Автор вынужден публиковать некоторые стихотворения Леонида Мерзликина полностью, сугубо из эсхатологических соображений, а комментировать и сокращать — из соображений цензурных и конспирологических, да и оставлять подобное дионисийское веселье в неразбавленном виде — опасно.
Известно чего в Советском Союзе не было, но рухнул он не из-за отсутствия оного (будённого), а по совершенно противоположной причине.
Вот она, смотрит на вас:
Это Леонид Семёнович Мерзликин — замечательный советский поэт, разваливший Советский Союз[1].
В легкой дымке предутренний город.
Над домами, над ломкой чертой
Гордо высится вскинутый молот,
Ясно светится серп золотой.
Пока ничего страшного, обычные стихи, каких миллион было написано, отдалённо смущает только ломкая черта и несколько гипертрофированные сельскохозяйственные орудия, но с кем не бывает?
Полог неба лучами распорот,
Верю я — на планете земной
Никогда не искрошится молот,
Не источится серп золотой.
Нет, всё хорошо, это просто фары автопоезда светятся в ночи.
Я тоже сначала так думал, пока челюсти мерзликинского идиотекста[2] неумолимо смыкались надо мной.
Здесь надо сказать, что сборник стихов Леонида Мерзликина однажды принёс в общежитие мой верный товарищ, буквально-таки махая крылом. То есть, он, как это говорится в узких кругах, «пошёл за догоном», а принёс книжку, от которой мы до сих пор догоняемся. Транс-цен-ден-тальность этого случая до сих пор не отрефлексирована в достаточной степени, хотя мы периодически обращаемся к священному идиотексту, который практически один поддержка и опора долгими зимними вечерами. Кстати, обложка этого библиографического подарка хранит на себе следы сильной руки моего верного товарища: он так сильно её сжимал по дороге домой, что чуть не сломал корешок. Видимо, так боялся потерять нежданный дар.
Или всё-таки оно от лукавого?
Боже, что происходило в глубинах донельзя просветлённого сознания этого возвышенного человека, когда он открыл незнакомую, брошенную кем-то книгу и узрел во первых строках то-что-до-сих-пор-не-отпускает-его!?
Мой верный товарищ совершил настоящий подвиг, предпочтя поэзию алкоголю, и теперь расплачивается, потому что Леонида Мерзликина не читать, а вдыхать надо, согласно завету классика. А если его вдыхать периодически, то можно совсем спиться или сойти с ума. Такова уж сила поэтического слова, ничего не поделаешь.
Вот, попробуйте, вдохните:
В палисаднике я землю разрыхлю
И посею не цветы, а коноплю.
Пусть другие цветоводят, но не я.
То ли дело — конопелюшка моя!
Ты расти, моя хорошая, расти,
Пусть красиво не умеешь ты цвести,
Но зато, когда ты встанешь у окна —
Створки настежь – и хмелею допьяна.
Время мчится, и на всем его печать.
Люди добрые, я начал замечать —
(Или мало на Земле теперь земли?) —
Коноплю почти везде поизвели.
Если надо, значит, надо. Только что ж
Заблажило мое сердце, не уймешь?
Конопелька, конопелюшка моя,
Опадает темных листьев чешуя.
А по листьям, а по стеблям там и тут
Крутолобые воробышки снуют.
Говорят, что где-то лучше есть еда,
Но воробышкам не хочется туда.
1969 г.
А, каково?
Стоп, это я уже сам превращаюсь в Леонида Мерзликина. Лучше познакомьтесь с ним лично:
Во! — ботинки.
Рубашка — во!
Весь — ни пылинки.
А? каково?
Стукну легонько
В твоё окно.
– Кто там?
– Лёнька.
– Мерзликин?
– Но!
Выйди, родная.
Побудь со мной.
Ты выходная,
Я выходной.
Тын, бурьян,
Дрова да петух.
Где-то баян
В проулке притух.
Листок хрустящий
Жует коза.
Коза таращит
На мир глаза.
Теплое лето.
Небо. Вода.
Куда всё это
Девать? Куда?
Скрипнет крылечко.
Ты — босота.
Кустики. Речка.
Эх, красота!
Я — охальник!
Озорую я!
Твой купальник
Как чешуя.
Был или не был
Случай такой?
