I.
Ночью я сожгла свой роман. Соорудила на заднем дворе костёр и бросила в него рукопись. Пламя было жёлто-алым с синим отблеском — как абстракция. Во все стороны разлетались искры. Одна упала мне на руку, но не обожгла — обернулась светлячком. Искры-светлячки кружились вокруг чёрных деревьев и чёрного филина, который молча наблюдал за мной, сидя на заборе. Всё было цвета сажи, а листы бумаги с умиравшим на них текстом — белыми, пока не превратились в пепел. Моя бывшая учительница Роза Фёдоровна была бы довольна. Давно о ней не вспоминала.
Когда с романом было покончено, я вошла в дом, села за компьютер и, не дрогнув ни рукой, ни сердцем, удалила отовсюду файл. Потом взяла бутылку шампанского, упала на диван, включила телевизор и залпом выпила бокал — за свободу. Что бы там ни твердили о вольном духе тех, кто творит, всё это чепуха. Какая, к чёрту, свобода, если зависишь от других!
— К чёрту! К чёрту! — размахивая бутылкой, пела я.
И тут на стене нарисовался, услышав меня, сам чёрт. Он ухмылялся, кривился, махал хвостом с кисточкой, глумился надо мной. «Дура ты, дура»,— говорил он.
Я уткнулась лицом в подушку и пьяно заревела, а утром, когда я проснулась на диване с жуткой головной болью, хвост с кисточкой оказался тенью от засохшей розы, заставившей опять вспомнить учительницу. Жива ли она? Я выдернула цветок из вазы и кинула в мусорную корзину.
В висках сильно стучало. Приняв холодный душ, я заварила кофе. Сделала такой крепкий, что он мог бы оживить и мертвеца. Залпом выпила две чашки. Придя в себя, я кинула в дорожную сумку кое-какие вещи, заперла дверь и пошла к соседке Линде. Она в эту минуту разгружала набитый досками грузовичок. Личностью она была колоритной. В свои семьдесят выглядела на пятьдесят — была подвижной и вполне ещё подтянутой. Выросла она на ферме, откуда привезла с собой в большой город тягучий акцент и ковбойскую одежду, в которой ходила с утра до вечера: шляпу, сапоги с высокими голенищами, кожаные штаны. По праздникам она надевала на шею знаменитый ковбойский платочек. Я ни разу не видела её в чём-то другом. Несмотря на преклонный возраст, она занималась мужским делом — могла починить всё что угодно. Даже разбиралась в компьютерах и не раз налаживала мой, когда он барахлил. Различие во взглядах и вкусах не мешало нашей дружбе. От соседей я, как правило, держусь на расстоянии. Кроме Линды. Я ценила в ней надёжность.
— Привет, Валя! — поздоровалась она.— Рановато ты сегодня, обычно по субботам ты поздно встаёшь.
— Уезжаю,— сказала я и попросила присмотреть за моим домиком.
Вдруг в моё отсутствие влезет какой-нибудь грабитель? Не потеря имущества меня волновала (воровать у меня практически нечего), а мысль, что кто-то вторгнется на мою территорию. Я вроде росомахи — охраняю своё. К себе тоже с некоторых пор мало кого подпускаю.
— Присмотрю, конечно,— кивнула Линда.— Куда собралась?
— В Новый Орлеан, решила смотаться на выходные.
— Ты же там недавно была.
— Не всё там посмотрела. Ты бы тоже съездила, развлеклась.
— Некогда, много работы, а ты поезжай, встретишь кого-нибудь.
Она постоянно искала мне жениха. Объяснять ей, что замуж не стремлюсь (хватит с меня, разок уже побывала!), было бесполезно. Линда считала, что женщина не должна жить одна. Хотя, смешно, сама сторонилась мужчин после смерти мужа. Вдовствовала более четверти века, и за это время — ни одного свидания. Так она говорила. Правда это или нет, понятия не имею.
— Кого можно встретить в новом Орлеане? Пьяницу или женатого туриста,— со смехом сказала я.
— Ну ты и циник,— заявила она. В выражениях она не стеснялась.— Сама же рассказывала, что там немало талантов, одного из них и встретишь.
— Талант мне не нужен.
