МИХАИЛ БЛЕХМАН
В-Р
Повесть
– Банальная история не имеет единственного числа.
– Хотя каждый её участник считает, что она не имеет множественного.
Разговор в кафе за чашкой чёрного кофе без сахара
1
Удивительно, как много есть в нашей жизни того, от чего мы зависим, несмотря на то, что каждый зависит по-разному и от разного. Я, например, полностью завишу от блокнота и ручки: рассказ, да и повесть, чего уж там, – так вот, ни рассказ, ни повесть не получится, если блокнот – не вдохновляющий или ручка неудобная. Они – половина дела, причём добрая половина. Хотя и вторая тоже вроде бы не менее добра ко мне, слава Богу!..
День выдался на загляденье, самое время идти на этюды. Я не стал слишком уж заглядываться, разве что вооружённым, как всегда, взглядом заметил бессчётные, похожие на цыплят одуванчики и со вздохом подумал, что цыплят считают по осени, и эти тоже со временем поседеют и осыплются, не успев толком почувствовать себя взрослой, пусть и домашней, птицей... Впрочем, что толку думать о неизбежном, каким бы неприятным оно ни было? Лучше постараюсь растянуть сегодняшнее удовольствие: без моей помощи оно закончится так же рано, как началось...
Я сел на скамейку, на которой – надо же! – больше никого не было, огляделся, даже не стараясь не замечать и так уже сделавшихся незаметными прохожих. Теперь их не было вовсе. Зажмурился от солнца, светившего весёлой настольной лампой. Раскрыл вдохновляющий блокнот, прикоснулся к белой странице удобной, надёжной ручкой. Этюд начинался.
Рассказ покалывал, просясь на свет. Нет, рассказ просился бы, а это? Это была моя новая повесть. И повесть эта, в полном соответствии со своим родом, требовала, безапелляционно настаивала, сводила с ума, казавшись мне – мне одному – верхом совершенства. Или несовершенства – разница не была заметна. Да и была ли?
Как обычно, я не собирался давать имя главным персонажам, но этот вёл себя то ли заискивающе, то ли беспардонно. Он был ироничен и напряжён, но бороться с ним мне не хотелось.
– Почему вы обратились именно ко мне? – спросил я, отвечая защитной самоиронией на его неагрессивную иронию.
Нет, лучше спрошу прямо:
– Почему ты обратился ко мне? Ты не против «ты»? Впрочем, возможно, вы против?
БЛЕХМАН Михаил Самойлович – филолог, прозаик, редактор сетевого альманаха «Порт-Фолио» (http://www.port-folio.org/). Печатается в различных журналах и сборниках в России и за её пределами. Последняя публикация в «Ковчеге» – № XXXVIII (1/2013). Живёт в Монреале (Канада).
© Блехман М. С., 2013
– Быть против такой мелочи в моём возрасте? К тому же «вы» создаёт впечатление надоедливой множественности.
– Почти понял. Вам – тебе – одиноко, когда вокруг так много народу?
– Это называется – понял? Одиноко может быть только двоим. А когда один, или когда вокруг много людей, что в принципе одно и то же, – то одиноко быть не может. Не мне вам рассказывать.
Он перевёл дух – или это сделал я – и продолжил:
– Вы решили – то есть решились – назвать меня? Обычно в ваших рассказах имён нет.
– Какой же это рассказ? Рассказ ведёт себя явно иначе. И почему вы решили, что повесть будет – о вас? Точнее, о тебе.
– Посмотрим, о чём и что именно это будет. Я надеялся на рассказ – ваши рассказы, к счастью, непопулярны, вот я и обратился к вам. Или лучше – к тебе? Тебе не будет одиноко в единственном числе?
– Непопулярны? Разумеется! Я ведь всё ещё здесь. Может, как-нибудь потом, когда скамейка опустеет?.. Что же касается одиночества – в единственном числе оно невозможно. Единственно когда оно наступает – это во множественном, ты же знаешь. Итак, ты настаиваешь на имени?
Он усмехнулся или вздохнул:
– Если бы я настаивал, то остался бы безымянным, как твой любимый город в моём любимом рассказе.
Телефон мучил почти так же, как рассказ – или что это было? Из-за постоянных звонков, стука в дверь, необоснованного веселья соседей скамейка стала неуютной, словно её только что выкрасили и не рекомендовали садиться.
Можно подумать, что мне можно что-то порекомендовать.
– Хорошо, назову, пусть никогда этого и не делаю. Тебе ведь нужно, чтобы героиня прочитала о тебе и узнала, верно?
Даниил пожал плечами:
– Она узнала бы и без имени, ты ведь напишешь всё как было, пусть это было далеко не только с нами. Что же касается героини – героического в ней немного... Или не столько в ней, сколько во мне?
Не ответив на очередной звонок, я взял старинную новую ручку наизготовку и открыл блокнот. Хорошо, что чернила в ручке не заканчиваются – иначе что бы я делал с этим рассказом? Или с тем, чем это в действительности было.
– Разумеется, ничего героического. Если бы у слова «персонаж» была форма женского рода, я бы назвал её иначе. Но такой формы нет, а иметь дело с бесформенными словами я не люблю.
– Тогда, – панибратски хлопнул он меня по плечу, из последних сил стараясь выглядеть ироничным, – дай имя и ей.
Становилось ветрено. От нагловатого скуления ветра хотелось укрыться между строк блокнота, – но чтобы укрыться, строки сначала нужно было построить. «Создать» звучало бы слишком незыблемо, поэтому я взял его в кавычки, – может, и раскавычат когда-нибудь... Когда меня не будет на скамейке.
– Дам, – согласился я. – Её звали Светланой – звали и зовут, конечно, смена поясов на суть не влияет. «Даня и Света» – чем плохо?
Он кивнул, собираясь в дорогу, но чувствовалось, что он не считает имя сутью. Тем более что её имя не соответствует даже цвету её волос. Но так даже красивее, если вдуматься.
– Ну, рассказывай, – просительно приказал я. – Так и быть, запишу. Только боюсь, что у тебя, а значит, у меня, получится очередная банальная история.
– Моя не банальна, – пообещал Даниил.
– Ещё бы! Так говорят все мои герои.
Он кивнул – то ли мне, то ли остальным:
– Они правы. Пусть в них и нет ничего героического.
А Света добавила:
2
И всё давным-давно просрочено,
и я молюсь, и ты молись,
чтоб на утоптанной обочине
мы в тусклый вечер не сошлись.
Для того чтобы, наконец, приехать, нужно сначала решиться уехать.
Когда уезжаешь, думаешь, что вот, уехал наконец, – а на самом деле едешь обратно. Вот только приехать оказывается намного сложнее.
Невозможнее...
Даня бросил монету – орёл или решка. Выпало – ехать, потому что на обеих сторонах монеты были одинаковые царапины, делавшие орла и решку неотличимыми друг от друга.
Дорога предстояла дальняя. Она началась тогда, когда он решил уйти, – не зная, что эта дорога уйти не позволит, как бы далеко он ни уходил.
Гнилым зубом мудрости ныла, пульсировала, колола, дёргалась память. Иногда – очень редко – чего-то не хочется так сильно, что невозможно сопротивляться этому желанию, вернее говоря, нежеланию. Даня помнил, что когда-то... – ему было ясно, когда именно... – он это чувство уже испытал. Точнее – намного точнее – оно испытало его. Идя к машине, он не думал об этом. Ведь разве можно сказать, что думаешь, если никакого другого чувства уже нет?
Шёл и думал, не замечая, что вовсе не думает, а просто ничего не замечает.
Оставил позади умоляюще морщинистый ствол векового дерева.
И только ли его?
Нить – да какая уж там нить! – нитка, и ничего в ней сурового, ничего связующего, – нитка разорвалась, и секунды упали, беззвучно зацокали по мостовой, по асфальту, по разбитому тротуару.
Задел что-то твёрдое, непоколебимое, наступил даже – и не заметил...
Сел в машину, раскрыл карту.
Названия города на ней не было.
Было другое: школьная игра: между первой буквой и последней ставят чёрточки, по чёрточке на букву. Кто не угадал, тому рисовали виселицу, на которую вешали ни на кого не похожего человечка... Если бы он был на кого-то похож – разве это была бы детская игра?
Всё равно – нашли, во что играть. Дались им взрослые игры.
Ох уж эти местоимения...
Даня – я назвал его, теперь поздно передумывать – Даня ехал, пытаясь разгадать буквы и не думая о том, что его ждёт позади. И ждёт ли что-нибудь...
