...По берегам луг зальётся зелёным!Е. Казанцев
1.
Женька пришёл из школы раньше обычного времени: Ольга Михайловна заболела! Ребятня радовалась. От школы до учительского дома, в котором они — папка Андрей Александрович и братишка Вовка — недавно и поселились в одной из комнат, рукой подать — метров сто пятьдесят, не больше. Дом — одноэтажный, рублен в полдерева. Под железной, зелёного цвета, крышей. Приехали они в Боголюбовку из деревни Шараповка, что километров за пятнадцать отсюда, месяца два тому назад. Прежняя-то деревенька прижималась почти вплотную к Транссибирской магистрали, а от Боголюбовки до железной дороги — киселя хлебать, если вдруг надо! Там-то отец был учителем и, стало быть, классным руководителем выпускного четвёртого, а тут он — преподаватель математики и физики в пятых-шестых классах.
Вот уже и три месяца как скрежещет война. Фашисты нас теснят, гады. Два раза в военкомат, что на станции Марьяновка, уже отца вызывали, но «по семейным обстоятельствам» отпускали домой, давали отсрочку: двое мальчуганов на руках, полусирот, как это было принято говорить в те далёкие суровые времена.
Женька пришёл из школы и бросил свой клеёнчатый зелёный портфель на кровать. Все три кровати заправлены по-солдатски, с подхватом и напуском по фронту. Суконные одеяла — цвета хаки. С плавными разводами, напоминающими линии женского тела.
Присел. Покачался на подпружиненной сетке — и вдруг увидел на тумбочке, что возле окна, отцовские посеребрённые карманные часики, размерами как раз в ладошку, если без пальцев, конечно. Несколько уплощённая цепочка поблёскивала и змеилась, завораживала, гипнотизировала.
Это было удивительно, даже очень, так как отец никогда не расставался с любимцами, был к ним, казалось, более внимателен, чем к своим тётенькам-жёнам, которых к тому времени у него насчитывалось четыре и которых, поочерёдно, естественно, Женьке и Вовке приходилось звать мамами, потому что родная-то мамка у них давным-давно умерла. Но сейчас они жили одни, и это круто радовало: три мужика в одной комнате. Сурово, но здорово. Вот.
А Вовка ещё в школе, его ещё целых — тут Женька взглянул на часы в простенькие, шустренькие ходики — целых два урока не будет. Отец тоже на занятиях, но в здании, что немножко подальше, чем «корпус начальных классов». У него, у отца то есть, сегодня, судя по расписанию, прижатому (кнопками) к стене за столом сбоку, аж пять уроков!
«Так что ты, Женька, можешь быть спокойным, свободным и счастливым. Забот — никаких, делай что хочешь!.. Ура!» — мелькнуло в голове.
А на письменном столе, как уже было сказано, серебрились часики! Женька нередко, когда отец вытягивал их из кармашка, поглядывал — с гордостью за отца, но в то же время с личной немножко завистью: вот бы мне такие!.. Но трогать их, увы, строжайше не разрешалось, такое было недопустимо. Увы. Даже если и демонстрировал отец, как они действуют, тикают то есть и двигают стрелки, то уж только из собственных его, отцовских, рук! Редкие исключения, правда, были, но и тогда держал он их как пойманную синичку. Женьке удавалось поймать птичку, он везучий; поднесёшь такую, не сжимая кулака, к своему чуткому уху, а сердечко её: «Тик-тик-тик, тук-тук-тук...» — здорово!..
Сегодняшний рабочий день для Андрея Александровича с самого утра не заладился. Урок не выстраивался. Куда ни сунься — затычка. Тряпка пылит — не намочена, стало быть, кто бы позаботился. Мела на месте в желобке не оказалось. Не было его ни на полу около, ни на подоконнике, пришлось посылать мальчишку в учительскую, и, стало быть, педагог сумел показать свою неорганизованность. Это новенький-то! Задняя парта вставала на дыбы, почти в буквальном смысле. Пацаны тискали друг друга... Девчонки первого ряда ехидничали, потешались над неуклюжим, стеснительным отроком, что на параллельном ряду справа возле окон, и тайком налево и направо рассылали записочки...
— Петров!..— окликнул учитель.
Как его звать, забыл: Андрей Александрович пока что не всех знал по имени, хотя фамилии почти каждого освоил. А тут ещё, как назло, и часы забыл дома.
В начале каждого урока он, как правило, укладывал часы за громоздкий, из зелёного в крапинку недополированного малахита сорта «ширпотреб», чернильный прибор. Таким образом укладывал, что ученики не могли их видеть. Секундная стрелка тут была почти ни к чему, а вот минутная... стоила денег!.. По ней-то, в основном, и ориентировался, проводил в жизнь тактические ходы преподаватель... Строил, ваял, даже можно сказать, урок как основную категорию учебного процесса.
Залился хохотом латунный колокольчик, подавая пример, позвал на первую переменку.
В класс зашла директриса. Проворчала:
— Почему не проветривается помещение?..— и, как бы между прочим, сообщила: — Да, Андрей Александрович, хорошо, что вспомнила: вчера вечером звонили из районо. К нам в школу вот-вот должна подъехать методист. Придёт к вам на пятый урок по математике, в шестом классе, имейте в виду. О, да вы не волнуйтесь, Андрей Александрович, знания элементов высшей математики от вас не потребуют, а вот то, что положено по программе, уж тут извольте изложить, постарайтесь в полном объёме и доходчиво, пожалуйста.
— Спасибо, что заранее предупредили, Вера Георгиевна, буду готовиться,— неестественно улыбнулся учитель, услужливо открывая дверь и, таким образом, вполне естественно кланяясь.
Было понятно, что нового преподавателя решили проверить на соответствие занимаемой должности.
Теперь звонкий латунный колокольчик на своём болтливом язычке «накоротке» оповестил о начале уже большой перемены. Андрей Александрович заторопился домой за оставленными часами — без них учителю как без рук. Благо то, что учительский дом, где он проживал со своими двумя сынишками, был неподалёку — наискосок через дорогу.
— Странно, странно,— сказал отец.— Ты уже дома?!
Старший сын Женька был почему-то не в школе.
— Ты уже дома? — строго переспросил.
— Учительница заболела,— объявил Женька подозрительно виноватым голоском.
— Да?..
Но отцу, видно, некогда было разбираться в причинно-следственных тонкостях. Он целеустремлённо шагнул к письменному столу. Поднял за цепочку часы, опустил их на ладонь левой руки, нажал привычным движением кнопку, чтобы взглянуть на стрелки, крышка-то послушно откинулась... и обмер! Минутная была изуродована.
— Твоя работа?! — лицо отца потемнело.
Грубо повернул сынишку к себе мордашкой, но тот виновато отвернулся. Отец же, не проронив больше ни слова, уже не контролируя свои действия, крепко прищемил уши сына пальцами своих сильных волосатых рук, рывком поднял мальчишку так, что он стукнулся о потолок затылком. Сын развёл ручонки и осел возле его ног. Отец отпятился, резко развернулся и, оставив дверь неприкрытой, выскочил на улицу. Пошагал давать уроки.
Женька прикрыл уши ладошками, сделав их гнёздышками. Поднялся, сел на кровать. Обвёл комнату широко раскрытыми, остекленевшими от испуга заплаканными глазами. Слёзы лились рекой. Все вещи, и даже злосчастные карманные часы, спокойно, как ни в чём не бывало, находились на своих местах. Немо маячили ходики, почему-то не тикая, но так же, как и до этого, озадаченно отмахивали, отсчитывали прожитое. В ушах звенело.
— Вот тебе и журавль в небе!..— отца не было...
А Женька ведь не раз слышал от других взрослых, что отец его любит больше, чем Володьку... Просто они очень редко и помалу жили вместе, вот и весь туман, ясное небо.
