Владимир БРЕДНЕВ
г. Челябинск
ХОРОШИЙ УЧЕНИК
В девяносто пятом Виктору Баеву было двадцать два года, он был старшим лейтенантом Н-ской воздушно-десантной штурмовой бригады сто одиннадцатого Н-ского воздушно-десантного полка. Форма на Викторе сидела как влитая. Жена по утрам поправляла берет, целовала в щеку и говорила: «Красавец!»
В первых числах января девяносто шестого, когда Виктор со своей ротой вырвался из окружения «чехов», в изодранном, прожженном камуфляже стоял перед толстым, красномордым полковником из центра, он тоже услышал: «Красавец!» Какую струну задело это слово в душе Виктора, он тогда своему командиру объяснить не мог. Только полковника сдернуло с грешной земли и отбросило на ящики, опрокинуло на пол. Адъютант схватился за пистолет. Боевые офицеры замерли по стойке «смирно». Полковник вскочил, орал, подбитый глаз трогал рукой и орал еще громче, до визга: «Под трибунал!!!» Что оставалось полковому командиру делать?.. Брать тут же в палатке лейтенанта под арест.
Но трибунала не было. Полковник улучил момент, когда в городе наступило затишье, забрал с собой адъютанта, документы, какие успел написать, сел в «УАЗ». И тут откуда-то ухнул выстрел, прогудел над позициями «Шмель» и поднял «уазик» на воздух. От полковника только один погон нашли. Баева еще день подержали в кутузке, а потом выгнали на передовую, с глаз долой.
Через какое-то время Виктор заметил, что с удовольствием делает свое дело. Нет, не просто командует, а командует там, где война. Почти каждый выход штурмовой группы – это бой. Бой ближний, когда не абы как и абы в кого, а лицом к лицу. Садит лейтенант штык-нож в мягкое податливое тело, под вздох, боевику, и ни один мускул на лице не дрогнет, бросает финку – с оттяжкой, порой на спор, между лопаток, бьет из «калашникова» – в голову, чтобы мозги по стенке. А на привале ест хорошо, тошнотой не мается, спит отменно – без снов.
Получил отпуск, поехал в родной город, где вся родня сбросилась и купила жене и ребенку квартирку. Из смрада войны – да в красивую жизнь. В городе какие-то другие понятия. Люди другие, воздух другой, ночи другие. На войне все представлял, как вернется, как в дверь позвонит, как ему его родная благоверная откроет, к груди припадет, слезу смахнет. Еще до войны в книжках об этом читал, в кино видел. Пришел, а дома нет никого. Сел на ступени. Люди идут, сторонятся. Ни «кто ты?», ни «здравствуйте!». Отворачиваются и мимо проходят. К вечеру благоверная вернулась. Застыла на нижней площадке.
– Дочка где?
– К маме отправила. Завтра съезжу.
Пока мылся в ванной, жена суетилась, бегала по кухне, сковородой гремела. Запахи, чад, вино на столе. Только садись, солдат милый, к столу, пей чарку, закусывай домашним да ступай почивать в горницу, дожидай жену. Нет ведь. Взыграло. Схватил, смял, содрал все, что под юбкой было, опрокинул на стол. Потом стало тошно, стыдно и больно.
Всю боль в вине утопил. Проснулся утром, а жены уже нет. На тех же ступенях дочку увидел. Поднял над собой, прижал покрепче, опустил на каменный пол, к матери подтолкнул. Жена стоит, слова не говорит. Думал, узнает, что он снова на войну поехал, запричитает, к ногам кинется, держать станет, а она спросила: «Уходишь?»
И он соврал, что от военкома посыльный был – срочно ехать надо. Соврал и уехал. Пока поезд до Моздока шел, Виктор пил. Сидел в купе, доставал из вещмешка бутылку водки и в пять приемов выпивал. Потом отворачивался к окну и молча смотрел, как тянется за окном сначала бесконечный лес, потом ровная, без края, степь, потом должны были быть горы, но за окном к тому времени стояла непроглядная ночь.
