Пролог
Ни о чём не расспрашивай.
Не заглядывай за
край. Закрашивай
холст. Не мучай глаза
бездной. Правды не вытерпишь
света. Слёзы твои
ветер вытер. Тишь
обитанья. Твори,
то есть прячься от ужаса
видеть мир до себя.
Кто там? Уж, оса
(рифма, рифма!), – слепя,
та, которую любишь, — там,
где тебя ещё нет.
Воплощенью, снам
страх доверь свой вослед
Всемогущему: холст и кисть,
стихотворчество. Крась
иль разговорись.
В стих и в живопись страсть
всни. Подобно Творцу. Не мог
видеть то, что любил,
не владея, Бог.
Безучастным нет сил
быть. Пчела, георгин, зрачок,
та, которую стих, —
страха в жизнь толчок:
надышаться! — настиг.
1
когда из двух углов, из двух углов
друг к другу бросятся,
одежды вороха,
зверь двухголов,
когда из двух углов, из двух углов
друг к другу бросятся, друг к другу,
одежды вороха, обрывки слов,
одежды вороха, обрывки слов,
когда кричат, кричат,
как бы до этого не быв,
изнанкой кожи ознобив
ночное небо с выводком волчат,
как сдёргивают кожуру,
и апельсина эпителий,
тот белый хоботок меж долек в теле
не помнит, выдернутый, жизнь, жару,
так те разлепятся на локоть,
ступню, на локоть, на ступню,
теперь взгляни, Безумный, сквозь стекло хоть –
ты сотворил их – значит знаешь похоть –
на мёртвую свою стряпню,
пыль улицы гони, гони пыль,
закручивая смерч дворов,
нет ничего естественней, чем гибель,
когда из двух углов.
2
Яхты, яхты, солнце, как ты тиха, –
тише ночи из ненаписанного стиха,
стружка свежая чайки летит с небес,
рыбный рынок, серебряный чудный вес,
лет пятнадцати, ночью, в другом краю
я служил за Лию, сестру твою,
за твою двойницу, нам сад был кров,
и томление неутолённое злило кровь,
может быть, та скатерть, развёрнутая в ночи,
свой узор подставила нам, сличи –
лесопильни стружка, и всплески рыб,
и деревьев мачты, их перескрип, –
обернулись солнцем, яхтами и тобой,
это кровь прихлынувшая, её прибой,
и твоя готовность утратить вдруг
описавшую непорочный круг
жизнь, совпавшую с жизнью здесь,
чтобы я любил тебя вдвое сильней, чем весь.
3
Вот гора, вот блик, гора, блик
солнечный на ней,
вот кора, вот блик, кораблик
из игры теней
спущен на море, чуть розов
разогретый тёс,
в паутине мачт и тросов
паучок-матрос.
А над ним овечий облак,
за которым сон
мчит Ясона в край, где облик
обретает он.
День — мужского рода, день — лишь
воин, взявший меч,
тот, с которым шкуру делишь, —
не любовь и речь.
И покуда вьётся лента
за кормой волны,
блещет лёгкая легенда
икрами войны.
Но кораблик твой затонет.
Паучка убьют.
И тревогой сердце тронет
первородный труд.
День привычно разевает
пасть ещё, но в нём
зреет ночь и прозревает
женственным огнём.
Женский род нежней и кротче,
потому — сильней.
День причаливает к ночи,
к гибели своей.
4
Две песни
Мужской голос
Всё. Чик-трак. Чертог,
эту хлябь и твердь,
на амбарный замок
запирает смерть.
«С» и «м» как «съем»,
мол, считай до ста,
«р» и «т» — будешь нем,
не разявишь рта.
И спокойно в «е»,
то есть в скважину,
ключ вставляет портье
напомаженный.
В чёрной паре он,
на руках бельё,
прядью посеребрён,
а в глазу бельмо.
«Ад тебе и рай,
рад тебе и ай,
ай-да что за сарай...» —
он бормочет, знай.
«Постоялец где,
постоянец твой?»
«Он нигде и везде,
не найдёшь, хоть вой.
Как со всем живым
совпадёшь хоть раз,
приходи со своим
барахлом до нас.