Гнев у Андрея Александровича прошёл моментально. Голова «работала» чётко, прозорливо. Навалилось раскаяние. Страшно хотелось вернуть вспять события. Что-то предпринять, смягчить. Исправить. Но, увы, выбор был сделан, и даже как вроде и не им... Ничего не изменишь, не вернёшь.
Перемена ещё не кончилась. В коридоре его встретила учительница с красной накрахмаленной отглаженной повязкой на голой руке.
— Андрей Александрович, а я вас разыскиваю. Директор вызывает. Срочно к себе в кабинет,— сказала она.
«Ну вот, начинается»,— подумал учитель.
Директриса, строгая, русоволосая с гладкой причёской, с узенькими бледными губами под остреньким, чуть загнутым вниз носиком, женщина средних лет, сидела за своим продолговатым столом. Справа от неё, в углу между остальными, накрытыми зелёным сукном, и её «застеклённым» директорским, расположилась сама официальность — видимо, обещанный методист. Эта была женщина пышная, прикрашенная косметикой, но в меру. Она держала обеими руками перед собой на столе толстую папку.
— Садитесь,— предложила директриса, указывая на место за столом напротив гостьи и мельком на неё глянув.
Методист достала из папки необходимый документ...
— Андрей Александрович, я привезла вам,— мадам помедлила,— повестку. Была направлена в Шараповскую школу; видимо, военкомат почему-то не поставили в известность наши кадровики.
Она поднялась и через стол протянула бумажку размером в четверть тетрадного листка. Учитель протянул руку. Взял. Ёкнуло сердце и стало биться определённо в режиме военного времени. Мелькнула мысль: «Всё к одному». Поднялся, выпрямился до лёгкого хруста в позвоночнике, одёрнул и оправил гимнастёрку.
— Ну вот! — вырвалось. Он оставался единственным мужчиной в школе, если не считать сторожа дядю Петю, глубоко глуховатого старика.— Ну что ж, всё понятно.
А понятно ему стало вдруг то, что на этот раз его, Казанцева Андрея Александровича, 1908 года рождения, обязательно призовут; причины, выставляемые им, окажутся неубедительными, и разумнее будет ему, пожалуй, сделать опережающий выпад, яснее — объявить себя добровольцем. Ведь это была третья повестка за три месяца войны. Надо принимать во внимание и лицевую, и оборотную сторону медали, он — согласен. Дела на фронтах были плохи. И сколько можно дёргаться... с одной стороны, а с другой — сколько можно допускать поблажки?..
— Вы не беспокойтесь, Андрей Александрович,— взволновалась директриса, войдя в положение,— о ребятишках ваших мы побеспокоимся, колхоз, наверное, кому-то их подселит. А там, поговаривают,— она, взглянув на представительницу районо, поправилась,— решается вопрос, меня уже вынуждают отдать два помещения, вопрос об открытии в нашем селе детдома.
— Да, оставленных детей по району становится всё больше,— констатировала методист.
И обе понимающе, как по команде, вздохнули.
— Вот именно — «подселят»,— усмехнулся учитель, зациклившись на слове «подселят», живо представляя картинку предстоящего мероприятия.
— Вы когда возвращаетесь, завтра? — спросил он, посмотрев на приезжую.— Извините, не знаю, как вас звать.
— Ничего страшного. Нет, сегодня же и уезжаю, дорогой Андрей Александрович. Велели — сегодня. Рада бы, но...
— На нет — суда нет. В таком случае — разрешите идти?
Женщины смущённо улыбнулись. Обмякли как-то. Вдруг стали понежнее, не такие казённые, как казалось.
Дела-заботы его завертели. Надо было успеть самому поговорить с председателем колхоза, с учительницами сыновей, с соседями по дому... А завтра рано-рано утром он должен отшагать, если не случится оказия, конечно, двенадцать километров до районного центра, благо погода установилась — бабье же лето!.. Чувства, чувства...
...А уши горели.
— Ты меня слышишь, Женя? Не слышит. Почему-то не слышит,— сказал сам себе Вовка, вернувшись из школы.— Ты что, не слышишь?.. Поесть нечего, что ли?..
Боль за ушами утихала.
— Смотри-ка, кровь у тебя ползёт по шее! — посочувствовал братишка.
— Я и сам, Вовочка, знаю!
— Жень, может, вазелином смазать?
— Думаешь, не так больно будет?..
— А ты что, носом в чернильницу лазил, а? В зеркало взгляни.
Оба захохотали. Женька — сквозь непрошеные слёзы. Детство есть детство. Он распахнул самодельный деревянный некрашеный шкафчик для посуды — что-нибудь собрать поесть. Отца всё не было.
Женька проснулся от прикосновения к своему плечу под одеялом руки отца. Тот стоял возле кровати и был уже собран в дорогу.
— Сынок, я пошагал, а вы спите себе: провожай не провожай, а расставаться придётся.
Женька всё вспомнил. Резко сел на кровати, сдвинул одеяло к ногам и твёрдо сказал:
— Подожди, папка, я — сейчас, я пойду!..
И стал натягивать брючишки, поглядывая на отца: не уйдёт ли?.. Он не хотел верить, что тот оставит их надолго, ему хотелось, чтобы он вернулся, как и до этого, и всё тут. Но сердце не обманешь, он понимал, он начинал понимать...
Вчера вечером отец пришёл поздно. Стало темнеть, и хозяйки, молодые учительницы, уже разнесли по своим комнатам сваренные незамысловатые деревенские кушанья. Сыновья встретили отца на улице и поочерёдно, в шеренгу по одному, зашли в комнату. Светёлка на одно широкое окно, до которого от двери метров шесть, пожалуй, будет. Ходики-часы — на пол-одиннадцатого показывали. Справа от двери — по-летнему холодная печь-плита, заставленная, однако, закопчёнными кастрюлями и чугунками, а также эмалированными тарелками. Бачок под питьевую воду, ванна и умывальник — всем своё место. К стенам прижимаются предметы мебели: «железные» односпальные кровати, скрипучие, с провисшими, как животы у свиноматок перед опоросом, сетками. Справа — одна подростковая кровать, это Вовкина, слева — две взрослых. Возле каждой — по тумбочке. Письменный стол для мальчишек покрыт бледно-зелёной, заляпанной синими чернилами клеёнкой. Кляксы бледные, правда, притёрты золой. Мебель и утварь — казённые, школьные, взятые напрокат у завхоза. Вот сундук, что в красном углу комнаты, объёмистый, окованный, с внутренним замком, большой фасонный ключ от которого хранился под тем же сундуком «с добром»,— их собственность. Их семейная гордость.
— Вы хоть поужинали? — поинтересовался отец.
— Картошки в мундирах сварили. Поели с постным солёным маслом и ржаным хлебом, чаю с сахаром попили,— доложил Женька.
— Ну, молодцы, ладно. Привыкайте к самостоятельности, теперь уже основательно привыкайте,— таинственно произнёс отец.
Он прошёл к столу и, не оборачиваясь, досказал:
— А у меня новость, ребятишки: в военкомат вызывают, вот — повестка.
Мальчишки подошли к столу, один — справа, другой — слева... Володьку это сообщение не тронуло, потому что такое уже было, его не обманешь, а Женька забеспокоился...
Среди ночи, когда Женьку уже одолевала дремота, а Вовка уже похрапывал, отец позвал Женьку к себе под одеяло. Это было впервые. Сынишка прижался к отцу и сдвинул своё тело так, что ступни ног оказались на одном уровне; но это его не устроило, тогда он передвинул себя, ногами, локтями и лопатками. Лица их теперь оказались на одной подушке. Стало слышно дыхание друг друга. Потревожив свои распухшие уши, нечаянно ойкнул. Отец прижал сына к себе... Женька чуть было не заплакал, но сдержался...
