Вечером двадцать третьего июня 1975 года Володька-экскаваторщик, муж Раисы Полежаевой — передовой доярки колхоза «Родина», не пришёл домой ночевать.
— Вот ведь паразит! Набуздался опеть с мужиками! — прокомментировала отсутствие зятя Раисина мать, высокая, сухая, как палка, старуха по прозвищу Анюта-Гога.— Они там, на стройке этой, токо и знают, что шары свои алшные заливать!
Раиса промолчала. Ничего, не впервой: придёт утром, соврёт, что у матери или сестры Катьки ночевал,— ему сбрехнуть что плюнуть, всю жизнь, сколько она его знает, врёт,— поест и на работу отправится, хмель выгонять; главное, чтобы пьяный стекло где-нибудь не разбил да не подрался. А прогул... Мало ли их у Володьки?!
Но и утром Володька не пришёл. И в течение дня не появился он ни на строительстве нового коровника, где он работал на подмоге бригаде шабашников, ни дома. К вечеру Раиса побежала искать: к Лёньке Хромому, к Ване Синему, к Семёну Бессолицину. Обежала полдеревни — никто Володьку не видел. Только Серафима, Семёнова жена, сказала, что встретила Полежаева двадцать третьего утром в магазине, водку брал — две бутылки, пряников — триста граммов и карамельки-подушечки — сто.
Шабашники только плечами пожали: не видели, мол. В тот день и копать-то ничего не надо было, на работе никто его и не хватился даже: не пришёл — и ладно.
Неделя прошла, другая — нет Володьки, как сквозь землю провалился.
Бабы стали у магазина шушукаться: Раиса, мол, стерва такая, мужика довела, пилила его за прогулы, за лень, за хулиганство, пьяного метлой вдоль хребтины сколько раз охаживала — все видели!
— Она, она, всё она! — многозначительно поджимала дряблые губы бабка Пелагея, Раисина соседка.— Скоко раз я слышала: «Райкя! Не зуди — повешуся, как Митька-брательник!» Дак вот, поди, и накинул вожжу на шею!
— Знамо, повесился, то бы уж объявился давно! — согласно кивали бабы.
Сама же Раиса не знала, что и думать, и уже готова была поверить в то, что Володька действительно мог наложить на себя руки. «Водку покупал. А пьяному чё в башку взбредёт, кто знат?.. Дурной он пьяной-то...»
К середине августа все надежды на благополучное возвращение отца семейства развеялись.
Раиса ходила как больная: ну ладно, повесился, чего теперь поделать, у них в колхозе году не проходило, чтобы кто-нибудь голову в петлю не сунул, прямо как мода нехорошая на народ напала. Но где? Хоть бы найти да похоронить по-человечески! Все сараи, конюшни, заброшенные развалюхи были ею осмотрены — нету! «Видать, в лесу... Дак ведь жара-то какая!» Раиса выбегала из дома, заслоняясь от солнца, прикладывала козырьком ко лбу ладонь: смотрела, где над лесом кружит вороньё. Если видела стаю — бежала, лазила по буреломам, искала...
Не нашла.
К осени сдали шабашники новый коровник и уехали. Доярки и скотники перевели стадо в новую ферму: просторное помещение, белёные стены, машинное доение, транспортёр навоз выгребает — красота!
На новом месте стала Раиса маленько успокаиваться: ну чего теперь поделаешь — жить надо. А без Володьки-то трудно! Хоть и прогульщик он был, а зарабатывал: тракторист-экскаваторщик — на селе профессия нужная, да калымил иной раз. И дома как без мужика-то? Дрова пилить-колоть, ремонт какой делать, огород пахать — да мало ли мужичьей-то работы по хозяйству? Теперь ей одной пластаться. А ребята-то есть-пить хотят, одеть их, опять же, надо. Маруська — в пятом, Надька — в третьем классе, близняшки Любка с Гришкой только в первый пошли: когда ещё на ноги-то встанут?.. У матери пенсия маленькая, на неё и рассчитывать нечего.
— Замуж иди! — советовала Анюта-Гога.— Тебе тридцать три только, в самом соку, здоровая. И мужиков свободных хватат: вон, веретенар холостой тебе проходу не даёт, за задницу шшипат...
— Мам, ты чё? Я ведь таперя и не вдова, и не разведёнка, и не замужня. Начну с кем жить, а Володька возьми да и появися! И чё делать?
— Чё, чё... Не знаю чё... а робяты ись хотят, и оболокать их надоть.
Поехала Раиса в собес — пенсию хлопотать. Отказали. Говорят:
— Свидетельство о смерти предъявите. А если пропал без вести, так это два года надо ждать, раньше нельзя никак.
Ну, никак так никак. Взялась Раиса ещё и подменной работать — всё какая-то копейка.
И не давала бабе покоя мысль: а что же с Володькой-то сделалось? Где он? Куда делся? Жив ли? Умер ли? Хуже всего неизвестность эта мучила.
