В Бостоне вышла в свет Антология прозы «Рассказы писателей Русского Зарубежья», опубликованного издательством M-Graphics Publishing. Часть этой книги мы хотим представить нашим читателям.
Составитель подборки ставил своей целью отобрать произведения авторов, наиболее интересных с точки зрения развития литературного процесса и наиболее характерных для русской зарубежной литературы. В ней присутствуют различные жанры, стили, литературные направления, школы, новаторские приемы, индивидуальные эксперименты. Одна из задач подборки – представить читателям одну из двух взаимодействующих родственных ветвей одного дерева русской литературы – Зарубежья, показать их обоюдную миграцию, обмен на уровне языка, идей, литературных приемов, появления героя нового типа. Эти пересечения сюжетов, интеллектов, образов проникают в обе ветви литературы, служат просвещению и внедрению духовной культуры.
Алексей Ачаир, поэт первой волны эмиграции, в стихотворении «В странах рассеянья» писал:
Не сломила судьба нас, не выгнула,
хоть пригнула до самой земли…
А за то, что нас Родина выгнала,
мы по свету ее разнесли.
Составитель посчитал необходимым отобрать литературные произведения, созданные прозаиками зарубежья на темы нашего бурного времени, что и послужило основной идеей при отборе работ.
«В уникальном положении находятся литераторы Зарубежья, – пишут в своем предисловии к Антологии литературоведы Ирина Панченко и Ксения Гамарник. – Эмигранты, как один из богов древнеримской мифологии, двуликий Янус, одновременно смотрят в прошлое и в будущее, оглядываются на свою жизнь на родине и открывают для себя жизнь на новой земле... Потребность в словесном творчестве чрезвычайно развита в русскоязычной среде, присутствует в ментальности русской интеллигенции, – продолжают они свою мысль. – Понимание нравственной ценности сочинительства воспитано в ней великими традициями русской литературы, оно – тот драгоценный, хотя и невидимый багаж, который увезли литераторы с Родины в Зарубежье. Данный сборник тому весомое свидетельство».
В Антологию вошли сорок девять прозаических произведений сорока авторов, печатавшихся на страницах литературного альманаха «Побережье». Замысел составителя заключался в том, чтобы как можно шире показать плоды сочинительства одарённых писателей Зарубежья. Прозу эмигрантов всех волн, осевших в разных странах мира, он поместил рядом.
Вчитываясь в строки сборника, знакомясь с биографиями литераторов, читатели смогут убедиться, какие высокоинтеллектуальные, образованные, обладающие неповторимой индивидуальностью художники составляют авторский корпус Антологии. Огромные духовные силы призвала русская литература Зарубежья в армию своих верных бескорыстных служителей.
Эмигранты первой и второй волн оставались верны своим нравственно-духовным убеждениям, какие бы испытания их ни ждали. Примером тому может послужить судьба Михаила Айзенштадта, писавшего под псевдонимом Аргус (1900-1970), рассказ которого включен в подборку. Его произведение «Как стать американским гражданином» написано в лучших традициях русской юмористической прозы. Ностальгическая память нередко оборачивается трогательной любовью к каким-либо предметам, с которыми связаны дорогие сердцу воспоминания. Именно об этом рассказ Евгении Гейхман «Старые часы с боем». Память автора запечатлела свою историю эмиграции, в которой отражены все этапы: сборы в дорогу, нелёгкое прощание с родиной и привыкание к жизни в новой стране.
Когда самые трудные первые усилия остались позади, авторы-эмигранты начали понемногу обживать незнакомые страны. Впитывая новые впечатления, они с интересом, пытливо и пристально вглядываются в окружающий их мир, и это находит отражение в их прозе: религиозная церемония, символизирующая духовное и физическое взросление – «Бар-мицва» Генриха Габая (1923-2003), участие в забастовке профсоюза – «Чашка кофе» Игоря Михалевича-Каплана.
Немало внимания уделяют писатели образам коренных жителей страны. Сурово непримирим герой рассказа «Нейтрал» Майка Гелприна. Психологически выразительные, пластические объёмные характеры американцев создал Филипп Берман. В его рассказе «Две жизни» сентиментальный добряк Сэм, вдовец, по велению сердца усыновивший двух русских мальчиков-инвалидов. Усыновил, потому что велика его потребность в отдаче душевного тепла и любви. В поле зрения авторов попадают оказавшиеся на обочине жизни персонажи, как бездомные, образ одного из которых тепло нарисовал Игорь Михалевич-Каплан.
Подводя итоги, Ирина Панченко и Ксения Гамарник пишут: «…Авторы сборника-антологии духовно крепче связаны с Россией, чем с новыми странами проживания. Им небезразлична история их родины и то, как развиваются события в ней сегодня. Сторонники демократии, свободы творчества и подлинной культуры, они все далеки от китча, опираются на фундамент великой русской культуры, ходят в её достойных учениках и последователях».
«Когда нас спросят, в чем оправдание вашего пребывания в эмиграции, – писал один из редакторов парижского журнала «Современные записки» И.И. Фондаминский (Бунаков), – мы укажем на тома «Современных записок». Надеемся, что на этот же вопрос с полным правом могут ответить авторы и издатели Антологии прозы «На Побережье. Рассказы писателей Русского Зарубежья», из страниц которой и составлена данная книга и эта подборка.
Игорь Михалевич-Каплан, составитель
Содержание:
Аргус (Михаил Константинович Айзенштадт, 1900-1970)
Как стать американским гражданином.
Филипп Берман. Две жизни.
Генрих Габай (1923-2003).
Бар-Мицва.
Майк Гелприн.
Нейтрал.
Игорь Михалевич-Каплан.
Чашка кофе.
Евгения Гейхман.
Старые часы с боем.
Аргус (Михаил Константинович Айзенштадт
(1900-1970)
Как стать американским гражданином.
Пришел ко мне знакомый соотечественник, чем-то сильно расстроенный.
– Что с вами? – спросил я его. – Что случилось?
– Только что со мной произошел инцидент, который меня очень встревожил, – ответил он срывающимся от волненья голосом. – Какой-то тип остановил меня на улице. Сказал, что он журналист, работает в какой-то газете и проводит опрос об отношении населения этой страны к внешней политике Белого Дoмa. Попросил меня высказаться по этому поводу. Я ему объяснил, что никак высказаться по поводу внешней политики президента не могу, так как я еще не американский гражданин. Журналист этот, проныра первой степени, так ко мне пристал, что я не выдержал и сказал ему, что именно мне во внешней политике Белого дома нравится, а что не нравится.
– Так что же вы волнуетесь?
– Но ведь я не гражданин. Гражданские бумаги получу только через полгода. Не думаете ли вы, что у меня возникнут неприятности с властями?
Я расхохотался и заверил своего приятеля, что здесь любой человек, независимо oт того, имеет ли он гражданские 6yмаги, или не имеет, может свободно и безнаказанно выражать свое мнение.
Он ушел, далеко, однако, не уверенный в том, что с ним не произойдет никаких неприятностей из-за его критики внешней политики президента Соединенных Штатов.
Этот случай дал мне идею составить руководство для русских эмигрантов, желающих стать американскими гражданами.
Для того, чтобы стать американским гражданином, необходимо в первую очередь приехать в США. Было бы, конечно, очень хорошо, если бы неудачники, родившиеся за пределами Соединенных Штатов, могли стать американскими гражданами заочно. Но это никак невозможно.
Я приехал в Америку к родственникам. На всем земном шаре нет более страшных людей, чем родственники. Родственники отличаются тем, что если вы не пристроены, вам надо их отыскивать, а если вы пристроены, они отыскивают вас.
Я прибыл в Нью-Йорк в противный мокрый январский день. Меня встретил дядя. Во всяком случае, он сказал, что он мой дядя, и я ему поверил. Действительно, подумал я, какой сумасшедший, если он мне не дядя, притащится в такую отвратительную погоду, чтобы встречать меня?
Дядя осмотрел меня с головы до ног и, по-видимому, остался весьма недоволен тем, что увидел.
Он что-то сказал мне на своем туземном наречии. Я ничего не понял и только замычал по-коровьи. Тогда-то я впервые понял, какую роль в жизни эмигранта имеет мычание. Дядя несколько раз хлопнул меня по плечу, сказал что-то, что было похоже на “гуд-бай”, и ушел. Вернулся через двадцать три года. Не на набережную в порту, конечно. Меня там уже не было.
...Он меня не узнал... Там, на набережной, в день своего прибытия в Нью-Йорк, я был эмигрантом. За эти двадцать три года я стал американцем. Не только американцем, но и американским гражданином. Впрочем, для того, чтобы быть американским гражданином отнюдь не надо быть американцем.
Американизироваться очень легко. Надо только взяться за дело умеючи.
Вы приезжаете в Нью-Йорк и поселяетесь в районе, в котором живут ваши друзья, которые эмигрировали в Америку десять лет тому назад. Район очень хороший. Через короткое время вы такой же американец, как и ваши друзья, хотя вы в Америке прожили только несколько месяцев.