— Я же, папка, тогда хотел только подвести твои часики, потому что они отставали от ходиков на пять минут! Я повертел в руках твои часы, думал, кнопочка какая есть, чтобы передвинуть-то стрелку, а не нашёл. Тогда я и подумал, что, значит, наверное, как настенные можно подвести, за большую стрелку то есть, пап... я же не знал...
— Разве же я тебе не показывал? Да и уследить бы уже мог сам. Что у тебя до сих пор умишко-то такой плоский?.. Вот, смотри,— сказал он шёпотом.
Тут отец отвернул одеяло к стене и сбросил босые ноги с кровати. В кальсонах и рубахе навыпуск, от каждой ноги снизу у щиколоток волочились беленькие подвязки, как будто «усы», когда бредёшь по мелководью. Подошёл к столу, дотянулся до своих часов и стянул их с тумбочки за цепочку. Длинноногий, как журавлёнок, загорелый до тёмно-шоколадного цвета, Женька, в тёмно-синих трусиках, подбежал на цыпочках мелкими шажками и стал рядом. Оба черноволосые. Отец кудрявый, Женька стрижен под машинку, но коротенькая прямая чёлка оставлена!.. Полнолунье. Голубой таинственный свет проникал сквозь широкое окно.
— Вот, смотри,— с присвистом шепчет отец, боясь разбудить Володьку. Часы лежат на левой его ладони.— Как заводить, надеюсь, ты знаешь. А чтобы переместить стрелки, нужно вот так оттянуть на себя это колёсико в рубчиках и тогда поворачивать его, смещая подушечки большого и указательного пальцев. Видишь? Понял? Всё очень просто...
Женька молча кивает.
Они присели на табуретки возле стола и ещё долго тогда говорили.
— Ладно, ложимся спать, а то Вову разбудим. Утро вечера мудреней.
Разошлись по своим кроватям.
— Я тоже пойду провожать! — пробурчал упрямец и стал суетиться, поглядывая на старших: как бы не отказали.
— Ну давай,— согласился отец и присел на свою заправленную строго по-казённому, с «подтыком», кровать, поджидая, пока сыновья соберутся. Встал было, но снова опустился, сказав: — Теперь садитесь, ребята, посидим перед дорогой, она, видимо, будет долгой и трудной и для вас, и для меня тоже. Да, чуть не забыл. Женя, часы свои карманные оставляю. Слышишь, если не вернусь, они — твои, Женька. Они на этажерке, на верхней полочке.
Вовка засопел — ему тоже хотелось такие часики, пусть хоть и без обеих стрелок...
Вышли в неогороженный двор учительского дома. Жильцы, молодые преподаватели, ещё спали, но деревня давно бодрствовала. Вот хозяйка поторапливает хворостинкой свою косолапую коровёнку с пустым выменем. Пастух отпустил стадо и готов принять Пеструху в объятья толстого верёвочного кнута, что свешивается с плеча. Мужик-пастух — средних лет. Похрамывает. Длинный ремённый хлыстик волочится по пыльной дороге и ждёт команды... Приближались к общественному действующему колодцу. Женщина с полными вёдрами воды на коромысле всё вдруг поняла, замедлила шаги, остановилась.
— Проходите, проходите, мои хорошие. Дай вам Бог, солдатик, вернуться живыми, здоровыми. Дай-то Бог, не буду переходить вам дорожку, проходите.
Деревня Боголюбовка — украинская. Здесь обращаются друг к другу вежливо — только на «вы». Так здесь принято.
Дошли до околицы и вклинились в берёзовый колок. Солнышко приподнималось, как бы загибаясь на ясное, по-разному голубое небо. Щебетали птицы. Молча, целенаправленно, как мина, пролетела над ними, но в обратную сторону, в деревню, сорока. Семья шла во всю ширину дороги, взявшись за руки, и тоже молчала, покачивая в такт ходьбе цепочкой рук. Отец посредине, Женька — слева по ходу, Володька — справа. Отец поглядывал на сыновей, сынишки бросали взгляд вверх на отца. У отца за плечами послушник-вещмешок...
Вот и шоссе, «профиль», как тут его называют, до самой Марьяновки.
— Ну, довольно, Вова, Женя. Надо торопиться, а то, глядишь, и не успею к сроку.
Отец остановился, сыновья обогнули его, как бы преграждая путь. Стали друг перед другом. Дорога была пуста.
— Ну что вы?..
Русоволосый Вовка тёр казанками пухлых кулачков свои огромные глаза. Смуглый, черноголовый, в отца, Женька, его любимец, со срастающимися (как он ни старался выщипывать волосики на вечно припухшей переносице) длинными и широкими чёрными бровями, откровенно плакал. Слёзы катились ручьём по его и так-то смуглым, да ещё и загорелым щекам.
— Тоже мне, мужички мои,— снисходительно и сочувственно подтрунивал отец и присел возле Вовки.
Приподнял его за локти, коротко поцеловал и поставил на ноги.
— Слушайся Женю, Вова. А ты, сын мой старший, береги брата,— несколько высокопарно (отпечаток профессии) сказал отец.
— Может, вернёшься, папа? Может, отпустят?
— Может, но — нет, теперь — навряд ли. Два раза давали отсрочку, теперь, чувствую, возьмут. Так что, как я тебе и говорил, ты остаёшься здесь за старшего, Женя,— отец помедлил и спросил: — Понял?
Женька кивнул.
— Вова, и ты понял всё?
Тот опустил голову и засопел.
— Ну вот и довольно,— отец отстранил сыновей.
Выпрямился, пошевелил плечами, устанавливая таким образом вещмешок поудобней в трошне — в желобке на спине то есть. Ещё раз посмотрел на сыновей. Опустил, как-то напряжённо сдвинул тяжёлые брови, стиснул зубы, сморщился и, резко отвернувшись, пошагал по накатанному «профилю», не оборачиваясь. Так и не обернулся. Ни разу. Ребятишки стояли и смотрели вслед, махали руками.
— Пойдём Вова,— сказал Женька, когда отец исчез за поворотом.— А за часы ты на папку не обижайся,— он положил ладонь на плечо братишки.— Пусть часики будут нашими общими. Ладно?
Вовка взглянул на «старшего», заулыбался и взял его за руку... Так они и вошли в деревню...
Вечером, после уроков, Женька три раза, как паучок, вскарабкивался, громыхая кровельной жестью,— гром при ясном небе! — на крышу по углу дома и подолгу смотрел вдаль на дорогу. Глядел и при оседающем солнце, как пограничник, из-под ладони. Всё ждал, не вернётся ли папка. Лазил и на следующий день. И ещё через день ждал — пока, наконец, до него не дошло, что отца забрали... Да и прибавившиеся заботы, свалившаяся ответственность — собирать брата в школу, самому учить уроки, готовить еду — понемногу отвлекли, оттеснили... Продукты ещё не вышли. Прибирать в комнате, и Вовку заставлять тоже, да мало ли что ещё.
2.
Пронеслись, как утки над озером в деревне, три года учёбы в аэроклубе, как один месяц-планер. Налетал все положенные по программе часы, исполнил предписанные прыжки с неба на грешную землю. Вот уже и всем бывшим — теперь уже бывшим! — курсантам присвоено звание младшего лейтенанта, а пятерым, в их числе и Артёму,— летай выше — полного лейтенанта! Предстоит недельный отпуск, получение техники, и, как говорят, «своим ходом» — на фронт. А уж когда — это военная тайна. Старший брат Леонид был уже на фронте. Он — капитан медицинской службы. Госпиталь его — где-то под Москвой. Настроение Артёма было приподнятое, как и надлежит. Замирало сердце, как при исполнении «мёртвой петли»...
