Земля
— Ульма-а-а! Ульма!!!
Маленькая Ульма не отвечает. Она знает, что если ответить сразу, то её тотчас же найдут. И поведут домой кушать. Конечно, Ульма немножечко проголодалась, но сейчас у неё гораздо более интересное и важное занятие. Ульма лежит на земле и наблюдает за муравьём. Муравей спешит к себе домой. Это Ульма знает точно, потому что муравей тащит какую-то съедобную крошку. Когда мама возвращается с работы, она тоже всегда тащит большие пакеты с едой.
— Ульма-а-а!
Если отозваться, то прибегут взрослые и могут раздавить мураша. Поэтому Ульма не отзывается, а думает: «Интересно, а сколько у него детей? Наверное, мальчик и девочка. Они, наверное, сидят в муравейнике и смотрят в окно». Если встать во весь рост, то муравья почти не видно. А если лечь, да ещё и прислонить голову к земле,— муравей становится большим. И хорошо видно, как он торопится домой — покормить своих малышей. Иногда Ульма подставляет на пути муравья веточки и с интересом наблюдает, как он преодолевает внезапно упавшие с неба препятствия. Ульма вовсе не хочет оставить муравьят голодными. Но ведь так интересно наблюдать, как папа-муравей переползает через веточку, таща за собой громадную крошку.
— Ульма-а-а!
Иногда Ульме кажется, что Бог лежит на облаке, свесив голову вниз, и наблюдает за ней. Потому что Бог далеко и он большой. По другому ему Ульму ну никак не разглядеть. Ульма уже знает несколько молитв. Но когда ей кажется, что Бог смотрит на неё, она от волнения сразу их забывает и только шепчет быстро-быстро: «Боженька, Боженька, это я, Боженька, я здесь, Боженька мой». Ещё иногда она машет рукой в небо. И если рядом оказываются взрослые, то они машинально тоже смотрят в небо, потом пожимают плечами и продолжают заниматься своими делами.
— Ульма-а-а!
Муравей дополз до своей норки и нырнул туда. Крошка, которую он тащил, всё никак не хочет протискиваться, но тут выскакивает вся муравьиная семья: мама, дедушка, бабушка и двоюродный дядя,— и все вместе заталкивают крошку в дверь. Ульма радуется: теперь муравьята не останутся голодными. Ульма вскакивает и бежит к дому. Возле дома её уже ждёт мама.
— Ульма, горюшко моё, куда это ты запропастилась? И где это ты так извозюкалась? Ну-ка немедленно марш мыться, а потом кушать!
Ульма в ответ только невинно улыбается. И бежит вприпрыжку в дом. На крыльце она оборачивается и машет кому-то в небе. Я улыбаюсь, глядя на Ульму. Потом вскакиваю и стрелой мчусь домой. Меня, наверное, тоже уже потеряли.
Жарко даже у воды,
Душно в речке даже.
Мне рассказываешь ты
Сон про куклу Дашу.
Над водою стрекоза,
В небе солнца мячик.
Хорошо тебе в глаза
Дунуть одуванчик.
Огонь
Его зовут Петер. И он рыжий. Ульма так его и зовёт: рыжий Петер. Петер не обижается, а только смеётся. А чего обижаться, если он и правда рыжий? Они познакомились в турпоходе. Она — студентка, он — инструктор. Палатка, костёр, песни — что ещё для знакомства надо? Петер отвратительно поёт. Зато как он играет на гитаре! А Ульма больше всего на свете любит петь. Она даже в детском саду солировала: «Солнечный круг, небо вокруг...» И потом уже хор: «Пусть всегда будет солнце!»
— А за что ты меня полюбил? — часто спрашивает она Петера.
Петер делает вид, что задумался, а потом начинает перечислять:
— Ну, во-первых, ты не дерёшься. Во-вторых, твоя мама бесподобно готовит клёцки. В-третьих, ты не храпишь...
На «в-седьмых» Ульма обычно не выдерживает и кидает в Петера подушкой. Петер швыряет подушку в ответ, и начинается битва. По комнате в полнейшем восторге скачут солнечные зайцы. Вообще-то Петер — архитектор. Будущий. Но он уже спроектировал дом, в котором они будут когда-нибудь жить. В этом доме много воздуха и солнца. И ещё — много детей. Ведь у Ульмы будет много детей. Мальчик, девочка, а потом ещё один мальчик. И все рыжие, как Петер. Зато глаза у них будут голубые, морские, как у их мамы.