Вы узнаете, что все другие американцы, живущие в этом же районе, говорят на языке, сильно напоминающем русский. Вы узнаете, что американцы, с которыми вам приходится ежедневно сталкиваться, живут точно так же, как мы все когда-то жили в России.
Они читают русские газеты. Покупают русские книги. Посещают русские спектакли. Едят русский борщ с русскими пирожками. Пьют русскую водку. Ссорятся по-русски.
Время от времени, однако, вы наталкиваетесь на иноземцев, болтающих на каком-то чудовищном, никому непонятном наречии. На них лучше всего не обращать никакого внимания. В общем, они люди безобидные. Если вы их не будете трогать, они вас оставят в покое.
Через пять лет по своем приезде в США я подал в иммиграционное бюро прошение о гражданских бумагах.
На первом экзамене я провалился, и меня оставили на второй год.
Дело было в том, что экзаменовавший меня чиновник тоже говорил на том странном диалекте, к которому мы за все время нашего пребывания здесь никак не можем привыкнуть.
Говорил он так, как будто рот его был полон орехов. Каждый раз, когда он произносил какое-либо слово, все орехи в его рту начинали одновременно вращаться, скрипеть и трескаться. Естественно, что я ни одного слова из того, что чиновник иммиграционного ведомства мне сказал, не понял. Я решил поэтому идти по линии наименьшего сопротивления и на все вопросы отвечать бойко и утвердительно: “Иес! Да!”
Один из заданных мне вопросов, как я узнал потом, был: – Вы анархист? – Иес, – радостно ответил я. – Да! Затем чиновник меня спросил: – Вы многоженец?
Столь же весело и приподнято я ответил: – Иес! Да!
– Вы стоите за насильственное свержение государственного строя Соединенных Штатов? – Иес!
– Вы принадлежите к какой-либо подрывной организации? – Иес!
– Совершили ли вы в этой стране какие-либо уголовные преступления?
– Иес!
Ясно, что в моих инструкциях “Как стать американским гражданином” есть весьма дельный совет. На вопросы, которые вам будут задаваться иммиграционными чиновниками, отвечайте всегда отрицательно: “Но! Нет!”
Из-за этих проклятых “Иес! Да!” я провалился на экзамене с треском.
Филипп Берман
Две жизни
Асе
Джордан собрался поехать в Россию, чтобы усыновить ребенка. Хотя он и был из семьи типичных англосаксов, как говорят в Америке – воспов, но к России у него была тайная необъяснимая тяга.
Он жил в Пенсильвании, жена его умерла несколько лет назад, а детей у них не было. Он рассчитывал, что на процедуру усыновления уйдет не больше двух недель.
Когда он приехал в Новый город, ему объяснили, что российские власти не разрешали усыновлять здоровых детей. Такое было российское правило. Разрешалось продавать брошенных детей, но только больных. Если родители отказались от здорового ребенка, то такого ребенка брать нельзя было. Если ты хочешь усыновить ребенка, то усынови больного, а не здорового ребенка. Если ты такой благородный американец, то докажи нам это. Потому что, если вы богаты и живете хорошо, то уж будьте благородными до конца. Уж лучше они вырастут и сопьются здесь в России, чем жить в вашей Америке. Все-таки среди своих.
Нужно, чтобы они – американцы, нас сами попросили. Тогда они будут нас ценить и уважать. А если тебе все легко дается, то никто это не ценит.
Задарма каждый может ребенка взять и усыновить, хоть и больного, и уехать в любой американский штат, хоть в Оклахому, хоть в Айдахо.
А потом ищи-свищи наших родных любимых детей по всей Америке, а их уже и след простыл. А когда вырастут, то тем более.
Кем они могут стать в вашей Америке? Поджигателями войны? Дело, конечно, не в этом, наше правительство само разберется, кто поджигатель, а кто нет. Просто к детям привыкаешь, пока они тут растут. И даже начинаешь их любить.
Поэтому было постановлено брать с американцев за усыновление восемнадцать тысяч американских долларов.
Когда Сэм приехал в Новый город, его поместили в квартиру к одним хорошим людям. Жил в квартире Иван Сергеевич Ледников с женой Марией Васильевной.
Воды в доме не было. Воду собирали по ночам. Мария Васильевна включала кран в ванной и по каплям за ночь вода натекала в ванную на четверть. Это был 1996 год, почти конец двадцатого века.
– А где он двадцатый век? У нас он еще не появлялся, – говорил Иван Сергеевич, – живем, как в первобытнообщинном строе.
Мария Васильевна сказала Сэму, что если ему нужно спустить туалет, то он должен набрать воды из ванной, и если ему нужно воды для чайника, вдруг он ночью проснется и захочет чаю, или умыться, то он должен брать также натекшую за ночь воду из ванной и использовать ее. Жители открывали кран, и по каплям вода натекала за ночь на дно ванной. Так жил весь город. Это и была вся имеющаяся вода.
Люди, к которым поместили Сэма, действительно оказались очень хорошими людьми, гостеприимными и добрыми. Мария Васильевна сама готовила ему с охотой и с радостью. Она готовила ему жареную домашнюю картошку и русский борщ с мясом: ей сказали, что американцы любят борщ. А на второе были пельмени с маслом.
Когда Сэм предложил ей денег, Мария Васильевна покраснела и наотрез отказалась: они все-таки были люди старой, еще военной закалки, а не молодой русской мафией. Иван же Сергеевич ждал Сэма каждый вечер с обедом. Он хотел бы побольше его расспросить, какой в Америке была жизнь, по-настоящему, а не то, что писали в газетах. Сэму Джордану казалось, что доброта светилась в их глазах, так они были счастливы быть с ним и вместе обедать. Он подумал, что люди, жившие тяжелой жизнью, всегда добрые. Специальное агентство прислало Сэму книгу с русскими детьми. Там были их фотографии. Дома, в Америке, он подолгу смотрел эту книгу фотографий русских детей. Когда он доходил до одного безрукого мальчика, он останавливался на этой странице, долго смотрел на него и думал, что никто его никогда не возьмет. Потом он листал книгу дальше, и смотрел на остальных детей, которых он уже заранее всех любил. Потом он снова брал эту книгу, и опять смотрел на всех детей, листая ее страницы. Ему нужно было найти будущего любимого человека и уже жить с ним потом всю свою остальную жизнь. Он снова доходил до безрукого мальчика, долго смотрел на него и листал книгу дальше. Однажды ночью у него заболело сердце, это было за несколько дней до отъезда в Россию. Он встал, спустился на первый этаж в свою просторную большую кухню, которая была также обеденной комнатой для него, и зажег свет.
Большое окно из кухни выходило в сад. Он любил сидеть за обеденным столом и смотреть на зеленый луг, простирающийся за окном, который заканчивался метров через пятьдесят деревьями дикого леса. За полоской леса шел овраг, и там уже никто ничего не строил.
С правой стороны от кухни, если смотреть в сад, располагалась действительная обеденная комната. Там тоже стоял стол.
Но никто там, на самом деле, никогда не обедал. Из кухни в обеденную комнату вел широкий дверной проем. Слева же от кухни шла большая общесемейная комната, заканчивающаяся красно-каменным древним камином. Кухню когда-то отделяла от каминной комнаты перегородка, которую Сэм несколько лет назад разобрал, и теперь он был одновременно всюду: он сидел за столом, перед собой видел зеленый сад с деревьями лесной полосы, слева общесемейную комнату с красно-каменным старым камином, а справа широкий проем в стене с куском обеденного стола, покрытого белой скатертью.
Иногда к Сэму приходила мать. Она стелила в обеденной комнате белую скатерть с осенними желто-зелеными цветами, ставила большую пустую супницу в центр обеденного стола и расставляла тарелки для супа, а под них еще другие, более плоские – все как полагалось.
Из обеденной комнаты окно выходило в тот же, коротко остриженный сад-луг, и когда всходило солнце, лучи его пересекали обеденную комнату и освещали ярким, льющимся из сада светом блестевшую белую посуду и белую скатерть с желто-зелеными осенними цветами.
Мать Сэма накрывала стол на четыре персоны. На своего сына Сэма, его умершую жену, считая, что она сидела всегда с ними, за одним столом, и на своего мужа, который в это время был дома, курил трубку и читал журнал Atlantic Monthly.
Она всегда считала, что умершая его жена где-то живет рядом, может быть под другим именем, и приходит к ним обедать, только от смерти она стала невидимой.
Но за столом оставалось еще два свободных места, поэтому она поставила еще два прибора для неизвестно кого, кто может стать вдруг членом их собственной семьи или оказаться в их доме.
С тех пор так и было: стол был накрыт на шесть человек – на Сэма, на его умершую жену, на отца и мать Сэма и на неизвестно кого, кто может оказаться здесь когда-нибудь.
Когда же стол раздвигали, за ним легко могло бы расположиться и двенадцать человек, потому что обеденный стол был рассчитан на большую семью.
Но стол никто никогда не раздвигал, потому что после смерти жены Сэм редко кого приглашал из старых друзей.
Мать Сэма также раскладывала вилки и ложки.
Возле каждой тарелки лежали еще салфетки с вышитыми блестящей шелковой нитью гладью – инициалами их древней английской семьи.
