Лица из прошлого
ЕВГЕНИЙ ГУДИЛИН
ВОЛГА ВПАДАЕТ В КАСПИЙСКОЕ МОРЕ
Лирический очерк
Я спешил до ночи добраться до ближайшего к Каспийскому морю селу, пройдя напрямик по степной дельте Волги 30 километров и обходя населённые пункты. По правую сторону остались Чулпан, Старовольское, Житное, Мумра. К вечеру перед заходом солнца я оказался у околицы села Зюзино, крайнего поселения, за которым шуршали камышовые заросли. Они щетинистой стеной преграждали путь к морю.
Утомлённый длинным переходом, я мечтал о ночлеге под каким-нибудь кровом. Две попытки найти его оказались неудачными. Хозяева домов, куда я попросился, отказали и проводили меня недружелюбными подозрительными взглядами. Это удивляло. Мне думалось, что в русских деревнях никому не отказывали в ночлеге.
Между тем, ночь уже наливало село густой чернотой, и я стал устраиваться в лодке на берегу Бахтемирского рукава Волги. Но спалось скверно. Тучи комаров, лай деревенских собак, близкий рёв работающего бульдозера мешали мне уснуть. Только перед восходом июльского солнца забылся на несколько минут.
Меня разбудили невежливые толчки. Открыв глаза, я увидел над собой двух мужиков с матёрой овчаркой на поводке.
– Собирай манатки и айда с нами, – сказал мне низкорослый кряжистый мужчина с густыми чёрными бровями.
– Погодите, мужики. Дайте мне размяться, побриться, поесть и, наконец, просто справить нужду.
– Смотри, какой аккуратист, – иронически сказал чернобровый своему напарнику, который был высокого роста, немного грузноват, белобрыс и молчалив. Его голубые женственные глаза светились дружелюбием и смущением.
– Нужду справь, и пойдём в контору, разбираться, что ты за фрукт, –строго разрешил мне чернобровый, – да не балуй, а то… – Он выразительно подёрнул поводком рыкающую собаку.
Через пару минуту меня под конвоем повели в глубь села. По мере продвижения наша группа обрастала толпой любопытных. По репликам мне стало понятно, что меня приняли за человека, который намерен перейти за пограничный кордон.
В этом я убедился, когда меня привели в сельсовет, над которым трепыхался вылинявший флаг.
В небольшой комнате с портретом Хрущёва было несколько человек. За столом сидел председатель сельсовета, крупный солидный мужчина с орденскими колодками, у торца стола примостился милицейский лейтенант, участковый с коричневым кожаным планшетом, на другом торце – парторг, рядом, под прямым углом вдоль стены, стояла деревянная засиженная до блеска скамья, на которой, как пешки на шахматной доске, рядком сидели, кажется, профсоюзный активист и районный депутат и мои конвоиры в качестве свидетелей и понятых.
В окна председательского кабинета заглядывали любопытные.
Их отогнали, и начался долгий и подробный допрос. Лейтенант раскрыл блокнот и стал выяснять мою личность. Он изъял паспорт, комсомольский билет,
ГУДИЛИН Евгений Алексеевич – автор двух книг и множества публикаций в периодике. Член литературного объединения «Дон». Живёт в Ростове-на-Дону.
© Гудилин Е. А., 2013
трудовую книжку, профсоюзную карточку и путевой дневник. Всё просматривал на свет, очевидно, убеждаясь, что документы подлинные. Покончив с протокольными формальностями, стал читать мои дорожные записки, и тут посыпались на меня любопытные вопросы всех присутствующих. На вопрос, почему «шляюсь» и на какие «шиши», ответил, что я турист, любопытствую посмотреть, как живут люди. Они с недоверием слушали мою «пургу», как назвал один из них мои искренние и простодушные ответы.
Милиционер, сославшись на дневниковую запись о том, что я хочу добраться до Каспийского моря, усмотрел в этом желание перебраться за кордон. Он, с молчаливого согласия присутствующих, «шил» мне преступные намеренья изменить Родине.