— Кто же тебе нужен?
— Никто.
— Ну-ну,— она покачала головой.— Когда вернёшься — зайди, нужно поговорить.
— Давай сейчас,— встревожилась я.
Когда слышу: «Нужно поговорить»,— сразу жду неприятностей.
— Сейчас не успеем, потом.
Она пожелала мне удачной поездки и принялась за доски. Собиралась заменить трухлявый забор, через дыры которого я подглядывала за ней, когда она что-то мастерила на своём участке. Она была неутомима, отдыхать не умела.
В Новый Орлеан меня так тянуло, будто заворожила меня в прошлый раз одна из кукол вуду, которые продаются там на каждом шагу. Город этот — идеальное место, чтобы освободиться от навязчивых дум. Например, от мысли, что я тупица и бездарь — то, что утверждала Роза Фёдоровна. Винить её сейчас во всём даже приносило облегчение. После того как я уничтожила свой роман, учительница не выходила у меня из головы, и я прямо с каким-то мазохизмом стала перемалывать прошлое: как она вкатывала мне единицы, как перечёркивала мои сочинения жирной линией и, демонстрируя мою глупость, зачитывала их всему классу. В результате я потеряла интерес к её предмету, перестала заниматься (всё равно же получу кол) и тайком почитывала книги, держа их на коленях под партой. Застукав меня как-то, она велела мне прийти в школу вместе с бабушкой (родителей у меня нет), посадила нас рядышком и сделала выговор, что недостойное это дело — читать на уроках Фолкнера. «А кого надо читать, чтобы было достойно?» — с иронией спросила бабушка. «На уроках литературы не полагается читать! — разозлилась учительница.— Вы хоть видели сочинения вашей внучки? Это же полный бред!»
Вспоминая это, я подумала, что сегодня же отправлюсь в квартиру Фолкнера. В тот раз мне не повезло — музей был закрыт.
Поначалу дорога в Новый Орлеан была скучной: безликие постройки, длиннющее поле, пятнистые коровы, умудрившиеся втиснуться всем стадом в тень одинокого дерева. Следом опять поле, уже с лошадьми, затем бесконечные ряды низких кустов — один такой, вечно норовивший царапнуть меня колючками, когда я проходила мимо, рос у меня на участке, пока я его не срубила. Из его веток я и сделала костёр.
Через час картина поменялась, оживилась. Пошли леса и блестящие болота с пляшущими и плывущими деревьями-раскоряками. Солнечный свет в Луизиане вытворяет чудеса, всё вокруг скачет и танцует. Машину я гнала, подзабыв о ловцах-полицейских, подстерегавших легкомысленных водителей. Вообще-то я не лихач, но после вчерашней ночки потеряла осторожность, даже бравировала. Убивать свой текст оказалось легче, чем я предполагала. Если он никому не нужен, то пусть будет пеплом. Однако радости оттого, что начинаю жизнь с чистого листа, я пока не испытывала. В самом выражении «с чистого листа» сквозила насмешка. В душе было пусто до безразличия. Как будто я — это не я, а наблюдавшая за мной со стороны незнакомка. Я толком ещё не осознала, что натворила. Если же рукописи не горят, как утверждает Воланд, то мой роман, сгорев, остался. С такими противоречивыми мыслями я въехала во Французский квартал.
— Опять к нам! Рад вас видеть! — узнал меня клерк гостиницы, жизнелюбивый малый во всём пёстром — брюках, рубашке, кепке.
Когда я останавливалась в этом месте два месяца назад, его заливистый хохот будил меня по утрам — разносился по всему зданию, отскакивал эхом со дна двора, куда выходило моё окно, и врывался в комнату. Но это не мешало, а если бы мешало, жаловаться на шум в Новом Орлеане бесполезно. Город гудит все ночи напролёт.
— Устроим вас по-королевски, с видом на улицу,— сказал он.
И не обманул: номер был светлый, просторный, а не тёмный и размером с кладовку, как прежний, где по ночам всё скрипело и шевелилось, внушая тревогу, что бродит там чей-то дух.