Да, в восемнадцатом веке их предки переехали в Америку из Шотландии. И шитые белой шелковой гладью инициалы теперь были их прошлой светлой и далекой от них жизнью.
Тарелки с пустой супницей так и стояли на белой скатерти, чтобы быть готовыми к будущему какому-нибудь важному обеду. Потом мать опять приходила, все снова раскладывала, мыла пустую посуду, чтобы она была чистая, когда понадобится.
Сейчас, ночью, Сэм сидел за столом и смотрел в темное окно-сад. Перед ним на столе лежала книга с фотографиями русских детей. Он только накануне вечером опять перелистывал ее страницы. Но теперь она была закрыта и смотрела на него тугой плотной красноватой обложкой.
Боль в сердце не проходила, и он выпил холодной со льдом воды. Он был сильным человеком – в университете Сэм играл в футбол, он был квотербэк, и боль внутри него была будто привнесена кем-то, а не принадлежала его сердцу и телу. Сэм смотрел в окно, ожидая рассвета. Но сейчас там стояла сумрачная темнота, самое странное и неопределенное время жизни, которое случается перед рассветом. Чтобы лучше видеть темноту за окном, он погасил свет на кухне. Когда он это сделал, он вздрогнул от внезапного видения: внутри темноты осветилось быстрое чье-то движение. И когда он так подумал, за окном увидел он лицо своей жены. Это от нее шел свет и шло белое движение внутри сумрачной темноты, и лицо ее было рядом, за окном.
Она сказала, что живет в этом же мире, что и они, только у нее теперь другое имя. Может быть это мой сон, подумал Сэм, и все что с ним было – не случилось, не было сильной боли в сердце, и он не смотрел в темный ночной сад, а видит лицо жены и свет вокруг нее только в своем сне.
Боль теперь прошла, он подумал: вот отчего была боль – это жена его предупреждала; это она его любила и разбудила его, чтобы увидеться с ним, потому что только ночью она могла приходить в их мир. Он рванулся к окну и раскрыл его. Лицо не пропало, оно счастливо смотрело на него, и было рядом с ним, но когда он протянул руку, чтобы встретить и коснуться его, плоти там не было. Да, он все еще видел ее глаза и счастливое лицо, и от него шел теперь предрассветный свет.
Теперь настал новый рассвет, он оглянулся кругом, – откуда это все шло, и вместе с ним, с рассветом, все теперь исчезло кругом, и темнота, и белое ее быстрое движение, и исчезли ее счастливые глаза. Но что-то все еще было внутри него, будто он заглянул в другую часть своей собственной жизни, и он стал смотреть и искать, что же в нем светилось неизвестным счастьем. Сэм возвратился к столу, быстро, будто кто-то толкал его к своему любимому месту, где он всегда сидел и смотрел в сад, и откуда он видел красно-каменный старый камин, и зеленый коротко стриженый луг, и белую скатерть с осенними желто-зелеными цветами на ней. И тогда он увидел: на обеденном столе лежала книга, которую он смотрел только вчера, и сейчас она была раскрыта, и перед ним была теперь фотография русского безрукого мальчика, которого, как он считал, никто никогда не возьмет в свои сыновья.
Тогда он подошел к окну, надеясь увидеть глаза и лицо своей жены, которое только мгновенье назад еще было там. Нет, не было там больше внезапного быстрого белого движения и счастливых глаз, и счастливого белого лица его жены. Там шел уже настоящий полный красно-зеленый рассвет и восходило солнце. Теперь он вспомнил, что он проснулся от звона бокалов, будто это была их собственная свадьба, и его жена была в белом платье. Тогда он и спустился вниз, чтобы посмотреть в ночной сад. Боль в сердце полностью прошла, будто ее никогда там и не было, и он знал теперь, кто это был и кто счастливо показал ему его будущую жизнь. Это она давала о себе знать из другой жизни.
И вдруг он вспомнил, что перед самой смертью ее они договорились, что настанет один такой важный день, когда она сможет прийти к нему, только один раз, наяву, и что она как-нибудь даст знать о себе, чтобы он знал кто она, если он вдруг ее забудет и будет жить с другим человеком. Когда же Сэм спросил ее, как же она сможет дать знать о себе, она посмотрела на него ясным чистым взглядом и сказала, что это будет звон их свадебных бокалов. Теперь Сэм понял, что это был не сон, а все, что он видел и думал, было с ним наяву. Он взял книгу с русскими детьми в руки и прижал ее к себе, как живого родного человека. Теперь он знал: оттуда смотрел на него его будущий сын, это был их с женой будущий сын. Когда же они будут здесь, они все вместе будут сидеть за столом, накрытым белой скатертью с желто-зелеными осенними цветами.
Наутро он позвонил в русское агентство, которое занималось устройством русских детей, и сказал, что он возьмет безрукого мальчика. Представитель агентства обрадовался, он сказал, что показывал эту фотографию по всему Нью-Йорку, и никто не хотел взять безрукого ребенка. Через два дня Сэм улетел в Россию.
В Новом городе отчего-то некоторые дети рождались либо с деформированными ногами, либо без рук. Возможно, это было от общего химического отравления почвы или воды, но никто в точности не знал этого.
Сэму опять сказали, что у мальчика, его будущего сына, нет рук. Они это говорили опять и опять, чтобы потом не было бы никаких недоразумений.
Родитель должен знать кого он берет и с кем он будет после этого жить почти всю их жизнь. А то захотите деньги обратно, а поезд уже ушел.
Сэм спросил, а что стало с его, мальчика, родителями? Они, должно быть, погибли во время какой-нибудь аварии.
Заведующая сказала, что родители сдали мальчика в детдом, как только увидели, что он родился без рук, в первый же день его рождения.
Теперь Сэм еще больше хотел стать его отцом, хотя еще и не встретил своего будущего сына. Он хотел привести его в свой большой американский дом, выделить ему отдельную комнату и отныне проводить с ним все свое свободное время.
Сэм чувствовал, будто душа его будущего сына, которого он еще не видел, теперь соединилась с его собственной душой, пока он ждал встречи с ним, и он хотел все сделать как можно скорее. Но возникло новое осложнение.
Заведующая сказала, что они не могут дать ему только одного этого мальчика. Если он хочет взять первого, то ему обязательно нужно взять и второго мальчика. Они дадут ему еще одного больного мальчика, потому что мальчики очень дружат друг с другом, и никто в детдоме не пойдет на то, чтобы разлучить два любящих беззащитных существа. У второго мальчика постоянные боли в сердце.
Они все время вместе, они любят друг друга, и она сама, заведующая, не знает, как она будет жить без них двоих, которых она лично воспитывала и берегла, потому что не очень-то много охотников ухаживать за двумя больными детьми. Один имеет здоровое сердце, но без рук, а второй имеет руки, но больное сердце. И делая все это для них, она их сама полюбила.
Так всегда бывает, если ты вкладываешь всю душу во что-то, то ты сама начинаешь это любить. Сэм подумал, что, на самом деле, все было не так просто. Дети действительно любили друг друга. И когда появился второй мальчик, это было счастье для первого. И это стало также счастьем для второго, у которого вдруг появился старший, как брат, мальчик, который сразу полюбил его и заботился о нем. Ясно, что в детдоме любили второго мальчика так же, как и первого. Правда, в Америке, в русском агентстве, ему говорили только об одном мальчике, фотографию которого он видел в книге русских детей.
Это про него он думал, что его никто никогда не возьмет. Заведующая сказала, мы всех любим одинаково, они перед нами все равны. Теперь он знал, что у него будет сразу два сына, только так он мог стать отцом первого мальчика, и это будут его сыновья навсегда, которых он будет любить. И он надеялся, что они будут любить его тоже.
Однако, его одолевали сомнения: его будущие сыновья были из совсем другой жизни. Трудность теперь состояла в том, что у него не хватало денег, чтобы купить двоих детей.
– Как это так, у американца, и чтоб не было денег? – простодушно спросила заведующая, – что-то не верится.
Теперь Сэму нужно было только найти деньги. Как говорится: это только деньги, а не человеческая жизнь. Он взял свой пенсионный фонд – двадцать тысяч, все что он накопил в нем за много лет, чтобы купить первого мальчика, теперь он называл его в своих мыслях старшим сыном. За него нужно было уплатить восемнадцать тысяч.
А второй мальчик будет его младшим сыном. И он будет братом его старшего сына.
Сэм пошел к людям, у которых он остановился. Он рассказал им всю свою историю, к ним приходила дочь повидать американского человека, и она знала английский. Они выслушали его и после этого долго молчали.
Потом хозяин, Иван Сергеевич, пошел за картошкой в сарай, где она хранилась в подполе. Каждой квартире выделялся свой небольшой сарай, где хранилась всякая нужная при житье утварь, а в подполе – все что удавалось заготовить из еды – картошка и квашеная капуста. Они собирались сделать картошку с селедкой, и у Иван Сергеевича еще была бутылка водки, правда, своего, самогонного изготовления. Через полчаса хозяин вернулся, в авоське он принес картошку. Потом он вытащил из бокового кармана пакет и положил его на стол. Он сказал, что у них есть тысяча долларов, это все, что у них есть, он может их взять, а остального, извините, у нас нет. В действительности, он пошел за деньгами, которые были спрятаны в подполе в сарае, а не за картошкой. Банкам никто уже не доверял: опять проведут какую-нибудь реформу, чтобы ограбить народ.