Тут я взорвался, назвав его шпиономаном, и пустился в горячую политическую философию хрущёвской оттепели. Во всё время моей демагогии её слушали с большим вниманием, как будто заезжего лектора. Окончив аргументируемую декламацию, я почувствовал, что подозрительность сошла на нет.
Лейтенант вернул мне документы, рюкзак. Правда, предсельсовета паспорт «в порядке прописки» всё-таки оставил у себя и разрешил мне остаться в селе. Время было уже обеденное, все разошлись. Меня тоже выпроводили на улицу, абсолютно безлюдную.
Нещадно палило солнце, в песке, кудахча, барахтались куры, да, высунув языки, в тени дремали собаки.
Я направился на берег Бахтемирского рукава – протока в дельте Волги, – испытывая горячее желание искупаться и совершить свой туалет, так неожиданно прерванный зюзинскими селянами.
Безлюдным селом я прошёл к воде, разделся до плавок, искупался, побрился и стал осматриваться. Берег был заставлен вёсельными лодками, моторками, баркасами и сейнерами, канатными бухтами, пиломатериалом, котлами со смолой, развешанными на просушку сетями. Зюзинские рыбаки готовились к путине, делали ремонт и профилактику орудий своего рыбацкого труда.
Но сейчас был обеденный перерыв, на берегу царило безлюдье, и я остался наедине со своими мыслями и чувствами.
Было неприятно, что меня приняли за перебежчика, но удовлетворился тем, что сумел доказать всю безрассудность и нелепость подозрений местной власти. Я и не предполагал тогда, что мне предстоит выдержать ещё один суровый экзамен, на этот раз уже со стороны простых зюзинских рыбаков.
Они окружили меня шумной любопытной толпой, сытые, хмельные после домашнего обеда, и сгрудились над моим худым голодным телом, распластанным на горячем песке. Все они были мускулистыми, словно вылитыми из бронзы, с обветренными щетинистыми лицами. На головах соломенные широкополые шляпы, одежда – широкие навыпуск белые рубахи и жёсткие парусиновые штаны в коричневых пятнах смолы, многие босы.
Они стали наседать на меня с теми же вопросами, что задавали и в сельсовете. Поначалу, ещё не отошедший от недавней словесной баталии, я отвечал им колко, резко, не желая терпеть нового допроса.
Их это обозлило, и они дали понять, что запросто могут поколотить, не считаясь ни с какими процессуальными статьями и законами юридических уложений. Я переменил тактику и тональность разговора.
– Тише, вы вот послушайте, что вам расскажу. Вы знаете писателя Горького? Кто читал его рассказ «Мальва?»
– Кино такое есть. Я смотрел его: про бабу, блядюшку одну, – откликнулся кто-то.
– Правильно, – подтвердил я. – Но Горький, когда бродяжил и рыбачил в этих местах, изучал и наблюдал жизнь тогдашних каспийских рыбаков. Мне тоже хочется посмотреть, как живёте, работаете вы, советские труженики моря, а потом написать рассказ или повесть.
– Вы посмотрите, как он заливает. Тоже мне, новый Горький объявился. Это когда было, при царях, тогда вся Россия в босяках ходила, – саркастически оборвал мой монолог сухой жилистый мужчина, густо обросший серой щетиной. Его карие глаза остро кололи недоверием. – Ты нам Горьким буки не забивай! Он уже большим писателем был, на то и ходил по Руси, чтобы жизнь народную описать. А ты ещё мелюзга, и зачем ходишь, мне не понять. Поди, воруешь? Как это можно жить и не работать?
Я понял, что мой оппонент имеет некоторое представление о «большом» пролетарском писателе, но имел смутное знание его творческой биографии.
– Ну, про нас ты погодь писать, – встрял в разговор рыжий однорукий мужик. – Сперва надо солёной ухи похлебать, в море хребет погнуть. Вот тогда и пиши. Да не так, как один писака из газетки о нас кенарем распелся, дескать, романтики моря мы. Не романтики – пахари, каторжане. Я вон и руку в море потерял. А сколько нашего брата в пучинах его упокоилось. Вот цена той «романтики».
