — «И они не могут. Чёрная река похожа на бурлящий котёл. Переправить буни может только шаман. Теперь понимаешь, какая власть у шамана? Без него не добраться до царства мёртвых».— «А поймать шамана Харги не может?» — «Может. Однако шаман — не промах. Прежде чем отправиться в Нижний мир, он собирает в бубен духов-покровителей». Бабушка Амарчи следила за нашей беседой и молчала. Друг улёгся на шкуру. «Теперь ты, энекон, говори». Старушка кивнула и продолжила: «Верхний мир там,— она ткнула корявым пальцем в потолок чума и добавила: — Только шаман бывает у Энекан-Буги».

Андрей улыбнулся и обнял меня за плечи.

— Интересно?

Я кивнула. Новые образы мелькали перед глазами и будили воображение.

— Бабушка Амарчи легла спать, и мы с другом вышли из чума. Звёзды мерцали над верхушками деревьев, из шаманской избы раздавались удары бубна. Представила?

Я дёрнулась от нетерпения.

— Под открытым небом друг и рассказал остальное. Тунгусы считают, что в ближайшем ярусе Верхнего мира живёт властительница Земли. Звать её Энекан-Буга. Шаманы говорят: она похожа на старушку с добрым лицом. В её платье — многочисленные карманы. В них хранятся шерстинки, то есть души животных. Если Энекан-Буге понравится шаман, она подарит ему шерстинки, а значит, у людей будет охота. Если не понравится, будет голод.

— Выходит, у тунгусов Энекан-Буга — главная,— сказала я.

— Похоже, так,— согласился Андрей.

— И животных любит.

— Верно. По тунгусской легенде, если нарушить законы Среднего мира, души животных попадают к Харги, а если охотиться правильно, их души попадают в Верхний мир. Там они превращаются в шерстинки. Энекан-Буга укладывает их в карманы и через некоторое время возвращает Земле.

— А те души, что попали к Харги?

— Они становятся злыми. Эти души преследуют людей и доводят до сумасшествия. Они заманивают людей в чащу, а Харги следует за ними и ждёт. Как только наступит подходящий момент, из-под земли появляется его коготь. Харги ловит жертву и разрывает её на части.

— А куда девается душа?

— Попадает к Харги.

Всё складно. И логика есть. Вывод очевиден: чем больше зла, тем больше помощников у Харги.

А Андрей всё говорил и говорил. Его будто бы прорвало. Он рассказывал о шаманке Хусивлук, с которой познакомился на Байкале, о месте силы, о байкальских восходах и закатах, о Верхнем мире, где отдыхают души... Я окунулась в неведомый мир и купалась в его лучах. Наконец Андрей замолчал. Его глаза светились, и мне казалось, что воспоминания их окрасили в другой цвет — сине-фиолетовый. Может, это цвет байкальской воды?

— Ну ладно. Поговорили и будет. Пора возвращаться.

Андрей взялся за коляску, и мы поехали к деревне. Я смотрела на пожелтевшую траву и пыталась поймать одну мысль. Она была связана с легендой. Но как? Верхний, Средний, Нижний миры. В них духи. Стоп! В этих мирах — цифра «три». Она и в сказках.

— У тунгусов — три мира,— сказала я.— И в сказках — сплошные тройки. Три желания, три брата, тридевять земель.

— Верно. А в христианстве — Святая Троица,— подхватил Андрей.

— Но почему не пять, не десять миров?

Андрей остановился. Похоже, такие разговоры он любил.

— Потому что три — магическое число! — воскликнул он.— Три точки образуют треугольник. В славянской древней вере были Явь, Навь и Правь. Есть нож с трёхгранным лезвием, котёл на трёх ножках, три заклинания, три дороги, три богатыря... Согласна?

— Да.

— «Три» — это совершенство. Дух, тело и душа. А всё вместе — единое целое.

— Интересно.

— Ещё как! — оживился Андрей.— Нумерология — одна из древнейших наук. Взять, например, твоё полное имя. Как тебя звать-величать?

— Наталия Алексеевна.

— Значит, Наталия.

Андрей зашевелил губами. Было ощущение, что он считает. Я улыбалась. Как мальчишка, ей-богу.