Был еще год. Генералы войну проигрывали, а капитан Виктор Баев не хотел проигрывать своих маленьких сражений. И не проигрывал. Вытащил он как-то из-под «Урала», перевернувшегося на легком фугасе, мужика лет шестидесяти, шофера. И тот оказался русским. Жил с боевиками, жратву им возил, боеприпасы, иногда самих переправлял куда скажут. Но это потом Виктор узнал. А сначала приволок несчастного на свой пост, спирту в рот влил, чтобы в чувство пришел, санинструктора заставил царапины промыть, раны перевязать. Ночью шофер в себя пришел, спасибо сказал. А потом шепотом, чтобы ребят спящих не разбудить, поведал Баеву самое главное:
– Никогда им не верь. Они договариваются только между собой. С тобой – никогда. Или только в том случае, когда силу почувствуют. Сегодня ты для них враг. Гостя обидеть грех, врага убить – вечная слава. Так что, если на одной тропе он и ты, в твоих руках автомат, а в его – посох, стреляй первым. Поаккуратней! Тебя все равно должны сгрызть бродячие собаки. Чем чаще ты будешь нажимать на курок первым, тем позднее это произойдет.
– Ты, мужик, головой ударился, видать?
– Я с ними всю жизнь прожил, вот до этой минуты с ними прожил, – дальше шофер поведал о боевиках, выездах, подорванных федералах.
– Ты же русский! – В Баеве бушевал смерч.
Рука давно ухватила рукоять боевого ножа, вложенного в ножны, вшитые на штанину по щиколотке – только выдернуть и воткнуть в глотку, чтобы заткнулся. А потом и дел-то – свалить за блок-постом.
– Это фамилия у меня русская. А жизнь вся с ними. Правильная у них жизнь. Понял! Без сомнений. Сказано: «Вот так»! – и кочевряжиться не надо.
Шофер вытянул из штанины осколочную гранату, ухватился за кольцо.
При виде гранаты человек всегда столбенеет или с ума сходит – Баев знал. Мальчишки приходили из плена помешанные. Им в руку вкладывали гранату, вырывали чеку, руку совали в штаны и перепоясывали. Устанут пальцы, разожмется рука, скобка на запале отлетит – и всё! Всё! А мальчики боялись, что не смогут с девочками дружить...
Не зря нож при Баеве был. Не успел шофер чеку вырвать. Так и остался лежать. В одной руке граната, палец другой – в кольце, а в грудь, там, где сердце, нож воткнут, и рукоять – крестиком. Те, кто первый раз в командировку приехал, утром сами чуть с ума не посходили. А Баев сидел за столом, сколоченным из крышек снарядных ящиков, смотрел на повара и громко спрашивал: «Котлеты сегодня кто-нибудь есть будет? Ну и хрен с вами. Клади еще!»
С тех пор Баев нажимал на спусковой крючок первым. Ни сердце, ни мозг не маялись сомнением, что перед стволом автомата были живые люди. Виктор убивал методично и сноровисто, как когда-то бойщик дядя Лай бил несчастных коров. Иногда Виктор вспоминал эту картину из далекого детства. Родители получили новую квартиру. На девятом этаже. И плевать им было, что балкон и окно детской комнаты выходили на территорию колбасного завода с полным циклом переработки. Однажды Витька вернулся из школы и услышал мычание коров. В городе. Он выскочил на балкон. Крошечный человечек загонял корову в какую-то тесную клетку, заходил в нее сам. Корова взревывала и падала, подгибая передние ноги. Человечек что-то вытирал тряпицей и выходил, а корову за задние ноги уже поднимал кран, чтобы тащить по воздуху в серебристый ангар. На другой день Витька уже нашел дырку в заборе и пришел к человечку. Лицо у него было точно таким же, какие рисуют в учебниках истории к рассказам о монгольских захватчиках. На голове аккуратная шапочка, но не аракчинка, в которых любили ходить люди с овощного базара. Поверх черной рубашки телогрейка, но тоже не такая, как у дедков из деревни. Штаны черные, а туфли серые, из туфель на штанину ткань намотана, как у киношных красноармейцев времен Гражданской войны.
Витька сказал, что его зовут Витькой и что он из этого дома.
Человечек ответил:
– Лай. Дядя Лай.
Потом спросил:
– Уцитьца плишол?– и добавил. – Уцитца нада халашо. Смелть долзна быть лехкой.