– А вы и примите меня в свою рыбацкую артель, – уцепился я за эту идею. – Мне и заработать надо. А то за душой ни гроша.
– Нет, ты на нашей работе не потянешь. Дюже жидкий ты. Море тебя быстро заутюжит. Ты ведь писателем хочешь быть. Бумагу марать – не сети таскать.
Я сказал, что работал на строительстве Братской ГЭС и работы тяжёлой не боюсь.
– Там – тайга, у нас – море. Нет, негожий ты для рыбацкого дела. Его любить надо, душой прикипеть, а у тебя на уме лишь бы по земле шаркать.
Все согласно закивали.
– Да-а-а, он, видать, из летунов, – ввернул кто-то из толпы.
Я промолчал, готовясь к новым каверзным вопросам. И они не замедлили прозвучать.
– В море просишься? – опять со злой иронией подключился серощетинистый рыбак. – Ты вон на тёплом песочке дрожишь. Чего так ноги трясутся?
Я действительно чувствовал какой-то противный озноб в теле. Видать, сдавали нервы. Схватка была явно неравной.
– От усталости: пешком много прошёл, да и голодный, – откровенно признался я, втайне надеясь на сочувствие дознавателей.
– Говори мне! Я поболе твоего пешком ходил. От Сталинграда до Берлина протопал. И недоедал, и недосыпал, а дрожи что-то за собой не замечал, – острой язвою донимал меня небритый. Вдобавок он вычурно матерно выругался. Все загоготали.
Стало понятно, что ни в какую артель меня не возьмут. В их глазах я бродяга и романтик, а для них рыболовство – тяжёлый и опасный труд, хлеб и сущность их жизни. Про себя согласился с их правотой, но злило то, что они клевали меня, как чёрное вороньё белую ворону.
От дальнейшей моральной экзекуции меня спас зычный голос какого-то их распорядителя:
– Кончай, мужики, бодягу. Пора за дело!
Рыбаки дружно отступились от меня и разошлись по рабочим местам: латать, смолить и конопатить лодки. Облегчённо вздохнулось. Но тут же увидел, что ко мне опять приближается самый въедливый щетинистый рыбак. Я глядел на него жалким обречённым взглядом.
– Не боись, пойдём-ка до моей хаты – поешь.
Я был сражён, горло перехватила спазма. Ведь этот человек донимал меня своей дотошностью и насмешками и, как мне казалось, более всех был враждебно настроен ко мне. Запрятав свою неприязнь, охотно побрёл за ним.
Во дворе нас встретила его жинка, худая остроносая женщина. Она сердито оглядела мужа и, шлёпая себя по бёдрам, закричала:
– Опять, паразит, зенки залил. Я тебя за тем посылала?
– Танюха, да погодь ты. Вот человека привёл, поесть бы ему надо, голодный он, – сказал муж, указывая кивком головы в мою сторону. Хозяйка внимательно оглядела меня и, ничего не сказав, пошла на летнюю кухню.
Почувствовав не очень радушный приём, я повернулся и вышел со двора.
– Ты куда? Постой! Счас хозяйка что-нибудь сообразить, – попытался остановить меня хозяин.
Когда я уже прошёл три дома, меня нагнал пацанёнок лет девяти, белобрысый, с конопушками на лице. Он резко дёрнул мою руку:
– Дядь, а, дядь! Вертухайся, вон мамка у калитки стоит с бутылью молока и краюхой хлеба, и ещё рыба вяленая…
Я оглянулся. Действительно, женщина ждала меня со свёртком. Проглотив гордость, я вернулся. Да и в животе гулко урчало.
– Ну, ты чего, паренёк? Ты не думай, что на тебя осерчала. Это я на своего мужика, будь он неладен. Я по хозяйству замуторилась, ровно рыба в сети, а он нажрался опять и спать завалился. Вот, возьми, поешь.