— Числовой код имени Наталия — три. Каково!

— И впрямь поразительно.

— То-то и оно. Теперь слушай дальше. Обладателям тройки присуща склонность к сверхспособностям — ясновидению, магии и гаданию. У тебя этого нет? Или скрываешь?

Слова Андрея развеселили. Кто знает, что во мне? Одно не вызывает сомнений: люблю сказки и вижу необычные сны.

— Да, забыл сказать. Многие заклинания повторяются трижды и завершаются фразой: «Да свершится это силой трёх».

И в это время раздался звонок. Андрей вытащил мобильник.

— Слушаю,— сказал он.

Только одно слово, за ним — тишина. Ни крика петухов, ни мычания коров, ни плеска реки. Я напряглась. Почему он молчит? Почему не отвечает? Видимо, что-то случилось.

На меня опустился страх. Чёрный, липкий — будто горячий асфальт.

— Понял,— наконец отозвался Андрей.— К вечеру приеду. Да-да. Раньше не получится. Я далеко. За триста километров от Москвы.

Андрей дал отбой и застыл. Я задёргалась. Чувствовалось, звонок связан с матерью. Не знаю почему, но я была уверена. Андрей ошеломлённо посмотрел на меня и глухо сказал:

— Лариса умерла.

Судорога пронзила тело, и моё существо взбунтовалось. Закружилась голова, к горлу подошла тошнота.

 

Не-е-е-е-е-ет!!!

Не может быть!

Не верю!

Андрей не шевелился. Я попыталась встать. Как бы не так. Острая боль пронзила тело, и я опрокинулась навзничь.

Мать! Ты не могла умереть!

Как же теперь я?

На кого оставила?

 

— Вчера вечером отвёз Ларису в больницу,— пробормотал Андрей.— Хирург сказал: перитонит. Но чтобы угроза смерти... Нет, такого не говорил.

Мы подъехали к дому, и чернота пропала. Взгляд упёрся в таз, наполненный яблоками. Круглые, сочные, наливные.

— Гляньте! Разве не красота?! — воскликнула Аня.— Словно из сказки.

Да уж. Из сказки о мёртвой царевне.

 

Путь в Москву помню плохо. В памяти остались руки Андрея, вцепившиеся в руль, плач Ани и песня Высоцкого. Она вырвалась из приёмника в тот момент, когда машина выезжала из деревни.

Я несла свою беду по весеннему по льду.
Надломился лёд — душа оборвалася,
Камнем под воду пошла, а беда — хоть тяжела,
А за острые края задержалася...

27.

К крематорию мы с Аней подъехали на такси. Аня позвонила Андрею, и тот вышел из большого серого здания. Он повёз коляску, Аня, шмыгая носом, шла сбоку. В траурном зале стояло человек двадцать. Видимо, сотрудники журнала. Стоило нам войти, все повернули головы. Смерть смертью, а посмотреть на дитя-урода всегда интересно. Андрей взял меня на руки.

— Прощайся,— сказал он.

Я с ужасом посмотрела на гроб. Белый атлас, белое платье, белое лицо.

Мать, ты ведь пошутила — правда?

Судорога свела лицо, и я всхлипнула. Вернее, пролаяла.

— Не плачь,— прошептал Андрей.— Постарайся сдержаться.

Я наклонилась к гробу. Дотронулась губами до холодного лба. Сердце сжал ужас. До меня дошло: мать ушла навсегда.

 

Страшно. Очень страшно. И одиноко. Будто планета опустела. Рядом Аня, Андрей. Где-то в ближайшем окружении — множество людей. Они что-то говорят, но я не слышу. Моя планета пуста, ибо на ней нет матери. Нет человека, носившего меня под сердцем, подарившего жизнь. Какую-никакую, но жизнь.

Скольким зародышам не удалось выйти на свет?! А я вышла. Жила, видела солнце, чувствовала любовь и заботу. Прежде всего — от матери. Ей не дана была свобода передвижения. Какая свобода при таком ребёнке? Мать была обязана находиться рядом со мной. Они и была рядом. Всегда. Сколько я себя помню.