Сэм от смущения не знал, что сказать, но, конечно же, он отказался брать их деньги. Он очутился в другой жизни, по сравнению с которой он был очень богатым человеком. Теперь он знал, почему у него была тайная тяга к России – оттого, что в этой другой жизни жили эти люди. Пока жена хозяина варила картошку, Сэм встал и вышел на улицу. Стало уже совсем темно. Возле дома был редкий кустарник, но сейчас в темноте, казалось, что это сплошная стена. Он вглядывался в темный кустарник. Старое видение перед рассветом, дома, в Америке, снова пронзило его, ему казалось, что белое движение вновь появилось среди кустов, но сколько ни пытался снова увидеть ее лицо и глаза, ничего не получалось.
Он вспомнил глаза ее и лицо, за окном в саду, и он хотел снова увидеть ее сейчас. Он повернул за угол и пошел обратно к дому.
Дома, у людей, где он жил, к нему пришла счастливая мысль. Он придумал заплатить за второго мальчика кредитной карточкой VISA. В конце концов, покупка оформлялась легально через официальные российские финансовые, как сейчас говорят в России, структуры, так что можно было использовать кредитную карточку. VISA брала 12 процентов интереса и Сэм надеялся по приезде в Америку переодолжить 18 тысяч у своих друзей и родственников. Сэм достал свою визу и показал ее. Он объяснил, что сможет купить в рассрочку. У него было, по крайней мере, двадцать пять дней прежде, чем начать отдавать свой долг. На следующий день он сообщил о своем решении: он возьмет двух мальчиков. Было хорошо, что они любили друг друга, значит они будут хорошими братьями. Казалось, все теперь было решено, но дело все равно стояло на месте. Отправляясь в Россию, Сэм набрал полную большую спортивную сумку подарков. Куда бы он ни приходил теперь, он раздавал всем подарки, и все люди очень радовались этому. И он был рад, что они радовались.
Он раздал подарки всем. Единственно, кому он не дал подарков – это своему водителю Володе, который возил его всюду.
Правда, он платил ему около ста долларов в день за работу, за то, что он его возил, русские перестройщики умели брать деньги с иностранцев, но подарков он ему не дарил. От этого Сэму стало неловко.
Сэм залез еще раз в свою сумку и ничего там не нашел кроме своих старых сникерсов, которые он положил, чтобы по утрам бегать в России.
Ему говорили, что в России прекрасная природа и все удивительно красиво, особенно если бегать по лесным диким тропинкам.
Володя был доволен подарком и тогда стал с Сэмом больше разговаривать. Володя знал английский язык. Поэтому его и приставили к Сэму, чтобы посматривал за американцем. Сэм сказал ему, что дело его стоит, и он не знает почему. Дело надо смазать, надо дать бакшиш, вот почему оно стоит. Володя засмеялся. Надо дать взятку. У нас теперь на все есть рента жизни. И другой жизни быть не может. Когда ты платишь, то тебе дают жить. Так говорил Володя-шофер.
Заведующая сказала, что это была мечта ее жизни – поехать в Америку.
Тогда Джордан позвонил в свое агентство в Америке и убедил их оплатить Александре Степановне поездку по всем домам, куда они насовсем отдали больных русских детей, чтобы она сама убедилась бы, как они живут в проклятой Америке.
Это была чисто американская идея: провезти ее но всей Америке, чтобы она сама убедилась, как в американских домах выращивают поджигателей войны. В Нью-Йорке сильно смеялись. Сэм подумал, что это и решило дело.
И чтобы она сама прожила бы в каждом доме, от Нью-Йорка до Калифорнии, где жили русские усыновленные дети.
Теперь уже никакого бакшиша не надо было платить. Александра Степановна была счастлива вполне. Настал день, когда нужно было передавать детей Сэму.
Сэма привели в большой зал. На одном конце зала сидели все русские люди – служащие детдома, и все дети детдома.
На другом конце зала был только он один, Сэм Джордан, американец. Там была такая процедура.
Детей раздевали догола. Снимали с них всю русскую одежду, чтобы навсегда расстаться со своей прошлой русской жизнью. И, чтобы покупатель при свидетелях видел бы, что он берет.
Они говорили, что это так нужно, тогда жизнь в другой стране будет счастливой. И через весь зал голые дети шли к своему будущему отцу.
С другой стороны большого зала сидела толпа разных людей, а он, Сэм Джордан, сидел один на стуле с противоположного конца зала.
Сэм видел, как с его будущих детей сняли всю одежду. Один мальчик был большой, ему было семь лет. А другой мальчик был маленький, почти вполовину меньше первого, своего будущего старшего брата. Ему было шесть лет. Но он был просто очень маленький.
Потом они оба, совсем голые, один был без рук, пошли через весь зал к своему будущему отцу. И Джордан мог видеть их тело полностью, как они появились в его жизнь.
Джордан видел, как они вместе шли к нему по деревянному русскому паркету. Паркет был натерт мастикой по такому случаю и блестел.
Когда же они приблизились, они сразу оба бросились к нему бегом, прижались к нему, не в состоянии обнять своего найденного теперь отца.
И они кричали Сэму папа. Им сказали, что их отец, наконец-то, нашелся. Когда летело-бежало к нему два тельца последние несколько метров, они кричали ему папа. Старший не мог протянуть рук к нему, чтобы обнять своего отца, а младший никогда не делал этого за всю свою короткую жизнь, и не знал, что надо обнимать своего найденного отца. Старший был почти дважды выше младшего.
Джордан обхватил их голые худые тельца, прижал к себе сильно, чтобы передать им свою любовь, и не стесняясь, стал плакать.
Потом он переодел их в новую американскую спортивную одежду: джинсы, тишорты, ковбойки, куртку и сникерсы.
Одевшись в американское, они навсегда стали его детьми. Люди с другой стороны зала теперь видели новых американских детей.
Джордан уезжал из России вместе со своими детьми американским самолетом, а Александра Степановна полетела более дешевым русским самолетом.
Когда Александра Степановна проехала по всей Америке и прожила в каждой семье, усыновившей русских детей, по четыре дня, она снова приехала к Сэму Джордану. Она прожила в доме Сэма тоже четыре дня. Она смотрела в коротко стриженный сад за окном, который заканчивался дикими деревьями ближнего леса. Она сидела на любимом месте Сэма Джордана за столом и смотрела в сад, откуда она видела красно-каменный старый камин, зеленый, коротко стриженный сад, а справа от себя, в обеденной комнате, белую скатерть с осенними желто-зелеными цветами на ней. Она тогда сказала: теперь я ненавижу своих, что мы так плохо живем, что же сделали они с Россией! И я ненавижу вас, за то, что вы так хорошо живете, что у вас такой дом, и у вас два автомобиля и гараж с автоматически открывающимися воротами.
А зачем вам два автомобиля, у вас же нет жены? Она быстро подумала, уж не стать ли ей женой Сэма Джордана. Она прожила тяжелую жизнь, выжила, приспособилась, устоялась и устроилась в жизни, и оттого была сильной, ей казалось, что она может добиться всего, что захочет. По крайней мере, в Америке она уже побывала. А красивой она была от природы.
У нее была убежденность красивой и сильной русской женщины, что она сможет сделать с американцем всё что захочет, в том числе и влюбить в себя, если надо будет.
Когда она уезжала обратно в Россию, она расплакалась и целовала Джордана за то, что он взял двоих детей, а не одного.
Она ему сказала тогда, что она очень хотела спасти также и второго младшего мальчика и приписала ему два лишних года. В действительности, ему было только четыре года, а не шесть. Оттого он такой маленький. И Сэм Джордан должен это знать, так как он его отец. Кроме того, она не хотела оставлять его одиноким, так как дети любили другу друга.
Таким образом, она нарушила закон, и за это она может еще пойти под суд, у себя на родине, если кто узнает.
В России есть закон: не отдавать детей, которым не исполнилось еще шесть лет. Она улетела в Россию, а у Джордана появилось теперь сразу два его собственных сына. И вся его родня приходила к нему, чтобы познакомиться с ними и любить их. И его отец и мать любили их, как своих собственных настоящих внуков.
Теперь они садились обедать в обеденной комнате, где стоял стол, покрытый белой чистой скатертью с зелено-желтыми цветами на ней.
Он был накрыт на шесть персон. Там сидел Сэм, два его русских сына, отец Сэма, любивший читать Atlantic Monthly, и мать, мечтавшая, что когда-нибудь все шесть мест за этим столом будут заняты. Только место умершей жены Сэма было пусто, и там всегда стояла чистая посуда, ожидавшая ее.
Мать Сэма была уверена, что когда-нибудь она появится из другой своей жизни, и вместе с Сэмом они окажутся все вместе со своими русскими детьми.
