На мрак и свет помножена душа,
Но дважды два не отражают сути,
Мне выдал Бог на память полгроша,
И счастье жить свободно в полусмуте.
Леонид Латынин
Кто, когда, зачем и чем вбил нам в голову мысль, что, мол, молодые живут, а пожилые – доживают? Они тоже живут – ту жизнь, которую могут и хотят. И эта жизнь может быть и активна, и интересна.
Андрей Максимов
16-летний Пушкин написал о Карамзине: «В комнату вошел старик лет 30». Это можно было бы списать на юношеское восприятие возраста. Сказал же мне 15-летний сын в мои 35: «Батя, когда я буду такой старый, как ты, мне уже тоже ничего не нужно будет». Но вот слова Ю.Тынянова: «Николай Михайлович Карамзин был старше всех собравшихся. Ему было тридцать четыре года – возраст угасания». Сегодня вполне серьёзно обсуждают, не заканчивается ли юношеский возраст лишь к 30-ти годам. Повернётся ли у кого-нибудь язык сказать о 42-летней госпоже N – президенте банка, давшего кредит под хороший процент: «Старуха»? Внешние и внутренние границы старости на карте жизни разительно изменились и продолжают изменяться: 1
Доля населения старших возрастных групп по основным регионам мира, 2007 год, % от общей численности населения
«В настоящее время пятую часть населения наиболее развитых регионов составляют лица в возрасте 60-ти лет и старше, а к 2050 году, по прогнозным оценкам, их доля возрастёт до трети».1 Это не только становится экономической проблемой, но и серьёзно сказывается на возрастной структуре занятости, межпоколенных отношениях, социо-культурном ландшафте. Использование потенциала старости привлекает всё большее внимание исследователей, выходящее далеко за пределы только геронтологии и гериатрии, как это ещё недавно было.
Дать единое определение старости, вывести какую-то её общую формулу по существу невозможно.
Хронологическая старость. У древних греков возрастом старости считался время от 43-х до 63-х лет, в Древнем Риме – от 60-ти лет. По действующим сегодня критериям Всемирной Организации Здравоохранения, это возраст от 75-ти до 89-ти лет. Ей предшествует пожилой возраст – от 60-ти до 74-х лет. За ней следует возраст долгожительства.
Физиологическая старость – «Заключительный период жизни, характеризующийся ограничением адаптационных возможностей организма и морфологическими изменениями в различных органах и системах»2. Слово «человек» в таких определениях не обязательно – они с равным успехом подходят и для животных. С физиологическим старением связано представление о старости как болезни, которую можно предупреждать и лечить. К нему восходят старые и новые идеи замедления старения и продления жизни лет до 200–300.
Социальная старость – «заключительный период человеческой жизни, условная граница которого с периодом зрелости связана с отходом человека от непосредственного участия в производительной жизни общества»3. Её возрастные границы широко варьируют в зависимости от культуры, времени, общественного уклада и т.д.
Психологическая старость не совпадает с остальными её гранями. «Трагедия не в том, что мы стареем, а в том, что остаёмся молодыми» – заметил Виктор Шкловский. «Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!» – вторит ему Фаина Раневская и добавляет: «Старость – это просто свинство. Я считаю, что это невежество бога, когда он позволяет доживать до старости». В широком смысле слова психологическая старость это то, как проявляют себя названные выше стороны в поведении и переживаниях человека. Здесь можно выделить, по крайней мере, три аспекта.
Первый связан с возрастными изменениями психики – от незначительных до патологии – и выходит далеко за пределы темы этого очерка. Единственное, что хотелось бы заметить, это то, что вклад индивидуального здесь значительно больше, чем собственно возрастного.
Второй фокусируется на психологической переработке всего того, что приносит с собой возраст, или, иначе говоря, о приспособлении к старости, совладании с ней. Многие авторы пытались типологизировать психологию старости. Упомяну лишь выделенные Д. Бромлеем4 стратегии приспособления:
1. Конструктивный – отношение к старости положительно, она переживается, я бы сказал, как бабье лето с праздником урожая. Это стратегия хорошо интегрированной, зрелой, полагающейся на себя личности, позволяющая принять возраст и получать удовольствие от жизни, несмотря на её конечность.
2. Зависимый – в общем позитивное восприятие старости, но с тенденцией ожидать от других помощи в обеспечении жизни и душевной поддержки. Оптимизм сочетается с непрактичностью.
3. Оборонительный – подчёркнутая независимость, необходимость быть в действии, стремление работать как можно дольше, сожаления о прошедшей молодости. Придерживающиеся этой стратегии не любят делиться проблемами, склонны держаться привычек и т.д., прямо и косвенно настаивая на том, что они «о’кей» и справляются с жизни сами. Это проявляется даже в семье.
4. Враждебный – старость, уход на пенсию не принимаются, будущее окрашено страхом беспомощности, смерти. Напряжение разряжается через повышенную активность и при этом недоверчивость, подозрительность, агрессивность, обвинения в своих неудачах других, враждебность к молодежи, злость на весь мир.
5. Самоненавидящий – тот же страх старости, но агрессия направлена на себя. Эти люди обесценивают собственную якобы неправильно и плохо прожитую жизнь, воспринимают себя как жертв обстоятельств и судьбы, пассивны, часто депрессивны. Нет ни бунта против старости, ни зависти к молодым, смерть видится избавлением от страданий.
Хотя у каждого при знакомстве с этими стратегиями возникают ассоциации с живыми людьми, это только стратегии, типы приспособления, а не типы людей, в жизни которых разные стратегии могут сочетаться и изменяться.