Дорога извивалась весёлой купюрной буквой, колёса подминали под себя что-то неломающееся, не растворяющееся от времени и непогоды. Машине, наверно, не было безразлично, но что же она могла поделать? Если кто и хозяин, то – барин, конечно. Вот он и ехал. Не по-барски, впрочем, не по-хозяйски. Просто ехал и ехал...
Совсем не старым уже сорванцом, не боясь сорваться, сорвать голос, смеялась на тысячи голосов старинная флейта. Музыкальные аккорды собрались в одну огромную светлую тучу, туча поднялась на заоблачную высоту, задержалась там, словно раздумывая о чём-то скорее небесном, чем земном, и рухнула на пересохшую, растрескавшуюся дорогу дождём нескончаемых звуков.
Ехалось неизбывно долго.
Вот, оказывается, в чём недостаток идеальной дороги: на ней нет колдобин, которыми можно было бы объяснить боязнь отправиться в путь.
Но как не отправиться, если едешь по этой дороге с тех пор – с тех самых пор, не сворачиваешь, несмотря на неизбежные повороты и бесчисленные развилки, скользишь машинными шинами по совершенному в своей чуждой гладкости асфальту, лениво размягчившемуся под солнцем.
Если бы не асфальт, Света, возможно, и сказала бы напутственно:
3
День кончился. Что было в нём?
Не знаю, пролетел, как птица.
Он был обыкновенным днём,
А всё-таки не повторится.
Да нет, конечно, не в асфальте дело...
Возможно, в том, что он ехал к Свете с тех пор, как ушёл от неё.
Я назвал её по имени – теперь поздно передумывать.
Собственно говоря, он отправился к ней намного раньше – как только начал чувствовать, что уйдёт. Чувствовал, что уйдёт, но не чувствовал, что уже едет к ней.
– Ну да, «бросит» – неподходящее слово. Хорошо, совсем неподходящее.
– Разумеется, она не окурок, и не взгляд.
– Подожди со своими комментариями, дай мне вставить слово.
Ненаписанный ещё рассказ тоже так чувствуешь: его ещё нет, но сам-то знаешь: конечно, есть. Охотнее всего идёшь к тому, чего нет, а «ещё» и «уже» роли не играют.
Ну, вот, теперь продолжим.
Иногда тормозишь у какой-нибудь забегаловки, иногда заправляешь безотказную свою машину, иногда отвлекаешься на какой-нибудь – мало ли? – матч или какую-нибудь – тоже мало ли? – новость, у них в забегаловках вместо нормальной еды – телевизор. И то, что они, а теперь уже и все остальные называют едой.
Пришлось остановиться посреди дороги – есть хотелось нестерпимо. Хотя, по правде говоря, если перетерпеть – потом даже и не верится, что хотелось есть. Главное – перетерпеть, – но кто ж перетерпит?
Света обидчиво пожала плечами, а он всё равно вошёл.
Забегаловка с виду забегаловкой не была, пусть наружного лоска в ней не было. Вот именно, с виду. Даня вошёл – и обомлел. Под стеклом прилавка лежало много чего-то большого, толстого, плоско-твёрдого, а по этому большому медленно ползали, иногда взлетая, иногда впадая в ступор, чёрные с зеленоватым отливом мухи. За прилавком стоял деловитый, отягощённый озабочивающей важностью человек.
Посетителей было объективно немного, но субъективно – очень немало. И все они чувствовали себя на удивление как дома. Да, как дома: если бы дома было иначе, то здесь они бы не прижились, подумал Даня и с заискивающей бодростью обратился к этому мужественного вида мужчине за прилавком:
– Здравствуйте! У вас так приятно пахнет!
Он старался выговаривать слова как можно более по-свойски, чтобы тоже почувствовать себя как дома. Но дома не было не только мух, по крайней мере зелёных, но и этого чего-то твёрдого – ах да, пиццы. Не удалось, у озабоченного мужчины ухо было натренированное.
– Издалека едете? – деловито спросил он, видя и слыша, что ещё как издалека.
Тех, кто издалека, слышно и видно сразу. Свои сюда приходят, как будто просто перешли в соседнюю комнату, из спальни в гостиную, что ли. Чтобы было как дома, нужно быть дома. А если ехал столько, что и забыл уже, когда выехал, то ясно же, что не свой. Не плохой, конечно, среди чужих много вполне сносных, на них даже интересно бывает взглянуть для разнообразия, – не плохой, а всё равно – не свой.
Даня кивнул и решил больше не стараться сойти за своего, хотя кусок пиццы попросил. И запить чем-нибудь: по пицце было видно, что запить будет необходимо, хотя и вряд ли достаточно.
Мужчина стремительно схватил кусок пиццы, так что мухи взвились и разлетелись кто куда, в основном перелетели на другие куски. Спросил знающе:
– Кофе большой или маленький?
Те, кто как дома, знали эти слова, а те, кто издалека, знали пусть и многое, но не это. Даниил и про пиццу-то знал понаслышке, а кофе для него был только с сахаром или – когда пили его со Светой – без. Всё-таки решил не быть совсем уж не как дома. Сказал уверенно, не задумываясь:
– Большой.
Можно было подумать, что ему это было не только не впервой, а даже и не в сотый раз. Ну вот, а обещал не казаться как дома.
Мужчина налил что-то в картонный стакан размером с бадью или небольшой мусорный контейнер. Даня поставил поднос на свободный столик, пошёл помыть руки, затёкшие и запотевшие от долгой езды. В туалете мух было намного больше, чем под стеклом, они жужжали, кусались, почти жалили. Сделать всё запланированное не удалось: мух было больше, чем остального.
Муха, когда она одна, не кусается – так, пожужжит, пощекочет. Противно, но терпеть можно. А вот когда их стая – они нестерпимы. Стаи вообще нестерпимы, даже божья коровка сама по себе – божий одуванчик. Но только в партию сгрудятся малые... Тем более, не такие уж малые.
Одно хорошо, – пришло Дане в голову изначально, – здесь у них в принципе не сгруживаются...
Взглянул на чувствующих себя как дома. Возразил себе.
Пьёшь кофе с сахаром, потому что без сахара его и проглотить невозможно. Вернее, с нездорового цвета здоровым заменителем сахара. Это совсем не то что сидеть и смотреть, как Света пьёт из белой чашечки настоящий кофе без настоящего сахара и читает тебе любимые свои, а теперь и твои, стихи. И в голову и не думают приходить банальности с глупостями вроде «мне кажется, мы с тобой знакомы целую вечность». Наоборот, она говорит, закончив читать стихотворение:
– Нет, конечно, числа я не помню. Вообще, о числе никогда заранее не знаешь, нужно ли его запоминать, поэтому я их и не помню никогда. Слова – другое дело. И лица, особенно – твоё...
Впрочем, возможно, это сказал он. Сказал и продолжил:
– Ну, дочкин-то день рождения помнишь.
Света отпила кофе, улыбнулась:
– Даты, по важности равные эпохальным событиям, стараться запоминать не нужно: у них значение – качественное, их не забудешь. А у большинства дат – количественное, зачем же их помнить?..
Даниил смотрел в окно кафе, на автобусную остановку. Ждал, что Света поймёт. Она снова не подвела, – хотя лучше бы подвела, что ли...
– О муже мне не удастся забыть, даже если мы с ним останемся друзьями... Извини и не дуйся: не если, а когда.
Она положила на его руку свою, ту, что без кольца.
Он поцеловал обе её руки:
– Ты мне достаёшься дорогой ценой.
Света улыбнулась:
– А я надеялась, что бесценна...
Даня кивнул:
– Такой дорогой ценой, что у неё нет количественного выражения. Только качественное.
4
То, что есть в тебе, ведь существует.
Вот ты дремлешь, и в глаза твои
Так любовно мягкий ветер дует –
Как же нет Любви?
Не расслышал Светиных слов, хотя прислушивался. Махнул рукой, заодно и мух отогнал, правда, ненадолго. Ну её, пиццу, она всё равно не прожуётся.
Завёл не успевшую перевести дух машину и поехал дальше, в этот самый, если карта не врёт, В-р.
Городишко собирался быть маленьким. И название у него было непривычное, в нём букв больше, чем, наверно, сотен жителей. Загадочный городишко.
Загадочный тем, что, как выяснил Даниил, Света живёт в нём. А как разгадаешь? Разве что сыграешь в «балду» с соседкой по парте Танькой – может, повезёт, отгадаешь раньше, чем она нарисует тебе виселицу, а на ней – безликого человечка, как две капли воды похожего на тебя. Так они с Танькой друг друга периодически вешали. Слова были сложные – не такие, как сейчас, но всё-таки...