Генрих Габай
(1923-2003)
Бар-мицва
Конечно, терять этот заказ Науму не хотелось. Портреты стариков и младенцев тоже были прибыльным делом. Даже паспортными фото и "Ай-Ди" пренебрегать не следовало. Но настоящий «навар» давали свадьбы, обрезания и другие праздники. А тут приличная бар-мицва, гостей человек пятьдесят. Казалось бы всё о’кей, – так нет, понадобился им индеец!
Заказчик, хозяин мастерской электронной сигнализации, успевший уже и домик купить в Вестчестере, рассказал, что ещё в родном Харькове сын совсем малышом наслушался, начитался про племена индейцев. Он играл с товарищами в игры краснокожих. Но когда понял, что едет в Америку – совсем, как видно, стронулась его детская «крыша», т. е. голова. Теперь он уже в джуниор-хай скул. Из Володи стал Волтером, по-английски болтает словно тут родился, кошер и субботу соблюдает, особенно когда мать следит – но вот, хоть убей его, хочет, чтобы гостем на бар-мицве был и сфотографировался с ним живой индеец. А где его достать здесь, в Нью-Йорке? В музее?.. И вот отец поставил условие, что если мастер возьмёт заказ на фотоработу, то, пожалуйста, не достанет ли он индейца...
Говорят у него лёгкий бизнес: щёлкать затвором и получать денежки! Наум ответил, что индейца достать можно. Он-то знал, что есть агентства, присылающие на домашний праздник или в ресторан клоунов, Санта-Клаусов, волшебников. Наверняка найдётся и индеец. Но вообще – это хамство: он, Наум Друскин, потомственный фотограф-художник, должен искать индейца для забавы пацана! Перед каждым заказчиком юлить приходится как лакею в баре!.. Даже с людьми, зависимыми от тебя, строить отношения нелегко.
Наум посмотрел в сторону Сюни, копавшегося в пакетах с негативами. Он не мог без легкого раздражения воспринимать этого двадцатилетнего парнишку. Тот абсолютно не знал, как практически оглядеться в американских условиях, имел нелепое имя Сюня, переделанное любящими родителями из приличного мужского имени Савелий, и страдал от лёгкой хромоты, избавившей его от советской армии. Месяца три назад этого слабака привели к нему; парень недавно прибыл, по-английски знает только "гуд бай", и спросили – нельзя ли его чем-нибудь занять, хоть бы на сотню в неделю?
Ладно, посадил его Наум на отправку-доставку материалов из лаборатории. Но Сюня путался в форматах негативов, не различал контрольных отпечатков от готовых, да и объясниться с курьером как следует не мог без посторонней помощи. На той неделе Наум снимал свадьбу на видео. Сюня увлекся, сам поехал за венками и букетами на театральный склад, где у Наума был кредит. И там, между скелетами и масками чертей для Халлоуина, Сюня нашёл чёрную шёлковую шляпу с огненным павлиньим пером – решил, что она очень пойдёт матери невесты – и три пары ангельских крылышек для подруг. Наум пришёл в бешенство от сюниного самоуправства и нежелания понять, что католическая свадьба издавна консервативна. А не знаешь – спроси... Дурацкие крылышки и шляпа с огненным пером теперь валялись за ширмой и за них ещё предстояло платить. Парень, конечно, не ко двору. Ему бы надо, если не в театр, то в какой-нибудь районный эмигрантский клуб, "комьюнити хауз". А тут только зря на него деньги уходят. И если когда-то придется ему об этом сказать – то почему не сегодня? И, когда с помощью Наума негативы были отправлены, он сказал Сюне:
– Слушай, я хороший парень, но мне не по карману благотворительность. Сам должен понимать: я не НАЙАНА, которая помогает новым иммигрантам. Тебе надо поискать самому, где ты годишься, где тебе будут платить за дело. То, чем ты занимаешься у меня – не дело. Понял?.. Ты человек не конкретный, человек выдумки, а не дела.
Сюня улыбнулся:
– Но ведь иногда и выдумка тоже дело.
– Только иногда, очень иногда... – Наум тяжело вздохнул. – Ты не думай, что я тебя сегодня же выгоняю, но ищи, где от тебя хоть какая-то польза будет.
Через день заказчик бар-мицвы позвонил и сказал, что мальчишка не такой дурак, чтобы согласиться на ряженого индейца и хочет только настоящего, а если такого найти нельзя, то ему придется искать другого фотографа.
– Я прямо удивляюсь, – рассерженно пробурчал Наум. – На всяких пионерских сборах этому пострелу наверняка всучивали клубных затейников за героев войны или космонавтов, а тут он, видишь ли, хочет настоящего индейца!..
– Он ведь совсем ещё мальчишка, – заметил Сюня. – Дайте ему поиграть воображением! Если бы пришёл индеец в полной своей форме, в бусах, лентах, с перьями и бросил бы какой-то клич; "Пау-Вау!" – он был бы очень рад, я вас уверяю. А костюм я знаю как достать!
– Ты знаешь! – презрительно отозвался Наум. – Ты мне уже устроил эти крылышки и перышки, по-настоящему я должен весь убыток вычесть из твоего жалования. Сиди уж и не лезь, ищи лучше куда самому устроиться.
Синагога была модерновой архитектуры, не иначе как реформистская. Наум приехал чуть пораньше – оглядеться, подключить освещение. Ему было приятно думать, что он не просто зашибает деньгу, а участвует в воспитании подростка. «Мальчишка всегда сосредоточен на всякой ерунде, – думал он. – Проехаться бы на чужом автомобиле, дернуть за юбку девчонку... А бар-мицва, – рубеж возмужания, – учит его религиозной, социальной, нравственной ответственности. В этот день он частично, макушкой хотя бы своей, входит в мир взрослых, становится на тропу мужчины. И сделав ему памятный альбом о таком дне, он, фотохудожник Наум Друскин, тоже приложит руку к нравственному росту парня».
На свадьбах и других церемониях Наум давно чувствовал себя как рыба в воде. Все попы и раввины не любили, когда лезут с фотокамерой под хупу или к аналою. Приходилось во время обряда снять лишь несколько моментов издалека, телеобъективом, расставив предварительно по углам небольшую подсветку. Всё остальное он снимал до и после.
Вот и сейчас, пока нарядные гости подъезжают и выхолят из машин, Наум поставил счастливых родителей и сына на фоне синагоги: будет заглавный кадр. Потом присоединил к ним близких родственников – второй важный снимок; потом позволил дополнить группу всевозможными друзьями и знакомыми. Как раз в эту минуту кто-то коснулся его плеча.
– Приглашали индейца? – спросил смуглый черноволосый парень в модном чёрном пальто и с саквояжем.
Наум увидел ослепительную улыбку, раскосые глаза и резкие складки под скулами.
– Уолтер! – позвал он мальчика. – Встречай гостя и становись с ним для снимка!
– Подождите, я оденусь, – сказал индеец.
– Пожалуйста, побыстрее, – на ломаном английском сказал отец мальчика. – Здесь не театр, а храм Божий!
Худенький очкастый Володя-Уолтер радостно затряс руку индейца. Зал синагоги был светлым, с высокими окнами, кое-что можно было снять издали, даже без подсветки.
Начался привычный ритуал бар-мицвы: псалмы в сопровождении маленького электрооргана, чтение библейских цитат. Раввин постепенно передал мальчику руководство службой и с одобрением поглядывал как у того идёт дело. Уолтер, поправляя очки, бойко читал по-английски и на иврите цитаты из Писания и Комментариев. Индеец скромно сидел, зажатый между рядами родственников. Перешли к главному номеру программы, личному "тезису", речи виновника торжества на тему об обязанностях человека перед Богом и людьми. Мальчик очень неглупо рассказал об этом своими словами, а под конец добавил:
– Я пригласил на мою бар-мицву гостя, американского индейца, он здесь.
Уолтер сказал, что благодарит его за оказанную ему честь. Почему вдруг индеец? Но ведь у него никогда не было таких друзей. И он очень жалеет, что не было. Он и его родители приехали жить на американскую землю, становиться людьми Америки. Но они все – и испанцы, и голландцы, и евреи, и англичане – приезжие. Коренные жители Америки – индейцы. И у евреев, и у индейцев очень похожая судьба; и тех и других выгнали из своей земли. И как бы потом ни пытались это безобразие исправить, до сих пор не ясно, дадут ли и тем и другим мирно жить на своей родине как они хотят...
Раввин удивлённо поднял брови, но ничего не сказал.
Мальчику поаплодировали, спели последний псалом и церемония окончилась. Гости и родственники бросились обнимать и поздравлять Уолтера. Наступило время фотографа. Раввин согласился сняться с мальчиком за чтением Торы, сняли у Торы и родителей.
– Я хочу, чтобы нас сняли с моим гостем, – показал Уолтер на индейца. Тот улыбнулся и шагнул поближе, но раввин, тоже с улыбкой, покачал головой и преградил ему дорогу.
– Да вы не бойтесь, – сказал индеец. – Я еврей.
– Тогда вы тем более должны знать, – сказал раввин, – Это только для близких родственников. Снимайтесь где хотите, только не возле Торы.