Я взял, извинился за свою бестактность, поблагодарил и отправился в тихий безлюдный уголок Бахтемирской протоки.
Суматошный день с утренним недосыпом, допросами и словесными баталиями закончился для меня радушным приглашением на сытный ужин. А случилось это так.
После скромного обеда меня разморило и я уснул за околицей села в тени прибрежной ветлы. От людских глаз меня скрывали высокие камыши.
Перед самым заходом солнца меня кто-то вежливо разбудил. Я нехотя открыл веки. Надо мной склонился молодой мужчина. Лицо мне показалось знакомым. Всмотревшись, я узнал в нём одного из тех, кто был в толпе, донимавшей меня днём. Но он тогда молчал и только внимательно слушал мой «базар» с зюзинскими мужиками.
– Евгений, вставай! Пойдём до моей хаты, поужинаем и ночлег устроим. На берегу-то комары загрызут, да и собаки деревенские облают.
Я вспомнил вчерашнюю ночь со всеми её «прелестями» и охотно принял приглашение.
В его дворе под камышовым навесом был накрыт стол. От него вкусно и аппетитно пахло. Молодая хозяйка дружелюбно протянула мне маленькую тёплую руку и, улыбаясь, назвалась:
– Нина.
– Виктор, – представился и муж.
– Ну, умывайтесь, да и за стол вечерять, – пригласила хозяйка.
Нина потчевала меня с каким-то родственным усердием. Она ставила передо мной различные угощения: наваристый суп с курицей, гуляш, блинчики со сметаной, вяленую рыбу и наконец круто заваренный чай. За долгим застольем, в ответ на моё любопытство, они, разоткровенничались о своей жизни и её перспективах. В основном говорил Виктор:
– С год как мы поженились. В прошлогоднюю путину прилично заработали. Отделились от родителей, построили свой домик. Сейчас помаленьку обзаводимся имуществом. А с потомством решили повременить. Сперва на ноги надо покрепче встать.
А Нина с весёлым удальством добавила:
– Мы молодые. Успеем! И, дай Бог, не одного.
Между тем уже наступила душная прикаспийская ночь. Хозяева предложили остаться у них ночевать. Но я, искренне поблагодарив, не стал злоупотреблять их гостеприимством и отправился в сторожку на берегу, в которой мне разрешил ночевать предсельсовета после административного допроса.
В будке имелся дощатый лежак. Я расположился на нём, уместив свой тощий рюкзак под голову. Но, несмотря на сытный ужин, мне почему-то не спалось. Думал о людях, которые ещё днём изгалялись надо мной, а вечером стали изливать на меня водопадом свои щедроты и доброту. В моей душе стыдливо прятались угрызения совести за нехорошие мысли о них. Суматошный день закончился полным раскаянием ещё перед одним человеком.
Я стал уже засыпать, когда вдруг услышал чьи-то шаги на ступенях, а затем кто-то, сопя и чертыхаясь, ввалился в сторожку.
– Евгений, ты здесь? – позвал меня этот «кто-то».
Откликаюсь, хотя в темноте не мог рассмотреть ночного посетителя.
Он опускается передо мной на корточки грузным белым мешком, источающим сивушный запах.
– Вставай! – хватает он мою руку. – Пойдём ко мне, нечего тут на голых досках валяться. Ты ведь человек, а не пёс бродячий. Давай, давай! – с пьяной настойчивостью поднимает меня гость и тащит на улицу.
И вот мы идём по берегу в тот конец села, где меня утром задержали. Я узнаю того голубоглазого молчуна, который испытывал явное смущение и неловкость при моём задержании. Сейчас он под хорошим хмельком, ноги заплетаются, приходится поддерживать его, чтобы не упал. К тому же оказался словоохотливым.
– Евгений, ты не обижайся, что тебя заподозрили наши власти. Всё это чушь! Я поверил всему тому, что ты говорил в сельсовете. Я сам много пережил, людей вижу и понимаю. Ты наш. Советский! Комсомолец! И мечта у тебя хорошая – писателем стать.