Быль или не быль —
Закроюсь рукой.
Осень смурная.
Ветер сквозной.
Ты выходная.
Я выходной.
А дальше начинается такой «проникновенный лиризм», что у меня даже Word краснеет.
Бригадиры, вдовушки, бараны, козы, экскаваторы, клубы, кусты, агрономы отбрасывают художественные маски и предстают перед нами в первозданном виде, являя собой настоящую, неприкрытую фиговым листочком цензуры жизнь. И даже не столь важно, что это всё происходит в декорациях алтайского советского села с характерным названием Елбань («пять дворов, четыре бани, две старухи и старик»). Главное, что лирическому герою Лёньке, который как минимум подобен Зевсу, никто не отказывает, либо он сам великодушно жалеет и оставляет вдовушек и молодушек в покое, но далеко не в каждом стихотворении:
Протяни свои мне руки,
Истомленные в разлуке,
Пальцы в чуб мой запусти
И сама себя прости.
Ты прости себя за слабость,
Бабью слабость, вдовью сладость,
За призывность зябких плеч,
За сумятливую речь.
Где по мне, какое счастье?
Вот — скользящее запястье.
Губы — вот они! — врасплох.
Полустон ли, полувздох?
От ресниц косые тени.
Упаду я на колени
И воскликну, страх тая:
— Ты ли это?
— Нет, не я …
А на утро ты проснешься,
Подойдешь к трюмо, крутнешься,
Улыбнешься, и себе
Погрозишь в пустой избе.
1969 г.
Лирика Мерзликина пряма и неустанна, как этот самый, простите, рабочий чуб.
Я живу молодой-молодым,
Чуб мой пахнет затоном речным.
В лице Леонида Мерзликина на советскую землю высаживается дионисийский десант, демографический хаос, а впереди летит лихой кудлатый Эрот-сверловщик:
Я ить сверловщик в понятии узком
Я б разъяснил тебе — слышишь? — на русском,
Да не одни мы. А ты: дыр-дыр-дыр…
Нужен струмент для верчения дыр.
Мерзликинские местоимения и звукоподражания проницают собой самую природу вещей, не забывая и о самовозрастающем логосе:
Пастух
Весь день в степи,
Как на цепи.
В кирзах, в плаще.
И вообще.
Зато гляди —
Такой груди,
Таких ладош
Ты не найдешь.
Я крикну — Гу! —
Гудит в логу.
Я крикну — Га! —
Дрожат стога.
Я крикну — Го! —
О–го–го–го!
И кнут витой
Ползет за мной.
Спадает жар.
Гундит комар.
Он без дождя
Такой гундя!
Но день истек.
Свистит сурок.
На выпаса
Легла роса.
Вдохну росу —
Лишь чих в носу.
Я закурю —
И дым в ноздрю.
— Буренки, эй!
Живей, живей!
И ты, бугай,
Шагай, шагай! —
Скрипят плетни.
Зажглись огни.
А я свой чуб
Помыл — и в клуб.
Ведь мне едва
За двадцать два.
Я молодой,
Хоть с бородой.
Влетаю в дверь.
Ну вот, теперь
Своим ногам
Я жару дам!
1964 г.
Вот, пожалуйста, античность в чистом виде, кушайте с булочкой, не стойте под стрелой.
Некоторые сюжеты (например, длинное стихотворение «Гоша, цыплята, баран и жена. Шутка.») стыдно комментировать даже нам — жертвам сексуальной контрреволюции, честное слово.
Произведения Леонида Мерзликина можно петь на популярные современные мотивы:
Рассказ Лесника
Заскочил я под поветь,
Там корова и медведь.
Он ревет, она ревет.
Кто из них кого дерет?
Я как рявкну — и домой!
Что тут было, бог ты мой!
Сам я белый, как стена,
Побелела и жена,
Возле сердца хвать-похвать,
Повалилась на кровать.
Сына нету. По орех
Он ушел. И как на грех
Двухзарядное свое
Я отдал ему ружье.
Слышим — стихло. Выхожу
С топором я и гляжу,
А у стойла мой сосед
В шубу вывертом одет.
— Заблудился, — говорит,
А винищем-то разит.
— Тьфу! — присел я на крыльцо.
Говорит он мне: «Ты цо?»
А сам держится едва.