Третий аспект – личностное развитие. По Э. Эриксону, в старости разрешается конфликт «цельность – безнадёжность». Неблагоприятное его разрешение – отчаяние из-за неудавшейся, несложившейся жизни, безвозвратно упущенных возможностей; благоприятное – мудрость, спокойная подготовка к уходу (5-я vs. 1-ая стратегии по Д. Бромлею). Молодость с учетом того, как разрешение более ранних конфликтов развития встречалось с жизнью, решала конфликт близости и одиночества: способности разделять свою жизнь с другим без страха потерять себя и ухода в одиночество, по существу – способности и неспособности к любви. Зрелость – разрешение конфликта «производительность – застой»: чувство сопричастности, забота о других vs. самопоглощённость. На ходе разрешения конфликта старости серьёзно сказывается разрешение конфликтов предшествующих стадий развития. Но она бывает способна на такие прорывы в личностном развитии, которые не всякой молодости по силам.
Когда начинается старость? Цифры цифрами, но где тот порог, переступая который, человек может сказать себе, что вступает в неё?
На языке essentia говоря, там, где физическое старение достигает некоей критической массы и встречается с критическим сужением поля занятости и социальной востребованности. В сегодняшних западных (информационно-технологических) обществах социальным порогом старости считается выход на пенсию по возрасту, но кто-то уходит на неё в декретированном возрасте, а кто-то не уходит вообще.
На языке existentia, старость – это когда человек чувствует себя старым и строит свои поведение и жизнь, исходя из этого чувства. Само по себе это не определяет качества переживания старости: оно складывается в её встрече с индивидуальным опытом жизни, изменяющимся местом старости в социальных системах, социо- и этнокультурными портретами старости и стереотипами отношения к ней у поколения детей и т.д. Но так или иначе в старости сходятся и представлены в сгущённом виде основные данности существования – «неизбежность смерти каждого из нас и тех, кого мы любим; свобода сделать нашу жизнь такой, какой мы хотим; наше экзистенциальное одиночество и, наконец, отсутствие какого-либо безусловного и самоочевидного смысла жизни» (И.Ялом).
Лет 10-12 тому назад мне пришлось консультировать человека, обратившегося по поводу отношений со своим другом: «Разрываюсь между желанием помочь ему, что – понимаю! – не в моих возможностях, и обидой». Его друг – талантливый учёный из тех, кого уважительно называют self-made-man, пробивший дорогу в жизни и науке собственным лбом, прямой, требовательный и категоричный, своего рода романтик бескомпромиссности, отнюдь не лишенной односторонности и чреватой конфликтами. Поначалу это помогает ему и выводит на достаточно высокий служебный уровень, где его набыченность всё больше вступает в противоречие с требуемой на его посту гибкостью в административных и человеческих отношениях, приводя его к конфликтам и периодическим депрессиям с выраженной психосоматической компонентой. В 60 он оказывается перед лицом выбора между унизительным для него переходом под начало одного из своих подчинённых и уходом на пенсию, чувствует себя загнанным в угол, выбирает второе и погружается в депрессию, замыкающуюся в порочный круг с теперь уже действительно медицинскими проблемами. Всё то, что он раньше хотел сделать и написать, но не успевал, теперь, когда на это есть время, остаётся несделанным и ненаписанным. Своё мироощущение он выразил в письме моему клиенту, с которым был связан больше сорока лет: «... с тех пор, как молчу, я переживаю обиду и раздражение на всех и вся. Это стало моим мировоззрением, я ни с кем не делюсь им, лишь периодически взрываюсь. Ненавижу людей, все – враги. В отношении тебя – у меня взорвалась злоба, ты такой тонкий и гуманный, но ...» – дальше следовала разрывающая отношения тирада в духе рассказов М. Зощенко. Было ясно, что это своего рода призыв о помощи, возможности ответа клиента на который мы и обсуждали. Дальнейшая судьба этих людей и их отношений мне неизвестна, но фраза моего клиента: «Он так боится смерти, что сам при жизни ложится в могилу», – осталась в памяти.
В любом случае отношение к смерти – одно из магистральных переживаний старости. Смерть остаётся последней тайной даже тогда, когда она рядом и мы к этой её близости привыкаем:
Он во сне чему-то улыбнулся,
повернулся и затих, преставясь.
«Повезло – заснул и не проснулся» –
старики на кладбище шептались.
После пили водку, вспоминали,
без особой, в общем-то, кручины,
словно просто время коротали
в ожиданьи собственной кончины.
Ум говорит: «И я тоже уйду. Не печалюсь о смерти и бессмертья не жду. Я не верую в чудо. Я не снег, не звезда, и я больше не буду никогда, никогда» (Е. Евтушенко), а душа не может принять этого «никогда, никогда». И ум, как любящий и заботливый муж, с которым прожита вместе вся жизнь, помогает ей.
Ему чуть за 80, ей чуть меньше. Москвичи, в Америке уже 18 лет. Живут отдельно от детей. Её психика потихоньку ветшает, так что и в памяти провалы, и поведение часто детсковато. Они ходят в дневной центр для пожилых, где мы с ними и работаем. На очередную сессию она приходит с несколькими своими прошлыми статьями в газетах: «Почитайте. Как вам?». Расцветает, когда слышит, что нравятся. Они с мужем хотели бы собрать её статьи в книжечку, чтобы детям осталась память, но это – они узнавали – им не по карману. Говорю ей об интернет-издательстве, где книгу можно издать бесплатно, если самим сделать оригинал-макет на компьютере. Она зовёт мужа, и мы продолжаем разговор уже втроём. Идея кажется им привлекательной, но невоплотимой – компьютером они не владеют. А дети? О, у них замечательные дети – заботливые, ласковые, в дни рождений не дают им возиться, а забирают к себе или в ресторан, но они безумно заняты работой, да к тому же сын на работе целый день у компьютера – не портить же ему глаза ещё и дома. Да, говорю, это замечательно, на прошлой неделе ехал мимо ресторанчика, куда так и не свозил родителей – и каждый раз, когда мимо него проезжаю, чувствую себя виноватым. Они в ответ – о своём: не сделали того-то и того-то для родителей – мелочи, в общем-то, но чувство вины тяготит до сих пор. Спрашиваю – хотите ли этого для своих детей? Однозначное – нет. Тогда говорю, что мы уйдём раньше детей и, конечно, хотим не отягощать их собой, но главное, что мы можем сделать для них, это помочь им не чувствовать себя виноватыми, когда нас не станет – даже усталость может ведь вспоминаться с удовлетворением о сделанном для родителей. И постепенно приходим к тому, что можно собрать все её статьи, привести в порядок и как-нибудь просто поделиться с детьми своей идеей о книжке, которая ведь будет и им, и внукам души греть, когда родителей не станет, а они уж там сами решат, когда они могут этим заняться. Я видел, что разговор для них непрост: они, хоть и оплатили уже свои места на кладбище, ни с кем не могут напрямую обсуждать смерть и связанные с ней желания и планы. На прощанье оба – впервые за всё время нашей работы – обнимают меня и целуют. Мне после этой сессии за них спокойнее: желание избежать «никогда, никогда» и остаться в виде книжки или хотя бы в виде собранных в папочку статей окрашивало их жизнь живым смыслом все несколько лет до того, как из-за её болезни они перебрались в nursing home.