В январе Люба, доярка и Раисина подруга, слегла с радикулитом; пришлось Раисе взять Любину группу, благо работы было не так много: многие коровы в запуске были, не доились. Успевала Раиса и у себя управиться, и у подруги, и всё было бы в порядке, если бы не Ночка — чёрная четырёхлетка из Любиной группы, которая стояла в первом от входа стойле. Уж и что за веретено, а не корова! То встанет, то ляжет, то башкой мотает — аж шерсть на шее цепью вытерла, и лягается, и хвостом машет — не подступиться к ней.
— Ну ты, скотобаза! — ругалась доярка, уворачиваясь от коровы.— Как шило како в тебе! Всё неймётся! Вот погоди — сдадим на мясо!
...И как-то привиделось Раисе во сне, будто в новом коровнике она, в стойле у Ночки, доить собралась, и вдруг глядь — Володька рядом с коровой стоит, за шею её одной рукой обнял, а другой Ночку гладит, между рогов почёсывает и говорит: «Ты скотину-то не ругай, не виноватая она. Я ей стоять-то не даю... Я ведь в тот день с бутылками-то к шабашникам пошёл, выпили с Васькой — помнишь, чернявый такой, навроде цыгана, у них был? А тут бригадир пришёл, ругаться начал: мол, им работать надо, а Васька лыка не вяжет. А я на бригадира полез: не твоё, мол, дело! Хотим — пьём, хотим — работам! Ну, подралися. Напоследок он мне врезал, я упал — башкой на кирпичи, токо схряпало. Ну и всё... Они, видать, испугались и меня здесь, под этим стойлом, закопали, бетоном залили. Вот теперь Ночка меня и чует.
Раиса подскочила как ошпаренная, скинула на пол ватное одеяло. Точно! Там он! Где же ещё? Будь он живой — объявился бы, мёртвый — нашли бы!
Утром, едва открылась контора, баба побежала к председателю:
— Виктор Сергеич! Ломать надо! Там мужик-то мой!
— Ну что ты, Петровна?! Следователь же всех шабашников опрашивал — никто Володьку в тот день даже и не видел. А двор не дам ломать — это же потом дырищу эту заделывать надо: кто за всё платить будет? Ты? Денег таких не наберёшь. Да и нету там твоего Володьки. Придумываешь чёрт знает что. Иди, Раиса, иди...
Раиса с председателем спорить не стала, а взяла да и переставила Ночку в другое стойло. И ведь успокоилась корова! Ну и что бы после этого Виктор-то Сергеич сказал? Точно: туточки Володька!
Ночкино стойло Раиса чисто выскребла-вымыла, застелила покрывалом. Подружки-доярки спорить не стали: а вдруг правда? Да и мест свободных в новом дворе хватает.
Ещё много лет, до самой пенсии, работала Раиса на ферме и всегда старалась это стойло держать свободным. Старые подруги не спорили, а молодые доярки посмеивались над бабой, которая считала, что в колхозном коровнике под толстым слоем серого бетона лежит её муж. Даже в родительскую субботу, когда народ шёл через глинистое рыжее поле на кладбище, Раиса приходила на ферму и ставила на бетон, прикрытый выцветшим покрывалом, рюмку водки и тарелочку с закуской. Сама нарядная, в ярком полушалке, садилась рядом на скамеечку, складывала руки на коленях и молчала. Сидела так с полчаса и шла домой.
В конце девяностых колхозные дела пришли в упадок, от бывшего колхозного стада в четыреста голов осталось всего двадцать бурёнок. Скотный двор, на котором когда-то работала Раиса, стоял обветшалый и заброшенный. Шифер с крыши, оконные стёкла и всё, что можно было использовать в домашнем хозяйстве, были давно растащены селянами. По пустым стойлам ветер гонял сухую листву и мусор, и только одно стойло было всегда чисто выметено и украшено бумажными цветами.
«Всё равно не по-людски! — думала Раиса, прибирая в очередной раз бетонную могилу.— У других-то покойников памятники, фотокарточки эмалевые, а у мово — ржава автопоилка. Ну и что, что мужик непутной был? А много ле их, путных-то? А ведь все — хорошие ле, плохие — все в могилках лежат, с памятниками, с веночками. Надоть и Володьке памятник».
Зашла Раиса к сыну Гришке в его новую избу, посидела, пирогов невесткиных поела, чаю попила. И так, вроде между прочим, сказала:
— Гриш, надо бы отцу-то памятник поставить, нехорошо так-то.
— Ты чё, мать? — рассмеялся Гришка.— Дак никто не знат, там папка или нет! Приснилось ведь тебе!
— Ну дак чё? Тамотка он! Ежели где в лесу был бы, дак за стоко-то лет нашли бы косточки-то!
— Волков-то немеряно, расташшили. Вон в прошлом годе у Семёновых корова сдохла, в лес падину выволокли, дак через месяц токо череп и валялся, да и то в стороне — в момент сожрали! Кабы точно знать, что он там, тогда конешно. А на пустом-от месте памятник-то кто ставит?