Еще Виктор помнил, что он всю ночь не мог уснуть. Перед ним стояли огромные синие коровьи глаза, которые только что блестели живым блеском, а потом вдруг останавливались и делались мутными. И он хотел отомстить за эти глаза дяде Лаю. Но не знал как. Наверное, в десантное училище пошел только из-за того, чтобы можно было наказать обидчика каким-нибудь таким приемом, который сразу показывал, кто есть кто.
Всю первую войну Баев обходился без приемов. Автомат лучше расставлял точки над «i».
Когда генералы войну все-таки свернули и принялись оттирать свои мундиры от копоти, слез, крови и собственных соплей, Виктор не поехал домой, а написал рапорт, чтобы его перевели на военную базу, поближе к «духам», или дали возможность попасть в ограниченный контингент миротворческих сил в Югославии.
Но командование полистало документы, спросило о семейном положении и отправило служить в учебный батальон. По прибытии на место Виктор узрел, что военная база новых Вооруженных сил Российской Федерации только начала свое существование, огородившись по периметру рядами колючей проволоки и воздвигнув в дальнем углу три «коровника» – казармы для рядового состава, офицеров и штабной корпус. Присутствие супруги на базе не предусматривалось.
Потом от матери пришло письмо. Про свое здоровье и жизнь она написала пару предложений, все остальные были посвящены мучениям снохи, сиротинушки-дочки и еще кого-то третьего, скакавшего, мельтешившего среди строк. Первым порывом было сейчас же написать рапорт и выпросить у начальника части несколько суток отпуска. Но вечером, сидя за общим столом еще с несколькими офицерами, Виктор вдруг отчетливо понял, что ехать домой – значит, ехать в тюрьму. Там, дома, «Шмеля» под рукой не будет. Значит, его посадят за убийство кого-то третьего, кто так и не открылся между строк материного письма. И он недрогнувшей рукой написал: «Мам, передай Ленке: пусть подает на развод. Не склеилось!» От матери письма не последовало, а в штаб пришли официальные бумаги, которые Баев подписал и выслал назад. Заместитель командира части по воспитательной работе вызвал Баева в кабинет:
– Хреново, товарищ капитан, с моральным духом. На представление, понимаешь, не рассчитывай.
Баев кивнул, спросил разрешения идти.
– А бордель из части я устраивать не позволю, – он подумал, чем бы закончить воспитательное мероприятие, и добавил: – Давно бы в майорах ходил!
– Не имел возможности, – гаркнул Виктор и спросил: – Разрешите идти?
– Еще десантник, – возмутился подполковник и махнул рукой – иди, мол.
Когда объявили, что террористов будут мочить в сортире, многие офицеры закручинились. Военные понимали, что новой войны не избежать. А Баев обрадовался. Искренне.
В первый день он собрал бойцов своей роты – десантников второго года службы.
Бравые парни с татуировками на плече поприветствовали нового командира, а когда он разрешил сесть, расположились вальяжно, всем видом показывая, мол, многих видали, что ты, капитан, скажешь.
– Первое, бойцы, что запомним навечно: дедов и салаг здесь нет! Стираем сами, подшиваемся сами, сортиры драить придется – тоже сами. За первую провинность наказываю, во второй раз учу салагу: пуля-дура, а тут война!
Парни примолкли. Уж на что в элитных частях отцы-командиры были суровы, но такого даже они себе не позволяли. Сначала подумалось – пугает. Но отсутствие напускной суровости на лице и ясный взгляд давали понять, что капитан обо всем говорит серьезно.
– Второе: на заданиях сопли не жевать. Чужому на земле не место. Человеколюбие оставьте для родных и близких.
– Товарищ капитан, разрешите обратиться?
– Валяй, старший сержант!
– А если он мирный?
Баев выдержал паузу.
– Для глухих и непонятливых: во время задания чужому на земле не место, иначе на вас напишут цифру двести и вы никогда ничего у меня больше не спросите. Завтра со мной пойдут только те, кто сегодня будет хорошо спать. А сейчас выйти, построиться.