Прогулку по городу я начала с музея Вуду. Отправилась развлечься, а попала в загробную обстановку — в мрачноватое, без окон, помещение, точно склеп. Экспонаты там весьма зловещего вида и все жухло-коричневого цвета. А вот туалет — королевский: большой, чистый, пахнущий чем-то ароматным, с широкой лесенкой, ведущей вверх к белоснежному унитазу.
Ясными в музее были только входная комната и выражение лица продававшей билеты полной женщины. На её блузке сидела колибри — столь искусно сделанная, что я поначалу приняла её за живую.
Посетителей было всего двое: я и молодой человек, выходивший из шикарного туалета в тот момент, когда я шла по узкому коридору. Музей походил на переделанную коммунальную квартиру. Комнатки были маленькие, пахли чем-то затхлым. В каждой — множество коричневых фигурок божков. У их ног лежали горстки монет, пакетики чая, конфеты и куча фотографий, с которых смотрели на божков с надеждой, что те помогут, мужчины, женщины, дети. Около одной фигурки возвышалась целая гора преподношений. Согласно брошюрке, которую вручила мне билетёрша, этот божок обладал скверным нравом и не прощал тех, кто обделял его вниманием. Посмеиваясь, я всё же достала кошёлёк. Зачем его гневить? И так неприятностей хватает! Пока я вытаскивала монеты, сзади раздался шорох. Обернувшись, я увидела парня, с которым столкнулась около туалета. Поймав мой взгляд, он шмыгнул за дверь, оставив на стене тень от хвоста с кисточкой. Померещилось или нет?
Всё осмотрев, я вернулась во входную комнату. Там продавались безделушки, пузырьки с волшебной жидкостью и множество кукол вуду на все случаи жизни: устранить соперника, разбогатеть, встретить любовь, выздороветь. И только одна из них обещала успех в работе. Не купить ли? И я напомнила себе, что колдовать бессмысленно — моего романа уже нет.
Пока я выбирала сувенир, чувствовала пытливый взгляд женщины с птичкой на блузке.
— Симпатичная у вас колибри. Где можно такую купить? — спросила я.
Ни слова не говоря, она отстегнула брошку и протянула мне.
— Нет, что вы, это ваша,— смутилась я.
— Берите, берите,— она привстала и буквально силой вложила мне брошку в руку.
— Мне, право, неудобно... давайте я заплачу.
— Не надо, это ваше, принесёт вам удачу.
Неожиданный подарок меня порадовал и удивил — колибри была связана в памяти с моей бабушкой. Когда я вышла на улицу, в стеклянных глазах птички блеснуло солнце. Вблизи она казалась такой же живой, как и на расстоянии. Может, и впрямь принесёт мне удачу. Думая об этом, я вошла в первое подвернувшееся кафе и пристроилась у открытого окна. Напротив было заведение «Весёлые девушки». Одна из этих девушек — на каблуках-ходулях, в обтягивающих лакированных шортах — в эту минуту входила в дверь, около которой стоял амбал с метровыми плечами. Прочёсывая прохожих бритвенным взглядом, он посмотрел и на меня. Я поспешно отвернулась. А то ещё решит, что я не прочь с ним познакомиться! «Дикая ты»,— разочарованно сказала бы Линда.
В Новом Орлеане не пить невозможно, и я заказала вина. В городе всё пропитано спиртным: улицы, люди, мысли и воздух — становившийся вонючим к вечеру. Французский квартал пахнет приятно только по утрам, когда народ ещё раскачивается после ночного разгула и нет уже тошнотворных луж на тротуарах. Но избавиться от луж невозможно. Их спозаранку смывают водой, они опять появляются, их смывают... и так каждый день. Утром город пахнет кофе, пончиками, сладостью, беззаботностью.
Попивая вино, я думала о том, что нечего горевать о романе. Не писать мне надо, самонадеянно считая, что могу поведать миру что-то этакое, никому неведомое (смех!), а заняться чем-то толковым, как Линда. Она скромно трудится, выручает людей. Буду, как и она, довольствоваться малым и радоваться тому, что есть. Это соображение взбодрило, и, продлевая хорошее настроение, я заказала ещё вина. Ожидая, пока принесут, я вытащила колибри, приунывшую в глубине сумки, и приколола её к своей футболке. Она оживилась и сверкнула глазами-стекляшками. Я опять подумала о бабушке.