Ульма лежит у Петера на груди и рассказывает:
— А ещё, представляешь, нам зачёт перенесли. Я готовилась, готовилась. А теперь за неделю всё позабуду.
— Ага,— сонно бормочет Петер.
— Зато по английскому препод заболел, и ему на смену прислали другого, молодого. Так он всем нашим девчонкам, и мне тоже, пятёрки просто так поставил, за красивые глазки.
— Угу,— сонно соглашается Петер.
— Тебе, что ли, совсем всё равно? — возмущается Ульма.
— Эге,— соглашается Петер, и Ульма тут же вцепляется в его дурацкие рыжие кудри.— Ой-ёй-ёй! Ну не всё равно, не всё равно! Только отпусти, кошка несчастная!
Ульма отпускает его и победно мурлычет.
— Да, мы, кошки, такие! Только я — счастливая кошка.
Иногда ей кажется, что она и Петер — это два язычка пламени. Они то горят по отдельности, то сплетаются в буйном танце — и тогда становится непонятно, где Ульма, а где Петер.
— Я люблю тебя,— почти неслышно шепчет она Петеру в ухо.
— Ага,— сонно бормочет Петер.
По окну уже сползают первые капли рассвета.
И Ульма незаметно проваливается в сон. Сон, кстати, тоже рыжий и тёплый. И в нём много солнечных зайчиков.
Цветом небо загорелось.
Это мне так захотелось,
Чтобы встретила меня
Ты под брызгами огня.
Чтобы рядом мы стояли
И молчали, как во сне,
Чтоб из глаз твоих стекали
Струйки света в губы мне.
Дождь
Лицо было мокрым. Но не от слёз, а от дождя. Дождь зарядил с самого утра. Серая мелкая морось с серого измятого неба. Серым было всё: дома, прохожие, машины. Серыми были слова, произносимые такими же серыми губами. Серыми и мокрыми.
Отпевали в маленькой загородной церквушке. Народу было немного. Наверное, потому, что по жизни как-то так сложилось, что знакомых было много, а друзей мало. Слишком уж они вдвоём были заняты друг другом. Так что для многочисленных дружб времени не оставалось. Поэтому друзей было мало. Зато пришли все. Они по очереди подходили к Ульме, трогали её за рукав и отходили, не произнося ни слова. На то они были и друзья, чтобы понимать, что Ульме сейчас слова ни к чему.
Ульма знала, что должна поплакать,— но слёз не было.
«Хорошо, что дождь,— думала она,— не так заметно, что я не плачу».
Но, по правде говоря, она и не могла заплакать. Если бы она заплакала, то тогда бы согласилась с происходящим, с тем, что необратимо, с тем, с чем согласиться она никак не хотела. Конечно, никаких таких мыслей в голове Ульмы и в помине не было. Просто она никак не могла заплакать, и всё.
Ульма загадала: «Если я досчитаю до ста и дождь кончится — значит, это всего лишь сон». Она досчитала до ста — медленно, не торопясь. Её о чём-то спрашивали, она кивала в ответ, но на самом деле ничего не слышала, а хмуро и сосредоточенно считала: «Девяносто девять... Сто...»
Дождь не кончался. «До тысячи, я сосчитаю до тысячи»,— решила Ульма. Дождь не кончался. Струйки воды текли по её лицу. Но Ульма не плакала. Она считала.
Приехали домой. Что-то выпили. Так же молча подходили по очереди друзья. Так же молча уходили. На то они и друзья, чтобы понимать, что Ульме хотелось побыть одной. Ульме было не до них. Ульма считала до миллиона. А дождь не кончался.
В Чехии начались наводнения. Польша к ним только ещё готовилась. А в Германии с непогодой боролись уже давно и всерьёз. Ульма об этом не знала. Она не смотрела телевизор, не слушала радио, не включала компьютер. Ульма была очень занята: она считала до миллиона.
«Если считать быстро: раздватричетырепять,— то это не считово, и ничего не получится»,— думала Ульма. И поэтому она считала вдумчиво и серьёзно: «Двести семнадцать тысяч пятьсот шестьдесят один... Двести семнадцать тысяч пятьсот шестьдесят два...» Дождь не кончался.