Странная поговорка, подумал Даня: чем я могу быть похож на капли воды, даже если буду висеть на игрушечной виселице?
А сейчас – попробуй разгадай:
В - - - - - - - р
Даня усмехнулся, нажимая на газ: была бы тут Танька – висел бы я как миленький.
Он покачал головой: всё-таки попробую разгадать.
До чего же долго едется... Столько лет, а городишко всё не за горами и неизвестно, где. Разве что на карте, если она не врёт всё-таки.
Деревень здесь нет. Есть поля, есть силосные – наверно, силосные, какие же ещё? – силосные башни. Сараи, от которых остались одни дыры в деревянных стенах, как от старой заеложенной марки – один только штемпель. А деревень нет. И народу в поле нет, сколько бы ни говорили в старом анекдоте, что народ, мол, в поле. Нет такого, чтобы – дом, хозяйство, скотина какая-никакая, люди, в конце концов... Люди вообще-то ни к чему, просто к слову пришлось. Да и есть они, и чувствуют себя как дома.
Дома они, вот и чувствуют себя соответственно.
Даня переехал по мосту через ручей шириной и характером с приличную речку. Нет, характером – с неприличную. Хорошо, что мост не дырявый, не то что сараи, время от времени мелькающие за обоими машинными окнами. До чего же примелькались уже за эту бесконечную поездку. И там мелькали, и здесь продолжают...
Музыка дала о себе знать. Закрыла сарайные дыры, утихомирила речку, заставила машину затаить непереведённое дыхание.
Она, эта музыка, была красноречива, как ребёнок, ещё не умеющий разговаривать, ещё не знающий условностей падежей и частностей частей речи. Но зато более красноречивый, чем любой гордый и умудрённый красноречием взрослый.
Тот, ребёнок, бежит, летит, несётся к своему родному взрослому, переполненный звуками, ещё не скованный общепринятым порядком слов, обще-благопристойными правилами их согласования, надеясь, что взрослый поймёт, разделит его восторг, её жалобу, поймёт всё, что накопилось в её, его огромной крохотной душе за сегодня, за битый час, за только что...
Он, она говорит так, как взрослому никогда не сказать и не понять. Не сорвать с себя спеленавших его, взрослого, спряжений и склонений, не перестать быть заложником залогов и парадигм. И чтобы не выдать своего непонимания, взрослый отделывается ничего не значащими умильными восклицаниями, одобрительным похохатыванием, самовлюблёнными поцелуями, – а музыка звучит и звучит всеми фибрами своих скрипок, флейт, виолончелей, не уставая, не переставая, не теряя надежды...
...пока слушающий не устанет от непонимания и не выключит радио, магнитолу, проигрыватель – что ещё он там выключит? – потому что темнеет и машина подъехала к гостинице – нет, конечно, к мотелю, где дерут столько шкур, что у тебя и нет вроде бы так много, но спать же где-то надо, ночь на дворе.
– Они это называют двором?
– Ладно, не придирайся к фразеологизмам, ехать в кромешной темноте на голодный желудок – всё равно ведь хуже.
Света улыбнулась и тихо ответила:
5
Думалось: будут легки
Дни – и бестрепетна смежность
Рук. – Взмахом руки,
Друг, остановим нежность.
Немного иначе, но – совсем немного.
Гостиничный номер стоил недорого. Получалось – да и разве могло не получиться? – заплатить за два, чтобы жить в одном. В один их не пустили бы, даже если бы Света была не замужем.
– Ты бы не была не замужем, – сказал Даня, дослушав стихи.
Она улыбнулась, отпивая кофе, или причёсываясь. Или надевая сандаловые бусы и глядя на него из зеркала.
– Ты бы на мне женился?..
Даня поправил на ней бусы, внимательно посмотрел в её зеркальное отражение и обнял её в стотысячный раз.
Бусы всё так же пахли сандаловым деревом, как два года назад, когда он впервые обнял её.
Света посмотрела себе под ноги, что ли... И ответила так тихо, что у него заболели барабанные перепонки:
– Я была бы согласна... если бы не была замужем...
Мотель – это общежитие. Тут все чувствуют себя как дома, разве что нет пиццы, а потому и мух. А может – нет мух, потому и пиццы. Распорядительница, которая, к счастью, забыла тебя, ещё не увидев, и которую так же точно забудешь ты. Улыбается тебе улыбкой забывшего тебя человека, и ты отвечаешь ей взаимностью... Или взаимностью отвечает тебе она... Тебе нужен от неё только номер комнаты, и ей нужно, чтобы тебе было нужно только это. И чем радушнее улыбаешься ей и соседям по мотелю-общежитию, тем сильнее хочется спрятаться от них в той самой комнате с тем самым номером, и им, соседям, хочется того же для себя. Вот что значит – чувствовать себя как дома, верно? Спорь, пожалуйста, я не возражаю.
– Переезжай ко мне вместе с Анечкой. Твой муж... бывший твой муж – ничего не потеряет.
Света снова улыбнулась, сняла шубу и сапоги:
– Кроме меня...
Даня рассмеялся:
– Невелика потеря!
И обнял её в двухсоттысячный раз, готовый повторить за нею – или вместе с нею:
6
И всё-таки бреду домой с покупкой,
И всё-таки живу.
Как прочно всё! Нет, он совсем не хрупкий,
Сон наяву...
Откуда ни возьмись бросились в глаза расцветшие за ночь райские яблони, то ли кокетливо приблизившись, то ли изысканно удаляясь и приближаясь вновь, и всё так же кокетливо-изысканно. В полный голос сумасшествовали всеми своими бесконечными ярко-розовыми виолончелями, поднимая неповторимый тенор на заоблачную высоту, пусть на небе ни облачка не было, и швыряя драгоценную мелодию прямо ему под ноги, под колёса не смеющей сдвинуться с места машины.
И непонятно было – да и зачем понимать, – музыка ли розовеет райскими яблонями, яблони ли звучат розовыми звуками струнного хора.
Даниил хотел было возразить, но возражать – моя прерогатива, тем более что тут и возразить-то нечего: виолончели не позволят нарушить мелодию, они не терпят ни нарушающих музыку вопросов, ни звучащих диссонансом ответов.
Он тихо тронул машину, открыл окно.
Из окна беззвучным будильником зазвенел, забрезжил утренний свет. Света, как всегда, проснулась раньше, потормошила Даню. Он вскочил тихо, чтобы не разбудить Анюту, шмыгнул в ванную одеваться. Светина квартира была однокомнатной. Аня спала на диванчике, в нескольких шагах от них, у противоположной стены, и в темноте ей ничего не было видно, даже если бы она вдруг проснулась среди ночи. Но вставать ему всё равно приходилось совсем рано, иначе – что будет, если ребёнок увидит на папином месте не папу, а какого-то дядю Даню? В любое другое время он не был каким-то, но не вместо же папы...
– Светка, переезжайте ко мне, – уже по инерции сказал он, уходя.
Или он сказал «Светик». Нет, кажется, «Светлячок» всё-таки.
– Да нет, вряд ли так приторно.
– Света, переезжайте ко мне, – сказал он, уходя.
Даня приходил к Свете днём – когда её муж был на работе или в командировке на конференции, Аня в садике, а у них со Светой была работа и дома, не только на работе. Нет, настоящая работа, конечно, непонятно, о чём ты думаешь, – рассмеялся Даня, видя мою улыбку, почему-то показавшуюся ему ухмылкой.
Света не ответила. Сегодня, ближе к обеду, муж возвращался с конференции. Нужно было подготовиться, встретить его. Ей это было нужно.
Нет, ответила, просто на другой вопрос.
На этот – ответа у неё снова не было.
7
Он надеялся, что Света не хочет, чтобы он ушёл...
Ушёл.
Или уехал – какая разница, как назвать?
Ехать дальше хотелось так нестерпимо, что ехать не было сил. Остановились в одной из многочисленных «зон отдыха»: там – стоянка, домик со всеми фундаментальными удобствами, столики в лесу.
Людей в зоне отдыха было немного, да и выглядели они иначе, совсем не как те, что чувствуют себя как дома... Наверно, потому, что не было ни пиццы, ни администраторши, ни общежитских комнат, не говоря уже о зелёных мухах. Просто ехали кто куда, встретились ненароком и снова разъехались – так же точно кто куда. Словно и не было их – а ведь были...