Время подобно трюку иллюзиониста: бежит с бешеной скоростью, а с другой стороны — не движется вовсе, и все родные, кого ты потерял,— вот они, стоят рядом. Чувствуешь их присутствие, слышишь их голоса. Бабушку я чувствую каждый раз, когда думаю о ней. Она меня вырастила. Когда она умерла, я уехала из России. Думала, что уезжаю на время, но задержалась...
Человеком она была стойким, несгибаемым, а одновременно жутко ранимым — могла расстроиться до слёз из-за хамства на улице. Я нередко удивлялась: как же так, войну и лагеря прошла, всю семью похоронила, не сдалась, всё выдержала, а из-за какой-то ерунды переживает. «Себя не переделать»,— вздыхала она. Глядя на колибри-брошку, я думала о той истории, которую мне рассказала бабушка. Каждую неделю она ездила на могилу к своему сыну — моему отцу, умершему от желтухи, когда мне был всего год. Когда я появилась на свет, ему было восемнадцать, как и моей матери. Я, что называется, была зачата не в результате любви, а, скорее, неосмотрительности. Свою мать я никогда не видела, а когда подросла и захотела с ней встретиться, все поиски привели в тупик.
Как-то бабушка вернулась с кладбища не подавленной и расстроенной, а на удивление сияющей. В тот день там было пустынно и холодно. Пока она сидела на лавочке, рассказывая своему сыну о житье-бытье, словно он мог услышать, мороз усилился и пробрался через зимнее пальто прямо ей в сердце. Ей стало тяжело как никогда, будто впервые дошло, что разговаривает не с сыном, а сама с собой, и вместо него перед ней памятник с его фотографией. Прошло много лет, а легче ей не становилось. Даже когда казалось, что боль притупилась, отпустила и теперь можно думать о сыне без слёз, она опять накатывала, да ещё с удвоенной силой. И тут на лавочку опустилась колибри. Посидела, глядя на неё, и улетела.
Я не очень-то ей поверила. Непонятно откуда взявшаяся в Москве колибри, да ещё в мороз! «Это была весточка от твоего папы»,— сказала бабушка.
Галлюцинация (а что ещё это могло быть?) убедила её в том, что мой отец рядом, что слышит её и что когда она уйдёт из этого мира, они встретятся. Видя, как она радуется, я притворилась, что верю.
— Это вам,— оборвал мои воспоминания официант и поставил на стол бокал шампанского.
— Но я не заказывала.
— Это вон от того человека,— указал он на парня в баре. Того самого, из музея.
Сидя на одноногой табуретке, обкручивая её ножку своим длинным хвостом с кисточкой, он лукаво поглядывал на меня. Шучу, конечно. Хвоста у него не было, он даже не смотрел в мою сторону, а болтал с барменом. Его появление не особенно удивило. В Новом Орлеане всё возможно, всё мистично и нереально. Люди сталкиваются, расходятся, снова сталкиваются, а в воздухе — приворот: если хоть раз сюда приедешь, будет тянуть назад. Недаром весь город в куклах вуду.
— От какого человека?
— Вон того,— опять махнул официант рукой в сторону парня, из-за спины которого возник улыбавшийся мне незнакомец с треугольной бородкой.
Кивнув, я отвернулась. Посидела немного, расплатилась и ушла.
Гуляя по городу, я раздумывала, куда бы пойти вечером послушать джаз. «Сюда ты тоже собиралась»,— напомнила колибри, когда я проходила мимо бордового здания с мемориальной табличкой на стене. «Квартира Уильяма Фолкнера»,— прочла я. Надо же, хотела зайти и неожиданно здесь очутилась. Я открыла дверь, известившую о моём приходе стуком, и шагнула внутрь. Дохнуло стариной, запахом книг и кофе, который пила сидевшая за письменным столом пожилая дама — со скорбным лицом, вся в чёрном, будто вернулась с похорон. Глянув на меня поверх очков, она строго предупредила, что через пятнадцать минут они закрываются. В её голосе промелькнул акцент.
— Я быстро,— пообещала я.— За вход нужно платить?
— Не надо, это книжный магазин.
— А я думала — музей.