На попутной грузовой, оборудованной для перевозки личного состава машине, в кузове, перемахнул по понтонному, качающемуся, как будто в Хабаровском затоне на плавбазе во время шторма, мосту. Переехал с левого берега Иртыша, где располагались аэродром и клуб — училище, ещё не полное, но уже и не клуб. Пересел на трамвай и покатил по чугунным рельсам на улицу Орджоникидзе, домой, к отцу и матери, к сёстрам. Дремать не приходилось — надо было козырять. Последние дни учёбы и день теперешний, конечно, воспринимались особенно остро, щепетильно как-то, впечатляюще даже.
И вот Артём, в форме лётчика Красной Армии, вошёл в ограду большого, рубленного из как бы воронёных, покрывшихся от времени патиной, ровных, одинакового диаметра, брёвен старинного дома (какого-то, видимо, мещанина в прошлом — умели же строить!). Одну половину этого крестового дома занимала его семья. Первым встретил Артёма и громко поздравил дружеским лаем друг детства — старый привязчивый цепной пёс Рекс. Отмахнувшись от его объятий, лейтенант зашёл за сенник. Приблизился к умывальнику. Сполоснул руки. Достал из кармана брюк аккуратно сложенный отглаженный платочек и расчёску. Вытерев руки, он причесал чёлку и оправил гимнастёрку. Ощупал свежий белоснежный подворотничок и застегнул гимнастёрку на все медные надраенные выпуклые пуговки со звёздочками. Сапоги блестели на загляденье. И вот он уже раскрывает последнюю дверь, ведущую в комнату-кухню.
— Здравствуйте! — сказал Артём.
Отец, лет сорока пяти, среднего роста, но богатырского сложения, сидит за столом и читает письмецо. Семья, видимо, только что отобедала. Но ни матери, ни сестёр уже нет дома.
Отец, Борис Андреевич, медленно поднял голову. Только что прочитанное письмо от младшего брата Андрея, написанное убористым почерком химическим карандашом, коробится, тщетно пытается самостоятельно свернуться-сгруппироваться в назначенный автором треугольник.
Отец глядит на сына. Внимательно, пристально, продолжительно. Таким, в командирской форме, он его видел впервые.
Как быстро летит время! Как бывший старшина первой статьи, моряк Амурской флотилии, отец знал толк в армейской выправке, понимал тонкости службы. Сопоставляя обе среды, обе стихии — небо и «кривое море»,— разом помолодел на четверть века, но всё же медленно вылез из-за стола, степенно выпятил грудь богатырскую и, подавая сыну руку, молвил:
— Ну-ка, ну-ка повернись... Ну, хорош. Ладный.
Было обрадовался, да вдруг как-то сразу погрустнел, опустил плечи.
— По старым временам, стало быть, офицер. В нашем военно-морском флоте кортик положен был, а тут... не вижу.
Задумался.
Борис Александрович — человек степенный. Говорит медленно, обстоятельно. Если ест, скажем, хлеб, то жуёт долго, пока пятьдесят жевков не сделает — не проглотит. Мудрость буддийскую на вооружение взял: информация через пограничный Амур-батюшку тогда просачивалась.
— От кого это, тятя? — спросил Артём, дотягиваясь до письма и догадываясь: почерк уж больно знакомый.
— От Андрея, брата, дяди твоего, видишь. Его призвали, пишет, на днях на фронт, тоже, как и Леонида, отправят. Уже в вагоне, поди, трясётся.
Борис Андреевич сдвинул письмо на край стола и, ущемив его толстенными сильными пальцами, протянул сыну.
— Да что пересказывать — на, прочитай, всё и поймёшь.
Артём повесил форменную фуражку на свободный крючок у двери и углубился за обеденный стол на своё законное место — в углу над божницей.
— Есть будешь? — спросил отец и направился было в куть, в уголок такой, там всякая посуда, залавок, там пекут бабы, там стряпают...
— Угу,— буркнул сын — Да я сам, тятя, ты не тревожься, найду что...
Уронил голову на скрещённые руки. Минуту побыл вот в такой задумчивой позе. Поднял голову и, как бы очнувшись, сказал, недоговаривая предложения:
— Я, пожалуй, к ребятне, тятя. Завтра. Нет,— он встал и прошёл в горницу взглянуть на часы,— прямо сейчас, пожалуй, и пойду, вот только перекушу разве что. Уеду в свой клуб (назвал учебное заведение ещё по-старому, по привычке, хотя гражданский клуб уже успели переквалифицировать в военное училище), там переночую. Тятя, ты слышишь?.. Кажется, как раз завтра и, кстати, почему и тороплюсь-то, в те края, за запчастями, рано утром идёт наша машина. Вернусь на следующий день. На ветке. Женьке-то — всего десять, тятя!.. Хоть он и смышлёный мальчишка, да ведь всего-то... А Вовке — семь, наверное, будет. В четырёх стенах, на новом-то месте — представляешь? А на дворе вот-вот — и белые мухи.
Артём посмотрел в окно. Светило солнце. Отец молчал, сопел и вслух стал думать:
— Оно, конечно, хоть и жалко,— опять помедлил,— отпускать тебя сегодня прямо, да там ведь тоже свои, родня близкая. Ты, Артём, прав, выходит. А отпускать сегодня всё равно жалко. Что ты тут со мной поделаешь — жалко, и всё.
Помолчали.
— Ладно, поезжай, навести. Ох уж обрадуются братья. Они тебя любят, Артём.
Сын, пригибая голову с короткой русоволосой чёлочкой, перешагнул порожек над косяком двери в горницу. А в этой светёлке всё было как в той, деревенской, в их собственном доме. В доме, где Артём вырос, с которым связано столько интересного всякого, что и ни в сказке сказать, ни пером описать. Горница — с «пагодами» подушек в белоснежных наволочках. Взбитые подушки, возвышаясь, уменьшаются в размерах. Они накрыты кружевными фатами, пуховые — на широкой деревянной кровати, под пышной, пуховой тоже, периной, застеленной ватным одеялом в пододеяльнике с фасонным вырезом в виде сердечка, атласно-красного, окаймлённого белыми кружевами тонкой ручной работы. На стене напротив двери вознесены под самый потолок большие старинные часы, квадратной формы, с двойным, разных мелодий, боем, уведомляющим, что прошло полчаса. Они движимы увесистыми гирями, формы стилизованных еловых шишек, на цепочке, отполированной нескончаемым временем совместной работы — их и шестерёнок, да храповиков. Артём подошёл к часам, поднял голову, посмотрел, подумал, может, вспоминая и приобщая свою судьбу к их настенной судьбине. Может, вдруг задумался над судьбой раскулаченного деда, покойничка, и умершей там, за Васюганскими болотами, своей бабушки. Очнулся и подтянул под самый квадратный «подбородок» часов обе гири. Пора уходить. Действовать.
— Тятя, а где мама-то?
— На базар уехала, творог да сметаны немножко продать решила, денег выручить. А Таня должна вот-вот подойти, а Валентина в отъезде, ты знаешь.
— Тогда давай с тобой сами, тятя, соберём что-нибудь на гостинцы ребятишкам.
Пошарили по закуткам, «поскребли»... Артём слазил в погреб. Собрали гостинцы. По банке огурцов да груздей, в деревне набранных, ватрушек, маслица сливочного фунта два. Сала свиного.
— Ну и ладно, тятя. Да я ещё свой сухой паёк получу — отвезу.
На том и остановились. Артём загрузил свой вещмешок. Хоть и не совсем прилично свежеиспечённому, «блестящему» лейтенанту с вещмешком-то на спине по городу, да ведь война — не парад.
Внутри ограды еле отлепил от себя преданного, в благодарность за внимание и заботу, пожалуй, сидящего на подвижной «прикольцованной» цепи Рекса.