Так, не умолкая, мой доброжелатель довёл меня до своего дома.
У ворот нас встретила женщина.
– Маруся, вот привёл его. Он там, в будке… на голом полу, как собака. А он человек, писателем стать хочет.
– Хорошо-хорошо, пойдёмте, чай пить будем.
Входим в светлую уютную горницу. На столе электрический самовар, стаканы, чайные блюдца, горка колотого сахара. Время ночное, а стол облеплен детишками. Их четверо: двое пацанов и две девочки. Все белобрысые, загорелые и облупленные. Старшему лет тринадцать, младшей годков пять. Они с детским интересом лупят на меня неморгающие глазёнки. Самая маленькая спрашивает:
– Тятя, этот дядя шпион? Ты его забрал?
Все смеются. Я сразу понял, что в этой семье царят любовь и лад, доброта и ласка. И почувствовал себя свободно и раскованно.
Детей отослали спать. Хозяин выставил бутыль самогона, пригласил к столу. Жена захлопотала о закуске. Я пригляделся к гостеприимным хозяевам.
Глава семьи Николай Зиновьевич Карпенко на мир смотрел улыбчивыми голубыми глазами, опушёнными белыми ресницами. На полном, с красными прожилками лице большой лоб, переходящий в лысину с остатками светло-рыжих волос. Всё в этом человеке источало ясность ума и доброту души.
Его половина была ещё молода, лет под сорок. Большие тёмно-синие глаза, русые, чуть волнистые волосы, мягкие черты лица говорили о том, что в молодости она была необыкновенно миловидна. Теперь, очевидно, от частых родов немного располнела, но не огрузла. Характером покладиста, уступчива, послушна. Ни словом ни жестом не возразила против позднего хмельного застолья.
Собственно, мы не столько пили (хозяин и так был уже в приличной ко- ндиции, а я тогда не особенно дружил с Бахусом), сколько вели разговоры, благо наша ночная посиделка заканчивалась воскресным утром.
Николай Зиновьевич пытался рассказывать о своём пленении в годы войны, о чешских крестьянах, которые помогли ему бежать. Слушать его, правда, было тяжело: язык заплетался, рассказчик путал последовательность событий, имена, даты. Тогда на помощь ему приходила жена. Муж покорно махал рукой, уступая ей право на рассказ. Маруся повествование вела живо, с пластикой, мимикой, пересыпая свою речь немецкими выражениями. Видать, история мужнина плена была ей хорошо известна, словно она сама всё испытала.
История эта вкратце такова.
В 41-м под Вязьмой красноармеец Карпенко попадает в плен.
Два с лишним года молодого русского парня мордуют работами в фашистских концлагерях, перебрасывая из одного в другой. В начале 44-го наиболее здоровых и крепких «гастарбайтеров» гонят колонной в Чехословакию.
В одну из ночей пленных остановили в полуразрушенном стодоле. Ночь была непогожей. Карпенко с товарищем по несчастью Семёном Зелиником сумели убежать.
Беглецов на время спрятала и приютила на своей ферме чешская семья. Оклемавшись, дня через три они ушли в лесной массив Рудных гор к партизанам, у которых и провоевали до конца войны.
Маруся приносит семейный фотоальбом и показывает пожелтевшую, очевидно, ещё довоенную фотокарточку крестьянской семьи, подаренную на память беглецам, и фотоснимок чешских партизан, как документальные свидетельства её рассказа, в правдивости которого я нисколько не сомневался.
– Вот в гости б к ним съездить, повидаться бы, – слёзно говорит Николай Зиновьевич. – Или хотя бы благодарность им написать. Ты ведь писатель, Евгений. Напиши! – вдруг неожиданно просит мой сотрапезник.
– Вот так всегда, – поясняет Маруся. – Как только вспомнит о чехах, так и накрывает его эта самая невысказанная благодарность.
– Эх, ты, Маруся-а-а! Я только правду хочу сказать. Чехи – это такие народные люди! Если б не та семья, я сгинул бы в плену.