Рота выскочила из палатки и выстроилась. С гор в долину сползли сумерки, в которых легко угадывались предметы, но признаки их были совершенно неразличимы. Из палатки вышел капитан, снял с плеча автомат, передернул затвор, развернулся в сторону импровизированного забора из колючки. Солдаты разом посмотрели туда. У одного из столбов маячила неясная фигура. В сторону этой фигуры ушла череда трассирующих пуль. И каждый видел, как огненные иглы рвали что-то, очень похожее на привязанного к столбу человека.
– А теперь отбой!– скомандовал Баев.
Закинул автомат за плечо и пошел в сторону штаба.
Бойцы стояли в строю. Над строем висела зловещая тишина. Виктор обернулся:
– Бойцы, я дал команду. Отбой! Выполнять!
В три часа ночи он вошел в палатку и тихо проговорил: «Подъем!» Большая половина десантников вскочила и стала поспешно одеваться. Среди них был и старший сержант, задававший Баеву вопрос. Построив личный состав перед палаткой, капитан вызвал сержанта.
– Товарищ старший сержант, в отсутствие вышестоящего командира принимаете командование на себя. На северном направлении между третьим и пятым пулеметными гнездами ваша группа к шести часам утра должна отрыть окопы полного профиля с ходами сообщения на выдвижные позиции фланговых пулеметных расчетов. Выполняйте!
Парни рыли окопы в каменистом грунте и проклинали Баева.
В полдень вторая часть роты в полном боевом снаряжении ушла в зеленку. Баев хорошо помнил этот страшный выход. Около одного из небольших горных сел они наткнулись на неубранную растяжку. К саклям выползли по-змеиному. Виктор долго рассматривал селение в бинокль. У домов ходили женщины, одетые в черное, развешивали белье, кормили кур, носили воду. На улице стояли несколько молодых девушек и о чем-то беседовали. На стволе старого дерева сидели аксакалы, вокруг бегала малышня. И вдруг глаз споткнулся. Виктор сначала не понял, что же такое выбивалось из общей картины горного селения. На выступе каменной ограды стояла раскрытая банка тушенки и серебрилась в лучах предвечернего солнца. Горцы тушенку не ели – это Виктор знал точно.
В долину вело несколько горных троп. В долине были нефтепровод, высоковольтная ЛЭП, мост через ущелье и начало серпантина, в долине было село, в котором спокойно чувствовали себя федералы – пацанята из мотострелковой части, выполнявшие функции гарнизона и охранявшие два блок-поста перед входом на серпантин. Боевиков нужно было обнаруживать и завязывать бой, вызывая подмогу. Но где их искать?
Баев взял двух бойцов и пошел в село. На окраине они присмотрелись к дому, прошмыгнули в ограду и оказались на пороге горного жилища. Баев пристегнул штык-нож к автомату и занес оружие над мужчиной средних лет, за спиной которого стояли три девочки школьного возраста, жена и мальчик-подросток. У мужчины побелело лицо, но он не пошевелился и не произнес ни слова. Девочки плакали. Плакала жена, но беззвучно. Не выдержал мальчик. Он выскочил из-за спины отца и схватился за руку Баева.
Бравые десантники стояли бледные как полотно.
– Дорогу покажешь.
Мальчик кивнул.
Баев, десантники, мальчик были в ограде, когда на крыльце дома появился отец. Старое охотничье ружье прогремело двумя выстрелами. Капитан видел, как волчья дробь бьет мальчишке в спину, видел, как ошалевшие десантники валятся в пыль и жмут спусковые крючки, видел, как пули колют старые камни, щепят вековое дерево, рвут одежду и тело горца. По селению уже разносится истошный крик женщин.
Они уходят из двора. Бегут по тропе в зеленку. И когда за деревьями пропадает селение, бойцы грохаются на колени. Бесшабашность стерлась. Скулы свело. Мощные красивые тела содрогаются в рвотных порывах. Корежит мужиков по-черному. Виктор стоит у дерева, пережидает. Потом достает свою флягу, бросает одному:
– Глотни, помогает.
Во фляге у Баева коньяк. Глотнули. Оклемались.
Потом группа «на рысях» шла к серпантину. Они первыми услышали боевиков. Залегли. Отдышались. Баев отдал приказ: «Пленных не брать!» Под перекрестным огнем за пять минут полегли все горцы.
Баев вернул группу в лагерь.