Теперь поняла: я — путы. Каменные башмаки. Испытание. Пристегнула к себе, обвилась вокруг и погрузила мать в холод. Свой холод. Идущий от сердца. Неудивительно, что мать — именно такая. Грустный взгляд, растерянность, любовь к стихам. Видимо, поэзия её приподнимала. Уносила в другую жизнь — в ту, где легче дышать. А я выдёргивала мать оттуда. Била кнутом. Возвращала в рабство.

Боже, какая я — дрянь!

А мать — мученица. Видеть больного ребёнка, знать, что он обречён... Одно это — адская мука. В ней мать и жила.

По-прежнему светит солнце, но некого ему согреть. Мать исчезла, я превратилась в ничто. Жалкое, мелкотравчатое. Среди развалин жизни носится ветер. На его спине — эгоизм. Мой эгоизм. Он торжествует. Уничтожил мать и меня. Ну и дурак! Спрашивается, чего добился? Праха, пыли?

 

Внутри появился росток. Крохотный. Нежный. Безвинный.

Что это? Новая жизнь?

Я замерла. Погрузилась в себя.

И услышала Голос.

«Жизнь везде. И на пепелище тоже».

Яркий свет, за ним — новая мысль. Жизнь — это Феникс. Сожгла себя и возродилась из пепла. Триумф вечной жизни. Воскресение.

Символ Христа.

 

Вечер. Лушка — на кухне, я — на полу. За окном — две звезды. Будто глаза. Тёплые и живые. Я напряглась. Потянулась к окну. Закричала:

— Ма-а-а-ама! Не уходи-и-и-и!

Ветер открыл окно, всполошенно забились занавески. Звёзды дрогнули и... пропали. В окно заглянула луна, вместе с ней — широкое лицо старухи. Старуха щурила глаза и кого-то искала. Наконец увидела меня. Стекло растворилось, и мощные потоки воздуха заполнили грудь. Я почувствовала необычайную лёгкость. Закричала:

— Лечу-у-у-у!

Казалось, я летела навстречу рассвету. Внизу проносились равнины, горы, леса; на небе блестели первые мазки солнца. Не успев насладиться полётом, я пошла на снижение. Ноги дотронулись до земли и побежали. Медленней, ещё медленней. Бег перешёл на шаг. Я оглянулась по сторонам. Вокруг рос багульник, каменистая тропинка вела вниз, к узкой полоске пляжа, а дальше... Дальше была неземная красота!

Я посмотрела наверх. Ни единого облачка, только солнечные лучи скользили сквозь прозрачный воздух и погружались в синие воды озера.

«Божественно! Кажется, именно здесь покоится бесконечно чистая Душа Земли».

На глаза набежали слёзы, и сквозь них солнечный свет, вода, фиолетовые берега задрожали, закружились... Я села на тёплый прибрежный камень и заплакала. Я плакала не от горя — от счастья. Огромное, бесконечное счастье окружало меня, и хотелось стать лучше и чище. Хотелось стать такой же светлой, как это озеро, эта земля, это прозрачное небо.

— Иди-и-и-и сюда-а-а-а! — послышался голос.— Иди-и-и-и!

Я спустилась к воде. Озеро покрылось перламутром и блестело на солнце. У самой воды притулилась корявая лиственница. Рядом с ней сидела бабка Натаха. Её фигуру прикрывал плащ, на плечах топорщились перья. Морщинистый лоб украшала повязка, а на ней позвякивали колокольчики. Ни дать ни взять — шаманка. Ну и перевоплощение! Бабка Натаха держала бубен и шаманскую колотушку.

— Ты ли это? — тихо спросила я.

— Я. Кто же ещё? — ответила бабка Натаха.— Не мешай. Не время ещё.

Она строго посмотрела на меня, и я уселась рядом на гальку. Колотушка молчала, один только бубен двигался взад-вперёд и пел свою жалобную песню. Глядя на бубен, я забыла и о фиолетовых берегах, и о солнечных лучах, и о смерти матери. Всё это ушло в прошлое. В настоящем был только бубен. Он притягивал взгляд, завораживал, двигался в таинственном ритме.

