ЛИЯ СЕРГЕЕВА
А Я ЛЮБЛЮ
Стихи
* * *
По стаканам разливали тишину,
пили залпом,
не закусывали – зацеловывали,
и зима наступала внезапно,
мы уходили за дверь, за калитку, в леса еловые –
зарывшись в снегах, решили до ранней весны уснуть.
Кто-то рядом зарыл орехи –
под снег голубой, под шершавые мхи.
А мы замерзали – души прорехи
не прятали тайны наши и наши грехи.
– Тише, милый, а то услышат,
а то придут к нам из-за холмов,
из чужих снов и уютных жилых домов,
из хлебных долин,
пожалуйста, милый, тише.
а молчать под снегами – может ли быть чудесней?
а тебя любить может ли – тяжелей?
Мы, как орехи, зароем на черный день белую песню
в зимней земле.
ягоды-кошки
кошки не любят клюкву,
а я люблю.
клекот раздавленной кожицы,
одну за другой, включенная в этот ветреный блюз.
на белой тарелке ягода –
голова Иоанна на блюде.
кошек не любят люди.
а я люблю.
люблю целовать их ягодный нос.
но: кошки бегут ласки
они как рыбы уходят на дно.
кошки замкнуты в своей шкурке
этим все сказано.
когда кошка стоит в углу
наказанная,
она бормочет себе под нос
кошачьи сказки
СЕРГЕЕВА Лия – выпускница факультета журналистики МГУ. Стихи публиковала в журналах «Топос», «Наше поколение», на сайте Литрум.рф. В «Ковчеге» печатается впервые. Живет в Москве.
© Сергеева Л., 2013
вокзальная молитва
Мне сегодня весело. У Бога
попрошу я пряников на грош.
Бог посмотрит скаредно и строго:
свой – чужой, поди тут разберешь!
Не молилась я в церквах, к иконам
не тянула жадно губ и не
верила. И слышались мне стоны
песни, замурованной в стене.
Душу продавала на базаре,
хоть бесценна, по словам попа, ¬–
я ее на части разрезáла –
цéлую никто не покупал.
Не тверди «молись и будь хорошей»,
не грози мне муками в аду...
Просто дай мне пряников на грошик,
а уж я сама не пропаду.
я. не. могу.
Я не могу не любить тебя, как не могу не дышать.
В груди ощетинился спелым осенним каштаном ежик-душа.
Он злой, он не пьет молока, он и помнить не хочет
Острой горечи клюквы, запаха теплых грибов,
зато он помнит, какого вкуса любовь,
пыль и пыльца – на губах под ослепшей звездой – ночью.
Под каждой шляпкой зонта чьи-то чужие глаза,
по мокрой Тверской я иду каждый вечер домой,
луна как лимон болтается надо мной,
и долгорукий князь не хочет никак с коня своего слезать.
Чтобы сыграть нас хватит пятнадцати нот,
а после – провал, пустота, ноль, последний осенний гром.
Мой ежик устал, ломает слова на льдинки стальным пером:
я. не. могу. не. любить. тебя. – камни-слова – в ночь.
самое простое и важное
Самое простое и важное: дело:
под распахнутой (в поле) форточкой
смотрю, как тихо растет дерево
из вишневой косточки;
а ты вдалеке как Лев Толстой косишь траву
для чужих голодных коней,
шепотом по имени тебя назову –
и ты подойдешь ко мне.
Самое простое и важное: счастье:
заварить чай, зажечь свечи,
разрезать мягкий пирог на 2 части
на кухне вечером –
теплым дождливым душным;
каждому мотыльку право дано жить,
пламя свечей танцует, дрожит –
свечи потушим.
Самое простое и важное: не умереть:
не бояться дня завтрашнего, дня вчерашнего;
ты сумеешь обнять меня и согреть?
а большее – грех у Бога выпрашивать.
распорядок ее дня
Глоток валерьянки, горло саднит, вечер:
маленьким девочкам давно пора спать,
но сперва научиться видеть: в какую ложишься кровать,
разбирать: в чью душу запал на секунду, а в чью – навечно.
Глоток холодного молока, утро:
юбочка выше колена и бабочки во всем теле,
все будет отлично, новая жизнь с новой недели,
с понедельника быть счастливой, красивой и мудрой.
Не надо глотать, когда не хочется, полночь;
на коленке синяк, но даже так хорошо,
земля кружится, еще один день прошел,
а она все живая, наравне с луной – в окне – полной
Каблук сломался, облупился лак, у юбки пополз край –
ты (не) любишь меня, я (не) люблю тебя –
девочка молится, душу озябшей рукой теребя, –
она хочет быть праведной, чтобы попасть в рай...