Отопру я на
человечий лай
твой, впущу — и хана.
А пока — гуляй».
Женский голос
Он приходит, там
у стены сидит,
мёртв не по годам,
и за мной следит.
А закрыв глаза,
вижу: он в гробу,
где дышать нельзя,
от губы губу
отлепить нельзя,
не шатнув толпу.
Грим блестит на лбу,
на щеках, на лбу.
Как внутри темно
камню (но темней),
так ему темно
двадцать девять дней.
А идёшь на дно —
всё, воде видней.
Камень канет, но
без кругов по ней, —
как во сне. Из двух
если мёртв один, —
сна двуликий слух
и спасёт один.
Потому что сон —
эхо жизни — впрямь
к смерти обращён,
и хоть яму ямь.
Потому что сон —
эхо смерти — вспять
к жизни обращён.
Поздно. Время спать.
5
– Двое смотрят на меня детей
из своих смертей,
с двух неярких звёзд,
как птенцы из гнёзд,
двое смотрят на меня детей, детей,
небо звёздное — испарина смертей,
это Полидевк, а это Кастор,
это Орион, а там Плеяды,
астрономия горящих астр,
о каких ты говоришь страстях,
ревности-любви ты о какой,
обезумевший слепой шахтёр с киркой,
высекающий свой страх?
он теперь не на таких костях, –
остов мира костною мукой,
мозгом склеен двух детей моих,
о каких ты, о каких,
оглядись — покой, оглядись — покой,
мёртв Ясон,
нет ни его, ни их...
.................................................
Есть две лодки Млечною рекой,
две плывущих Млечною рекой
глаз её колхидских, гаснущих
под её рукой.
6
Закрыть лицо рукой, лицо рукой,
чтоб ты не видела вовеки
гримасы боли, горя – никакой,
иль, Боже упаси, влажнеющие веки.
Стой как стоишь, ты навсегда ясней:
ни прошлого, ни будущего всуе –
ни дикого их мяса, ни костей –
не упомянешь, всем лицом пустуя.
Ещё яснее так: скульптура двух, –
прямые нити между ними рвутся,
и камень здесь уместен: гол и сух.
Окликни их — они не отзовутся.
Лишь гул того, кто призраком томим, –
он знаков ждёт – но чьих? – богов? комет ли? –
и тишина, не понятая им.
Она – ступив, и он — позорно медля.
7
Это – остановленная горем
женщина под тенью трёх смертей
медленно сидит, античным хором
вторит, вторит вторящее ей.
Нет людей заботливых и страшных,
отводящих в сторону свой страх,
ты и сам из комнат умиравших
уходил, не мешкая в дверях,
и признайся, разве не дышалось
тем жадней на улице, чем там
сердце сокрушительнее сжалось.
Хор оставь деревьям и цветам.
Или попросту стене, поскольку
хор — есть эхо горя, немоты
женщины, которая умолкла
и которой недостоин ты.
И за это ты однажды выйдешь
в тот же сад, на те же голоса
и её смеющейся увидишь,
пьяненькой, забывшей всё и вся.
8
Если свет, доходящий с неба, –
свет погасших и прошлых звёзд,
то для них мы – будущее, и встречно-слепо
в грозовом зигзаге зелёном лета
горсть осязает гроздь.
Чуть запаздывая, не поспевая
за световым лучом...
Только нежность аэда слепая,
сквозь черты его проступая,
сплошь продрогнута дорогим лицом.
И когда творится любовь двоими,
то её забвенья сродни
устранению времени с его мнимым,
обращённым вспять, — и вперёд гонимым
и реальным ходом, чтобы слились они
на мгновенье. Но если это исчезнет,
называемое «ты» и «я»,
пропадёт совсем, никогда не воскреснет,
если даже небо не вздрогнет и не надтреснет,
то Господь безумен, радость моя.
9
Эвридика
Она оборачивается и думает: «Если он
увидит преследующие меня тени
любимых, которыми населён
Аид...» Оборачивается к новой теме.
«Увидит, что вполоборота иду,
что предана мёртвым, что большего чуда,
чем с ними остаться... – он не осилит ту,
предписанную ему, и рванёт отсюда».