— Оп-па-па! — прихлопывала бубном бабка Натаха.— Оп-па-па!

Она не смотрела на меня, её взгляд был направлен на восходящее солнце.

— Оп-па-па! Оп-па-па!

Я следила за бубном как заворожённая. Больше того, не замечала ни малинового восхода, ни прозрачного воздуха, ни блеска в глазах старушки. Я чувствовала себя бубном.

— Оп-па-па! Оп-па-па!

С правой стороны вылетела колотушка.

Через день, на третий вечер,—

тихо запела бабка Натаха,—

На пустынный берег моря
В час, когда восходит солнце,
Прилечу я, прилечу!

Бубен с колотушкой подхватили песню:

Там, там, там!
Ра-ра-ра!
Тру-ту-ту!
Та-да-да-да!

Но я уже не смотрела на бубен. Его удары я чувствовала, даже сердце стучало в такт, но взгляд... взгляд неумолимо тянулся к глазам бабки Натахи. Старушка смотрела на меня, и в её глазах отражался Космос. Зрачки притягивали, завораживали и растворяли без остатка.

Прилечу я, прилечу я!
Будет то на третий вечер!

Казалось, что я несусь в вечность, а хрипловатый голос бабки Натахи несётся мне вслед.

И увижу, что из моря
Быстро вышел белый конь!

Глаза старушки кружили голову, и я не могла им сопротивляться. Я приподнялась и протянула руки. И в этот момент появился конь. Его грива развевалась на ветру, точёные копыта цокали по невидимой мостовой.

Понесётся конь мой резвый,
Как огромный пучок света.
На коне том я — наездник!
Управляю я конём!

Бабка Натаха замолчала, и только бубен с колотушкой продолжали выбивать ритм. Наконец, глуховатый голос старушки взлетел над пустынным берегом озера. Но теперь слышались не слова, а хриплые возгласы:

Урхэ, урхэ, трэ-ко, тама!
Бурдэгэла, бурдэгэ!

Голос с лёгкими придыханиями заполнял воздух и тонул в перламутровых водах озера.

Белый конь несётся быстро!
В Верхний мир попасть мне надо!
Там на белой тонкой ветке
Ждёт меня одна душа!

«Какая душа?» — подумала я.

Бабка Натаха пела громче и громче. Порой она переходила на крик, порой её голос затихал, и в нём слышалось шипение, прерываемое резкими выдохами. Казалось, старушка находилась в состоянии транса.

Я схвачу душу-синицу,—

всхлипывала она, и бубен стонал за ней,—

Спрячу в свой кафтан широкий...

Бабка Натаха вскочила и начала плясать. Её ноги, обутые в сапожки из мягкой кожи, притоптывали по гальке.

Защищу её от духов...

Она присела и закружилась на одном месте.

И вдохну синице жизнь!

Бабка Натаха ударила колотушкой по бубну, и тот отозвался резким звуком. Старушка остановилась и протянула мне бубен.

— Вот тебе конь! — закричала она.— Скачи!

 

Меня подхватил вихрь и понёс к звёздам. Всё выше поднималась я над землёй, всё быстрей было движение вихря. Иногда я видела вспышки, озаряющие пространство, затем наступила темнота.

«Крутящаяся темнота!»

Эти два слова прыгали в воспалённом мозгу и стучали, как хронометр: «Крутящаяся темнота. Крутящаяся темнота».

Я вошла в мерцающий туннель и полетела с огромной скоростью.

«Впереди свет!»

Эта мысль пришла неожиданно и выбила из головы «крутящуюся темноту». Я вылетела из туннеля, и свет, лившийся со всех сторон, заставил меня зажмуриться. Открыв глаза, я увидела вершину огромной горы. Казалось, это — конус, уходящий в бесконечность. Меня подхватил новый поток и поднял на гору.

— Наконец-то стою на твёрдой поверхности,— прошептала я и огляделась.

Как ни странно, под ногами было ровное плато, походившее на застывшую глазурь. Ни отвесной стены, ни скал. На тысячи километров простирался лес. Взглянув на безоблачное небо, я глубоко вздохнула.

«Какой необычный воздух!»