Уолтер застыл с раскрытыми глазами.
– Вы не индеец? – тихо спросил он.
– Я индеец для праздников и для шоу, – ответил тот.
– Значит, вы не настоящий... – пробормотал мальчик и круто повернулся к отцу:
– Я не буду фотографироваться!
– Что значит не будешь? – крикнул отец по-русски. – Тебе устроили такую бар-мицву, все родственники приехали. Знаешь сколько это стоит?!..
– Успокойся, – ласково сказал раввин. – Нигде не написано, что нужно сниматься с настоящим индейцем. Он может быть и ненастоящим. Важно, чтобы мы были настоящими евреями.
– А настоящим евреям можно врать? – запальчиво спросил Уолтер.
– Может быть тебе и не наврали, – заметил раввин. – А кто-то ошибся, не понял. Учись быть терпимым.
– Зачем ты полез с разговорами? – яростно зашипел Наум "индейцу". – Тебе не за это платят!
– А я не всё делаю за деньги! – ответил "индеец". – И если я не нужен, я могу уйти.
– Мне очень жаль, – задержал его мальчик. – Я знаю, это не ваша вина, что вы... еврей, а не индеец...
– Это ладно, – ответил "индеец". – Ничего, тебе ещё повезёт! И пошёл к выходу.
– Зачем ты меня обманул? – грубо спросил Уолтер отца по-русски.
– Что значит обманул! – рассердился отец. – Мне обещали настоящего!.. И не это у тебя сегодня главное. У тебя была бар-мицва, сам говорил, что в этом главное.
– У меня главное, чтобы мне не врали! – крикнул Уолтер и, отойдя в сторонку, стал тихо успокаивать мать.
– Я же просил вас достать настоящего индейца! – прошипел отец Науму.
– Мне было обещано, – огрызнулся Наум. – Я могу связать вас с агентством и они подтвердят!
Отец нервно отвернулся. Тут Наум рассердился:
– Если вы отменяете свой заказ, скажите сразу и я возиться больше не буду... Даже неустойки с вас не возьму! Зачем мне такой манки-бизнес!
Конечно, жаль было потраченного времени, да и шесть катушек плёнки среднего формата – не семечки, но спокойная работа и мир на душе дороже.
– Кто сказал? Кто сказал? – затараторил отец. – Альбом нам нужен!.. Ничего, перебьёмся и без индейца!
– Тогда быстрее зовите ещё родственников, пока не спрятали Тору! Будет он ещё сниматься с родственниками возле Торы? И учительским тоном спросил Уолтера:
– Ты не хочешь, чтобы у тебя была память об этом дне?
– О дне, когда меня обманули? – отозвался мальчик.
Он отвернулся и пошёл к выходу из синагоги.
А у пацана что-то своё под крышей, – подумал вдруг Наум. – Не в папашу пойдет.
– Волтер! – крикнул отец. – Володя!
Мальчик не оборачиваясь шёл к дверям. Науму стало жаль парнишку и он догнал его у выхода, где перед синагогой гости рассаживались по машинам: предстоял праздничный обед в ресторане.
– Я сниму тебе всё, что ты хочешь, и лишних денег не возьму, – сказал Наум мальчику. – Пусть отец привезёт тебя ко мне в студию, я устрою как в этой синагоге. Сниму тебя с любым индейцем, с кем ты хочешь.
– У вас нет Торы, – буркнул Уолтер.
– У меня есть Библия. Ты, я думаю, знаешь, что это и есть Тора. Большая такая книга, будешь читать её с кем хочешь, получится такая же фотография, как и здесь.
– Но я-то буду знать что это совсем не то.
– Почему не то? – уже занервничал Наум.
– Тогда бы всю бар-мицву провели у вас в студии.
– А что?! Бывает, устраивают свадьбу или бар-мицву в бассейне, в купальных костюмах и аквалангах. И раввин в купальных трусиках! У реформированных всё можно!
Мальчик пожал плечами:
– Мне отец не позволит быть таким реформированным. Да это и не интересно. Зачем я должен кого-то строить из себя, кому от этого радость?..
Уговариваю, напрашиваюсь, – подумал вдруг Наум. Нет, прав был мой отец, – старый провинциальный фотограф, – нельзя быть добрым. И так уж сколько убил времени. Надо не благотворительностью заниматься а бизнес вести!
– Ну, как хочешь – сухо сказал он Уолтеру и пошёл собирать своё оборудование. Хватит возиться! На альбом уже наберётся. Не на шикарный, но на обычный. Тратить себя на клиентов нужно в меру Что хотят, то и получают. "Ты имеешь то, за что платишь!" – американская поговорка. А за индейца этого скажу, чтобы не платили!
У синагоги урчали моторы: гости ждали хозяев праздника. Сидя за рулём, отец смотрел как Уолтер, хмурый, расстроенный, усаживался рядом с ним. Отец думал о том, что ладно, хотел побаловать сына, позвать ему индейца. Нельзя баловать. Сколько мальчишку не учи, дурь ему в голову лезет. Американская дурь, конечно... Сорок человек гостей поедут в ресторан – на сколько же каждый из них «скинется»? Хоть бы окупить расходы...
В своей закулисной комнатке раввин снимал с себя большой талес и думал о своём. Этот мальчик – уже не первый сигнал тревоги. С неграми у нас, евреев, давно проблемы... То же и с арабами. Скоро отдадим им пол-Израиля. А теперь мы любим индейцев. Пока что враждуют они с правительством, а не с нами. Жизнь учит мудрости и жизнь не учит мудрости. Что они, дети, могут знать об этом?.. А эти евреи из Империи Зла, то есть бывшего Союза? Вот, сегодняшний, заколачивает здесь уже больше ста тысяч в год, а бар-мицву сыну выклянчил за двести долларов. Спасибо, органист, согласился играть в субботу по обычной ставке...
Наум укладывал свои штативы и светильники, он умел быстро отключаться от мелких неприятностей. Но против воли в голову лезли странные чужие мысли. Этот мальчишка строить из себя никого не хочет!.. А что мы всегда делаем, как не приспосабливаемся? Тогда уж вообще не фотографируйся. А разве лицо мы себе не готовим к фотографии? Какое оно на самом деле, может только жена и дети знают по утрам... А событие для ТВ разве не готовим? Подбираем, расставляем людей напоказ: вручение премии заслуженному пожарнику, беседу сенатора с многодетной матерью... А фигура? Фигуры стыдимся, в "джим" ходим, качаем плечи, грудь, живот прячем, ждем, что исчезнет. Нет, не исчезает. Пиджаком прикрываем, свободным мешком-свитером... А личность свою, "персоналити", не припудриваем, не украшаем? Чего только стоят эти названия: "Пи-эйч-Ди" или "Эм-Ди"!..
Площадка перед синагогой, окруженная фигурной решёткой, гудела как аэродром перед вылетом эскадрильи. И когда гости уже собирались выруливать со стоянки, а Уолтер мрачно сидел рядом с отцом в машине – в воротах как в рамке картины появился индеец. Он был в кожаных штанах со шнурками, с вампумом на груди, голова его была убрана яркими перьями. Слегка прихрамывая индеец шёл прямо к синагоге, держа в руке шест с огненным павлиньим пером...
Не обращая внимания на отца и на работающий мотор, Уолтер открыл дверцу и шагнул из машины. Индеец шёл к нему, прихрамывая и постукивая своим пернатым жезлом. Было ясно, что никто не вызывал его. Никто – кроме судьбы!
– Пау-Вау! – крикнул индеец.
– Уау-Пау! – отозвался Уолтер.
Сейчас для них всё было настоящим, потому что оба знали о жизни и мудрости больше, чем их наставники.
Майк Гелприн
Нейтрал
Автобус стоит метрах в ста от здания аэропорта. Я иду к нему через лётное поле напрямик, и четыре ствола хищно щерятся, целясь мне в грудь, из его разбитых окон. Я подхожу к распахнутой передней двери и заглядываю в салон. На меня затравленно смотрят два десятка глаз. Женских и детских – из мужчин в автобусе только террористы.
– Кто главный? – спрашиваю. – Выходи, говорить будем здесь.
Из темноты салона показывается дюжий детина с оголёнными по локоть волосатыми ручищами и отвратительной небритой рожей, пересечённой вдоль левой щеки шрамом. Он забрасывает за спину автомат Узи, спрыгивает с подножки и встаёт рядом со мной.
Сейчас он может чувствовать себя в полной безопасности. Я – его охранная грамота, и убить меня нельзя. То есть можно, но убийца переживёт меня ненадолго. Братство это гарантирует – убивший нейтрала так же, как все к этому убийству причастные, обречены. Братья будут их искать, обязательно найдут и уничтожат. Где бы они ни были. И кто бы они ни были – бандиты, киллеры, террористы, полицейские или солдаты правительственных войск.
Я здесь для того, чтобы закрыть этот конфликт. Без крови. И я нейтрален – абсолютно нейтрален. К обеим сторонам.
– Самолёт, – говорит небритый урод. – С пилотом и запасом горючего до Венесуэлы. Пятьсот грандов наличными. Патроны, гранаты и жратву. Это всё.