Ещё не высохшая после недавнего дождя дорожка – копия шоссе: так же петляет купюрным знаком, так же кажется бесконечной, так же приводит неизвестно куда, хотя вроде бы всё спланировал, заранее всё знаешь.
Но разве можно знать заранее?
Она ведёт тебя почти за руку, не прикасаясь к руке, будто приговаривая:
«Вот погоди, сейчас увидишь, сейчас удивишься. Думал, тебе заранее известен исход твоего пути? Мне – разумеется, а откуда тебе-то знать? Даже если бы ты бывал там раньше, – всё равно ничто не повторяется, всё всегда разное. Тем более, что ты там не бывал никогда. Погоди, погоди, вот допетляю, довьюсь – тогда увидишь...»
Даня и не ожидал, что вдруг, откуда ни возьмись, откроется ему, выплеснется то ли из-за горизонта, то ли из-за деревьев – сказочно, баснословно огромное озеро.
8
Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.
К тебе на грудь я пряну через мрак.
Вот холодок ты чувствуешь: сквозняк
из прошлого. Прощай же. Я доволен.
Не открывая глаз, Света улыбнулась ему – или этим стихам, которые прочитала ему впервые.
Даня выключил музыку, чтобы музыка не мешала Свете читать стихи.
Светин муж не пришёл на вокзал – она уезжала на каких-то пару дней.
– Наоборот: на пару со мной! – рассмеялся Даня, когда Света, накинув его любимую фиолетовую – или сиреневую? – шерстяную кофту, вошла в их купе на двоих. Он, как всегда, купил два билета в спальный вагон: обычное купе казалось им коммунальной квартирой, хотя в коммунальной квартире ни он, ни она никогда, к счастью, не жили.
– Мы с Саней в свадебное путешествие поехали в обычном купе, – сказала Света. – Нам было всё равно.
Даня положил на верхнюю полку её белую сумку в чёрных разводах, потом одежду.
– А мне даже здесь не всё равно...
Сегодня она, кажется, больше ничего не вспоминала. Ему так казалось до утра.
Рано утром Даниил приехал к ним, вернее, к их дому. Он не позвонил заранее: у Светы – ну да, да, у Светы с Сашей – не было телефона, а звонить соседям рано утром неудобно – сразу обо всём догадаются.
Света с Аней шли за руку в Анин садик. На Свете был его любимый серый плащ, на Ане – красный плащик, тоже его любимый.
– Привет, Анюта! – как можно веселее сказал Даня и, как обычно, подарил Свете розу на длинном черенке.
– Привет, дядя Даня! – ответила Анюта, и они пошли в садик втроём.
– Как жизнь молодая? Как живётся Анне на шее?
– Мы это ещё не проходили, – улыбнулась Света, нюхая цветок.
– Живётся не очень, – рассказала Аня. – Садик дурацкий.
Даня кивнул:
– Они все такие. Куда ни ткнись – окажешься в садике. Зато вечером домой в тысячу раз приятней идти, согласна? А без садика было бы ничего особенного, дом как дом. Как дела у папы?
– Папа на работе, – махнула рукой Аня –наверно, в сторону работы. – Он меня сегодня заберёт.
Впереди у них был целый день, они заранее взяли отгулы.
9
До В-р оставалось рукой подать, поэтому он оставался всё таким же далёким.
– Не скажи. Если наконец-то решился поехать, то это окажется недалеко, а если всё равно никак не решишься – будет на краю света.
Света, судя по всему, согласилась, просто промолчала. Она часто с ним соглашалась, почти всегда.
Не почти, просто часто.
Данина машина пролетала один городок за другим. За городком появлялось поле, за полем – городок, потом ещё одно поле, ещё городок. Он сбился со счёта. Люди, сколько и куда бы ни выходили из домов, чувствовали себя в этих городках как дома, это было очевидно. Да и в полях тоже, хотя в полях людей почти не было. Как всё созревает и скашивается, ему было непонятно. Впрочем, в сельском хозяйстве он разбирался намного хуже, чем в математике.
И снова пролетали городок за городком, и люди входили в дома и выходили, и чувствовали себя как дома, и это всё время чувствовалось...
– А ты? – спросил Даня у Светы.
Она промолчала – утвердительно или отрицательно, он не расслышал. Потом сказала ему, вместо ответа:
10
По дюнам бродит день сутулый,
Ныряя в золото песка.
Что может быть хуже, чем ехать в машине, когда разговаривать не о чем?
Зато что может быть лучше, чем – когда есть?
Ехали и разговаривали. Вряд ли что-нибудь может быть лучше...
Говорилось и говорилось, и всё не вдосталь. Говорилось – бессловесными звуками, беззвучными словами, и слова эти витали в воздухе, словно невесомые снежинки или пушинки. Впрочем, почему же невесомые? Очень даже наоборот.
– С Вадиком у нас платонические отношения, – проговорила Света и, укрывшись пледом – холодало, – легла ему на плечо, совсем при этом не мешая управлять летящей в В-р машиной.
Вдали, в очередном бескрайнем поле, бежал олень, вернее, как оказалось, олени не бегают, а прыгают, словно кенгуру. Периодически на глаза попадались предупреждающие таблички: «Осторожно! Лоси». Или «Осторожно! Олени». Хотя что значит «осторожно», не объяснялось, да и как это объяснишь? А кто же будет осторожным без объяснений?
Рассмеяться не получилось.
Даниил усмехнулся:
– Он ни на что не претендует?
Света поджала ноги: шерстяной плед был коротковат, она когда-то зачем-то выстирала его. Даня дотянулся до выключателя ночника, но темно не стало, солнце забиралось в машину со Светиной улыбкой на привычно припекающем своём светло-жёлтом кругляше.
– Ни разу не претендовал.
Даня пожал плечом, на котором лежала Светина рука:
– Это делает его опасным соперником.
Нет, не пожал: было не до равнодушных пожатий.
Света вздохнула или улыбнулась:
– У тебя нет соперников.
Он был уверен в этом. И в том, что есть – тоже.
– Как коротаете время? – спросил он так, будто и вправду – нет.
Света положила голову ему на грудь, и он наконец-то перестал обращать внимание на предупреждающие таблички.
– Иногда говорим о его новой картине.
– А что именно он снимает?
– Не снимает, а пишет, – улыбнулась Света. – Одну посвятил мне.
Даня нажал на газ.
– Похоже получилось?
– Меня там почти не видно.
Как обычно, заныл всё тот же зуб мудрости – неизбежный и бесполезный. Даня не поехал бы, если бы не он... Но он был и ныл, поэтому поехал.
– Твой платонический друг – сюрреалист.
А Света продолжала, не слыша его слов...
…или слыша:
– На днях он к нам приехал. Мы все вместе обедали: Саша, я и Анюта. Саша ему открыл...
Успокоить зуб не удавалось, он мучил, словно насмехаясь.
– Анечка к Вадику не очень тянется...
Даня попытался заглушить его, спросил, кажется:
– Саша ему не помешал?
Света убрала плед, сказала что-то, но он уже не слышал, что именно: боль перекрикивала Свету, хотя громче её слов не могло быть ничего.
Ах да:
– Мы с ним гуляли по городу весь вечер... С ним хорошо гуляется.
11
– Светлана, – сказала Света и улыбнулась: потом оказалось, что – как всегда.
– Заметно несоответствие имени внешним характеристикам, – улыбнулся Даня в ответ.
– Это Фиона со Светланой не соответствуют. А мы, Фотиньи, – все такие.
– Даниил, – ответил ей Даня.
Света рассмеялась и отпила кофе без сахара:
– Стишок получается. У меня дочка Аня и муж Саня. Я одна выпадаю, как Анютин молочный зуб...
Даня пил кофе за компанию: без сахара кофе ему, оказывается, не нравился.
– Мой Даня тоже просится в этот стишок: он у нас – Даниил Даниилович.
Света пристально разглядывала остатки кофе на дне чашечки, словно гадая на них. Не догадав, спросила:
– А жена?
Даня хотел закурить, но вовремя сломал и выбросил сигарету, попал точно в ещё пустую уличную урну.
– Моей жене такие стихи не очень нравятся. Её зовут Людмилой. Это моё любимое имя, хоть и не в рифму.
Темнело, Свете было пора домой. Неверный, уже старый свет уходил на покой.
Уходя, она заметила:
– Слушай, а зачем ты мне подмигнул? Могли же ведь заметить – что бы мы тогда сказали в своё оправдание?