Тема смерти почти никогда не заявляется как повод для обращения к психологу, но практически всегда кристаллизуется в ходе работы с психологическими проблемами, психосоматическими и/или эмоциональными симптомами, под масками которых подавляемый и отвергаемый страх смерти прорывается в актуальную жизнь или, скажем иначе, голосами которых он заявляет о себе.
Лео – 68-летний афроамериканец, от семьи которого осталась только его младшая сестра, живущая на другом конце Америки и навещающая его раз-два в год. За спиной у него семь классов школы и не слишком квалифицированная работа. Он оказался в nursing home лет восемь назад, когда из-за болезни ног уже не мог ни работать, ни жить самостоятельно. Кроме этого, у него ещё целый букет медицинских проблем. Передвигается он в «скутере» – электрическом инвалидном кресле, которым виртуозно управляет. Раньше был соседом по комнате другого моего пациента, и я несколько раз видел как он, отвергая помощь, перебирается из своего «скутера» в кровать в течение минут 20-ти. Моим пациентом Лео оказался из-за тяжёлых нарушений сна, трудных отношений с персоналом и отказа от удаления жёлчных камней и операции по поводу двустороннего птоза. Первые 5–6 сессий он, отделавшись формальным приветствием, сидел перед телевизором с задранной из-за птоза головой, напоминая сердитого верблюда, или, если телевизор был выключен, засыпал или делал вид, что засыпает. Потом я осознал, что смотрит он только новости и футбол, и на очередной сессии задал ему какой-то вопрос о футболе, не скрывая, что сам – полный профан в этом. Он вполне расположенно рассказал мне что-то, что я не вполне понял из-за его эбони – достаточно специфического английского. Пришлось смотреть один-другой матч в неделю и немножко войти в курс американского футбола. Контакт потихоньку стал налаживаться и теперь уже мне пришлось приспосабливаться к его стилю общения и поведения. Он всё делал очень неторопливо и основательно, с каким-то особым вкусом, а манера его разговора напоминала пастернаковское: «Давай ронять слова, как сад – янтарь и цедру, рассеянно и щедро, едва, едва, едва». В этом неспешном ритме, иногда – по несколько фраз за сессию, мы и работали, пока он однажды не сказал, что «перестал звать смерть», а через какое-то время согласился на одну и потом на другую операцию. Когда я должен был уйти из этого nursing home, он на прощанье сказал: «Ты был хорошим другом, но теперь я могу сам», – и перевёл взгляд на экран телевизора, где в это время пинали мячик.
В общении со старым человеком важно не столько декларативное знание о смерти как данности жизни и не выведение темы смерти в поле активного обсуждения, сколько способность слушать и слышать как она звучит в актуальных переживаниях, отзываясь на них.
«Life is salad bar» – говорит 78-летний Джозеф. «Хочется салата»? –спрашиваю в ответ. «Да, – говорит он, – я, когда работал, на ланч ходил в ресторанчик неподалёку. Какой там был салатный бар! Но мой ресторан вот-вот закроется – какой уже салат?»
Он ещё раз показал мне, что, старея, человек всё более и нуждается в открытом разговоре о смерти. Не в высоких рассуждениях и поучениях с примерами из жизней замечательных людей, а в открытом диалоге о собственной смерти как части жизни, определяющей дальнейшую оставшуюся жизнь. Но это как раз то, что очень трудно даётся окружающим, защищающимся от собственного страха смерти и/или переживания надвигающейся утраты. В середине 1990-ых, по предложению Людмилы Мельниченко ведя на петербургском радио в «Часе для пожилых» беседы-десятиминутки, я решился говорить как раз на эти темы без обычного утешительного бодрячества и мы оба были поражены интересом, который проявила обычно пассивная аудитория.
Доне 87, она преподавала английскую литературу в университете, у неё большая семья и много друзей. «Это запретная тема, – говорит она, – я ни с кем не могу говорить об этом. Дети несут всякую чепуху, как будто действительно верят, что я буду этаким Мафусаилом в юбке. И сердятся, а я чувствую себя виноватой».
«Страх перед смертью – лишь результат неосуществившейся жизни», – заметил Ф. Кафка. Страх обнаружить свою жизнь неосуществившейся часто оказывается тем большим страхом, который прячется за страхом смерти, и принятие конечности своей жизни открывает дорогу к исследованию прожитого не только с сожалением о несделанном, но и открытием сделанного, придающего смысл жизни.