Между выходами гонял бравых десантников до седьмого пота. Хвалил Ракова и Горбунова за умелые действия в боевых условиях, открывших счет уничтоженным боевикам. Бойцы целыми днями кололи, резали, выслеживали, стреляли. И все это доводилось до остервенелого автоматизма.
Как-то вечером к капитану подсел полковник. Он был из штаба, но рожи не раскормил, брюха не отвесил и сам часто ходил с бойцами на боевые операции. Полковника уважали.
– Виктор, вот смотрю я на тебя и думаю, где ж ты так остервенел? Может, убили кого?
– Боже упаси, товарищ полковник.
– А что ж ты из ребят зверей делаешь?
– Чтобы их не убили. Мне в первую один мудрец здешний тайну открыл, как надо жить. Я так и живу, и живой. И пацанята живые… И мамки их не ревут над могилками, не клянут ни меня, ни вас.
– Ты хоть раз подумал: вот вернутся они домой и что?
– Жить будут.
– Прямая дорога в бандиты. Их из школы да в твои руки. А они у тебя золотые. Из любого положения хоть из пистолета, хоть из автомата, хоть ножом.
– Думаете, на гражданке по-другому?
Полковник задумался.
– Там хоть выбор есть, – произнес он после некоторого молчания.
– И здесь есть. Но… Уцитца нада халашо. Смелть долзна быть лехкой.
– Это ты о чем?
– Кореец мне так сказал. Давно. Я в школу ходил, а он на бойне работал. Пленный. Еще с войны. Он у японцев служил, потом нашим сдался. И домой не вернулся. На бойне работал. Дядя Лай. Умер, наверное, уже.
– Тебе твои не снятся? – вдруг спросил полковник.
И Баев понял, что спрашивают его не об отце-матери, не о жене и дочке, спрашивают о тех, кого он лишил жизни.
– Бог миловал, товарищ полковник.
– Ты веришь?
Баев промолчал.
– А я верю. Искренне верю. Не показушно, как там, на большой земле. В церковь бегают, крестятся, иконы целуют, а потом… Вот тут у меня Бог, – полковник неопределенно взмахнул рукой. – И ночью он мне говорит: «За каждого ответишь!» Я потом думаю... Когда в Афган зеленым лейтенантом попал, за то время с меня спрос невелик будет. Воин и есть воин. Клятвы не нарушал, а кого в землю положил – такова их судьба. У Булгакова в «Белой гвардии» про это замечательно написано: мол, все в одном месте будем – и белые, и красные, потому как воины. Только как же он распорядится-то? Сколько ж людского горя на мне теперь?– полковник вновь остановился, подумал, выдохнул: – Каждого искупление ждет.
Это было так давно. Но так отчетливо помнилось Баеву. Помнилось, что из десантников он сделал настоящих солдат, боеспособную единицу, те в свою очередь учили салажат, и самым большим ЧП в роте было боевое ранение.
На войне Виктору вручили орден, а следом он получил звание.
Из Моздока прикатил в парадной форме. И услышал, проходя мимо санбата: «Красавец!»
Завернул. Шел между молодыми девчонками и спрашивал: «Кто сказал «красавец»?» Санитарки показали на огромную палатку. Ворвался. И тут же напоролся на четкий, пресекающий всякое неповиновение голос.
– Марш отсюда!
– Так я красавец, – промямлил он.
– Красавец?! Тогда у палатки подождите,– за белым занавесом брякнули железяки.
Запричитал мужской голосок.
Через какое-то время из палатки вышла доктор.
– Красавец где?
– Я!
– Разве красавцы так берет носят? – доктор подошла и поправила головной убор.
Баев бросил чемодан и сграбастал женщину в объятия. Она не сопротивлялась. Он потянул в себя запах ее волос – пахло солнечным летним ромашковым полем. Поцеловать все-таки не решился. Отпустил.
– Что ж, красавец, теперь вы просто обязаны на мне жениться.
– Хорошо, товарищ военврач. Завтра схожу на боевые, а там и свадьба.
– Смотрите не передумайте.
За доктором вышел долговязый парень с марлевой маской на лице, пробурчал что-то. Женщина извинилась и ушла в палатку. Баев проследовал в расположение своей части. А вечером был в санбате. И ночь провел в кубрике. Под утро она спала у него на груди. Красивая, желанная, родная. А он все дышал и дышал запахом ее волос.