– Я улучил момент, – уверил её Даня и зашторил окно. – Да и людей-то в зале к вечеру осталось – с гулькин нос. А если бы кто-то и заметил – пусть бы порадовался свой наблюдательности. Разве это не веский повод для радости?
– А что, – спросила Света, укрываясь их любимым пледом, – я произвожу впечатление женщины, которой можно подмигнуть с трибуны, причём научной конференции?
Даня укрылся их любимым пледом и попробовал ответить:
– На кого-то ты, наверно, производишь впечатление девушки, глядя на которую не хочется ей подмигнуть. Это – ошибочное впечатление. Впрочем, ошибкам тоже можно радоваться.
Света что-то ответила, улыбнувшись...
12
Ехать в В-р, кажется, расхотелось. То есть не расхотелось, как же расхотеться, но дождь хлестал, словно возница в чёрно-белом фильме хлещет лошадь кнутом. Пройдёт, конечно, я знаю, – но ведь после такого дождя всегда парит, нечем дышать. А там и осенние дожди не за горами, дорогу развезёт, хоть она и асфальтовая. Или засыплет снегом... Легко сказать – оставайся оптимистом. Останешься тут.
Водопад изогнулся подковой на счастье. Шумит грозно и грустно, и так монотонно, словно не хочет, чтобы поняли, о чём он расшумелся...
– «Расшумелся», – Света тоже обняла его, – это если бы только что, а он шумит с незапамятных времён...
Даня перестал смотреть на незатихающий водопад и согласился:
– Мог бы уже и наговориться за столько-то лет.
Вода падает в озеро и вздымается туманом, закрывающим огромную, наверняка приносящую счастье подкову. А та не шумит, кажется, а позвякивает о давно не существующую булыжную мостовую.
Даня задумался, обнял её и проговорил:
– Я всё рассказал Люде.
Света прижалась к нему – то ли поддерживая, то ли ожидая поддержки от него:
– Всё?..
Он пожал плечами, хотя сделать это равнодушно не получилось и не хотелось:
– Без деталей, конечно.
Нет, он не мог так ответить. Нет-нет, он просто промолчал. В крайнем случае кивнул вроде бы.
– Что же с нами будет? – Света спросила почти неслышно.
– Она ушла к маме с Даней... Теперь всё зависит от тебя.
Света молчала.
– Ты сказала Саше?
Она снова не ответила, снова прижалась к нему.
– Расскажи ему, пожалуйста, и приходите ко мне. Анюте будет хорошо, и тебе, – он даже улыбнулся, кажется, – и тебе тоже, надеюсь.
– Я ему сказала, что тебе нравлюсь... Он спросил, как я отношусь к тебе.
Часы стучали в висках.
– А ты? – ухитрился спросить Даня.
– Сказала, что не знаю...
Снег попал в глаза, дорогу в В-р замело, летнее солнце почти не помогало.
– Ну, и что же он? – почти весело сказал Даня. Спросить не удавалось.
– Отвернулся... Сделал вид, что спит...
Даня опустил водительское окно, выставил руку навстречу ветру. За окном была неподвижная, несмотря на скорость его машины, стоячая жара. Снежинки влетали в открытое окно прямо из того январского... кажется, январского дня, когда он катал Свету с Аней на санках в парке.
– Это был ботанический сад, помнишь?
– Да-да, конечно, ботанический сад.
На Свете была огромная белая шапка, которую она туго завязала под подбородком. Света улыбалась ему и тогда, когда он оборачивался, и тогда – он был уверен – когда он, щурясь, смотрел вперёд, стараясь не сбиться с пути, с почти невидимой, петляющей дорожки.
Ане снег совсем не мешал. Она глядела по сторонам и ничего не говорила, только тоже щурилась от безобидного снега, да и что скажешь, когда санки едут себе и едут, и мама сзади обнимает, и в садик идти сегодня не нужно, и день толком и начался ещё, а только медленно-медленно начинается. Жаль, что рано утром нужно было просыпаться и уходить побыстрее, пока Аня ещё спала. В опущенное окно летел снег, заставляя щуриться, и вместе с ним влетал запах Светиной шапки, пахнущей тающим снегом. Снег превращался в капельки, и те медленно падали на пол прихожей.
– Привет, – максимально приветливо сказал он первым.
– Уже уходишь? – ответил Саша.
– Побегу, столько дел ещё... – махнул он рукой и хлопнул дверцей машины.
В-р был рядом, и до него оставалось ехать и ехать, разгадывать и разгадывать.
– Вот бы Танька порадовалась! Виселица получается на загляденье, не говоря уже о человечке. Кстати, вылитый ты.
– Ещё неизвестно, кто бы порадовался! И кто вылитый.
– Ладно, не дуйся. Лучше следи за дорогой.
– Я слежу, слежу... Интересно, она в этом В-р – дома?
Нет, должно быть, он сказал:
– Надеюсь, она в В-р – дома.
Он старался надеяться...
Дорога была пустой, словно вылизанной коровьим языком, и гладкой. Ни щербинки, ни обещанного лося, переходящего дорогу именно в этом месте или чуть дальше, ни, к счастью, захудалой чёрной кошки. Только брезжил какой-то суеверный, необычный, даже – чем-то – новый свет. Брезжил, словно дразнясь и не подпуская к себе. Заменяя чёрную кошку, наверно.
У него это получалось, хотя он об этом не имел понятия. Брезжил просто.
13
Ехали без устали и остановки, глядя туда, где по-прежнему скрывался В-р. Ехали, надеясь и опасаясь приехать. Даня поспешил к Свете утром, когда она уже отвела Аню в садик и вот сидела на их диване, читала «Розу Мира», которую недавно взяла на неделю у подружки. Отложила свою «Розу», поставила в вазу принесённую Даней –- на длинном черенке. Позвала его на кухню.
– Никуда не деться от тёзок, – проговорил Даня через полчаса, когда они, переведя дух, сели наконец завтракать. – Кстати, какая из двоих лучше?
Света рассмеялась:
– Ты же помнишь: ты – вне конкуренции.
– Так-то оно так, – улыбнулся он в ответ. – Но Роза Мира вполне соответствует твоему имени, а моя – твоя то есть – просто красивая.
– А я? – весело поджала она губки, как Дане особенно нравилось.
– А ты – непросто, – ответил он.
Потом добавил, уже не улыбаясь:
– С тобой всё непросто...
Света помолчала. Долго смотрела на ту стену, к которой так легко отвернуться, если нечего сказать. Или есть, но – всё равно что нечего. Легла на Данину руку.
– Он говорит, что ты меня всё равно бросишь.
Даня рассмеялся:
– Это он так себя успокаивает? Или тебя?
Света ответила не сразу.
– Я первой никогда никого не бросала. И положительная, и отрицательная инициативы исходили всегда от другой стороны... Это стало моей недоброй традицией.
Даня снова рассмеялся, на этот раз с трудом. Ответил не сразу, сразу ответить не получилось.
– Были похожие ситуации?
Света подтянула плед.
– На тебя никто не похож. Но если подходить формально, то была.
Даня разгладил плед на её плече.
– А как звали эту формальность?
– Ты же знаешь, у меня ничего не бывает формально. Всё – только фактически... Лёва.
Пролетело очередное предупреждение о лосях, иногда якобы выходящих в этом месте на трассу из леса. Что толку в вывесках? Можно подумать, что объявление спасёт от здоровенного рогатого психа, если тому вздумается вылететь на дорогу.
Попробовал отнестись к этому спокойно – тоже не получилось.
– Сколько это у тебя длилось?
Света ответила, как будто слегка махнула рукой:
– Три месяца.
Нет, ему показалось. Она не махнула.
В дверь постучали, звонка на Светиной двери не было.
Вскочили быстрее, чем звонок отзвучал. Света ринулась к двери, как-то сразу успев застегнуться на все или почти на все пуговицы.
Даня, как в глупом водевиле, оделся в ванной и вышел из неё навстречу Светиной маме, удивлённой избыточной весёлостью дочери и тем, что ванная, оказывается, не просто не свободна, а из неё вышел не Саша.
– В водевиле, тем более глупом, вместо ванной был бы балкон. Да и где ты видел умный?
– Что ты всё время обижаешься? Хорошо, не в водевиле, тем более не в глупом. Извини, пожалуйста, сравнение никогда ничего не решает.
– Зачем тогда сравнивать?
– До свидания, Софья Леонидовна! – сказал Даня, удивляясь собственной бодрости.