Лишь немногим достаёт мужества на то, о чём пишет Антоний Сурожский: «Моя мать три года умирала от рака. Её оперировали – и неуспешно. Доктор сообщил мне это и добавил: «Но, конечно, вы ничего не скажете своей матери». Я ответил: «Конечно, скажу». И сказал. Помню, я пришел к ней и сказал, что доктор звонил и сообщил, что операция не удалась. Мы помолчали, а потом моя мать сказала: «Значит, я умру». И я ответил: «Да». И затем мы остались вместе в полном молчании, общаясь без слов. Мне кажется, мы ничего не «обдумывали». Мы стояли перед лицом чего-то, что вошло в жизнь и всё в ней перевернуло. Это не был призрак, это не было зло, ужас. Это было нечто окончательное, что нам предстояло встретить, ещё не зная, чем оно скажется. Мы оставались вместе и молча так долго, как того требовали наши чувства. А затем жизнь пошла дальше. Но в результате случились две вещи. Одна – то, что ни в какой момент моя мать или я сам не были замурованы в ложь, не должны были играть, не остались без помощи. Никогда мне не требовалось входить в комнату матери с улыбкой, в которой была бы ложь, или с неправдивыми словами. Ни в какой момент нам не пришлось притворяться, будто жизнь побеждает, будто смерть, болезнь отступает, будто положение лучше, чем оно есть на самом деле, когда оба мы знаем, что это неправда. Ни в какой момент мы не были лишены взаимной поддержки. Были моменты, когда моя мать чувствовала, что нуждается в помощи; тогда она звала, я приходил, и мы разговаривали о её смерти, о моём одиночестве. < … > Порой, в другие моменты мне была невыносима боль разлуки, тогда я приходил, и мы разговаривали об этом, и мать поддерживала меня и утешала о своей смерти. Наши отношения были глубоки и истинны, в них не было лжи, и поэтому они могли вместить всю правду до глубины». И это именно то, для чего необходимо прежде всего прояснить собственные отношения со смертью, чтобы общение с готовящимся к уходу не отливалась в формы холодно-абстрактного или натужно-бодряческого суесловия.
78-летний Лэсли – одинокий, никогда не имевший семьи художник, любитель дорогих спортивных авто, богат, деньги завещать некому и экономить незачем – может позволить себе отдельную комнату в nursing home. При первой встрече он говорит:
– Кто, кто вы? Психо-о-олог?? У меня их было трое, и все пудрили мне мозги идиотскими лекциями. Ну, начинайте!
– Охотно бы, раз вы просите, но ненавижу читать лекции – предпочитаю хороший виски, кофе покрепче, сигарету...
– Не морочьте голову – здесь это шиш получишь. У меня рак. Давайте, заводите шарманку и пойте мне свою чушь о смерти.
– Да, я знаю и мне жаль. Но я только студент факультета смерти. Вы знаете о ней больше.
– (после долгой паузы) Да, знаю...
С этого началась наша с ним 7-месячная работа. Но бывало и иначе, когда собственные проблемы отношений со смертью оказывались барьером. Это было, когда один за одним ушли из жизни самые близкие мне люди, оставив меня патриархом съёжившейся семьи. Уход каждого из них оживлял во мне прошлый опыт встреч со смертью родных, друзей, учителей. Каждая смерть отражалась в зеркалах других смертей и число зеркал множилось. Любые столкновения с темой смерти тогда были чрезвычайно болезненны для меня – я то и дело ловил себя на том, что всячески избегаю их. Потребовалось время на то, чтобы пройденные вместе с ними их последние шаги жизненного пути стали помогающим опытом в работе с пациентами.
Когда смерть уже не на горизонте, как это было всю жизнь, а всё ближе и ближе, меняются отношения с временем.
на асфальте распластано мёртвое время
кто-то выбросил будто окурок или котёнка в окно
не само же оно прыгнуло с тринадцатого этажа
отчаявшись быть хоть немного нужным тому
кто уже час толчётся с мобильником на балконе
щекоча уши кому-то за тридевять улиц
солнце начинает садиться
ражий мужик
спешит за бутылкой наступая на рыжие листья
и смаху вминая во время каблук
крикливая тётка
волочёт домой упирающегося огольца
обормот кричит всё бы тебе носиться
а время не ждёт пора за уроки
и наступает на время стоптанным тапком
подъезжает мерсюк выходит деловитый мэн
долго топчется на времени
стирая с капота следы пролетевшей пичуги
и матеря всё что летает скрывается в пасти подъезда
никто и не замечает что время лежит под ногами
только старик что сидел на скамейке и вроде дремал
хрустя скелетом поднимается и ковыляет ко времени
нагибается хочет поднять оно ему пригодится
сам не знает на что но не пропадать же добру
да и жалко больно же времени и может оно ещё живо
можно выходить всё же не так пусто
будет в давно опустевшей квартире
говорит не бойся я не обижу протягивает руку
конопатый шкет гоняющий мяч с размаху
лупит ногой по времени и оно улетает
в никуда будто тряпичная кукла в помойку
старик чуть не плача шепчет: ну что же ты мальчик
а тот удивлённо дедушка, что вы, подумаешь,
есть о чём плакать часик какой-то
времени вы посмотрите навалом
солнце устало садится на пустыре за домом
вечер
Время разрежено – меньше насыщено событиями, тянется медленно, но пролетает мгновенно: ещё только полдень, ещё только обед…, но наступает вечер – дня как не бывало… Отчасти это связано с изменяющей психологическое время возрастной астенизацией – самые обычные действия теперь даются труднее, но в значительной части ещё и с событийной бедностью, монотонизацией и стереотипизацией, за которыми стоит тень обессмысливания жизни. Не в этом ли сложном коктейле физиологического, социального и психологического рождаются по часу-два повторяющиеся и вызывающие улыбку у детей: «Надо бы в туалет сходить… Надо бы NN позвонить?» Но не звучит ли в этом и новое, иное переживание вкуса каждого момента жизни? Будет ли расслышано это звучание, как другие откликнутся на него?