зайка
Бог не поможет ни сегодня, ни завтра,
как он не помог вчера.
Остывший кофе и каша на завтрак,
холодно по утрам.
Я буду любить и ждать тебя, ладно?
по-взрослому буду играть.
На меня у Бога большие планы:
готовит меня в рай –
бьет кнутом и пряник прячет.
Я, мой мальчик, твоя большая удача:
подружка-игрушка,
кисонька-зайка-зверушка.
Давай будешь бить меня тонким кнутом и смотреть, как я плачу?..
Вечером в пустом трамвае
перекатывать во рту тоску, как шарик в руке.
А посмотреть: красивая, живая.
Трамвай дрожит, дверьми зевает...
Будет ночь: друзья, музыка, шампанское в кружках где-то на чердаке...
мне в моем метро
Забиваешься в дальний угол,
забываешься?
чувствуешь, как затекает рука,
как льется волной мимо чужая тоска, как
мальчик прижимает шапку к груди, словно мертвого зверя.
захлопываются двери.
вагон летит в темноту.
толстый сонный ребенок полощет палец во рту.
можно закрыть глаза.
Поезд летит к станции, на которой девушка в белом пальто,
колышется от каждого вздоха, звука – вперед
она себе кажется больным котом,
которого никто никогда не подберет.
До любви три шага, блестит рельс
– последний рейс –
В самом дальнем углу теплей,
и мысль о смерти не так тяжела,
и кажется, что не так уж и много боли и зла
на земле.
белочка
Белочка, милая, сушишь грибы, тихо поёшь
в доме (десятый этаж дерева) с окном в облака,
и каждое утро, проснувшееся, – твое,
ты с ним на брудершафт пьешь из синих чашек цветка.
Но сколько ты ни суши грибов, ни вари, стол ни накрывай, –
все будешь за этим столом одна.
а тот, который тебя приходил целовать,
по выходным занят: он будет цветной самогон из слов гнать:
перегонять по нескольку раз, пока не начнут линять...
я скорее умру, чем спрошу
– ты любишь меня?
Будешь мечтать: праздничек, соберешь гостей,
и по случаю праздника к тебе придет любовь.
Но ты зажигаешь свечу и приходит только твоя тень,
но она не ест грибов.
Белая белочка: белые звери мало живут.
Бедная белочка, ты так и не научилась жить.
Никто не поймает тебя над этим обрывом во ржи
так и закончится белка-леталка – среди васильков во рву.
ежик
страхи, серые нервные моли
бьются в груди, крылья ломают,
ежик мой шепчет: хочу к маме,
устал маяться,
хочу домой.
Что за зверинец в моей груди? –
приют для бездомных и обреченных.
Ежик, не мучайся, уходи, ты ни при чем.
Это все климат,
это московская все зима,
надо бежать отсюда, из этого города,
а то нас заклинит –
как водится: сопьемся или сойдем с ума.
Но если уйдешь – в мир, в настоящую жизнь –
(без ежа как без души)
если все же уйдешь, все же решишь,
зла на меня не держи.
Пыль и пыльца, обломки крыльев –
зверинец: танцуют: бабочки, моли, мыши;
ежик устал, глаза закрыл –
дышит.
* * *
Тихо, а то мы услышим.
Спрячь голову под подушку и замолчи.
Сны уснули, а за окнами ветер кричит –
чирикает и причитает: он так дышит.
Здесь: все богатства мира
(ничего никогда кроме этого мига не береги),
над твоей головой из кусочков фольги
блесточки, осколки чьего-то большого прошлого,
небесные брошки.
Тихо, а то мы проснемся.
Твой голос звучит как на старой пластинке —
с шорохами от пыли (всего сухого, вчерашнего),
времени тина
(болота из краски и облака из ваты),
зачеркнутые клетки календаря
говорят
«такая-то дата».
Мама меня в этот мир погулять отпустила,
а я стою и не иду: страшно,
а ты подошел, взял меня за руку и повел куда-то.
отчаянье
Отчаянье, тупое, пятистопно-ямбовое,
избитое, пошлое, слезливо-хлюпкое,
известное всем, до последней шлюшки,
простое как вечер, как яблоко –
с сердцевиной – тайной-о-пяти-косточках,
из каждой жизнь попрет, если все сложится;
а мы несем свои скомканные пожитки в ладошках горсточкой
и теряем самое притертое к душе и часто ложное, –
и возникает это отчаянье, оно предсказано всеми сонниками:
какой-то он запивает эту тоску джинами-тониками,
какая-то она все мает себя таблетками и подоконниками,
а за их спинами пасутся в полях голубые лошади,
жуют бархатную траву и трясут белыми гривами
и кажутся вполне счастливыми