Софья Леонидовна кивнула ему и пошла, кажется, на кухню. Да, на кухню, не в комнату же. А он снова уехал. Нужно было спешить: В-р по-прежнему отказывался приближаться – но где-то был же.
14
На ту сторону ведёт мост. Не очень большой – бывают намного больше, – зато солидный, с изогнутыми и висячими металлическими конструкциями по бокам и двусторонним движением. Мост пытается соединить два далеко отстоящих один от другого берега реки. Но разве соединишь несоединимое? У каждого из берегов – своя жизнь, своё прошлое. На одном берегу стоишь и думаешь: а что – на том? Наверно, там всё не так, как здесь, не может же на том берегу быть так, как на этом... Вот бы побывать там когда-нибудь, разгадать загадку. И оттягиваешь это, оттягиваешь. Возможно, чтобы не разочароваться, не узнать, что оба берега – вполне похожи друг на друга, несмотря на всё отличие. А на достигнутом наконец-то другом берегу смотришь на тот, изначальный, и думаешь: там теперь, наверно, всё не так, как было прежде, надо бы посмотреть. И снова откладываешь, снова, наверно, опасаешься встречи...
Но ближе они от этого не становятся, и мост им сблизиться не поможет, разве что послушно и отстранённо, хотя и старательно, сыграет роль очередной иллюзии – красивой, с изогнутыми и висячими боками, с двусторонним движением.
Как соединить несоединимое? Мост пробует, и думает, что у него это получилось. Чтобы у него-то, такого эффектного и неповторимого, не получилось?
И ещё вот чего мост не умеет, и это – главное, наверно: на нём машина едет равнодушно, не постукивая, как вагонные колёса в детстве постукивали на рельсах, в такт каким-то неясным, невыразимым, так никогда и не понятым мыслям. Поезд постукивал, соединяя вроде бы несоединимое. У него получалось – соединить. Куда до него мосту!..
– Любопытно, что ты имеешь против мостов? Да и разве без них обойтись? Как, скажи на милость, жить без моста?
– Разве можно не быть против того, без чего не обойтись?
Проводница, отстранённая, как этот мост, положила их билеты в свою кожаную папку, – папкой, что ли, она у неё называется? – и пошла в следующее купе.
Вагон, как обычно, был спальный, каждое купе – на двоих, поезд ехал целую ночь, и можно было не бояться, что вдруг придёт мама, или что Саша, тоже вдруг, вернётся с работы.
Света приехала на вокзал первой, Саша проводил её до вагона. Конечно, она не сказала ему, что едет не одна.
– Даже более чем не одна, – проговорил Даня. – А как же твой принцип: говорить только правду, никогда не врать?
Света покачала головой:
– Промолчать – не значит обмануть!.. Выключи свет, пожалуйста, я переоденусь.
Глубокой ночью поезд постукивал почти так же, как тысячу лет назад, в детстве. Только в окно не смотрелось, и в большой город, куда они ехали на несколько дней, приехать не хотелось.
Даня лежал на своей верхней полке и пытался понять то, что – ну как понять? Пытался, словно пытая себя, спрашивал себя, словно допрашивая. Но ответ не находился, юркнул куда-то, затерялся, словно и не было его, – а может, и вправду не было?
Лежал один и слушал постукивание колёс, и не было ответа. Затерялся – один небанальный – среди бесчисленных банальных, хотя, возможно, чем-то похожих, кто их знает.
Но отличных – в главном. Непонятно только, в чём....
Когда они всё-таки приехали, снег уже присыпал асфальт на тротуарах, как солью или, лучше, сахаром присыпают чёрный хлеб... Нет, уже не присыпают, это было давно и ушло вместе со стуком колёс на стыках рельсов.
А мост – чего от него ожидать? Он этого никогда не умел. И сколько людей, чувствующих себя вон там, за мостом, дома, даже не догадываются, как это: постукивать на рельсах и посыпать чёрный хлеб солью. Лучше – сахаром.
Начиналось утро. Ответа Даня так и не нашёл – слишком много было похожих, в них легко затеряться.
– Поедем обратно, – сказал он Свете.
Она грустно посмотрела на него.
Он не ответил ей взглядом. Словами – тем более.
15
– Ты с ними видишься? – спросила Света.
Даня кивнул. Ответ, в отличие от того, затерявшегося, был очевиден, да и вопрос – риторический.
– Как твой Даня? Он уже всё понимает?
– Ему проще, – усмехнулся Даня. – В его возрасте ещё нет вопросов. Зато в моём – уже нет ответов...
Он устал, решил отдохнуть, тем более что как раз подъехал к очередной площадке для отдыха. По пути их было много, через каждые 100 километров, что ли.
– Странное слово – «наступила», – поделился он со Светой. – Разве могла осень наступить на горло собственной своей песне?
– Могла, наверно, – ответила Света. – От её безропотности и не такого можно ожидать.
Даня кивнул.
– Вот почему она такая тихая, почти безголосая, – разве что утки дружно крякают, улетая неизвестно куда.
Площадка была, как обычно, на опушке леса. И весь её традиционный набор – стоянка, домик, столики с навесами от дождя и скамейками. На клёнах мирно уживались зелёное «Ещё» и красное «Уже».
– Скамейки здесь неудобные, – сказала Света, садясь за столик, смахнула с него острые сосновые иголки. И быстро повесила трубку их рабочего телефона, поспешно и тихо проговорив:
– Я сейчас не могу разговаривать.
– Ты никогда не передаёшь от меня привет своему Вадику, – заметил Даниил. – Говоря точнее, нашему.
Света улыбнулась, достала из белой сумки с чёрными разводами термос, овощи, открыла баночку с супом.
– Обожаю, когда ты меня ревнуешь!..
Не дала ему возразить, налила суп в маленькие пластмассовые тарелочки.
– Попробуй, я не пересолила?
Всё ещё горячий суп охладил, но не расхолодил. Он выпил супа из ярко-красной пластмассовой ложки, съел клёцку, посмотрел, как Света зачерпывает суп своей ложкой, такой же ярко-красной, и улыбнулся ей:
– Эти скамейки ещё терпимые. А вот здешние кафе, проще говоря – забегаловки, почему-то называются ресторанами, как будто они и впрямь кому-то напоминают рестораны. В них диванчики ничуть не лучше вот этих скамеек, а стулья – твёрдые, пластмассовые, как будто из большой тарелки сделали сидение.
– И кофе горчит даже сильнее, чем положено кофе в кафе. Но мы с тобой сахар в кофе никогда не клали. Не положим и теперь, я думаю...
Ох уж эти местоимения...
Здешние места, где растёт два дерева, не говоря уже о трёх, называются парками, словно они и впрямь – парки. Скамейки в них ещё неудобнее, чем диванчики в ресторанах-забегаловках. На них отсидишь себе всё, что не отсиделось в забегаловках и на площадках отдыха.
– Мы с тобой сидели совсем на других, и не уходили.
– Как хорошо, что никто не подсаживался. Может, просто скамеек хватало на всех... Впрочем, разве может хватить скамеек?
– Не уйдём и сейчас, я надеюсь.
Ох уж эти местоимения...
– А здешние поезда – без купе. Вернее, банальные электрички здесь возвышенно называют поездами, – можно подумать, они и впрямь – поезда. Не много ли чести?
– Мы с тобой ездили в настоящих...
– И там было не одиноко. И на скамейках было, и в кафе...
– И сегодня, наверно, будет.
– Я надеюсь.
Ох уж эти местоимения...
– Значит, не было?
16
А это был – настоящий парк. Собственно говоря, обычным парком была только первая часть, от центрального входа и чуть дальше, если идти по центральной аллее. Там было и чёртово колесо, и ещё несколько разных каруселей, – но всё это хорошо, если прийти втроём – Света с Сашей и Аней. Или когда – когда-то – Даня приходил с Людой и Даней. Тогда парк имел смысл, и люди не только не мешали, а даже, если вдуматься, наоборот.
Но вдвоём они ближнюю часть парка не любили, им она напоминала проходной двор – хотя проходных дворов давно уже не было. Ну, или плацкартный вагон. Вдвоём они уходили в дальнюю часть парка, где был уже не парк, а, скорее, лес. В настоящем лесу они никогда не бывали, поэтому могли только догадываться, да и чем этот – не настоящий?
Зимой в их лесу было неуютно и одиноко, сколько ни гуляй в обнимку по хрустящим дорожкам, и хочется обратно домой, там ведь любимый диван и такой же любимый плед.