Ульма смотрела в небо — небо было затянуто серой пеленой, даже помахать некуда. Наверное, Бог сейчас совсем не видит её. Иначе бы он обязательно помог. Но из-за дождя — ничего толком не разглядеть. А даже если на миг и появится просвет, и Бог разглядит в него мокрое Ульмино лицо, он наверняка подумает, что это всего лишь дождь. И, кстати, так ведь оно и есть. «Пятьсот шестьдесят две тысячи триста пятнадцать... Пятьсот шестьдесят две тысячи триста шестнадцать...»
На работе Ульму отправили в отпуск. Ну и правильно. Какой сейчас из неё работник? Спросишь её о чём-нибудь, а она смотрит, смотрит словно бы сквозь тебя и только губами еле шевелит. По-хорошему, может, надо было показать её врачу, но решили, что пока не стоит. Пускай ещё немного времени пройдёт, а там, глядишь, и придёт в себя наша Ульмочка, русалочка голубоглазая. А дождь всё шёл и шёл.
Каждый вечер Ульма приходила в кафе, где они раньше сидели по воскресеньям. Ульма брала чашечку кофе и сидела до самого конца, пока хмурый хозяин кафе не начинал переворачивать стулья и складывать их на столы. Тогда Ульма быстро расплачивалась и уходила. «Восемьсот двадцать девять тысяч сто один...»
Кажется, это был понедельник. Или вторник. Но что не воскресенье — это точно. Потому что по воскресеньям в кафе обычно сидело много народа, а в этот раз оказалось раз-два — и обчёлся: только пожилая пара да саксофонист из дорогого ресторана напротив.
— Миллион!!! — прошептала Ульма, и вдруг дождь кончился.
И серые тучи как-то заробели и так стыдливо отодвинулись друг от друга, а потом и вовсе разбежались в разные стороны. И небо оказалось вдруг таким невыносимо глубоким и синим, что Ульма от неожиданности выронила чашечку. Как в замедленном показе, чашка медленно спланировала на мостовую и разлетелась вдребезги.
Ульма неловко оглянулась, словно ища чего-то. Мир вокруг играл красками, растекался ручейками смеха, поблёскивал осколками луж. Ульма вздохнула и отчаянно разрыдалась.
Тарелка выскользнула луною
Из рук уставших. Осколки — брызгами.
Вздохнула: «К счастью». А сердце ноет.
И мысли — слипшимися огрызками.
А за окном дождик землю штопает,
А за окном целый день ненастье.
А тут ещё и тарелка, чтоб её.
И надо верить, что это к счастью.
Ветер
Ветер треплет листочки джаза, срывает и долго гоняет их по шуршащей мостовой. Уж ветер-то знает в этом толк.
Ульма чутко прислушивается то ли к нему, то ли к себе.
— Я хочу быть ветром,— внезапно срывается с её губ.
Ветер подхватывает прозрачный шёпот и тоже начинает таскать его по мостовой.
— Я хочу быть ветром,— шелестят листья.
— Я хочу быть ветром,— тихонечко подпевают водосточные трубы.
— Я хочу быть ветром,— скользят по крышам облака.
Я ловлю этот шёпот, сидя у открытого окна последнего этажа, и мой чай наполняется привкусом пыльной печали перед ночным дождём.
— Я хочу быть ветром.
Ульма зажмуривает глаза и поднимает лицо к небу.
— Лети,— слышит она мой тёмно-синий шёпот.
Ульма расправляет руки, и земная тяжесть спадает с неё, словно листочки джаза, срываемые взлохмаченным ветром. Ульма взмывает вверх. На одно мгновение я слышу на своей щеке прикосновение её губ с ароматом недопитого кофе.
— Спасибо,— шепчет мне ветер и уносится прочь к горизонту, в рыжую солнечную даль.
Скорая приезжает через пятнадцать минут.
— Не расплатилась,— вздыхает смурной хозяин уличного кофе, но потом понимает, что сморозил глупость, смущённо машет рукой и отодвигается назад.
Ульму уносят на носилках. Седая прядь выбивается из-под съехавшего платка. Ветер треплет листочки джаза.
Те голуби, что с острой крыши
Метнулись вверх, всё выше, выше,
И растворились в тишине,
Ещё раз встретятся ли мне,
Когда и я нырну за ними,
Чтоб небесами голубыми
Добраться до таких высот,
Где даже смерть уже не в счёт?