Днем уже был в горах, ночью в бою.
В квадрат с трех сторон хлынули боевики. Группа уходила от остервеневших бандитов. И боец не исполнил баевского завета – встретил на тропе человека и пропустил. Первый раз боец был на задании, думал, не заметил его тот, кого он не стал убивать. И ошибся. Ночью по тропам люди не ходят. Группу пропустили. Выстрелили в Баева. Броник спас. Виктор был жив, но идти не мог. Поднимался с земли, и тут же сознание заволакивал черный туман. «Старики» смогли увести группу от преследования. Четыре дня тащили Баева зеленкой, пока не вышли в расположение мотострелковой дивизии.
В госпитале его кололи уколами, просвечивали аппаратами, цокали языками, успокаивали и, в конце концов, объявили, что более Виктору в армии делать нечего.
Войсковые, паевые, боевые – на них он купил себе квартиру в родном городе. И оказался совершенно один. Никому в этом городе он не был нужен. Пришел к родителям, постаревшим, поседевшим пенсионерам. Мать рассказывала про все болячки, потом несколько раз принималась плакать и говорить, что внучка совсем от них отстранилась. Раньше хоть письма писала или звонила. А теперь бабушке только: «Привет! Как дела? Ба, мне некогда!» Весь разговор.
Отец без перерыва смотрел в телевизор и ругал на чем свет стоит правителей, страну, артистов, телевизионщиков, олигархов и всех других пустозвонов, доведших все до точки.
Всё это как-то перемешалось, отошло и осталось в прошлом.
Баев (как бывало уже много-много раз) бархатным лоскутком протер объектив, прижал приклад к плечу, выдохнул, приложил глаз к резиночке оптического прицела.
«Сколько всего в памяти переберешь, пока дождешься», – рассеянно подумал он.
Было ему сейчас тридцать пять лет. И он, мучаясь сильными болями в спине, все-таки прилетел в чужой город, чтобы выполнить ту работу, которую он умел делать очень хорошо. Господин в черном костюме, окруженный секьюрити, шел по коридору. Его несуразно большая голова мелькала за прозрачными пуленепробиваемыми витринами. Господин в черном костюме был магнатом и кандидатом. Именно кандидатство, по мнению Баева, и выписало ему черную мету. Бывший майор видел господина в черном костюме по телевизору, слышал его речи и даже несколько раз подумывал, что смерть у него будет легкой. Сам же майор на легкую смерть не рассчитывал: в родном городе ему сказали, что он опоздал с лечением лет на десять.
Виктор затаил дыхание и мягко нажал на спусковой крючок. Внизу у машин заметались люди. Охрана выхватила оружие, крутила головами. Сейчас примчится милиция, вывалят на площадь чины, начнут говорить в микрофоны, обещать и даже угрожать. Только кому? Баеву? Ему уже не страшны угрозы, он перестал их бояться в тот день, когда «Шмель» разворотил «УАЗ». Страшит его тот ночной миг, когда вдруг приснятся ему все те, кого лишил он жизни.
Опираясь на костыли, из подъезда вышел седой мужчина с серым и усталым лицом. На пиджаке – орденские планки. Молоденький лейтенант милиции кое-как успел подхватить вдруг качнувшегося на ступенях ветерана. «Скорая помощь» умчала Баева в больницу. Он пришел в сознание от того, что на него кто-то пристально смотрел. Разлепил веки. Белое пятно халата, белое пятно колпака, лица совсем не разобрать. Пахнет чем-то не больничным. Ромашками пахнет, полем, ветром степным с горчинкой полыни. Желанным, родным. Бывают женщины ангелами? Наверное, нет.
У Баева вдруг потекли слезы. В углу образовалась дыра, и из дыры, из зияющей черноты к его глазам стали подплывать лица. Усатые, бородатые, губастые, носатые, потом холеные, сытые, розовощекие. Потом выплыл мальчик и спросил: «Баев, ты зачем отца убил?»
Тут же раздалось: «Уцитца нада халашо. Смелть долзна быть лехкой», – проговорил дядя Лай и резко свел углы палаты.
На мгновение сделалось страшно.
Майора Баева похоронили на родине. Администрация настояла на воинских почестях.