А вот летом трава всегда была чуть прохладной, густой, даже запутанной, как задача, не имеющая решения. И кусты: если лечь под ними, покажется, что верхушками они щекочут ярко-голубое небо. И домой можно не спешить, растягивая удовольствие: того, что обязательно скоро наступит, или боишься сильнее, чем дождя в этом лесу, или ждёшь, как того дня, когда, наконец, можно будет, ничего не опасаясь, приехать сюда, где трава чуть прохладная и кусты, если посмотреть вверх, не ниже деревьев и щекочут небо.
Но вот что досадно и необъяснимо: когда вокруг никого, кусты кажутся густыми и даже непроницаемыми, поэтому за ними так надёжно и уютно. А если там кто-то есть, то ни с этой, ни с той стороны непроницаемости нет и в помине. Даня увидел, что вроде бы пробежали двое, но они сразу исчезли, так что он и подумать не успел ни о чём постороннем. Света и вовсе не заметила никого, она и не могла заметить. Но вдруг эти двое появились: сосредоточенные и недовольные, словно, как сказал бы он сейчас, объелись пиццей с мухами. Они чувствовали себя в лесу как дома, поэтому заговорили по-хозяйски, не перебивая, а дополняя один другого:
– Нехорошо. Тут родители с детьми, а вы что им подаёте такой пример.
– Пройдёте с нами или заплатите штраф?
Света вскочила на ноги, как только те двое вышли из-за оказавшегося прозрачным куста. Даня был не в состоянии отвечать, но всё-таки сказал что-то, кажется, в таком же водевильном духе, как появление двоих блюстителей. Наверно, что они со Светой – муж и жена.
– Значит, пройдёте с нами? – настойчиво уточнил один.
– Или заплатите как полагается? – настырно повторил другой.
– Ничего не плати им!.. – сказала Света.
Даня подумал – или наоборот, не подумал, – вытащил из своего «дипломата» две купюры, по одной на каждого, отдал им и даже хлопнул одного из них по плечу. Блюстители кивнули и ушли, больше не заботясь о порядке и примере, подаваемом детям. Да и не было в лесу никаких детей.
17
И окно тотчас затворит
Чернобровая вдова;
Только слышатся в светлице
Поцелуи да слова.
– Откуда ты узнал название моего города?
– Я до сих пор полностью его не знаю... И потом: ты не оставляешь мне права на пустяковый секрет?
– Ты всё оставил себе сам, помнишь? И секрет не был пустяковым. Впрочем, пусть остаётся ещё один.
Саша был в командировке, на математической конференции. Сегодня он должен был вернуться, поэтому Света снова довела их с Сашей однокомнатную квартиру до блеска. Но, несмотря на привычку, Даня выразил восторг. Убирая постель, Света благосклонно приняла похвалу и сказала почти серьёзно:
– Иначе светлица превратится в темницу.
Ответа у него уже не было, поэтому он промолчал. Или – ещё... Вместо ответа спросил:
– Ты не поедешь на вокзал?
– Командир, – почти несерьёзно ответила Света, – должен оставаться на лихом коне, то есть дома.
– Прими благодарность от рядового! – обнял её Даня. – Попробую соответствовать своему почётному званию, особенно – при наличии прочих рядовых.
– Как прекрасно, когда ты меня ревнуешь!.. – успела проговорить Света.
Саша приехал часа через два или три, как всегда, неожиданно и ожидаемо.
– Хорошо, пусть будет и на этот раз ожидаемо, только не спорь, не мешай рассказывать. Почему, когда о ком-то рассказываешь, этому человеку кажется, что рассказчик – он?
– Значит, хорошо рассказываешь.
– А вот за то спасибо. Итак, ожидаемо.
Когда Саша открыл дверь, они сидели на разных диванах: Даня – на их любимом, Света – на Анином. Аню бабушка должна была вечером забрать из садика и привести к родителям. С нею, как всегда, было бы о чём поговорить, но папы не было целых сколько там дней... Так что сегодня вряд ли было бы.
Когда он уже выходил, Света проговорила, открывая перед ним дверь:
– Ну кто мне поверит, если я скажу, что люблю всех присутствующих?..
Солнце садилось неспешно и осторожно, словно присаживаясь ненадолго: в гостях засиживаться не принято, тем более в становящееся неурочным время. Даня ехал в своём троллейбусе, смотрел в окно, держась за вертикальный поручень. За троллейбусным окном, с какой стороны ни посмотри в него, было пусто от нескончаемой толпы людей.
– А ты говорил, что одиноко – только вдвоём...
Он всё спрашивал себя, надеясь и опасаясь, что ответ всё же найдётся. Если только не потерялся, пока он шёл к троллейбусной остановке от их – Сашиного и Светиного – дома. Или не завалился за одно из протёртых троллейбусных сидений.
Или не закатился куда-то под их – его и Светин – диван.
– Опять ты споришь. Ну ладно, Сашин и Светин.
18
Света и Даня вышли из гостиницы, пошли к мосту через речку: их ожидали на деловую встречу часа через полтора.
Света сняла тёплую кофту, отдала её Дане. Накануне вечером показалось, что с утра будет холодно, под утро они даже укрылись вторым одеялом.
– Не кури, пожалуйста, – попросила Света. – И не прячь от меня сигареты... Люда разрешала тебе курить?
Даня усмехнулся – или всё-таки улыбнулся:
– Ей нечего было мне запрещать, я тогда не курил.
– А почему же сейчас? – Света взяла его под руку, в которой он нёс её фиолетово-белую кофту.
– А сейчас, – он поцеловал её, – хочется, чтобы ты, как и полагается командиру на лихом коне, наставляла меня на истинный путь. Чем больше поступит наставлений, тем лучше. Что бы мне ещё придумать такого, от чего ты меня отучишь?
Он бросил пачку с сигаретами в урну, они не спеша двинулись по мосту, нависшему над шумно сумасшествующей речкой.
«Ты хочешь сказать, что этому беснующемуся чудищу подходит уменьшительное название? Что этот бесконечный грязно-жёлтый, ревущий, как вредный избалованный ребёнок, поток пенистой воды вперемешку с ветками непонятно каких деревьев и обломками невесть чего, – это всего-навсего речка?»
Света улыбалась, поэтому ему хотелось продолжать.
– Кто знает, откуда и что это за обломки? Не напоминают ли они тебе куски баркаса, фелюги или даже – а вдруг? – клиппера?
«Ах да, как же я мог забыть: поскольку рассказ – о тебе, то и рассказчик – ты. Ну что ж, рассказывай. Будь первым – самым первым – лицом. Хочешь?»
«Нашёл чем испугать... Прекрасно знаешь, что не захочу, вот и шантажируешь. Сам ведь сделал так, чтобы я не захотел. Кстати, ты же сам сказал, что будет не рассказ, а повесть».
«Совсем даже не кстати. Но я не спорю: повесть, конечно же повесть».
Бушующее море – вообще всё, что бушует, – опасно и бесполезно стискивать берегами, загонять в границы, очерчивать для него рамки.
– Черти, не черти – ни черта не очертишь, – заметил Даня и снова обнял Свету, потому что мост под ними качался от каждого шага идущих впереди и сзади людей.
Но те, идущие, шли из дома или домой, поэтому бояться им было нечего, и чем бесноватее, тем привычнее для них была река.
А Дане казалось, что это сама река, само загнанное в рамки море, рыча, раскачивает хлипкий, робкий подвесной мост.
– Не смотри на воду, – собирая капли бодрости воедино, посоветовал он Свете, то ли прижимая её к себе, то ли прижимаясь к ней. – Когда вода в таком состоянии, она только и ждёт, чтобы на неё посмотрели. Вот доберёмся до того берега, тогда посмеёмся над ней и над её бессильным рёвом.
Хотелось, чтобы Света сказала что-нибудь приятное своей банальностью, мол, «с тобой мне ничего не страшно». Но ей, кажется, было так страшно, что ничего банального и приятного она выговорить не могла.
Конечно, обратно в гостиницу они поехали на такси, в объезд.
Перед этим, выйдя из последнего на сегодня кабинета, ходили по бесчисленным магазинам, купили колбасы и Свете в подарок кофту, похожую на её фиолетовую, только сиреневую.
Потом она позвонила с главпочтамта Саше. Они стояли в телефонной кабине, и Света говорила ему, что заканчивает свои дела и скоро приедет. Потом Даня позвонил Людиной маме – Люда была на работе – сказал, что заканчивает все свои дела и везёт Дане подарок. Вернее – подарки: он накупил много подарков, один – солдатики – был от Светы. Конечно, он не скажет, что от Светы, тем более – не скажет Людиной маме.