Я чувствовала, что здесь хорошо и спокойно. Маленькие полупрозрачные птицы порхали с ветки на ветку и переговаривались между собой. Их голоса были нежными и звучали как музыка.

Мне захотелось стать такой же птицей и порхать с ветки на ветку. Я ещё раз глубоко вздохнула. С каждым таким вздохом моё тело наполнялось тем же ощущением счастья, которое я чувствовала на берегу волшебного озера. Я широко раскинула руки и подумала: «Как хочется признаться в любви. Не важно кому. Просто улыбнуться и сказать: „Я люблю!“»

Чуть заметный серебристый поток окрасил синее небо, и в воздухе промелькнуло воздушно-кружевное существо. Оно было большим и красивым. Пока я попыталась осознать, кто бы это мог быть, из-за ближайшего дерева вышла девушка. С её плеч ниспадали накидки, похожие на кружевную вуаль; зелёные глаза приветливо смотрели на меня, светлые волосы, развеваясь на ветру, падали на поверхность плато.

— Я знаю, зачем ты здесь,— низким грудным голосом сказала девушка.

Она достала дудочку и стала играть. Мелодия была простой и однообразной, но птицы прикрыли полупрозрачные веки и слушали её с упоением. Песню дудочки подхватил ветер: «Ду-ду-ду! Ду-ду-ду!»

Среди птиц началось движение.

— Летит! — зачирикали птицы.— Это ведь — новая душа. Помните? Она прилетела недавно. Да-да. Совсем юная. Однако возвращается. Странно. Но почему? Ничего удивительного. Её позвала Энекан-Буга.

Я увидела крохотную птичку. Она быстро двигала полупрозрачными крылышками и очень спешила. От спешки птичка задыхалась — видимо, поэтому широко раскрыла клюв.

— Лети сюда! — крикнула я.

Собрав последние силы, птичка плюхнулась в мою ладонь и замерла.

«Неужели это — душа?»

Я посмотрела на птичку и осторожно засунула её под рубашку.

— Вот и хорошо,— послышался низкий грудной голос.— Ты нашла мать и можешь возвратиться.

Эти слова прокричал орёл. Посмотрев ему вслед, я почувствовала мощный поток. Он оторвал меня от горы и понёс вниз. Смерч закружился в бешеном водовороте, и я погрузилась во тьму. В ней было темно и пусто.

— Принесу её на землю и вдохну синице жизнь,— послышались слова.

Я открыла глаза. Яркие солнечные лучи, голубое небо и тишина. Фиолетовые берега смотрелись в озеро и напоминали вуаль, накинутую на бархат. А рядом ручеёк. Блестя и переливаясь, он бежал к озеру и растворялся в его глубинах.

«Ду-ду-ду! — послышалось невдалеке.— Ду-ду-ду!»

Я вздрогнула и резко повернулась. По берегу озера шла бабка Натаха и играла на дудочке. Рядом с ней — мать. Она была в белом платье. Волосы растрепались, тёмные глаза с любовью смотрели на меня, босые ноги ступали по мокрым камням.

На глаза набежали слёзы.

«Нашла! Я её нашла!!! Теперь всё будет по-другому. Я окружу мать любовью. Буду ей другом. Самым близким человеком на свете».

Бабка Натаха перестала дудеть и приветственно махнула рукой.

— Молодец! — крикнула она — Вижу, что нашла.

Она взяла меня за руку и подвела к ручью.

— Умойся,— сказала она.— Это не простая вода, она — из подземной реки.

Опустив руки в ручей, я почувствовала, как кожа, затем тело наливаются упругой силой. Мне показалось, что предметы, окружавшие меня, стали ярче и чётче. Я посмотрела на озеро и увидела нерпу, красные плавники хариуса, чайку, летящую над водой.

— Волшебное место!

Мать стояла в стороне и не сводила с меня глаз. Казалась, она любовалась. Не озером, не берегами, а именно мной.

Я наклонилась над водой и увидела красавицу. Светлые волосы, белоснежная кожа, огромные глаза.

«Невероятно! Но почему? Почему так похорошела?»

Мать посмотрела на небо, и улыбка пропала. Лицо застыло, в глазах появилась тоска.

