Подмётное письмо
На будильнике 8,
а на ветках напротив – закат;
сообщение "Осень"
здесь на всех мировых языках.
Полагаю тот клён полиглотом,
да и я на чужом норовлю.
Много наших уже полегло там,
на подходах к Нулю.
Молодых даже больше.
Вот у них и пышней саркофаг,
громче ропот: "За что его, Боже?",
нестерпимей сам факт.
Закругляя у жизни периметр,
и не это ещё говорят...
Если жил, значит принял
неприглядный жестокий обряд,
симметричный зачатью,
никого не достойный, ни нас,
ни Творца – за не знаю что – счастье
на минуты, на час?
Нету в кронах – ни впрах – полыханья,
кроме: "Выхода нет".
Время – только дыханье
для таких, вроде нашей, планет.
Где же осень тогда, и зачем? И –
для чего всё цвело?
На оранжево-жёлтые темы
оскользает, виляя, стило.
Но гляди – как в разлапом конверте,
что мне под ноги лёг,
клён о смерти
посылает бестактно намёк.
Что ж, посланник!
Преждевременна может быть весть...
Мы и в сурах исламных, и сами,
а себя осязаем, как есть.
Нет? И, как ни жестоко,
ангел с бензопилой скажет: " Вжжитть!"
Сколь отпущено, столько
нам и жить.
сент. 2003 г.
Шампейн, Иллинойс
Тень Кикапу
Было время, и племя, и пламя,
а теперь и не встать на тропу,
только шкуры палёные с нами,
топот, бубен да тень Кикапу.
А когда-то, крылаты и вольны
(лук натянут, пригашен костёр),
мы играли бобровые войны
у прозрачно-зелёных озёр.
Петушиное хриплое слово
„гаггл-гуггл“ клокочет индюк,
и к закланию жертва готова.
Уподобься, ты с нею сам-друг.
Раньше профили были пернаты,
а теперь и не встать на крыло,
да и крылья у нас переняты:
на вершок, а уже тяжело.
Проиграли и воды, и земли,
и рогатые груды зверей,
и лесную апрельскую зелень,
и осеннюю прелесть, и прель.
Но закляли, чтоб всё – как из пакли,
соловьи бы не пели, чтоб там
ни сирени в оврагах не пахли,
чтобы пума – всегда по пятам.
В мех укутали кости нагие;
у кострища – гремушку змеи,
свист орлана и чад аллергии,
и на картах названья свои.
Потому что уже и не ново:
небоскрёб к небоскрёбу впритык.
И от них остаётся лишь слово
в переводе на лисий язык.
дек. 2004
Шампейн-Урбана
Тень Кихота
Величие – вот мера великанов:
не сердце, не звезда, не куб.
Величье – главное лекало,
чтоб человеков вовлекало
кроить их одномерный культ.
Всем прочим – каракурт.
Высокопарны великаньи башни,
грозятся грохнуть с вышины;
замашки чародеев рукопашны,
им, даже дань отдавши,
все должны.
А кто не должен – те смешны.
Вот тоже, на седьмом десятке рыцарь
и жалок, и смешон:
не шлем блестит, а тазик, чтобы бриться.
Смеётесь, что не брит при этом он,
а ваше не в пуху ли рыльце?
Но истинно он рукоположён!
Так потряси ж копьём, иль пикой бранной,
старик, дурная голова,
пришпорь одра, прими ушибы, раны,
и крахом докажи, что великаны –
лишь мельничные жернова,
жующие слова, слова, слова.
18 июня 2005
СПб, 2-я линия ВО
Тыквенная комедия
Гале Руби, постановщице
Давай-ка разыграем осень...
Это ж вовсе
недолго будет в жёлтых листьях длиться,
и в красных ягодах, и бурых ягодицах,
и фиолетовых носах.
Я их комедию пупырчато писах.
И вот что выткалось из букв:
актёры – тыквы.
Подмостками – плетёная тарель.
– Туда, брюхатые, разбрюкшие, скорей!
Раздайся, занавес, и вширь, и вбок,
взвивайся вверх.
Взамен пролога – некролог.
Кувырк.
Прощай-ка век!
И – здравствуй, вот уже и третье,
пока мы говорим о нём,
тысячелетье,
влезающее к нам, слоновое, углом...
...Чёрно-сияющим роялем исполинским...
Ударим же по клавишам-годам.
Я ни секунды, ни пылинки
несыгранной молчанью не отдам!
Кривляйтесь бородавчато, паяцы.
Вот – пьяцца.
А на ней – палаццо.
Там поселился полосатый дож.
И что ж?
При нём – три вёрткие девицы.
Как водится: блондинка
беж и неж;
брюнетка писк и визг;
и рыженькая: вся – ресницы,
Страшны! Однако – бешеный успех
у кавалеров двух,
а, стало быть у всех.
Один с прямым
(другой – из-за угла)
и вытянутым тыком.
Тык – это то, что нужно тыквам.
(Она ломалась, хныкала, дала).
При девах евнух пучится бесстрастно.
В комедию он пущен для контраста,
для пошлости,
острастки и острот:
про ТО и ЭТО,
при толстых обстоятельствах сюжета.
Коварный кавалер
уже к блондинке вхож.
Сам – как бы с рыженькой,
А та – его сестрица! Он ей – братец.
(двоюродная, если разобраться).
На простака – навет.
Его ревнует дож:
в конверт подложен локон белокурый.
Простец уже не строит куры –
попал впросак.
И евнух точит нож.
Подпорчены и чести, и фигуры.
И казнь объявлена на плаце
у палаццо.
А недотыковка
(подгнил бочок, смотри!)
чужого – для себя – спасает ухажёра.
И вместо казни – свадьбы, целых три
устраивает скоро-споро...
– А быть счастливой в браке даже низко!
и дож
он тож
на евнухе чуть не женился.
Рояль! Звук ледяной рокочет смерть
от кромки времени до края
комедии, – как вяще умереть,
чтоб оказаться в кущах Рая?
Ответ: – Играя!
дек. 2000
Шампейн, Иллинойс
Напечатано в журнале «Семь искусств» #9-10(46) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=46
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer9-10/Bobyshev1.php