В меняющемся течении времени, в свою очередь усиливая изменения, возникает чувство одиночества. Это так, даже когда старые люди живут с детьми и у них прекрасные отношения: разница жизненных пространств, несоизмеримость насыщенности и скоростей жизни делают своё дело. Это тем более так, когда они живут отдельно или оказываются в учреждениях призрения.
Мы познакомились с Джуди, когда она в 84 года по собственному желанию («я уже мешаю жить детям») перебралась жить в nursing home. Целыми днями она лежала в постели, едва прикасалась пище, с её красивого и в старости лица не сходила страдающая печаль. Она жила в маленьком городке, из которого выезжала всего несколько раз за жизнь. В 16 лет вышла замуж и родила девятерых детей, жила семьёй и домом. Разрастающаяся и очень дружная семья часто собиралась вместе и на последних фотографиях едва помещалась в кадр. Джуди – воплощение материнства и любима семьёй. Практически каждый день кто-то её навещает и проводит с ней много времени, вывозя её в кресле-каталке в сад, когда погода позволяет, или в какой-нибудь ресторанчик. Но она остаётся депрессивной и как-то говорит: «Я сама ушла сюда и не жалею об этом, но я не знала, что это будет так трудно. Мне их всех очень не хватает, я рада их видеть, но каждый раз мне это напоминает, что прежней жизни уже никогда не будет». Ей назначают антидепрессанты, но она остаётся изрядно подавленной: «Я принимаю таблетки – надо, так надо. Но они же не могут заменить мне семью». Мы смотрим фото её семьи, она рассказывает о детях, с некоторой моей наводкой вспоминая и себя в прежние времена. Постепенно её рассказы становятся свободнее, живее, в них всплывают какие-то смешные ситуации и как-то, приехав, я нахожу её не в палате, а в центральном холле, где она, иногда передрёмывая, наблюдает за людьми. Через какое-то время она снова оседает в палате и жалуется, что дети совсем перестали её навещать. В общем, это не такая уж редкость: сначала чуть ли не ежедневно, потом раз в неделю, потом и месяцами не дождёшься. Говорю с социальным работником. Оказывается, дети как приезжали, так и приезжают. Стало быть, нарушения памяти. Но не так уж они сильны – как-то она спрашивает о моих детях, узнаёт о внучке и просит показать её фотографии, я обещаю, но в силу обстоятельств мы встречаемся лишь через две недели и первое, что она говорит: «Ты обещал показать фотографии внучки». Мы договариваемся с социальным работником, она связывается с детьми Джуди, и через несколько дней на стене в её комнате появляется календарь с большими клетками, в которых все навещающие оставляют свои разборчивые подписи. Редкий день без одной-двух подписей. Через неделю Джуди начинает оживать, в каждый мой визит мы обращаемся к календарю с подписями, и она вспоминает, как провела время с тем или тем. Однажды говорит, что и когда в холле сидела, всё выглядывала – не идут ли дети: «Когда ждёшь, время тянется так медленно, а то, чего ждёшь, по сравнению с этим так коротко». Теперь, когда она смотрит на календарь, её время заполнено: «Как я могла так о детях подумать? Всё память, память...».
Об одиночестве часто говорят как о неизбежном биче старости, хотя на самом деле речь обычно идёт о переживании изоляции, выброшенности из мира, частью которого человек всю жизнь был. Старость не более одинока, чем молодость, но более чувствительна к одиночеству – она нуждается в уединении, но плохо переносит вынужденную отстраненность от активной жизни с вытекающей из неё монотонизацией и стереотипизацией, ослабление прежде тесных связей и утрату близких. Кажется, что активность сама по себе может помочь, но вынужденная, не наполненная личностными смыслами активность скорее раздражает, чем поддерживает. В этом плане трудно переоценить значение интернетизации современного мира. С одной стороны, бесспорна её поддерживающая роль: Всемирная паутина – виртуальное поле активности и самореализации, которые едва ли возможно найти в реальной жизни. Ни с какой самой замечательной скамейки в самом замечательном сквере ничего не скажешь urbi et orbi, ни в какой реальности не найдёшь столько собеседников, нигде не будешь так свободен в возможности высказаться и быть услышанным… Мир, который до самого недавнего времени имел свойство с возрастом катастрофически сужаться, с появлением интернета и социальных сетей очень расширился – он уменьшает чувство изолированности (замкнутости в старости, как сказал мой пациент), обеспечивая среду социального взаимодействия и контексты осмысленного общения. С другой стороны, в нём каждый проявляет себя чем и как может. Растерянность, переживание выброшенности на обочину жизни, несмирённость с приносимыми возрастом ограничениями свободы, стремление утвердиться в своих и чужих глазах и т.д. стоят за многими жаркими интернет-спорами. Не так важно о чём именно, а часто обо всём и ни о чём – они приносят своего рода упоение в бою, сообщающее смысл изменившемуся существованию и подтверждающее смысл прожитого. Психологическую важность такой психологической самоподдержки не умаляет даже то, что бывший специалист высокого класса по холодной ковке вдруг выступает в роли создателя теории происхождения сознания. И даже когда виртуальное общение больше похоже на петушиные бои, оно подтверждает чувство причастности, востребованности, включённости в жизнь.
Время жизни обретает особую ценность и вызывает очень противоречивые чувства. Старые люди порой напоминают мне японцев, могущих проводить часы в разглядывании цветка или птичьей игры. Со стороны это выглядит старческой пассивностью и лишь иногда удаётся увидеть за этим благоговение перед жизнью – депрессия, тревога, страх уступают место смирению – с-мирённости с предстоящим уходом, созерцательности, которая не только несёт в себе много открытий, но и скрепляет жизненный опыт, позволяя увидеть его в связи с миром и общим контекстом человеческого бытия.