– Хорошо, – говорю я, – отпускайте заложников.
В Венесуэле мне отсчитывают двадцать процентов – стандартную долю Братства.
Вечером я сижу в небольшом баре в центре Боготы. Методически накачиваюсь спиртным. Эти четверо ограбили банк, застрелили двоих полицейских и девушку-кассиршу. Убили водителя автобуса. И сняли ещё полмиллиона с правительства. С моей помощью. Если бы не нейтрал, их бы перебили. А они перебили бы ещё десять человек – женщин и детей. Заложников. Я залпом выпиваю, щёлкаю пальцами, и подбежавший бармен вновь наполняет бокал. Я – нейтрал, пока я на работе, у меня нет чувств, нет видимых эмоций. Сейчас, правда, я могу себе позволить и то, и другое. Снова выпиваю, закуриваю и закрываю глаза. – Это моя работа, – мысленно говорю я себе, – быть нейтральным, абсолютно нейтральным.
***
Я пересекаю двор и вхожу в здание школы. В вестибюле, прямо рядом с дверьми, лежит мёртвая девочка. Дальше ещё одно тело – мальчик. Обоим лет по двенадцать. Я останавливаюсь.
– Сюда, – в двери спортзала появляется фигура с пистолетом в руке. – Тебе сюда, нейтрал.
Я вхожу в зал. Ещё одно тело – на этот раз женщина в спортивном костюме. Учительница. И около двадцати детей в дальнем углу под присмотром двоих верзил. Оба при оружии. Ещё двое вальяжно расселись на матах. Покуривают. Судя по запаху, гашиш или анашу.
– Значит так, нейтрал, – подходит ко мне расхристанный парень с красной повязкой на лбу. Зрачки у него расширены, руки трясутся. – Нам нужен катер. Канистры с горючим, чтобы хватило доплыть до Гаити. Триста тысяч баксов в мелких купюрах. И штурман.
– Хорошо, – говорю, – отпускайте заложников. Штурманом буду я сам.
Возвращаюсь на следующий день. Беру литровую виски и запираюсь в номере. Эти пятеро бежали из местной тюрьмы. Перебили охрану. Захватили школу. Ещё несколько жертв там.
Я пью и пытаюсь не вспоминать. Какое-то время мне это удается, а потом прошлое всё же вторгается в настоящее. Десять лет назад самолёт, на котором летели Эллен и Кэт, был захвачен террористами. Они потребовали посадки в Йемене и освобождения дюжины подонков из тюрем пяти стран. Им отказали. Самолет упал в Бискайский залив. Так я стал вдовцом. Бездетным вдовцом. Через два месяца я вступил в Братство.
Девять лет я проходил первую ступень – стадию исполнителя, и за это время отправил на тот свет больше десяти фигурантов. Всех мастей. Немногие исполнители доживают до второй ступени – стадии нейтрала. Я дожил. Теперь моя жизнь – гарантия жизней заложников. Братство не прощает. Убившие нейтрала подписывают себе смертный приговор. Этот приговор приводится в исполнение братьями первой ступени. Всегда.
***
После двух часов жуткой тряски в старом, раздолбанном внедорожнике мы, наконец, останавливаемся.
– Выходи, нейтрал, – говорит привёзший меня громила в чёрных очках и снимает косынку, которой завязаны мои глаза.
Я выбираюсь наружу и, щурясь на солнце, оглядываю открывшийся пейзаж. Три скособоченных лачуги на окружённой джунглями поляне. От одной из них к нам бежит рослый малый в рубахе и шортах защитного цвета.
У меня в руке дипломат, в котором лежат двести грандов. Это выкуп за похищенную тремя неделями раньше девочку. Сначала с обезумевших родителей потребовали сто тысяч, они уплатили, но вместо дочери получили в бандероли её мизинец и требование заплатить ещё двести.
Из хибар выбираются люди и идут к нам. Я насчитываю восемь ублюдков. Они называют себя борцами за свободу или как-то ещё в том же роде. Бандиты, садисты и убийцы. Парень в хаки тем временем подбегает к громиле и что-то шепчет тому на ухо. Внезапно громила отступает на шаг и с размаху бьёт его по лицу. Парень чуть не падает с ног, но в результате остается стоять. И молчит. Молчу и я, меня это не касается.
– Извини, брат, – говорит громила, – сделка отменяется.
– Сделка состоится, – говорю я. – Вот деньги. Где девочка?
– Брат, я же сказал, сделки не будет, – настаивает громила. – Но уговор остаётся в силе. Тебе сейчас выплатят долю Братства нейтралов. Это двадцать грандов.
– В чём дело? – спрашиваю.
– Понимаешь, парни в лесу одни, без женской ласки. Ну, и перестарались.
– Где девочка? – до меня начинает доходить. – Я хочу её видеть. Ну?
– Брат, тебя сейчас отвезут обратно.
– Ты что, не понял, сволочь? – Я достаю из кармана беретту. – Я сказал, что хочу видеть девочку.
– Хорошо, брат. Не волнуйся. Пойдём.
Мы заходим в ближайшую лачугу, и я вижу её. Девочка лежит на полу, я опускаюсь рядом с ней на колени. Девочка мертва. Едва прикрытое лохмотьями тщедушное тельце. Изможденное, измученное лицо. Я представляю, через что ей довелось пройти. Девочке столько же лет, сколько было тогда Кэт.
Я – нейтрал. Моя неприкосновенность – гарантия жизни этих скотов. Всех восьмерых. Моя гибель – гарантия их смерти.
Я рывком вскидываю беретту к виску.
– Не делай этого, брат, – бросается ко мне громила. – Прошу, не делай.
Я рву спусковой крючок.
Игорь Михалевич-Каплан
Чашка кофе
Мое внимание привлекал бездомный, который сидел прямо у входа в наше здание. Это был мужчина среднего возраста, заросший, неряшливо одетый, молчаливый. Он ни у кого ничего не просил. Просто возле него стояла пластиковая кружка, куда из милости бросали монетки.
Это была моя первая работа в Америке. В компании я пробыл уже месяцев шесть. Должность клерка-оператора была скромной. Многого я еще не знал, и дни проходили напряженно: компьютерные программы, разговоры по телефону, посетители. Мой "эмигрантский" английский был сносным, но все равно держал в напряжении.
В обеденный перерыв можно было расслабиться. Я прогуливался по улицам, так как компания располагалась в центре города. Свой завтрак я съедал на ходу. Как раз в это время я и встречал бездомного. Обычно выносил ему чашку кофе и изредка делился бутербродом. Что-то тревожило меня в его постоянном присутствии: неустроенность жизни и борьба за существование. Общество, к которому я сам так стремился приспособиться, выкинуло бездомного на улицу. Я понимал, что обстоятельства могут быть разными – семейные трагедии, наркотики, психические болезни. Мы обменивались с ним взглядом, я здоровался, но никогда не пытался заговорить. Он принимал мое скромное подаяние без всякой реакции. Потом в суете дня я забывал о нем, а вскоре привык к его молчаливому присутствию на ступеньках здания. Так же к нему относились и другие сотрудники нашего учреждения. Только иногда, по вечерам, в кругу семьи, когда передавали сводку о плохой погоде, я думал о "нашем" бездомном.
В один прекрасный день в компании начали развиваться события. Пришло время подписания трудового договора. Администрация и профсоюз приступили к переговорам. Они были безуспешными. Компания бурлила. Сотрудники начали готовиться к забастовке. Все шушукались по углам. Для меня все это было незнакомо: я ни разу не участвовал в забастовке. Я был членом профсоюза, и меня пугала перспектива увольнения.
Переговоры не дали результатов. Началась забастовка. У входа в здание появились пикеты с транспарантами. Нас разбили по графику на дежурства. Жены привозили горячую еду, в нашу поддержку сигналили проезжающие автомобили, мы раздавали листовки прохожим. Сквозь строй, стараясь не встречаться с нами глазами, проходили представители администрации. Их провожали едкими, но не агрессивными насмешками. Они не отвечали. Так продолжалось несколько дней.
Наш бездомный оказался как бы между пикетчиками и администрацией – он продолжал сидеть на верхней ступеньке у входа в здание. Казалось, что происходящие события его словно бы и не коснулись – все та же пластиковая кружка у ног, все то же безразличие во взгляде. Время от времени администрация заказывала себе сэндвичи или пиццу. Посыльные привозили еду, но их не пропускали через пикеты. Кто-нибудь из начальства выходил наружу и принимал пакеты.
Во время одной из таких сцен, то ли чтобы досадить нам, то ли чтобы подчеркнуть наше бесперспективное положение, представитель администрации одну из коробок с пиццей поставил перед бездомным и исчез.
Пикеты замерли: все уставились на бездомного – возьмет или нет. Мы понимали, что он-то по-настоящему голоден. Но у каждого из нас внутри было тайное желание, чтобы он отказался от коробки. Никто не проронил ни слова. Все наблюдали.