— Пора,— прошептала она.

Бабка Натаха пошла к пещере, мать за ней.

— Неслучайно мы здесь, неслучайно,— присев у пещеры, сказала старушка.— Непростое здесь место. Особое.

Было ощущение, что бабка Натаха входит в новый виток транса. Её голова задрожала, взгляд устремился в неведомое пространство, старческая рука крепко вцепилась в руку матери. Мать опять смотрела на меня и светилась лицом.

— Место силы! Здесь россыпи камней, здесь бьют ключи,— крикнула бабка Натаха.— Духи Воды смывают грязь. Духи Воздуха наполняют энергией. Духи Огня выжигают злость. Духи Верхнего мира приносят добро.

Тело матери стало терять контуры.

— Мама! — закричала я.— Я с тобой!

По небу плыли величественные облака. Они походили на гигантские корабли с чёрными парусами. Их движение сопровождал рокот грома. Тень от облаков неслась по озеру, раскрашивая воду в серые тона. Озеро заволновалось, и волны побежали за тенью. Они становились выше и выше. Казалось, ещё немного — и чёрные корабли поплывут по волнам. Яркая стрела вылетела из облака и, пронзив самую высокую волну, ушла в серую толщу. Раздался гром, и бабка Натаха потянула меня в пещеру.

— Энекан-Буга сердится,— зашептала она.— Торопит нас.

Бабка Натаха встала на пороге пещеры и быстро заговорила:

— Никогда не говори, что у тебя ничего не получится. Слышишь меня? Не давай пищу духу сомнения, иначе потеряешь силу.

Раздался оглушительный раскат грома, и молния ударила в старую лиственницу. Бабка Натаха исчезла. Над тем местом, где недавно стояла мать, дрожало разноцветное облако. Озеро, не остывшее от борьбы, недовольно шумело. Огромные тучи, освещаемые зарницами, ползли на восток. Около камней резвился фонтанчик. Разноцветные искры растворялись в умытом воздухе, и откуда-то сверху послышался голос матери:

— Та-а-а-а-аша, проща-а-а-ай! Прощай навсегда!!!

28.

В комнату матери я заглянула через месяц после её смерти. Раньше не могла. Все эти дни я лежала на диване и тупо смотрела в окно. Ни мыслей, ни эмоций, одна пустота. Андрей заходил регулярно. Он садился на диван, брал меня за руку и что-то говорил. Это я видела. Однако слов не воспринимала. То ли не слышала, то ли не впускала в себя. Аня была рядом. Она кормила меня, вспоминала мать, хвалила Андрея. Дескать, заботится о нас, привозит продукты, предлагает переехать на дачу. Что интересно, Анины слова до меня долетали. Но я на них не отзывалась. Мне было всё равно. Я чувствовала себя беспомощной, больной, никому не нужной. Однако не зря говорят: время лечит. Через месяц я стала приходить в себя. В голове появились мысли, главная из которых: надо заглянуть к матери в гости. Нелепо звучит, я знаю. Но, так или иначе, в квартире оставался уголок, связанный с матерью. Это — её комната.

Итак, я осторожно открыла дверь. Широкая кровать, шкаф, итальянское бюро. Рядом с ним — сумка. Я подползла к ней. Ноутбук, блокнот, косметичка. Выудив компьютер, я поставила его на зарядку. На экране появилась картинка рабочего стола.

Какая интересная! На переднем плане — река. На заднем — горы, покрытые ледником. И девушка. Она прислонилась к горному склону и закрыла глаза. Вернее, девушка была частью гор. Её обнажённое тело срослось с хребтом, с волос струились горные реки. А кругом — камни. Сплошные камни. Они залегли в котловине, лежали по берегам, громоздились в воде. Грудь девушки освещало солнце. Именно на груди лежала папка со странным названием: «Письма к Отцу». В папке — три файла. В названии каждого — год: «2009», «2010», «2011».

«Странно. Дедушка умер в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году. Кому же писала мать? Или это — рабочий материал? Например, для статьи».

Я открыла файл «2009». В нём — письма. Каждое из них начиналось так: «Здравствуй, Отец!»

 

Продолжение следует