Уже занималось утро, когда мы вышли из-за стола. Хозяин вперевалку добрался до спальни, меня заботливая хозяйка уложила на диван с чистыми простынями, и я впервые за долгое время уснул мертвецким сном
Проснулся поздно. Стрелки на ходиках показывали 10 часов. В доме – полумрак и тишина. С улицы доносились детский смех, визг и лай собачонки. Я встал, вышел из дома. Он стоял прямо у реки и смотрел на Волгу четырьмя окнами со ставнями. Днём они обычно закрывались, чтобы в комнаты не заглядывало солнце. А оно жжёт нещадно, температура под сорок. Я присоединяюсь к младшеньким хозяйским ребятишкам, которые барахтаются в воде. По берегу с заливистым лаем носится лохматый пёсик, то и дело бросаясь в воду. Чуть поодаль слюдяную гладь реки лениво бороздят стада домашних уток и гусей. Над ними, охотясь за стрекозами, чертят стремительные зигзаги белогрудые ласточки.
В адский полдень откуда-то на лодке приплывают Николай Зиновьевич, Маруся и их старший сын Петя. Оказываются, с утра они заготовляли в лугах сено. Я попенял им за то, что они не разбудили меня на работу. Не хотелось быть у них гостем-халявщиком.
– А вот пообедаем, отдохнём часика два, и снова в луга. И тебя возьмём, – обещает Николай Зиновьевич.
И действительно, плотно пообедав и отдохнув пару часов, стали собираться на работу, мне неведомую, но загадочно интересную.
Хозяин возится с мотором в лодке. Он очень живописен, хоть портрет пиши. Широкополая соломенная шляпа, клетчатая рубаха навыпуск, брезентовые штаны, запачканные коричневой смолой, высокие сапоги – всё говорило в нём, что он из когорты прикаспийских рыбаков. Под стать ему и жинка, тоже в брюках, заправленных в резиновые сапоги, в красной кофте, на голове ситцевый, с выгоревшими цветочками платок. Она живо крутит вязки из осоки. Мы с Петей относим их в лодку, укладываем вёсла, мокрой тряпицей укрываем баклагу с квасом.
Наконец, всё готово. Затарахтел мотор, отталкиваемся, разворачиваемся и плывём по протоке в пойменные луга. Доходим быстро. Причаливаем к порожней грузовой лодке, качающейся в камышах у берега, и идём к месту работы. Там на молодой отаве рядами лежит пожелтевшее сено.
Маруся начинает сгребать его и «курлавить» в маленькие кучки, муж утаптывает их и вяжет в тугие снопы. Мы с Петькой таскаем их к лодкам. До них метров 250 – 300. Мальчишка вьючит на плечо один сноп, я беру два, связывая их верёвкой. Поначалу снопы кажутся лёгкими. Но с каждым часом работы они непомерно тяжелеют, ноют руки, болят плечи, чешется потное тело, заплетаются ноги.
А жарища адская. В траве трезвонят кузнечики, в выгоревшем небе парят коршуны, вётлы стоят квёлые – ни ветерка.
Мы с Петькой, не раздеваясь, окунаемся в воду, но она – горячая, нисколько не освежает.
Наконец, перетаскали всё. Подходят хозяева с последними вязанками. Ополоснув потные лица, они начинают аккуратно укладывать сено в грузовую лодку. Я тросом зачаливаю её к корме моторки. Через двадцать минут рассаживаемся по лодкам: хозяин с жинкой в переднюю, я с пацаном во вторую – и пускаемся в обратный путь.
Вечереет. Река – стеклянная гладь. Неподвижно стоят камыши. Тишина, только надсадно тарахтит мотор. Но вот и наша пристань.
Причаливаем. Нас встречает заливистым лаем лохматая собачонка. Она скачет, тыкается мордой в колени. Из дома с радостными криками выбегают младшие детишки. Начинаем разгрузку. В работу включаются все, даже пятилетняя Танюшка. Менее чем за час управились.