Тогда он сбавляет шаг, ощутив спиной,
спиной, и затылком, и целиком – всю тяжесть
тоскливую. Она говорит: «Родной», –
кому-то, и он оборачивается, отважась.
10
Медея
Если б море могло заменить в себе
«м» на «г», то оно бы стало тобой.
«М», подобное верхней детской губе,
на песке нежневшее, смыл прибой.
Небо, небо ночное, плащом темноты убей
моря гул голубой.
Если б горе «е» заменило на «а»,
то оно бы стало тем, что ты есть:
молчаливым криком, когда слова
стеснены, как камни, в недвижный вес,
но, срастаясь тяжестью естества
с почвой, высят весть.
И когда ночнеет, углы углят,
это значит, что, свет изрыв,
потемнел, чтоб рыскать в потёмках, взгляд,
там, где не был он ещё, и прилив
плачу, плачу колеблем в лад,
и когда, не забыв
ни на миг исчезнувшие голоса,
ты молитву шепчешь: «верни, верни!» –
расцепляя сдавленных слов веса, –
вот тогда рождают Бога они,
и на небе младенческих лиц роса
зажигает огни.
11
Александр – Медее (1)
Как ты врезана в воздух – не отвести
глаз: подобно лучу стоишь
явной плоти, и надо сказать «прости» –
ведь не тень идёт от тебя, но тишь,
и спугнуть собою её нельзя;
потому что ревность, как злая рябь,
набегает, прошлому твоему грозя,
говорит: забвеньем его ограбь.
Если ж нет — то пусть из небытия
вновь умрёт оно, сгинет из темноты,
светом взорванной, здешней, где ты и я
не отличны, слившись, от я и ты.
Пусть вторично пепел сгорит, и лёд
мёртвых недр вдвойне охладеет в них,
пусть любовным криком твоим зальёт
дыры раковин, рытвин его ушных.
12
Александр — Медее (2)
Крик, встречный крик твоей любви,
Ясону встречный,
и есть мой ад, в моей крови
продолженный, Медея, вечный.
Мгновение с тобой, Медея,
горячка, ярость —
месть прошлому. Но, не владея
им, признаю свою бездарность.
Тому, кого там нет, чей длится
любовный крик, –
рот не зажмёшь.
Ясон твой мёртв. Но он проник
в тебя, чтобы в тебя пролиться, –
навеки. Сплошь.
Подсматриванье — униженье.
Позорных глаз
подзорный ужас
двух тел нежнеющих нежненье
увидит. Вас.
Убьёт и воссоздаст, разрушась
и озарясь.
Я, жрец и жертвенник, враг сводный
себе, сойдя
с ума от жертв,
(кто мне судья? –
слепой бог ревности)
от жертв,
«Да будет, – говорю, – Ясон твой
не мёртв, но мертв».
Так в слове выколоты очи.
Так в небе замер
их свет двойной. Так без конца
явь сдёргивает тряпку ночи
и обнажает белый мрамор
лица, лица.
.......................................................
Мы встретились с тобой за гранью
возможного. Но всё, что есть,
нельзя ни отменить заранее,
ни предпочесть.
Эпилог
Успокойся, это море, не сошедшее с ума,
свет и тишь в полночном взоре, это истина сама.
Успокойся, мой хороший, мой любимый, мой родной,
росчерк молнии над рощей нас обходит стороной.
О любви поют неверно, чувства — суть невелики,
потому что не безмерны и от правды далеки.
А безмерное бесстрастно. Как младенец. Над волной
замирают и не гаснут вёсла музыкой двойной.
Это значит остановлен мужа гордого поход.
Кровля-кровь. Не обескровлен, человек-тростник поёт.
Не испытывай ни силой, ни любовью существо.
Чувство жалостливо, милый, — не испытывай его.
Гул морской, покуда клонит в сон тебя, к добытию,
белой ракушкой спелёнут в колыбельную твою.
С просторечием простора слух сплошной не разлучай.
Успокойся. Мир не скоро. Спи, себя не различай.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #9-10(46) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=46
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer9-10/Gandelsman1.php