Напряжение ситуации передалось и бездомному. Он стал нервничать, смотреть то на еду, то на нас. Дотронулся до коробки, видно, она была еще теплая, и он задержал на ней ладонь. Я впервые увидел, что бездомный засуетился, оживился, что-то стал бормотать. Он приподнялся, у него был взгляд обдумывающего ситуацию человека. Толпа у здания смотрела на него, а он – на нее. Бездомный, не дотронувшись до пакета, стал медленно спускаться по ступенькам к толпе. Походка у него была неуверенная, то ли от происшедшего, то ли от того, что засиделся в одном положении.
Люди радостно и возбужденно зааплодировали, зашумели. Наши жены кинулись его кормить. Он как бы перешел на сторону бастующих. Мы впервые почувствовали, что победа возможна. Некоторое время бездомный пребывал в толпе, а потом исчез.
Через несколько дней забастовка закончилась. Администрация пошла на компромисс. Профсоюз все-таки добился скромных уступок. Но наш бездомный навсегда исчез. Иногда, скорее по привычке, я еще вспоминал о нем, но история эта совсем забылась.
Как-то во время обеденного перерыва и прогулки по городу ко мне подошел прилично одетый молодой человек. Я подумал, что он хочет что-то спросить. Но молодой человек неожиданно улыбнулся, протянул чашку кофе и сказал: "Это для вас, я знаю, вы любите две ложечки сахара". Только по взгляду я узнал нашего бездомного. Я поблагодарил его, и он снова смешался с толпой.
Евгения Гейхман
Старые часы с боем
Наши старые часы долго и мучительно привыкали к новому месту. После их прибытия в Америку они довольно продолжительное время били робко, коротким и тревожным звуком, словно опасаясь возможного эха. Потом, потихоньку приспосабливая свои старенькие пружинки и колесики к голой белой стене нашего апартмента, они осмелели, освоились и зазвучали полным голосом с низкими виолончельными раскатами. Я люблю их бой, он действует на меня успокаивающе и совершенно не мешает засыпать. А мой муж вообще не может спать, не слыша голоса часов, ведь он вырос под их бой.
Часы вошли в семью еще до его рождения. Его отец и мой тесть, которого я никогда не встречала в этой жизни – он умер задолго до нашего с его сыном знакомства – был человеком с воображением. Иначе он никогда не обратил бы внимания на старые часы, висевшие на обломке стены разбитого бомбой дома в немецком городке, через который его вела война. Старые часы продолжали идти – их жизнестойкость произвела столь сильное впечатление на моего будущего тестя, что он снял их со стены и пронес по всем своим дорогам до самого дома – до Киева. Часы тикали и били годами и десятилетиями, переехав в свое время с нами, молодоженами, под наш первый семейный кров. Наверно, им было нелегко через 40 лет менять привычное место, но у них оказался покладистый характер, или просто они были привязаны к семье – во всяком случае, поколебавшись, они вскорости зазвучали как ни в чем не бывало. А потом пробил час разлуки с домом – мы собрались в эмиграцию. Конечно, мы и не помышляли о том, чтобы оставить часы одни – они должны были следовать за нами в багаже. Поскольку старые часы не представляли никакой антикварной ценности – были продуктом массового производства в Германии 20-х годов и в комиссионном магазине стоили 90 рублей, что было по тем временам вполне доступно – мы не предполагали никаких затруднений. Но в самый последний момент при отправке багажа таможенник, обладавший, видимо, повышенным чутьем на предметы человеческой привязанности, объявил, что наши часы являются произведением искусства и в этом качестве вывозу за границу не подлежат.
Муж вернулся с таможни убитый горем, бережно неся ящик с тщательно упакованными для дальней дороги часами. Понурившись, мы сидели над этой очередной утратой, стараясь уместить ее в длинном ряду унижений и обид, навлеченных на нас отъездом и как бы неизбежных. Но, видно, часам было не суждено покинуть семью. То же самое, кстати, произошло и с тетиной брошкой. От папиной тети, профессора-микробиолога, арестованной в 1947 году по делу генетиков и умершей в 1958 от полученного в тюрьме туберкулеза, мне досталась в наследство единственная семейная драгоценность – золотая брошка в виде бабочки с шестью бриллиантами на крылышках. Зная, что вывезти ее не удастся, я честно пыталась ее продать. Но брошка, по-видимому, чувствовала, что она одна такая в нашей бедной семье, пережившей все напасти ХХ века, и ни за что не хотела от нас уходить, особенно на пороге эмиграции. Несколько покупателей, предлагавших смехотворно низкие цены, на которые я смиренно соглашалась, в последний момент передумывали. Наконец, мы решили оставить брошку нашему другу, в надежде, что когда-нибудь, защищенные американским гражданством, мы сможем за ней приехать. В последний момент, движимая скорее обидой, чем здравым смыслом, бессильной обидой на страну, которая не только убила маленькую добрую женщину, но и не дает сохранить единственную реликвию в память о ней, я решила рискнуть. Тетя, завещала своей сестре – моей бабушке – подарить мне эту золотую бабочку на 16-летие. Она любила меня, тогда еще совсем малышку, и желала мне счастья. Энергия любви и добра, которой заряжены металл и камни, должна мне помочь, решила я, ведь существует закон сохранения энергии. Это была не бравада, а жест отчаяния. Знакомый ювелир уверил меня, что не найдется идиота, который принял бы за бижутерию бриллианты голландской огранки, каковые, несомненно, вывозу не подлежат...
Я приколола брошку к воротнику блузки и подошла к стойке таможни. Более того, я вписала ее в декларацию. Отчаяние наполняло меня холодной бешеной силой. Я ничего и никого не боялась. Дрессировщики хищных зверей называют такое состояние кураж. Они уверяют, что другое живое существо способно почувствовать кураж на расстоянии и ему не остается ничего другого, как подчиниться. Наверное, таможенник почувствовал мой кураж. Он скользнул безразличным взглядом по шести ослепительным звездочкам на воротнике моей блузки и подписал декларацию.
...Самолет рейса Киев-Нью-Йорк поднялся в воздух и стюардесса подкатила к нам столик с напитками. Мы с мужем переглянулись и взяли по бокалу вина. "Ты знаешь, – сказала я, – мне кажется, мы сделали это не только для себя. Ради наших умерших родных, которые страдали и мучились, но не могли уйти от судьбы, мы – уходим". Он задумчиво кивнул, и мы выпили в память лежащих в земле наших предков. А самолет набирал высоту, под нами плыла Европа. Стюардесса называла города, над которыми мы пролетали – их имена звучали отрешенно и сказочно: Стокгольм, Копенгаген, Шеннон... Но теперь мы знали, что они действительно существуют.
Через двенадцать часов наш самолет приземлился в аэропорту имени Джона Кеннеди. Нью-Йорк тоже существовал, в нем шел теплый дождик и свет фонарей расплывался желтыми кляксами...
В последнюю ночь перед отъездом к нам зашел попрощаться приятель, знаменитый дрессировщик хищников. Он был, как всегда, в промежутке между двумя гастролями – загнанный и веселый.
"Чем я могу помочь? – спросил он с порога. – Через месяц я уезжаю в Бельгию и Францию. Если надо что-то вывезти – никаких проблем! И положу в клетку к тиграм – ни один таможенник туда не сунется!"
И мы отдали ему наши старые часы.
...Прошло два месяца. Холодным и дождливым, смутным ноябрьским днем мы возвращались с курсов английского языка для новых иммигрантов. У дверей нашего апартамента лежал какой-то сверток. Я подняла его – внутри загремело. Обратный адрес был – Париж. У меня ёкнуло сердце. "Наши часы!" – закричала я. Муж молча взял у меня посылку, прошел к столу и не разогнулся, даже куртки не снял до тех пор, пока не склеил разбитый корпус, не собрал и приладил на место рассыпавшиеся детали. Он повесил часы на стенку и только после этого расслабился. Часы шли. Им понадобилось поехать во Францию, потом пролететь над океаном, чтобы вернуться в семью, и они все безропотно перенесли. Наверно, поездка с тиграми их порядком напугала, к ним не скоро вернулся прежний уверенный голос, но, главное, – мы снова были вместе.
Когда мы готовились к переезду в собственный дом, некоторые спрашивали: "А эти старые часы вы берете с собой?" Вопрос казался настолько неуместным, что даже не требовал ответа.
В гостиной нашего дома муж долго не мог выбрать место для часов. Понятно: ведь это уже не случайное пристанище, это семейное гнездо, где им предстоит провести долгие годы, и их место должно быть определено раз и навсегда. Наверное, и часы, видевшие первые годы нашего супружества, первые шаги нашего маленького сына, поняли, что это – навсегда, их странствия закончены, они у себя дома. Во всяком случае их голос с первого дня зазвучал виолончельно и раскатисто, совсем как в нашей бывшей киевской квартире.
...А мужу еще долго снились страшные сны, как меня арестовывают на киевской таможне за контрабандный вывоз государственного достояния. Но он тогда волновался зря. Наши семейные реликвии хотели остаться с нами – вот и все.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #9-10(46) июнь 2013
7iskusstv.com/nomer.php?srce=46
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2013/Nomer9-10/Mihalevich-Kaplan.php