После работы купаемся. Хозяин с хозяйкой идут в домашнюю баню. Я и дети залезаем в реку, плаваем, барахтаемся, шумно смеёмся и визжим от удовольствия. Чувствую, как в телесную плоть вливаются свежесть и бодрость.
До ужина наблюдаю жизнь села. Солнце огненным кругом скатывается за горизонт. Многоцветьем вспыхивает река. Над водой, охотясь на комаров, мечутся, порхают мириады стрекоз. А на стремя реки выплывают вёсельные лодки с рыбаками «шарить» сети. Это запрещённая добыча рыбы, то есть браконьерство, но им здесь занимаются все поголовно. Сети ставят на якоря до восхода солнца, засекая примету на берегу, а поздним вечером их вытаскивают «плавушкой» – четырехпалым якорем. На браконьерском жаргоне операция эта называется «крючки».
Всю технологию местного лова рыбы мне разъяснил удачливый в этот вечер рыбак, который только что на моих глазах вытащил сеть с богатым уловом. Я подошёл помочь ему, он не отказался. Управившись, рыбак предложил мне ещё трепыхающегося судака и вынул фляжку.
– Вот, может, микстуры ляпнешь? Чистый спирт.
Я отказался от щедрых подношений и спросил:
– А рыбнадзор как к вам относится?
– Гоняют псы, гоняют, – признался браконьер. – Если прижучат, то и сети конфискуют, и все прибамбасы, а то и лодку, плюс денежный штраф.
– Да, рисковый ваш промысел.
– Ничего, мы уже свычные к энтим передрягам, – равнодушно сказал мой словоохотливый собеседник.
Солнце уже скрылось, быстро, по-южному, небо набухало густой синевой. Я вернулся в дом Карпенко. Маруся собирала ужин. В десять часов садимся за стол. Дети галдят, как голодные галчата.
Мать незлобно на них покрикивает. Отец невозмутимо посмеивается. Накормив и напоив шумную ораву, родители отсылают их спать. Младшие безропотно уходят. Тринадцатилетний Петька на правах взрослого остаётся послушать наши разговоры. Хозяйка изливает извечную бабью жалобу на хозяйство, домашнюю работу, детей.
– Торкаешься, ровно рыба в сети. Скотину, птицу накормить, напоить чего стоит. Затем уборка, стирка, опять же детишкам готовить надо завтраки, обеды, ужины. В черед – вечерняя дойка, по субботам баню растопить. В постель валишься ровно бревно.
– Маруся, ну, ладушки. Хватит рыбьи слёзы лить, – незлобиво останавливает жинку супруг. – Иди отдыхай. И ты, Петя, ступай. А мы тут с Евгением чайку попьём ещё.
Мы и так уже выпили достаточно много. Но здесь принято чай пить по 8–10 стаканов, до испарки. Такое неуёмное поглощение жидкости – следствие обильного употребления рыбы. Местные жители говорят: «Рыба любит водичку ровно в реке, то ж и в животе».
Но чай мы больше не пили. Николай Зиновьевич поставил жбан браги, и мы вдвоём продолжили ночную трапезу. Захмелев, он опять начинает рассказывать о пребывании в немецком плену, о побеге, о стыде и глубокой признательности и благодарности чешской семье – «настоящим народным людям». Очевидно, этот кусок в его биографии – самый яркий и памятный.
– Ты вот писатель. Опиши всё это в своей книжке, – в который раз просит он меня…
Вряд ли он жив теперь. Я исполняю его просьбу спустя 50 лет.
Назавтра, в понедельник 25 июля, согласно моему походному дневнику, распрощавшись с семьёй Карпенко, с другими зюзинцами, одарившими меня продуктами и карманными деньгами, в два часа дня я сел на колёсный пароход «Чердынь», который шёл в Астрахань. Разместившись на верхней палубе, я с удовольствием вспоминал о каспийских рыбаках, о начальной неприязни ко мне и о доброте и благожелательности в конце моего авантюрного вторжения в их обычную жизнь, такую же банальную, как и то, что Волга впадает в Каспийское море.