— Музей и магазин,— подчеркнула она и, давая понять, что занята, потянулась к телефону.
Пока она договаривалась с кем-то о новой партии книг, я скользнула в коридорчик, в котором едва можно было развернуться, и быстро всё рассмотрела: узкую лестницу, на ступеньку которой я украдкой ступила и она пискнула в ответ; высокие, до потолка, книжные стеллажи и видневшийся в конце коридора зелёный дворик. Я мысленно взбежала на второй этаж — в спальню Фолкнера. И донёсся с потолка скрип: кто-то лёг на расшатанную кровать, как в далёком прошлом делал он. Сердитая дама по-прежнему разговаривала по телефону, и я юркнула во двор, игнорируя табличку на калитке: «Посторонним вход воспрещён». Вошла и опустилась на скамейку, на которую не имела права садиться.
Было тихо и умиротворённо. Никого. Кружок неба над головой. А вокруг — цветы. На юге они пахнут остро, терпко, головокружительно. Над ними кружились бабочки. Чьи-то души, как сказала бы бабушка. Возможно, душа Розы Фёдоровны тоже сюда прилетела, чтобы напомнить мне о моей никчёмности. Когда я была девчонкой, я ей поверила, а потом прошлое потускнело, и учительницу я забыла. Вспомнила о ней только спустя много лет, когда родился мой роман. Она оказалась права: мой текст никому не был нужен. Тут я на себя разозлилась: выкапываю старые обиды!
Пока я сидела, налетело много бабочек, крупных, золотистых, с прозрачными крыльями. Одна из них начала выделывать прямо передо мной пируэты. Затем опустилась рядом на скамейку и замерла. Мне даже показалось, что она на меня смотрит. Не бабушкина ли это душа?
— Разве вы не видели табличку «Посторонним вход воспрещён»? — раздалось сзади.
Это была дама в чёрном. Солнце било ей в очки, пряча её глаза. На меня уставились два блестящих стекла.
— Извиняюсь, не могла удержаться. Я приехала в Новый Орлеан ради вашего музея,— попробовала я её разжалобить.
Но она была непреклонна и снова подчеркнула, что это книжный магазин.
— Вы давно здесь работаете? — спросила я.
— Давно. А в чём дело? — насторожилась она.
— Наверное, хорошо здесь работается, так тихо.
— С тишиной у нас когда как. Сами знаете, это же Французский квартал, но место у нас красивое.
— Да, красивое, я давно мечтала посмотреть,— воспользовалась я её потеплением: вдруг разрешит подняться наверх и обойти всю квартиру.— Я ещё в юности зачитывалась Фолкнером, очень его люблю.
— Да, он великий писатель,— держалась она уже приветливее.— К нам много людей заходит, но, не поверите, Фолкнера мало кто читал. Всегда приятно, когда видишь человека, который ценит классику.
Она слегка оживилась, с увлечением заговорила о литературе, хотя лицо оставалось хмурым. Её манера улыбаться без тени улыбки в глазах кого-то напоминала. Я попыталась связать её с кем-нибудь, кого знала раньше, но безуспешно. Кто-то мелькнул в памяти, но, так и не обретя очертания, тут же пропал, как бывает, когда пробуждаешься по утрам: пытаешься задержать сон, пока не размыл его дневной свет, но он тает и оставляет ощущение недосказанности. Эта пасмурная дама была как из забытого сновидения. Сам город казался сновидением.
— Впервые в Новом Орлеане? — спросила она.
— Уже второй раз. Нравится мне здесь, музыка на каждом углу.
— Этого у нас хватает,— недовольным тоном, словно жалуясь на шум, произнесла она.
— Не посоветуете, куда пойти вечером послушать джаз?
— Да куда ни пойдёте — не прогадаете,— она назвала несколько мест, выделив одно.— Говорят, там прекрасная певица, сама давно туда собираюсь. Живу здесь, а ничего толком ещё не видела: дом, работа, сами понимаете... Я уже на пенсии, а сейчас подрабатываю.
— Кем вы раньше работали?
— Педагогом.