Снаружи возле калитки, что врезана в одну из двух створок широких, из плотно пригнанных друг к дружке тёмно-сизых досок, ворот, тут, на узком деревянном тротуаре, вдруг встретились с сестрёнкой Таней, ученицей четвёртого класса. Обнялись: давненько не виделись.
— Ты пришёл или уходишь, Артём? — спросила сестрёнка тоненьким голоском, глядя на него большими карими глазами.
Выслушав басовитое объяснение, опустила руки. Расстроилась, но, что-то такое осознав, успокоилась.— Передай привет от меня и Жене, и Вовке.
Артём обещал.
— Я бы Жене куклу тряпичную, его любимую, подарила, да он обидится.
Так и расстались.
Звонок!.. Колокольчик бронзой оловянистой заливается. (Если почистить — она с розоватым оттенком.) Хохочут любопытные мальчишки. Опустел и широкий коридор, разделяющий здание на два класса. В торце, на три шага от окна, водружены две разные половинки толстенных «домен» — двух печей-голландок, обогревающих зимой оба начальных класса. Дверцы топок, что напротив друг друга, намертво задраены, как кингстоны у корабля.
Начался второй урок — помнится, по истории. Вошла учительница.
— Успокоились,— тихо сказала Ольга Михайловна, молоденькая красавица, строгая, с густыми русыми волосами, закрученными сзади, на затылке, в большой тугой узел. Молвила врастяжку приятным тихим, но властным голосом: — Тишина.
Все встали. В классе бесстыже нарушала тишину муха. Смешила.
— Теперь подойдём к карте и обсудим фронтовые новости,— вздохнула, так как порадовать любимую ребятню, ни будущих солдат, ни будущих солдаток, было нечем.— Кто у нас сегодня докладчик?..
В дверь постучали. Мальчишки и девчонки повернули головы. Учительница приоткрыла высокую створку, выкрашенную в цвет слоновой кости, и в узкую щёлку ускользнула боком в коридор, поворачиваясь... Вернулась в класс и сообщила:
— Женя Казанцев, собирай свои книжки-тетрадки, иди домой. Тихо, тихо, ребята! Тихо, кому сказала!..— повысила она голос и покраснела.
— Тебе повезло! — позавидовал Петька, сосед по парте.
Обняв Артёма, Женька вдруг... заплакал. Плакать — это была его слабость.
Пошли выручать младшего.
И Вовка тоже не поверил своим глазищам. Но они, глаза его тёмно-бирюзовые, сверкали радостным испугом. Не плакали.
— Артём! Пришёл?! — прошептал как-то свистяще, повис на шее своего любимца.— Я так и знал, я так тебя ждал, Артёмка,— прижимался он своей горячей розовой щекой к его щеке, уже чуть-чуть колючей.— Я так тебя ждал, Артём, и сегодня даже во сне тебя видел, правда-правда видел тебя сегодня во сне... и ты пришёл!..
— Ну, показывайте, где живёте.
Пошагали счастливчики — и Артём посредине. Артём — в форме лётчика Красной Армии! Младшим братьям — и Женьке, и Вовке — даже не верилось. Посудите сами: на голове Артёма высокая фуражка с небольшим, чуть побольше, чем у «нахимовки», лакированным блестящим чёрным козырьком под тоже блестящим узеньким ремешком, посредине которого, по центру, на широком околыше — ободке, плотно облегающем голову,— витая кокарда! Кокарда — с Вовкину ладошку будет. Она из золотистого цвета мишуры. А ещё выше, под широким полем фуражки,— гордость воздушного флота — знаменитые «крылышки» в распахнутом виде! На широком отложном воротнике диагоналевой гимнастёрки защитного цвета — суконный, голубой, как небо, лацкан. Он окаймлён белой тесёмкой. На каждом лацкане — по красному эмалированному блестящему кубику! Они, эти самые кубики, сообщают, что звание у владельца — лейтенант!.. Ещё на каждом лацкане — по «крылышку» тоже. Всё это вместе взятое, безусловно, радовало братишек. Они поглядывали снизу вверх на командира, их двоюродного брата, и улыбались до самых ушей. И Вовка, и Женька.
Так что сегодняшний день был для них настоящим праздником.
Артём выгрузил из своего вещмешка в шкаф и тумбочку весь свой, наверное, недельный, сухой паёк и домашние гостинцы тоже. Там были и краковская колбаса, и шпроты, и другие консервы всякие, и сайки, и масло, и сахар, и пряники!..
— Ну, живём! — воскликнул Женька, а Вовка протянул руку за печеньем, не удержался.
Продукты-то у братиков-кроликов были на исходе.
И время полетело... Решили не суетиться возле общей плиты в ограде, а по-военному быстро собраться и отправиться в лесок, благо он был неподалёку, развести костерок. Сварить чай, испечь картошки, пожарить шашлыков — не жизнь, а сказка!.. Сказано — сделано.
— Летим!..— сказал Артём.— Есть у вас излюбленное местечко, наверное, поблизости?
Женька и Вовка переглянулись. Решили идти к старому заброшенному колодцу в берёзовом леске за Вовкиным классом. Бидончик воды на чай прихватили, ну и всё остальное необходимое, конечно; само собой, и гостинцы тоже. Выборочно, не всё сразу. В колодце вода не питьевая, жёсткая, солоноватая. Он давно «позабыт, позаброшен», как в песне поётся,— сирота, в общем.
По пути Артём заходил в классы, разговаривал с учительницами. Идти к председателю колхоза они ему рассоветовали. Сказали, что совсем скоро братишек определят к «старику со старушкой». Временно определят, на три месяца пока. А потом — в другую семью, и так далее. Так обещают, по крайней мере... Не жизнь, а малина к предстоящему чаю вдобавок, к ароматному клубничному варенью. А вот к весне вроде как даже детдом здесь, в Боголюбовке, откроют!.. Перспектива.
Погода стояла сухая. Хворост валялся под ногами. Быстро организовали высокий лёгенький костерок. Вскоре замелькало его бледненькое при солнечном свете, но очень жгучее и весёлое пламя! Зашипели головешки: всплеснулась, закипев, вода для чая.
Заварили. Когда углей стало достаточно много, загрузили картошечку. Окучили. Сплотили раздёрганные было головёшки, и костерок продолжил свою немую радостную болтовню. Судьба благоволила. Языки прищёлкивали. «Охотники» расположились, расстелив «скатерть-самобранку». Уминали пищу, поглядывая друг на друга и на окружающую благодать. Картошку печёную выкатывали и ели, обжигаясь, катая в ладошках и дуя на неё — остужали, не терпелось. Заострёнными палочками доставали груздочки, похрустывали. Загораживались ладошками от костра. Щурились от надоедливого дымка. Комаров не было — отошли, уснули на зиму. Попили чаю с домашним клубничным вареньем.
— А помнишь, Артём, ты меня учил в деревне свистки делать? — спросил Женька, пригибая ветку талового куста, нависавшего над ним.— Я с тех пор их умею и сам. Не веришь?
— За чем дело стало? — улыбнулся Артём и подал Женьке свой козырный складень со столовым набором первой необходимости.— Вот — нож, сгибай подходящую таловую ветку. Теперь как раз время второго осеннего сокодвижения, кора сойдёт легко, так что берись и... на старт!.. Заодно, смотришь, и Володя научится свистки ладить.
Женьку заело. А Артём лежал и почёсывал затылок. Форменная фуражка висела на пенёчке под берёзой.
— И сделаю! — сказал Женька, отстраняя ножик Артёма.
Вытянул за верёвочку из кармана свой ножичек, смастерённый из резца сенокосилки, самодельный то есть. Он хоть и неказистый на вид, но зато острый и в ножнах!