Его уже нет на свете. Мы с ним проработали три года, начиная со времени, когда ему было 79, и его стала очень тяготить инверсия ритма «сон-бодрствование». Воевал, потом больше 30-ти лет был водителем продуктовой машины, работавшим в ночную смену и отсыпавшимся днём. Профессор домино и карт, человек достаточно жёсткий, напористый и грубоватый. Потом заболел – рак. После двух месяцев тяжёлых страданий дома, когда опекавшие его дети думали, что он вот-вот умрёт, вдруг неожиданно стал опять появляться в дневном центре. До этого плотный крепыш – теперь он был похож на ходячую вешалку и, приезжая, тут же укладывался в комнате отдыха на пару часов, будучи совсем без сил после получаса езды в автобусе. Но потом выползал в игровую комнату и терпеливо ждал своей очереди сесть за стол (раньше уже давно бы сидел – и не выгонишь), наблюдая за играющими в карты, домино или бильярд. Его лицо светилось мягким и нежным, ничего не требующим удовольствием – он буквально смаковал каждый момент наблюдаемого. Однажды в такой момент его увидела женщина (она лет на 15 моложе, бывший врач, яркая, слегка взбалмошная и «утонченная» натура), за которой год назад, когда он был ещё вполне здоров и она стала его соседкой, он принялся ухаживать привычным для него способом нахрапа, а она его отбрила. На лице её застыло изумление, а потом на похоронах она сказала мне: «Господи, если бы я раньше видела его таким, разве бы я так себя повела...»
Утрата близких в старости – не только потеря, но и напоминание о конечности и/или отсутствии безусловного смысла жизни. К тому же она ложится на уже сильно удобренную опытом утрат почву: потери, с одной стороны, так или иначе ожидаемы и привычны, а с другой – создаются наслоения опыта их переживания. В индивидуальных мозаиках переживаний это обретает, несмотря на известную их общность, всегда уникальное звучание.
Этой женщине было 78, когда через две недели после смерти мужа она стала посещать дневной центр для пожилых и в первый же день сама (что у выходцев из б. СССР исключение, а не правило) подошла ко мне: «Мне нужно с вами поговорить». Она меня удивила уже на первой сессии, когда после короткого разговора об утрате перешла к рассказу о детстве, который продолжался следующие семь сессий лишь с эпизодическими и короткими возвратами к смерти мужа.
Семья жила в маленьком украинском городке, отец был инженером, мать – педиатром. Она была «докторской дочкой» на фоне остальных детей – всегда чистенькой, ухоженной, с бантиками, со всем, что нужно для счастливого детства. Вспомнила поездки с мамой в пионерские лагеря, где мама работала – там её «особость» (не задавалась перед другими, но внутри всегда гордилась) переживалась выпуклее, ярче. Отец в первые дни войны ушёл на фронт и не вернулся. Они с мамой вскоре после начала войны вынуждены были эвакуироваться и потеряли друг друга на какой-то из станций – потеряли навсегда. Домашний ребёнок, мамина дочка – она оказалась в детском доме. Воспоминания горя в рассказе оттесняются памятью о чувстве беспомощной оскорблённости, когда её остригли наголо и она стала «как все». В один из дней, когда все вышли из здания на улицу, она задержалась в комнате. Был ясный солнечный день. Из окна второго этажа она видела базарную площадь с множеством людей и телегой под самым окном, на которой сидели мужчина и женщина. В прозрачно-голубом небе красиво серебрились несколько самолётов. Она повернулась и пошла к выходу, когда за спиной раздались страшный грохот и крики. Подскочила к окну. Дым. Всё разворочено. Мужчина, сидевший на телеге, нечеловеческим голосом кричит из-под двух с разорванными животами лошадей, на телеге так же кричит женщина, а люди пробегают мимо них и никто не приходит им на помощь. Это была первая немецкая бомбардировка города.
И дальше из сессии в сессию она рассказывала это с новыми и новыми деталями. Подумал было, что она старой болью вытесняет свежую боль утраты. Потом заметил, что круги её рассказа всё больше и больше сужаются, приходя к сцене у окна. И вот на 9-й сессии: «Помню, что стою у окна, вжавшись спиной в колонну – там были две такие колонны в комнате. Стою и всё вижу и слышу – и сейчас до чёрточки всё помню, но не понимаю... не понимаю и ничего не чувствую, и не могу пошевелиться...», – и замолчала, опустив глаза и уйдя в себя. Так продолжалось с минуту – до тех пор, пока я не спросил её: «Это то, что вы чувствуете теперь, после смерти мужа?». Она медленно, как просыпаясь, подняла голову:
«...да...». Мы ещё посидели молча – я чувствовал, что происходит что-то важное для неё, не хотел мешать этому и мы простились. В следующие несколько сессий мы с ней проделали большую часть того, что называют психотерапией острого горя. Мы продолжали с ней работать, но теперь уже по другим поводам – болезнь, тяжёлая операция, травма. Не так давно во время очередной сессии она сказала: «Я иногда думаю, почему говорю вам то, чего никогда и никому не говорила... и не скажу». Я не стал спрашивать её – почему.
Я хочу вернуться к тому, о чём говорила Ф. Раневская («...тебе внутри восемнадцать...»).
Годы уходят, сдаваясь усталости,
хрусту сухого коленного хвороста...
Только душа, неподвластная старости,
не затихает в объятиях возраста.
***
Сидят на скамейках чинно, сплетничают, глазеют,
расходятся с оглушительным суставным треском,
стыдятся сознаться в том, что душа не стареет,
а глаза играют семнадцатилетним блеском.