Я удивилась. Весь последний день вспоминаю Розу Фёдоровну и сталкиваюсь с педагогом! А вдруг это она? Она же говорит с акцентом. Вглядываясь в неё, я попыталась увидеть в ней свою бывшую учительницу. Мысленно стёрла с её лица морщины, перекрасила седые волосы в прежний русый цвет. Она? Нет, конечно. В отличие от этой дамы, Роза Фёдоровна не любила Фолкнера, да и не бывает таких случайностей. Но моя фантазия уже разыгралась...
— Вы преподавали в Новом Орлеане? — спросила я.
— Нет, в Эль-Пасо.
— А я подумала, что вы, как и я, из России,— и я внимательно посмотрела ей в глаза. Вернее, в очки, за которыми они прятались,— в стёклах опять сверкало солнце.
— Нет, ни разу там даже не была.
Не мексиканка ли она, раз жила в Эль-Пасо? Непохоже. Что бы я сделала, если бы передо мной и впрямь стояла Роза Фёдоровна? Стала бы ей что-то доказывать? Сейчас ей должно быть шестьдесят с лишним лет, её уже не переубедить, да и не нужно. Не исключено, что она сама жалеет, что срывалась на учениках — не одной мне от неё доставалось. Да нет, не стала бы я ничего доказывать, не стала бы упрекать и не призналась бы, кто я такая. Тем временем дама в чёрном сказала, что пора всё запирать, и повела меня к выходу.
— Я забыла представиться,— произнесла я в дверях.— Меня зовут Валентина. А вас?
— Марта.
Лёгкой заминки в её голосе было достаточно, чтобы я ей не поверила. Внезапно мне страшно захотелось, чтобы она оказалась моей учительницей. Чтобы не себя винить за то, что уничтожила роман, а её.
— Послушайте, приходите вечером на концерт, вы же говорили, что давно туда собираетесь,— предложила я.
— Сегодня не получится,— покачала она головой.
— Приходите, хорошо проведём время.
— Ладно, постараюсь.
— Значит, не прощаемся,— сказала я и вышла на улицу.
Вместе со мной выпорхнула золотистая бабочка. Влетела в луч солнца и растворилась в нём.
На концерт Марта не пришла. Зал был переполнен, немало народу сидело на полу в проходе. Бегая взглядом по толпе, разыскивая учительницу (я убедила себя, что это она), я размышляла: продолжать писать или бросить? Брошу. Станет легче. Ни забот, ни переживаний! А что останется? Скучная работа, на которую хожу только ради денег. Торчать на ней часами помогал мой труд, который я презрительно стала называть писаниной. Не напроситься ли к Линде в подмастерья? Будем вместе заниматься полезным делом. Всё же веселее, чем сидеть в офисе на стуле. «Так она тебя и взяла»,— забраковала мой план колибри, перебравшаяся с моей футболки на платье, в котором я пришла на концерт.
Певица, темнокожая, статная, с миллионом светлых косичек до талии, пела так, что захватывало дух. Зал рукоплескал, кричал «Браво!», ну и пил, конечно, как же иначе. Под конец выступления она стала затаскивать на сцену зрителей. Вручала им погремушки, гармошки, забавные самоделки. И они свистели, играли: одни с азартом, приплясывая, другие робко, стесняясь. Я вдруг заметила Марту. Пришла! Она смущалась, неуклюже держала в руке флейту. Один из зрителей — возбуждённый седовласый дядечка — вызвался помочь и показал ей, как надо правильно дуть. Она окончательно стушевалась, разнервничалась, повернулась, чтобы убежать. Но удрать ей не удалось — её остановила певица, сказала что-то ободряющее, спросила, как зовут.
Вокруг галдели, смеялись, бесновались. А вон и знакомый парень из музея Вуду. Он подмигнул мне, подцепил хвостом с кисточкой свисток, поднёс его ко рту, громко зазвенел. Ему вторили остальные. Ор стоял невообразимый, и я боялась, что не услышу ответа Марты. «Меня зовут Роза»,— скажет она... Вспыхнул свет. На сцене также плясала и задорно играла группа зрителей, но ни дамы из квартиры Фолкнера, ни парня со свистком среди них не было.
II.
Вернувшись домой, я сразу же отправилась к Линде. На её крыльце валялась газета — небывалый случай! Газету она подбирала каждое утро. Встревожившись, я с силой застучала в дверь.