Взглянув на Артёма, Женька вдруг тоже расплылся в улыбке: вспомнил, что во время первого-то сокодвижения, с марта и до самого лета, и так-то добродушное лицо форменного лейтенанта покрывается рассеянными весёлыми веснушками!.. Жалко, что теперь осень, а то бы посмотрели сами. Да нет, нет, теперь Артём уже не тот давнишний мальчишка-подросток, конечно, который был разве что чуть-чуть постарше теперешнего его, Женьки. Артём-лейтенант — выше среднего роста, крепко сложённый и... и всё же, как и прежде, свой. Добродушный, родной, отзывчивый.
— Ну, так, начали...
Встав поудобней, Женька уверенно срезал подходящий таловый прут, махом состругнул сучочки и продолговатые, уже пожелтевшие листики. Отчленил лишний хлыст и отдал его Вовке, который изучал складной ножик Артёма. Толстенький кончик оставленного коротыша, длиной со съёмное стекло семилинейной лампы, срезал наискосок. Отступив на ширину своей ладони, немножко даже побольше, прорезал кору вкруговую, прокатав прутик на пеньке, что был неподалёку... Володька — в Артёмовой фуражке, она ему, как ни странно, почти в самый раз. А на Женькиной голове свободно вращалась — примерял. Тут Вовка стал внимательнее следить за действиями брата и при этом вольно остругивал прутик. Командир тоже мельком посматривал, что там делает Женька, и жарил шашлычки из колбаски; запах сбивал прикладника с толку, но тот упорствовал.
— Ну давай, давай, Женя,— поторапливал Володя.
Когда свисток был готов, мастеровой настолько был уверен в себе, что, не попробовав сам, отдал поделку лётчику.
— Ну, возьми, Артём!..
Раздался оглушительный свист. Счастливый Женька заткнул поджившие уши пальцами и раскатисто засмеялся, выказывая ослепительно-белые, ровные, но, увы, редкие зубы. И вовсе неправда, что он был врунишка!
— Дай, дай — я!..— дёргал Артёма за руку Вова.
— Допустим, что экзамен выдержал,— похвалил Артём, уступая свисток младшему.
«Напробовались», насытились, напились чаю...
— А ты давно был в Аксёново? — спросил вдруг Женька.
— Прошлым летом.
— А дом ваш ещё живой, стоит?
Невольно задел, знать, за больное место, потому что Артём нахмурился вдруг: похоже, до сих пор не мог смириться с тем, что они тогда, уже давно, продали дом в деревне и переехали жить в Омск. Как ему тогда не хотелось уезжать! Кто бы знал. До сих пор озеро, роща, поля, заливные луга — перед его глазами.
— Почернел, покосился немного, но стоит,— наконец заговорил Артём.— Посмотрел на него, родимого, со стороны, но в ограду не заходил. Я у нашей тётки Дарьи остановился тогда... И нашего деда дом крестовый тоже стоит себе. Там теперь колхозная контора.
— А ещё, знаешь, Артём, я помню колодец в вашей ограде, а над ним журавль, не взаправдашний, конечно, деревянный, склонился. Высоченный такой, сутулый. А на шесте его ещё пустое ведро прицеплено тугой защёлкой — не расщепишь. Болтается ведро — зависло. А на шее этой птицы-великана, ты, наверно, не знаешь, дупло, а в том дупле воробей и воробьиха птенцов выпарили, а потом часто к нему подлетали с дождевыми червяками в клюве, как лапша на ложке! Птенцов своих кормили. А мы с Танюшкой ещё бегали смотреть на этих смешных, суетливых воробьёв! И всё ждали: когда же воробьята подрастут и вылетят! А один полуголый птенец потом всё-таки выпал и чуть не разбился. А воробьи плакали, помощи просили, а журавль спокойно наблюдал. А ты, Артём... а ты помнишь, Артём? А, вспомнил, вспомнил: ты, значит, знаешь! Ты, Артём пришёл и подобрал воробьёнка! И не дал ещё нам подержать желторотого в руках, а запихал глупого снова в дупло, и тогда взрослые воробьи успокоились... А в глубине крапивных зарослей синички-гаечки гнёздышко свили, помню.
— Это-то ты помнишь,— смеётся Артём.— А не помнишь ли ты, Женя, как с Таней в куклы играл? Кстати, совсем было забыл, она вам обоим привет передавала. Слышишь, Вова?
Вовка мастерил свисток, высунув язык. Это была тоже его привычка.
— Понятно, что помню тоже,— ответил Женька.— У нас с Таней их в углу целая коммуна была... Я даже помню, как она однажды ночью с полатей свалилась, шлёпнулась,— продолжал Женька.
Привязалось к нему это словечко — «тоже» — сегодня.
Артём заулыбался:
— Её тогда спасло то, что она была сонная, расслабленная, стало быть, а во-вторых, что она упала вместе с большой пуховой подушкой, а так бы...
Ещё Женька любил тогда в деревне ночью перед сном выйти на крыльцо и долго-долго смотреть на звёзды, на полную луну или на месяц старый, а то и на только что народившийся. Собаки залают — и снова тишина, глубокая-глубокая...
«Женя, ты где там пропадаешь? — скажет, бывало, тётя Тая, Танюшкина мама.— Пора спать». А уходить не хочется. На улице ещё душновато, а с озера тянет прохладой. На лавочке за оградой, за высоким плотным забором — наверняка, Женька это точно знает, влюблённая парочка. Целуются, наверное... И вдруг заиграет гармошка!.. девки песню запоют... такая благодать...
— Артём, а ты Бога видел на небе?
— Не встречал. А что?
— Как это что? — удивился Женька.— Всё так загадочно... Вокруг Аксёново — озёра, а здесь нет, если не посчитать за озеро огромную лужу километра за два от Боголюбовки. В нём, чтобы по горло в воду углубиться, нужно с полкилометра идти-хлюпать…— Женька вздохнул, сокрушаясь.
— Правда-правда! — подтвердил и Володя, прислушиваясь к разговору.
— И здесь почему-то по ночам ни гармонь не играет, ни девчата не поют,— продолжал Женька.
— Теперь и в нашей деревне, в Аксёново, поди, не поют. Разве что бабы голосят.
— Это уж точно. Здесь — они тоже голосят,— согласился Женька.— Ты, значит, скоро на фронт?
— Да, Женя, да, Вова, наверное. А когда — это военная тайна. Стихи-то сочиняешь, а, Жень?
— Бывает. Но только я их не записываю, Артёмка, и не запоминаю. Это так, баловство. Они — будто с неба сваливаются, сами как-то...
— Ну и правильно. Всему своё время. А сейчас прямо — сможешь?
— Может, и смогу,— Женька посмотрел вверх, помолчал и выдал: — Тогда слушайте. Вот представьте себе, что вы...
На озере
Притаись
И не дыши!..—
Длинным
Строем
В камыши
Шли,
Держали
Промежутки
Неустойчивые
Утки!
Проскандировал.
— Ну что ж — похоже. Неплохо,— отозвался Артём.
Ветерок.
Пьян заливной луг.
Сенокос...
— А ещё, Артём, ты меня брал — правильно, на покос. Помнишь? Солнце светило ярко-ярко, гудели и больно кусались оводы, лошадь как заводная махала своим хвостом, отроду нестриженым. Чуть ли не лица моего касалась. Махая им вкруговую, она доставала и до самых её собственных ушей даже — и шагала. Шагала, а ты мне тогда разрешил сесть на железное, гладкое, горячее-прегорячее сиденье конных граблей. Солнце было в зените. А у меня ещё тогда ноги не доставали до педали, помнишь?.. Вот, и чтобы нажать на педаль эту, мне нужно было съезжать, скользить по наклонной железяке-то, горячей-прегорячей тоже. Из-за того-то тогда ещё, понимаешь, грабли у меня срабатывали, сбрасывали то есть свежее душистое сено позже, чем надо было бы, Артём! Я тогда ещё был с Вовку теперешнего, однако, а может, и помладше даже,— Женька перевёл дыхание.— А ещё...