Тьфу, елова голова!..
1978 г.
Как и положено настоящему гению, Мерзликин всеохватен: он пишет не только о великой любви, но и о истории и родной природе:
Историческая картинка
В своем дому сидел палач,
Сидел палач, жевал калач.
Жевал калач, в окно глядел,
А где-то колокол гудел.
Валил от площади народ,
Собаки жались у ворот,
Скакал опричник, а палач
Глядел в окно, жевал калач.
Икнул натяжно, как спьяна,
Жену окликнул: «Эй, жена,
Испить подайка-ка».
Вновь икнул,
Косоворотку расстегнул.
Он с казни только что пришел,
Обутки снял, пихнул под стол.
Он час назад срубил башку
Боярам двум и мужику.
Течет над крышами заря.
Сегодня, кажется, не зря
Она свежа и горяча —
Как кровь с ладони палача.
1964 г.
Историкам также рекомендуется почитать такие стихотворения, как «Скифы», «Фараон», «Археолог»,«Гладиаторы», « Старинный диалог, «Смеёмся и вату ерошим»[3]
Иногда Мерзликин впадает в экзистенциальную тоску:
За синий лес, за синие излуки,
Наверно, так же грустно, как в кино,
Я увожу заломленные руки
И лоб горячий, вдавленный в окно.
А ты осталась там, где тополина
На привокзальный свесилась настил.
Прости меня за то, что я мужчина,
А я тебя, как женщину, простил.
Придешь домой, сними меня со стенки
И изорви на мелкие клочки.
Я тихо упаду в твои коленки,
Безжизненные выкатив зрачки.
К тебе стучат. Ты кофту застегнула,
Бежишь, про все на свете позабыв.
Ты убери, смахни меня со стула:
Пришелец твой дотошен и ревнив.
Сожги меня, но только, умоляю,
Не заметай, как мусор, в уголок.
Бегут столбы по кромочке, по краю,
В траву уткнулся мордою телок.
Я так устал. Потухла папироса.
Мне в прожитом не надо ничего.
Оно плашмя упало под колеса.
А может быть, и не было его.
1963 г.
Порой раскрывает свою мистическую сущность:
Уродец
Однажды поднял я в кювете
Причудливый корень — и вот
С тех пор у меня в кабинете
Безвестный уродец живет.
Облупленный череп, да плечи,
Да пара закрученных ног…
К моей человеческой речи
Он долго привыкнуть не мог.
А я доверительно крайне
Ночами, в осеннюю жуть,
Его приобщал к своей тайне,
Когда сочинял что-нибудь.
У лампы, у белого круга,
Со всех обступая сторон,
Росли и сменяли друг друга
Картины минувших времен.
То рушились медленно стены,
То снова, багрян и лилов,
Всплывал древний город из пены
В сияньи своих куполов.
Мелькал в переулках народец,
Спешил поглазеть к палачу…
И слушал, и слушал уродец,
О чем я в тиши бормочу.
Видений моих он не видел.
Во мраке кромешном рожден,
Он, видимо, то ненавидел,
Что вижу я лучше, чем он.
Ах, как ему было охота
Сбежать от меня. Но увы!
Стоит на столе и чего-то
Не может поднять головы.
Он где-то далече-далече.
Чего ты, уродец, чего?
Скрипят деревянные плечи
От тихого плача его.
1968 г.
Ну, и напоследок, добавлю, что язык Мерзликина абсолютно неподражаем — он угадывается в каждой своей строчке. А всё потому, что у Мерзликина нет предшественника: он как гром с ясного неба — грянул, нашалил, и вознёсся.
Это — абсолютная победа над постмодернизмом ещё задолго до его появления.
За это народ любит и чтит Мерзликина — своего глашатая и пророка, невзначай развалившего великую империю, да это и не важно.
Ведь главное в жизни — это любовь.
Правда, Лёнька?
– АГА!
[1] Цензурно ограничив всяческие упоминания о сексе как буржуазном явлении, советский партийный аппарат так сильно сжал пружину всенародного либидо-лебеды, что дионисийская стихия, высвободившая посредством Леонида Мерзликина, случайно уронила империю.
[2] термин наш, обозначает совокупность всех текстов Леонида Мерзликина.
[3] хотя это, кажется, уже из другой оперы