— Ты чего барабанишь? — спросила она, открыв.
Выглядела она плоховато: осунувшаяся, с воспалёнными глазами, с помятым лицом. За пять лет нашего знакомства впервые проступил её возраст.
— Что с тобой? — испугалась я.
— Простудилась.
— Давай отвезу тебя к врачу.
— Вот ещё! Из-за какого-то насморка к врачу бежать! — отмахнулась она.
Жаловаться она не любила и сердилась, когда я спрашивала, здорова ли она.
Беспорядок в доме тоже был тревожным знаком. Человеком она была дотошно аккуратным. Всё лежало как приклеенное, на строго положенных местах, переставлять что-либо воспрещалось. Один раз я нарушила это правило: рассматривая фарфоровую кошку, поставила её не на полку, с которой сняла, а на журнальный столик. Линда нахмурилась, будто я совершила кощунство, и водворила кошку назад.
— Кофе будешь? — спросила Линда.
— Я сделаю, а ты ложись.
— Нет, я сделаю, а ты садись,— приказала она.
Попререкавшись со мной, она всё-таки уступила. Легла, укрылась пледом, несмотря на теплынь и духоту (кондиционер она редко включала), и спросила, как я съездила.
— Необычная была поездка,— и я рассказала про Розу Фёдоровну.
— Вряд ли это она,— произнесла Линда,— хотя всё в жизни бывает.
— Если это она, зачем назвалась Мартой?
— Кто знает... не хочет общаться с иммигрантами или тебя узнала.
— Меня она никак узнать не могла, последний раз она меня видела, когда я была девочкой.
— Чего голову ломать? Какая разница, она это или не она.
— Странно, что я наткнулась на неё после стольких лет именно сейчас…— я хотела было рассказать про уничтоженный роман, но смолчала.
— Если тебе это так важно, позвони ей в магазин.
— Что я ей скажу? «Признавайтесь, что вы не Марта»?
— Ты не представляйся. Когда она или кто другой подойдёт, попроси к телефону Розу, так и узнаешь. Только не понимаю, зачем тебе это. Ну говорила она тебе гадости, ну да, неправильно это. Но мало ли кто чего говорит? Ты что, всех слушаешь? — и без всякого перехода махнула рукой в сторону картины на стене. На ней были изображены дремавшие под деревом коровы — вроде тех, которые повстречались мне по дороге в Новый Орлеан.— Глянь, я на прошлой неделе купила. Нравится?
— Нравится,— покривила я душой, чтобы доставить ей радость.
Весь дом был увешан подобными картинками. Куда ни войдёшь — в комнату, кухню, туалет — везде козы, быки, коровы и скачущие на лошадях ковбои с лассо в руках. Обстановка была в стиле кантри. Всё в цветочках: мебель, обои, подушки и плед, которым Линда укрылась. Цветы были повсюду и в горшках — живые, но сегодня приунывшие, с опущенными головками. Она забыла их полить, как и подобрать газету.
Музыку она тоже предпочитала кантри, была консервативной, уважала традиции. Характер у Линды был колючий, а сердце доброе. Думая об этом, я смотрела на неё, постаревшую всего за два дня, пока меня не было, сникшую, одетую в байковый халат — серовато-зелёный, как и её лицо в эту минуту. Я даже не знала, что у неё имелся халат, она всегда ходила в штанах. В нём она выглядела обыкновеннее, чем в ковбойской одежде.
— Ну так расскажи, что ты там делала. Познакомилась с кем-нибудь? — спросила она.
— Я не за этим туда ехала.
— Во-во, не за этим! Что на старости-то одна будешь делать?
— Когда состарюсь, тогда и решу.
— Тогда поздно будет,— и изрекла с назиданием: — О старости надо уже сейчас думать.
— Но ты же одна и особо не горюешь.
— Иногда горюю,— призналась она,— но чего попусту горевать, что есть, то есть, а ты ещё молодая, нельзя всех сторониться. У тебя не жизнь, а скукота: на работу пошла, вернулась, села за компьютер.
— За компьютером больше не придётся сидеть, только если почитать новости,— усмехнулась я и всё ей рассказала. Решила таки поделиться.