Но тут уж Вовка его перебил:
— Ха-ха-ха, Женечка, теперь я. Артём, Артём,— заглядывая в его светло-зелёные глаза, настаивал Вовка.— Ты меня долго-долго нёс по лесу однажды. На своей горбушке. Тогда я пристал сильно, тогда мы, много нас, по ягоды ходили, помнишь? Три ведра клубники тогда насобирали в роще! А в ней, в роще-то, берёзы — высоченные, не то что вот эти…— Вовка махнул рукой.— А птички щебечут, поют!..
— Ну ладно. А это — помнишь? — спросил Артём, улыбаясь, взяв братишку за плечи.
А было-то вот что. Тогда Вовка, как на ослике верхом, решил прокатиться на деревянном неустойчивом точиле. Оно большое, о четырёх берёзовых ножках, с тяжёлым, вращающимся от руки, вечно мокрым мелкозернистым камнем. И вот, как только маленький Вовка, оседлав точило, стал его, будто ослика, понукать, оно неожиданно для всадника завалилось тогда и придавило малыша, а камень — прямо на средний палец правой ручонки — и переломил его!.. Вот что ведь было. Вовку тогда, мокрого и зарёванного, вытащили, бедняжку, подбежавшие ребятишки-братки, что постарше его, а может, и Артём... А взрослых почему-то поблизости не оказалось — наверное, где-то на работе были. Сросся палец неважнецки.
— Ну-ка покажи свою правую руку,— поинтересовался Артём. Вовка нехотя протянул.— Сожми кулак.
Средний палец сгибался меньше, чем остальные, и был толще.
— Ну и что? Зато драться хорошо можно,— пробурчал Володька.
— А ты дерёшься, что ли?
— Конечно, если налетают, кому на сдачу только,— Вовкино сообщение — картинка.
— А ещё, Артём, Артём, ты живого журавлёнка притащил под мышкой однажды с озера, подранка, а он злился, вырывался и больно щипался, синяки ставил! Тонкими своими ногами двигал, как на велосипеде будто ехал! — теперь вспоминал снова Женька.— Этот журавлёнок долго-долго жил, по ограде и по огороду до колодца прохаживался, как будто граф какой. Расставит, бывало, свои длинные ноги, окостыжится и заглядывает в колодец, а я за плетнём лежу себе, наблюдаю в щёлку. Однажды я хотел его погладить, а он — как цапнет-цапнет!..
— Мне тогда пришлось от вас уезжать, жалко. Я ещё помню, что ты гагару ловил... и помнишь — да помнишь, конечно,— даже рака приносил, нам показать. Рак: клешни — во! Мы его тогда положили на песок животом, и он спятил в воду, оставляя широкий след, как бы на память о себе. Мы его потом снова в озеро отпустили. И гагару тоже — когда она подлечилась немного. А ещё сети на бату вертлявом с тобой ставили! Я чуть было в воду не свалился, а уже была, кажется, осень, вот как теперь, но только похолодней, пожалуй. Тогда солнце огромное далеко на горизонте стояло — и стало медленно-медленно подниматься тогда над камышами сначала, потом — под тёмные тучи... Над махалками тоже, теми, шоколадного цвета, с кукурузный початок!.. Это — рогоза.
— Во, Женя, тебе сюжеты для новелл! — взглянув на брата, Артём добавил: — Копёнка сухого сена с мышами. Гляди-ка — грибы полезли!.. Поджарим!..
О чём-то задумался.
—Ты же ведь уже совершеннолетний и аттестат зрелости получил?
— Да,— подтвердил Артём.
— Вот здорово! Когда же это мы-то кончим учиться? — сокрушается Женька заодно и за Вовку.
Правда, после того как отец тем утром ушёл на фронт, он и так повзрослел сразу, но не совсем. Да нет, это сегодня Женька расслабился, но сегодня же у них праздник!
— Куда торопиться, Женя, успеешь! — и, посерьёзнев, Артём добавил: — А на войне — как на войне, знаешь. Так что вот.
— А правда, Артём, что дедушку и бабушку сослали за Васюганские болота? — негромко спросил Женька.
— Сущая правда, Женя. Но эта тема — на роман тянет. Вырастешь — рискнёшь... и не посидишь — не напишешь,— загадочно как-то проговорил Артём.
Из пустоты неожиданно возникший вихрь подхватил опавшие листья берёз и осин. Крутанул их вокруг сруба колодца и угас в кронах молодого березняка.
— А что,— продолжил Артём,— вдруг да правда напишешь? Если, конечно, интерес сохранится. Да талант проявится, окрепнет, и если не слишком поздно хватишься, конечно, само собой.
На ветку осины уселась ворона, чёрно-белая. Каркнула. Красные круглые листья задрожали ещё сильней, и некоторые из них стали оседать отвесно в глубь колодца. Осень.
— Какой же он глубокий! Голова кружится. И бесхозный ведь! Хоть бы крышку гнилую заменили да заколотили...
— Это у тебя-то, Артём, кружится?! — не поверил Вова.
— Ох-ох, ребятушки, солнышко-то где, надо уже подумывать и об отбытии. А я ещё хотел всё-таки насчёт вас, устройства вашего, что-то оно мне не очень нравится, с директором школы да с председателем колхоза поговорить,— засобирался Артём.
Всего не перевспоминаешь. Детство — это больше чем половина жизни...
Затоптали костёр. Залили оставшейся водой.
И вот они уже в их комнате.
—...А что стрелка? Так это ж пустячок.
— Как это — пустячок? — удивился Женька, невольно беря в щепотки мочки... своих ушей.
— Да вот так, братики мои. Молоток в этом доме найдётся?
Вовка полез под стол, он его вчера туда засунул, мастерил что-то...
— И вилка, надеюсь, найдётся?
Нашлась и вилка. Артём осторожненько развернул поданную Женей бумажку — четвертинку чистого листа, выдернутого из тетради в косую линейку. В ней была завёрнута и хранилась до случая минутная стрелочка. И вот случай этот чудесный, похоже, настал.
— Увеличительное стекло бы,— вслух подумал Артём.
Отыскали и лупу.
— Всё у вас есть, только порядок надо бы навести и поддерживать, ребятня,— на правах командира заметил Артём.
Рихтовал, выпрямлял то есть. Цепочка тенью дёргалась за часами...
— Ишь, не подчиняется, упрямится стрелочка.
— Как ты, Вова,— не удержался Женька.
Брат не обиделся.
— Упругая! — продолжал Артём.— Но мы её всё равно перехитрим. Если не найдётся свечи, сгодится лучина. Понимаете, отжиг надо провести, нормализацию. Тогда сталь как бы обмякнет и станет более податливой, что ли. Конечно, упругость тоже нужна, но тут уж приходится выбирать.
Специалист! Не зря же столько лет ходил в аэроклуб. У Артёма на шее пот выступил. Гнутая стрелочка малька поменьше и то и дело — хоп, и ускользает!..
Зажгли свечку. Артём щипчиками для колки комкового сахара прикусил стрелку и поместил её над пламенем. Подержал. Она докрасна раскалилась, а он всё ещё держит. Отстранил. А когда стрелка остыла, продолжил рихтовку, нанося резкие удары ребром ручки вилки, поворачивая стрелку то так, то этак. И вскоре дело было сделано! Стрелка восстановлена на место, как тут и была. И ничего будто и не происходило.
— Только-то и всего. И никакой паники,— наконец-то вздохнул с облегчением Артём.
— Как это «и никакой паники»? — обескураженно спросил Женька, внимательно наблюдавший, как и Вовка тоже, затаив дыхание, за действиями мастера.