Мать с сыном спорить не стала, но подумала: «А вот увидишь — пустое али нет!»
На следующий день Раиса сложила в тачку кувалду, кайло, лом и лопату, пристроила с краешку узелок со снедью и покатила тачку на старую ферму.
Целый день крошила она бетон. Когда выбивалась из сил, то садилась, развязывала узелок, ломала чёрный хлеб, жевала медленно, запивая молоком из пол-литровой бутылки. Потом собирала из подола крошки, бросала их в рот, затыкала бутылку скрученным в подобие пробки обрывком газеты, завязывала остатки еды в тряпицу и снова принималась за работу. Но как ни старалась баба, как ни упиралась, удалось ей отгрызть совсем немного от толстого бетонного слоя.
— Хорошо они тя, Володькя, припрятали! И с разгону не достать!
Только через неделю Раисе удалось выдолбить весь бетон из Ночкиного стойла, и она взялась за лопату. Чёрная, до каменного состояния утрамбованная земля поддавалась с трудом, но женщина упорно копала.
— Погоди, Володькя! Будет те памятник! Как у людей, баской, с фотокарточкой. Вот найду тя токо...
Чёрная земля кончилась, пошла тяжёлая глина. Раиса углубилась уже метра на полтора — из ямы её почти не было видно, пришлось притащить лесенку, чтобы спускаться вниз и подниматься наверх. В глубине души она понимала, что не стали бы убийцы так глубоко прятать тело — не до того бы им было, но ей всё казалось, что копни она глубже — хоть ещё на один штык, хоть на полштыка — и вот он, Володька её горемычный, туточки...
Ещё через неделю раскопок Раиса окончательно поняла, что Володьки, вернее, того, что от него могло бы остаться, здесь нет.
Она в последний раз выбралась наверх, воткнула лопату в кучу земли и сама устало опустилась рядом, уронив перепачканные глиной кисти рук в замызганный подол платья.
— Ну и где ты, Володькя? Где таперя тя искать-то? Балабол ты эдакий! Всегда ты мне врал, и во сне, выходит, соврал! И жил как ненормальный, и помереть по-людски не мог, и чичас вредничашь... Ну, паразит, право слово, паразит ты и есть...
И Раиса заплакала, застонала надрывно. Столько лет была как кремень, слёзы текли только тогда, когда лук чистила, а теперь вот — гляньте-ка! — ручьём хлынули.
Раиса сорвала с головы платок, уткнулась лицом в ветхую ткань, словно стараясь заглушить рыдания. Всхлипнула раз, другой, вытерла лицо и тяжело вздохнула.
— Ну вот, нашла время реветь. Дома работы — край непочатый, а я тут расселася, сопли на кулак мотаю.
Баба сложила инструмент в тачку и, не оглядываясь, пошла к выходу. Дома и впрямь было чем заняться — надо было собирать вещички; Гришка настоял, чтобы мать перебиралась жить к нему: чего, мол, одной в гнилой избе куковать, пусть лучше внуков нянчит.
На сборы ушло всего полдня. Всё Раисино добро уместилось в пару узлов и корзин. К вечеру приехал Гришка на тракторе, стаскал барахлишко в прицеп и стал заколачивать окна. Раиса стояла посреди избы и оглядывалась вокруг: не забыла ли чего? Пробежалась взглядом по печке, полатям, по стенам... Точно: божницу материну! Раиса встала на лавку и сняла с маленькой полочки запылённую и облепленную паутиной икону Богоматери с Младенцем. Из-за иконы посыпались пожелтевшие бумажки, упаковки от лекарств, какие-то тряпичные узелки, запрятанные туда ещё Анютой-Гогой, которая лет с десять как умерла. Раиса смахнула передником с иконы пыль и паутину и положила образ на лавку. Стала перебирать скрученные временем бумажки: справки, почтовые квитанции, рецепт на Анютины очки, засиженная до черноты мухами Раисина почётная грамота за 1973 год — в печку, всё в печку...
— А это что?
Сложенный вчетверо листок в клеточку, вырванный, видимо, из школьной тетради. Сверху листка стояло: «Домашняя работа. Упражнение № 57». Раиса развернула бумажку.
«Райка, не ищи меня, надоело глину месить, хочу в городе жить. Ты, злыдня, тоже надоела, найду другую...» — было накарябано на листке неровным Володькиным почерком.
Раиса упала на лавку, как громом поражённая.
Вот тебе и раз! Оказывается, муженька-то она раньше времени похоронила, раньше времени поминала! И пока она одна хозяйство волокла, пока от зари до зари на ферме спину гнула, чтобы ребятишек прокормить, одеть, обуть, выучить, на ноги поставить, он жил себе где-то в городе, в тёплой квартире с газом и водопроводом, под боком у молодой фифы с губами крашеными — и в ус себе не дул!
И по сей день, поди, живёт.
Ну не паразит ли?