Никак не ожидала, что она бурно прореагирует. Мне казалось, что моё занятие литературой она не воспринимала всерьёз. Хотя она никогда меня не обескураживала (мол, сейчас все кому не лень строчат), обходила эту тему молчанием. Впрочем, она же не могла ничего у меня прочесть — русского языка не знала.
— Ну ты и дура! — повторила она слова привидевшегося мне чёрта.
— Я думала, ты меня поддержишь, а ты ругаешься.
— Поддерживают, когда беда, а не когда сам всё портишь,— со всей прямолинейностью заявила она. Всегда рубила правду-матку, за что я вообще-то её уважала.— Что ты собираешься теперь делать?
— Ничего, буду жить как все.
— Ну вот, растеклась от жалости к себе! Нетерпеливая ты,— вздохнула она.— Ты уверена, что отовсюду удалила? С флешки тоже?
— Да.
Она встала (осанка у неё была ещё довольно прямой, я бы даже назвала — горделивой) и с пледом на плечах, висевшим на ней наподобие королевской мантии, подошла к комоду и вытащила что-то из ящика.
— Держи,— протянула она мне конверт.— Когда я налаживала твой компьютер, то на всякий случай сделала ещё одну флешку. Я же знаю, что ты всё теряешь, ну и в компьютерах паршиво разбираешься, но если опять всё сотрёшь — помогать больше не буду.
— Линда...— выдохнула я и чуть не разрыдалась.
— Ладно, ладно, хватит, нечего нюни распускать,— сказала она, когда я бросилась её обнимать, и указала на увесистую коробку в углу.— У меня для тебя ещё кое-что есть. Раз тебе нравятся мои картины, забирай, а то у меня уже места нет.
— Спасибо,— растерялась я, соображая, как бы потактичнее отказаться от подарка.— Тебе не жалко? Это же твоя коллекция.
— Для дорогой соседки ничего не жалко,— заулыбалась она.
Пришлось взять. Она же спасла мой роман и до этого часто выручала. Повешу её любимых коров и ковбоев на почётное место.
— О чём ты хотела со мной поговорить? — спросила я.
— Когда?
— В субботу, когда я уезжала.
— А-а, да об этом, о моих картинах. Пошли, посидим на терраске.
На улице была банька. Воздух плотный, влажный, в дымке. С листвы стекали тяжёлые дождевые капли. Пам-пам-пам — звонко падали они в стоявшее на грядке ведро. Линда была не только монтёром и плотником — ещё и огородником, часто угощала меня выращенными овощами. Пока мы с ней беседовали в доме, прошёл ливень. Обрушился лавиной, как это бывает на юге, промыл город, погнул цветы на её участке, на моём тоже: через расшатанный дырявый забор я видела, как мои лилии опустили к земле колокола. Пока Линда заменила только пару досок, остальные лежали грудой в траве.
Мы сели на скамейку-качели: она — закутанная в плед, а я — с прижатым к груди конвертом с драгоценной флешкой. Через щели забора был виден узкий пустырь, а за ним вдали тянулась мокрая серая дорога с летевшими по ней автомобилями — казавшимися отсюда крохотными. Одна машинка на долю секунды появилась в щели, юркнула за доску, опять мелькнула, потом спряталась за следующую доску и исчезла. Моё воображение повело её дальше, в наш переулок, к моему дому. Из неё вышел незнакомец, постучался в дверь... Линда права, нельзя вечно жить одной и всех сторониться. И когда через пять минут раздался стук, я даже вздрогнула. Но это оказался почтальон, доставивший посылку с рабочими инструментами. Линда оживилась. Сказала, что спозаранку примется за дело, сколько всего надо починить и наладить.
— Надо вначале отлежаться, а то совсем разболеешься,— предостерегла я.
— Болеть мне некогда, масса дел,— с восторгом рассматривая инструменты, произнесла она.
А через несколько дней я решила последовать её совету и позвонила в квартиру Фолкнера. Подошла Марта. Я мгновенно узнала её акцент.
— Попросите, пожалуйста, Розу,— сказала я, как научила меня Линда.
— Куда вы звоните? — строго спросила та.
И я повесила трубку.