И не только глаза... Совсем недавно принято было думать, что с возрастом – и прежде всего у женщин – сексуальность проходит, исчезает. У мужчин понятно: седина в голову – бес в ребро, а у женщин климакс прошёл и точка на этой стороне жизни, да и неприлично это. То, что мужская смертность вообще и к старости, в частности, опережает женскую, создавало изрядный дефицит «рынка женихов», которые к тому же косят глазом отнюдь не на сверстниц. На самом деле, в старости, как и у молодых, сексуальность индивидуальна и потребность в ней не числом лет определяется. «Дети уже привыкли, что мы только бабка с дедом, и как снова научить их стучаться в нашу комнату? Не скажешь же им, что у нас снова этот, как его, сексуальный драйв» – смущённо интересуется 79-летняя пара.
Одиночество многих женщин и мужчин в этом возрасте часто лишь артефакт такого рода устаревших стереотипов. За намерением быть вместе окружающие видят лишь заботу о том, чтобы было кому стакан воды подать. Однако во фразе этой за смыслом: «Чтобы был кто-то, кто мне стакан воды подаст» кроется и другой смысл: «Чтобы у меня был кто-то, кому я могу подать стакан воды». Потребность не только получать заботу, но и заботиться. Но старость ещё и время любви, соединяющей людей в их плотскости-душевности – той особой, последней любви, когда знаешь, что другой уже не будет.
Boy-girl-friends – ей 95, ему 90. С каждым из них в разное время и по разным поводам я недолгое время работал, но они, что называется, люди не для психотерапии ни по мировосприятию и культуре, ни по «бугристости» характеров. В отношениях с другими они очень трудны, но друг с другом – два ангела: ходят за ручку, могут часами о чём-то разговаривать или чем-то заниматься – им интересно и хорошо друг с другом. Глядя на них, светящихся счастьем, понимаю, что психотерапия им ни к чему, потому, что они есть друг у друга.
Эта любовь вовсе не обязательно розовая идиллия пития чая вместе.
Человек, которого я любил и который был другом моих родителей. Прошедший войну лётчик – его звали везунчиком (не раз был подбит, горел в самолёте, но каждый раз оставался в живых) и посылали туда, куда других не рисковали послать. После войны – муж и отец, умевший и суровым быть, и приготовить-постирать, и пошить, если надо. В Америку перебрался с детьми и уже два года парализованной женой. Четыре года был «хозяйкой», её нянькой и сиделкой. Через какое-то время после её смерти познакомился с женщиной лет на восемь моложе, с которой они образовали казавшуюся прекрасной пару boy-girl-friends – настолько прекрасную, что оба были приняты, как родные, в семьях своих детей. Но после пяти счастливых лет вместе она оставила его – он уже подтягивался к 80-ти – ради мужчины помоложе, покрепче и повеселее. Все его упорные попытки восстановить отношения ни к чему не приводили. И когда окончательность разрыва стала для него бесспорным фактом, он совершенно потерялся – это была тяжёлая затяжная реактивная депрессия. Он сразу очень сдал физически, забросил друзей и не вылезал из дома. Ни о чём кроме неё думать не мог, а обычно советуемые попытки «отвлечься» – почитать, посмотреть телевизор приводили к обратному результату: героини книг и фильмов были лишь триггерами для его любви, боли, ревности. Вся его злость была направлена на счастливого соперника, жившего ближе к ней и «соблазнившего её машиной», но даже лёгкая тень злости никогда не падала на неё – она оставалась «небесным образом». Когда он говорил о ней, на лице были слёзы или трепещущий восторг или то и другое вместе. «Мне говорят – найди себе другую женщину, вон их сколько и ещё лучше. Но это же невозможно – никто же не может пахнуть, как она». Мы проработали с ним около года, прежде чем он мало-мальски стал оправляться от горя.
Именно он помог мне не просто узнать, а по-настоящему прочувствовать живой свет любви в старости и задним числом совершенно иначе увидеть и пережить старость моих уже ушедших родителей, а сейчас помогает быть с пациентами, откликаясь на их особую потребность в любви.
В экзистенциальном поле связь жизни, любви и смерти очень точно схвачена и передана Алексеем Пуриным:
«Какая кислота так разъедает душу,
какие ужасы таят такой озноб,
как обмиранье то, когда из вод на сушу
выходишь ты, отжав волос тяжёлый сноп?
В расширенных зрачках ночная свежесть бродит,
ребристых облаков посеребрив края.
И жаль до слёз, что жизнь, медузный вал, отходит,
но смерти не боюсь: она сестра твоя».
Memento mori... но «Мы живём, умереть не готовясь» (Е. Евтушенко). Старость – время жизни, когда человек, хочет он того или нет, готовится к смерти. Как ни обозначай данности существования, теперь они окрашены и пропитаны подготовкой к уходу, который неотвратимо приближается. Психотерапия, замечает И. Ялом в книге «Staring at the Sun», редко вводит тревогу смерти в свой дискурс: «Терапевты избегают этой темы по многим поводам: они отрицают наличие или значимость тревоги смерти; они утверждают, что тревога смерти на самом деле является тревогой о чём-то ещё; они могут бояться разжечь свои собственные страхи или чувствовать слишком сильную растерянность или отчаяние перед смертностью человека». Однако, тревога смерти не сводима к страху или ужасу перед ней и несёт в себе множество потенций улучшения качества жизни вообще и в старости, в частности, а для психотерапевта – и профессионального роста. Меня часто спрашивали, не выгораю ли я в работе со старыми людьми в каждодневной и непосредственной близости со смертью. Вначале это было непросто. Но именно эти пациенты подарили мне новое и, поскольку я догоняю их на пути к станции назначения, особенно ценное переживание жизни и смерти как её неотъемлемой части, за которое я им бесконечно благодарен.
Детвора играет в прятки.
Преет каша на плите.
Жизнь окучивает грядки,
поклоняясь красоте.
Соль блестит на ломте хлеба.
Хрусткий запах огурца.
Птицы склёвывают с неба
комариные тельца.
Сладкий запах туберозы.
Дятел – клювом по сосне.