Он стоял в телефонной кабине, и был там не один. Это было ещё летом, и снег тогда ещё не присыпал асфальт.
И троллейбус ещё не приехал на пустую остановку.
«Согласен – пусть будет, что улыбнулся».
19
Они не ожидали, что, откуда ни возьмись, откроется им, выплеснется то ли из-за горизонта, то ли из-за деревьев сказочное, баснословное озеро.
Света вытерла мокрые от купания в пока что тёплой воде волосы. Он помог ей вытереться большим, еле уместившимся в сумке полотенцем. Переоделась, надела его любимую сиреневую кофту. Становилось прохладно.
– Помнишь, как я в первый раз пришёл к вам? – спросил Даня и опустил боковое окно.
– Я сидела дома с Анютой, – улыбнулась Света. – Взяла больничный. У неё болело горлышко.
Даня затянулся, выпустил дым в окно, а с другой стороны как раз мелькнуло очередное фосфоресцирующее объявление с нарисованным оленем или лосем.
– Как ты узнал мой адрес? Неужели ходил в отдел кадров?
– Ты снова не оставляешь мне права на секрет? – повторил он, затягиваясь.
– Ты хочешь что-то от меня скрыть?
Он подумал, но ответа больше не было.
– Саша был дома. Твой приход растрогал его: он тогда был уверен, что ты проявляешь заботу о сотрудниках.
– Правильно, я проявлял, – согласился или возразил Даня. – Я тогда ещё не знал, что ты любишь всех присутствующих.
Света вздохнула и пересела на заднее сидение:
– Я тогда не любила...
«Скрыть – не значит обмануть», – подумал он невпопад.
Молча пролетели мимо какой-то почти не заметной в темноте фермы с сараем и силосной башней, гордо торчащей на той стороне дороги.
– Когда я брал тебя измором, – проговорил Даня, – я сам себя спрашивал: «Зачем я сюда лезу?»
Света вздохнула:
– Когда ты впервые пришёл ко мне по-настоящему, – помнишь, вечером, Анечка уже спала, – я открыла тебе дверь и подумала: «Кто он? Зачем я его впускаю?» Но всё равно открыла и впустила, сама не знаю, зачем...
– Потому что любила всех присутствующих? – Даня попытался быть весёлым.
– Вместо того, чтобы ревновал он, – кажется, ответила Света, – ревнуешь ты...
– А он?
– Ты же знаешь, он уехал насовсем.
Даня закурил ещё одну сигарету.
– Ну вот, а ты – за ним. Вернее – к нему.
Света улыбалась ему из зеркальца:
– Сначала ты ушёл...
Нет, не улыбалась.
Смотрела в своё окно и молчала.
Или думала, что это была не кофта, конечно, а лёгкий свитер – правда, тоже сиреневый. Было ещё не так холодно, чтобы надевать тёплую кофту.
А стойкий запах её сандаловых бус и ожерелья не улетучивался, только смешивался с запахом придорожной хвои. И сосны пахли сандалом, а её волосы – хвоей.
20
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Всё, что было. Уйдёшь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
Они не успели встать с дивана – Саша открыл дверь своим ключом. Даня не слышал, но Света вскочила, почти отбросила его. Это было похоже на продолжение недосмотренного экзотического сериала, состоящего из бесчисленных серий, похожих одна на другую как те самые капли воды...
Саша увидел их, положил принесённый арбуз в прихожей и ушёл, ничего не сказав и заперев за собой дверь.
Даня выбросил окурок из окна, тот сверкнул и улетел, а за ним вслед – ещё не угаданные буквы названия городка. Танька уже приготовилась бы рисовать виселицу, вернее, человечка на ней.
Он подумал, что Света уезжала от него уже тогда, когда он только решился узнать в справочном бюро их адрес.
– Если бы я не ушёл, ты бы осталась?
Света вздохнула, засыпая:
– Уехала бы, конечно. С тобой.
Нет, конечно: он первым задумал отъезд.
Лучше бы её адреса в справочной не было. Зачем он там? Кому он там был нужен, кроме него?
Городишко – тоже мне город – выстрелил в упор. Можно было увернуться, вернуться, – но Даня решил приехать.
Ну да, ты прав: не столько решил, сколько взял вот и решился...
Да он и раньше не решал, ещё когда не ушёл от неё. Как-то получалось, что скорее – решался.
Как-то получалось...
21
В книге сказок помню я картину:
ты да я на башне угловой.
Стань сюда, и снова я застыну
На ветру с протянутой рукой.
Стоянка возле ресторана-забегаловки была почти свободна: перерыв уже закончился, а рабочее время – нет ещё.
Даня посидел в машине, старясь не думать о предстоящей встрече, потом, наконец, пошёл.
Света не опоздала.
– Привет! – сказал он, стараясь быть бодрым, но слегка усталым и умудрённым.
– Привет, – ответила Света, прикрепила к столику крючок, повесила на него коричневую сумку.
– Как ты узнал мой телефон? – она через соломинку отпила экзотического с виду коктейля. – Я ненадолго, ждём Аню с её семейством.
Даня через такую же пластмассовую соломинку отпил своего. Коктейль оказался действительно экзотическим, даже экзотичнее сериала.
– Представляешь, как было бы интересно, если бы Аня приехала, они с Даней встретились и у них начался бы роман.
Света усмехнулась, помешала коктейль соломинкой:
– Достойно экзотического сериала... Ты видишься с ними?..
На стоянке возле ресторана почти не было свободных мест: рабочее время недавно закончилось, к тому же завтра – выходной. Даня посидел в машине, старясь подумать о предстоящей встрече, потом, наконец, пошёл.
Светы долго не было. Когда она пришла, все остальные столики были заняты.
– Привет! – сказал он, вставая.
– Здравствуй, – улыбнулась Света, села напротив, положила зелёную сумку на окно.
Официантка принесла кофе.
Даня положил в свою чашку пару кусочков сахара, размешал, отпил.
– С кем это ты здесь? Кто-то новый, или я не узнаю через столько лет?
Света отпила свой кофе без сахара.
– Ну, меня же ты узнал.
Он не ответил. И хотел бы, но ответ по-прежнему не находился.
22
– Знаешь, когда-то я подумал, что правда – это сказка, рассказанная самому себе. А теперь вот думаю ещё, что ложь – это правда, принятая за чистую, ну разве что с небольшой царапинкой, монету.
– Тебе виднее, – ответил Даниил. – Рассказчик ведь – ты.
– Ты пишешь им? – спросила Света почти равнодушно.
Даня так спешил откупорить бутылку их со Светой любимого вина, что даже немного пролил на стол.
В дверь его номера постучали, он ринулся открывать...
23
Город – как оказалось, и впрямь городишко – выстрелил ему в спину своим полуэкзотическим названием. Можно было увернуться, но было уже поздно. Совсем стемнело. Пустота бросалась в глаза, словно бездомная собака на случайного прохожего.
– Разгадал?
– Конечно. Ну, не конечно, а просто – разгадал...
Уходя или уезжая, Даня слышал, как Света, кажется, что-то говорит ему – он не разобрал, что именно...
А вокруг все шли домой – или из дома, что, в сущности, одно и то же, ведь вернуться им предстояло – домой.
Не потому, что она говорила неразборчиво, а потому, что – как разберёшь? И как разберёшься?..
– На всякий случай добавлю: ты долго, даже дольше, чем обычно, ехал в метро и размышлял, о чём будет сегодня, или в крайнем случае завтра, письмо от Дани. Если будет... От Люды писем не было, к этому ты привык.
– Я же говорю: рассказчик – ты, тебе с твоего лихого коня виднее.
А на улице музыкальные аккорды собрались уже, наверно, в огромную светлую тучу. Та поднялась на заоблачную высоту, повременила, словно раздумывая о чём-то скорее небесном, чем земном, и рухнула на пересохшую, растрескавшуюся асфальтовую дорогу дождём нескончаемых звуков.
Уходить со скамейки не хотелось, но пришлось, как всегда.
Уходить – в этом тоже не было ничего непривычного. Я привык уходить.
* * *
Света читает стихи Анны Ахматовой, Ивана Бунина, Зинаиды Гиппиус, Владимира Набокова, Ивана Савина, Афанасия Фета, Владислава Ходасевича, Марины Цветаевой.
Спасибо им за помощь.
– Присоединяюсь. Рассказчик ведь ты, тебе виднее.