— Да это, Женя, у нашего ротного такая поговорка,— поднял голову Артём, радуясь, потирая руки, довольный, что справился, что отремонтировал, и стал выставлять текущее время по ходикам.
— Хочешь, Артём, мы тебе их подарим?..— озарение тут вдруг нашло на Женьку.
— Время у лётчика в небе расписано по минуткам, как у преподавателя, даже ещё построже будет,— уклончиво сказал, смущаясь и радуясь, пожалуй, неожиданному повороту событий.
Тут и Вовка хотел было что-то вставить, но Женька упредил его побуждения, приставив указательный палец к своим губам. Артём продолжил:
— Ладно, подарок принимаю. Да это будет ещё и память о вас, ребятишки.
А Женька представил, как в небе достаёт эти часы и прикидывает, сколько минут осталось до возвращения на базу с боевого задания, лейтенант Артём Борисович Казанцев!..
— Они тебе помогут фашистов уничтожать! — воскликнул вдруг Вовка.
— Давай не будем так, Вовочка. Война — дело серьёзное... А что лак на стрелке потрескался, а кое-где даже облупился, так это — ничего, в Омске я её, стрелочку, заменю на новую, пожалуй. В часовой мастерской.
Да, такие часы были необходимы ему, лётчику, как воздух необходимы. Потому и согласился принять подарок Артём.
— Вам не жалко?..
Он поднял исправленные часы за цепочку, невольно по-мальчишески откровенно любуясь и радуясь приобретению, легонько тюкнул «кулон» указательным пальцем... Закрутились, медленно приподнимаясь, и вдруг быстро-быстро завертелись в обратную сторону, снижаясь, радуя всю троицу, часики.
— Не-а, даже ни вот нисколько не жалко, ни-ни вот настолечко,— Женька прижал нижнюю половинку ноготка мизинца правой руки ногтем большого пальца левой.— Правда-правда! Мы даже рады, правда же, Вова?
Тот — частыми и мелкими кивками своей большой русоволосой головы и хлопаньем шикарных ресниц — подтвердил своё полнейшее согласие, раскрыв рот по привычке.
— Конечно, Артём, они же тебе нужнее. Ты же на фронт своим ходом скоро улетишь, Артём! — продолжал Женька.
Но тут опять Вовка! Хотел что-то (известно что!) сообщить. Не терпится! Но и на этот раз Женя мимикой и мысленно остановил братца.
— Спасибо, ребятишки. До конца своих дней буду помнить ваш, дорогие мои братики, подарок! Ух ты, проканителились мы! Всё, всё... Ну вот, теперь уж точно пора и собираться в дорогу. Как бы на ветку не опоздать, правда. Надо появиться в части вовремя,— невольно он не поленился — вытянул часики, туго было уже утопленные, из кармашка диагоналевых брюк-галифе и взглянул на расположение стрелок.— Время военное, за самоволку наказывают строго.
Будущие солдаты на лету улавливали армейские термины — чем чёрт не шутит, когда Бог спит.
— Рано утром от вашей Марьяновки — ветка «Исилькуль — Омск». Часам к двенадцати завтра буду дома.
Взглянул на ходики, как ни в чём не бывало тикающие себе; видно, чтобы не обидеть трудяг, подошёл и подтянул гири повыше, под самый их кадык. Часы расписаны под лубок в ходовые цвета с применением красного и коричневого, на равных... на фоне зелёного и голубого...
А сами сборы были недолги. Пустой вещмешок Артём легонько закинул на правое плечо, совместив лямки. Пошли провожать.
Володька посвистывает. Шагают «в колонну по три». День на исходе. Идут деревней.
Мальчишки обгоняют. Оглядываются. Завидуют. Ещё бы! Берутся за козырьки своих кепок, трогают кончики воротников. Сегодня-то Вовка и Женька — на высоте, на седьмом небе, можно сказать. Они сегодня не те, которых повадились называть обидным словечком «сироты».
«С Артёмом-то какой я тебе сирота, какие мы вам, скажите, сироты?!» — думает Женька. Редко попадаются встречные взрослые. Военных нет вовсе, козырять не приходится. К Вовкиному огорчению. Он очень хотел бы посмотреть, как ловко это Артём делает. Отключились, намертво забыли, что идут провожать. Вот ведь...
Место встречи обычной пыльной просёлочной дороги с более или менее цивилизованным шоссе, так называемым «профилем». Простая просёлочная дорога вскарабкивается на него и... готовится исчезнуть и отселе дальше, больше... не существовать в качестве самостоятельной единицы...
Остановились. Растерянно как-то попрощались «за руку», по-мужски...
Ноги Вовкины подкосились сами. Солнце присаживалось тоже.
— Артёмка, передай Рексу от меня большой привет,— сказал Вовка упавшим голосом, когда уже совсем понял, что пришло время расставаться, что праздник подошёл к концу.
— Ну что ж, я ему от тебя лично его передам, Вова! Персональный. Ты понимаешь, что значит — персональный-то?..— чтобы хоть как-то развеять, словно в пропасти, это сгустившееся, трудно определяемое, спросил Артём.
— Конечно, знаю, вот и передавай,— заявил Вовка — и вдруг кинулся к Артёму.
Этот строптивый мальчишка и папку-то родного, Женька не видел, чтобы целовал, а тут!.. Но Артём — заслужил. Когда они, случалось, вместе жили у дяди Бори с тётей Таей, то он, Артём, был самым внимательным к ним из всех... Так-то.
— Подожди,— сказал Вовка, ещё на руках у Артёма,— фуражку тебе поправлю...
И покорно соскользнул на землю.
Вот и Артём пошагал на фронт своим ходом. Вовка машет: «До свидания, Артёмка!..» И шибко — Женька. Несколько раз оборачивался, как бы стараясь запечатлеть и всё запомнить. Он так же, как и в их комнате, но только значительно выше, над головой поднял часы на цепочке. И, как тогда, озорно щёлкнул их пальцами левой руки. Часы, естественно, опять, как тогда, завращались. То слева направо «по винтовой», замедляясь, то справа налево, оседая и ускоряясь... При этом все стрелки, включая и секундную, совсем уж крохотную, стрелочку, и все шестерёнки вращались вокруг своих осей!..
Мол, такая вот действующая модель Вселенной, глядите.
Миг, минута, час... а вечность — вне времени.
Пролетела пара сизарей, строго придерживаясь друг друга. И тоже махая... Вдруг сумбурные мысли переплавились в чистые чувства, а чувства — ближе к божественному... Тело человека — ясно, что древней, мудрей его мышления.
Поведением завладели чувства... Пока дорогой гость не скрылся за лесом, стояли и махали братья, потом, не сговариваясь, со всех ног кинулись было за ним, чтобы ещё немножко хоть видеть Артёма, но поворот был крутой, как «мёртвая петля».
Больше они Артёма не видели.
В небесах — гроза грызунов и мелкой птицы, копчик, «отмахиваясь» от привязчивой настырной сороки, исполняет каскад элементов высшего пилотажа. Воздушный бой!.. Парит, расправив победоносные крылья. На обочине просёлочной дороги остолбенел пятнистый суетливый суслик — и, свистнув, провалился в нору вниз головой. Замычала побывавшая в самоволке непутёвая коровёнка-шкода, вдруг всем полным ведёрным выменем почувствовав, что пора срочно возвращаться домой. Залаяли собаки. Молча пролетела ворона. Светило стало погружаться за «линию схода». Вот и кончился праздник.
Расставаться было жалко, да что поделаешь. День подошёл к концу. Штопором оседал жаворонок на ночлег. Телеграфные столбы... провода... шифровки... Заря. Боголюбовка. Округа осенена...
За солнцем прошли самолёты. А ниже, на юг,— журавли.
Этой ночью выпал снег. Да так и не растаял.