Дремлет Смерть в тени берёзы,
улыбается во сне.
Едва ли человек, проживающий свою обычную жизнь, ударяется в рассуждения об экзистенциальных данностях старости и прочих высоких материях – скорее, он избегает этого. Но бежать от них можно, а убежать нельзя – и они заявляют о себе на бытовом, житейском уровне, заземляются до вроде бы простых вещей и говорят их голосами.
«Я привыкла, – говорит женщина, – что мама всегда интересуется моими делами. Недавно зашла, сидим мы с ней, я в ответ на её вопросы что-то говорю, а она в первой же моей паузе начинает рассказывать о чём-то своём. Никогда раньше так не бывало – она могла слушать нас часами. Я сначала даже обиделась, а потом вдруг остро почувствовала, что никогда её так не слушала и как ей нужно, чтобы её послушали». Эгоистичность старости или стремящееся быть услышанным одиночество?
Пациентка 95-ти лет в nursing home: «Дочка приезжает раз-два в неделю на полчаса, внуки – в кои-то веки, правнуков забыла, когда видела... Я понимаю – они заняты, им не до меня», а в другой раз подробно и гордо перечисляет все их достижения и успехи, явно прибавляя им значения и важности. Старческие брюзжание и хвастовство или потребность быть нужной тем, кто всегда был для неё смыслом жизни?
Старость, подытоживая жизнь, сожалеет о несделанном. Бронни Вэа, опираясь на многолетний опыт работы в хосписе с умирающими людьми, говорит о главных их сожалениях. Практически все они связаны с тем, что люди не позволяли себе жить собственной, по своему, а не чужому разумению жизни – пройти свой жизненный путь; поменьше работать, чтобы жить более полно и насыщенно; выражать свои чувства; быть в более тесных душевных отношениях с друзьями; быть более счастливыми. Но старость – не настигшая болезнь. Старость – время позволить себе наконец быть собой, жить своей жизнью и наслаждаться ею, пусть даже и при меньших физических возможностях.
В конце 1990-хг.г. на воскресном базарчике в центре Вильнюса Александр Алексейчик подвёл меня к сидящей на скамеечке и вяжущей куклу женщине. Рядом с ней стояла вешалка, на рогах которой висели поразительные по идее и исполнению готовые куклы – ничего подобного ни до, ни после я никогда не видел. Мария. Ей 102 года. Живёт одна, пенсии едва хватает на оплату квартиры. Она счастлива (слова словами, но её лицо и глаза красноречивее слов) тем, что может субботу и воскресенье проводить здесь (в прежние времена это было невозможно), быть среди людей и заодно получать за это удовольствие какие-никакие деньги, на которые живёт и покупает шерсть на кукол. Одна из этих кукол до сих пор жива у моей внучки – её тёзки, которой в год моей встречи с Марией было два года.
Карл Витакер в «Полночных размышлениях семейного терапевта» пишет о старости: «Последние пять лет моей карьеры преподавателя (она кончилась в мои 70) и последующие пять лет на пенсии оказались более живыми, более творческими и счастливыми, чем предыдущие сорок» и «Кто-то сказал, что юность – такое прекрасное время жизни, что стыдно тратить его в юности. Я бы добавил сюда своё недавнее открытие, что старость – такое прекрасное время, что стыдно ждать его так долго!… одна причина тому – свобода от всевозможных страхов …Чувство защищённости в пожилом возрасте происходит от того, что всё до лампочки. Другие люди имеют право на убеждения, но их убеждения не могут заставить меня чувствовать себя неловко или меняться. Мне нравится моя жизнь, и я могу сидеть и наслаждаться её течением… Юность – это кошмар сомнений; средний возраст – утомительный, тяжелый марафон; пожилой возраст – наслаждение хорошим танцем (быть может, коленки хуже сгибаются, но темп и красота становятся естественными, невымученными). Старость – это радость. Этот возраст знает больше, чем говорит. Он не так уж и жаждет говорить. Жизнь просто для того, чтобы жить».
Не менее светло восприятие старости Михаилом Пришвиным: «Вот счастье бывает какое – дожить до преклонного возраста и не склоняться, даже когда согнётся спина, ни перед кем, ни перед чем, не отклоняться и стремиться вверх, наращивая годовые круги в своей древесине». И в другом месте: «Я теперь опираюсь не на количество лет, а на качество дней своих. Дорожить надо каждым днём своей жизни». В последнюю свою осень (на 81-ом году) он даёт блестящую метафору своего восприятия старости: «Осень в деревне тем хороша, что чувствуешь, как быстро и страшно проносится жизнь, ты же сам сидишь где-то на пне, лицом обращённым к заре, и ничего не теряешь – всё остаётся с тобой».
Кто-то, возможно, поморщится – мол, хэппи-энд с банальным призывом радоваться старости. Но я вспоминаю тех, кому всем в жизни обязан – бабушку, мать с отцом, отнюдь не лёгкая старость которых в очень нелёгкой жизни давала мне тот же урок, что Мария, Витакер, Пришвин: коль скоро старость уж дана мне, это моя свобода – мучаться ею или получать от неё удовольствие. Благодарностью им я и хочу закончить.
Литература:
1 – http://demoscope.ru/weekly/2008/0357/barom02.php
2 – В.М. Блейхер, И.В. Крук. Толковый словарь психиатрических терминов. 1995; Никифоров А. С. Неврология. Полный толковый словарь. 2010 г.
3 – Психология развития. Словарь / Под. ред. А.Л. Венгера // Психологический лексикон. Энциклопедический словарь в шести томах / Ред.-сост. Л.А. Карпенко. Под общ. ред. А.В. Петровского. 2005
4 – Bromley D. В. The Psychology of Human Ageing. London. 1996
Напечатано в журнале «Семь искусств» #9-10(46) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=46
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer9-10/Kagan1.php
