Преображение мира и человека в творчестве Лескова: «Некрещёный поп»0

Идейно-эстетическое своеобразие творчества Лескова во многом определя­ется религиозно-нравственными основами мировидения художника. Причастный к священническому роду, получивший воспитание в православной религиозной среде, с которой писатель был связан наследственно, генетически, Лесков неиз­менно стремился к истине, сохранённой русской отеческой верой. Писатель горячо ратовал за восстановление «духа, который приличествует обществу, но­сящему Христово имя»[1]. Свою религиозно-нрав­ственную позицию он заявлял прямо и недвусмысленно: «я почитаю христианство как учение и знаю, что в нём спасение жизни, а всё остальное мне не нужно» (11, 340).  

Тема духовного преображения, восстановления «падшего образа» (согласно рождественскому де­визу: «Христос рождается прежде падший восставити образ») особенно волновала писателя на протяжении всего его творческого пути и нашла яркое выражение в таких шедеврах, как «Соборяне» (1872), «Запечатленный Ангел» (1873), «На краю света» (1875), в цикле «Святочные рассказы» (1886), в рассказах о праведниках.

Лесковская повесть «Некрещёный поп» (1877) особенно пристального вни­мания отечественных литературоведов не привлекала. Произведение относили чаще к роду украинских «пейзажей» и «жанров», «полных юмора или хотя бы и злой, но весёлой искрящейся сатиры» [2]. В самом деле, чего стоят эпизодические, но необыкновенно колоритные образы местного диакона – «любителя хореогра­фического искусства», который «весёлыми ногами» «отхватал перед гостями трепака»[3], или же незадачливого казака Керасенко: тот всё безуспешно пытался уследить за своей «бесстрашной самовольницей» (225) – жинкой.

В зарубежной Лесковиане итальянская исследовательница украинского происхождения Жанна Петрова подготовила перевод «Некрещёного попа» и предисловие к нему (1993). Ей удалось установить связи лесковской повести с традицией народного украинского вертепа[4] .

По мнению американского исследователя Хью Маклейна, малороссийский фон повести не более чем камуфляж – часть лесков­ского метода «литературной отговорки», «многоуровневая маскировка», намотан­ная «вокруг ядра авторской идеи» [5] . Англоязычные учёные Хью Маклейн, Джеймс Макл в основном пытались приблизиться к произведению «через протес­тантский спектр»[6], полагая, что «Некрещёный поп» – яркая демонстрация протес­тантских воззрений Лескова, который, по их мнению, начиная с 1875 года, «решительно перемещается в сторону про­тестантизма» [7].

Однако преувеличивать внимание русского писателя к духу западной религиозности не следует. По этому поводу Лесков высказался вполне определённо в статье «Карикатурный идеал» в 1877 году – тогда же, когда был создан «Некрещёный поп»: «не гоже нам искати веры в нем­цах» (10, 212).

Писатель приложил много усилий, вы­ступая с призывом к веротерпимости, чтобы «расположить умы и сердца соотечественников к мягкости и уважению религиозной свободы каждого», однако придерживался того мнения, что «своё – роднее, теплее, уповательнее»[8].  По точному слову исследователя, Лесков явил «гениальное чутьё к Православию»[9], в котором вера «осердечена» любовью к Богу и «невыразимым знанием», полученным в духе.

Что касается протестантизма, то «он вообще снимает проблему и необходи­мость внутренней невидимой брани с грехом, нацеливает чело­века на внешнюю практическую деятельность как на основное содержание его бытия в мире»[10].  Знаменателен  момент в лесковском очерке «Рус­ское тайнобрачие» (1878), когда православный священник подаёт раскаявшейся женщине надежду на Божье прощение. Писатель подчёркивает, что русский батюшка – это не католический священ­ник, кото­рый мог бы её упрекнуть, и не протестантский пастор, который при­шёл бы в ужас и отчаяние от её греха.

В связи с задачами данной статьи важно прояснить,  с каких позиций Лесков рисует судьбы своих героев, образ их мыслей, поступки; как трактует сущность человеческой личности и мироздания. «Невероятное событие», «леген­дарный случай» (217) – как определил автор в подзаголовке свою повесть – имеет также и название парадоксальное – «Некрещёный поп». Неслучайно Андрей Николаевич Лесков, сын и биограф писателя, определил это заглавие как удивительно «смелое»[11]. На поверхностный догматический взгляд, может показаться, что здесь заявлен «антикрестильный мо­тив», отвержение церковных таинств [12]. Этого мнения придерживается Хью Маклейн.

Однако данному субъективному толкованию противостоит объективная ис­тина всего художественно-смыслового наполнения произведения, которое продолжает развитие темы, заявленной Лесковым ранее в повестях «На краю света» (1875) и «Владычный суд» (1877), – темы необходимости крещения не формального, а ду­ховного, вверенного Божьей воле.

Сокровенный смысл Православия определяется не только катехизисом. Это также «и образ жизни, мировосприятие и миропони­мание народа»[13]. Именно в таком недогматическом смысле рассматривает Лесков «действительное, хотя и невероятное событие», получившее «в народе характер вполне законченной легенды; <…> а проследить, как складывается легенда, не менее интересно, чем проникать, “как делается история”» (217).  Таким образом, эстетически и концептуально Лесков соединяет действитель­ность и легендарность, которые переплавляются в вечно новую реальность исторического и сверхисторического, подобно «полноте времён», заповеданной в Евангелии.

Сходное сакральное время с необычными формами протекания присуще поэтике гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и – в особенности – святочному шедевру «Ночь перед Рождеством». Христианский праздник показан как своеобразное состояние целого мира. Малороссийское село, где празднуются святки, ночью под Рождество становится как бы центром всего белого света: «во всём почти свете, и по ту сторону Диканьки, и по эту сторону Диканьки» [14]. 

Гоголь не может быть адекватно понят вне церковной традиции, святоотеческого наследия, русской духовности в целом. Лесков – один из наиболее близких Гоголю по духу русских классиков. По его признанию, он узнавал в Гоголе «родственную душу». Гоголевское  художественное наследие было для Лескова живым вдохновляющим ориентиром, и в повести «Некрещёный поп» эта традиция вполне различима – не только и не столько в воссоздании малороссийского колорита, сколько – в  осмыслении личности и мироздания сквозь новозаветную призму. И Гоголь, и Лесков никогда не расставались с Евангелием. «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии»[15] , – говорил Гоголь. Лесков был солидарен с этой мыслью и развивал её: «В Евангелии есть всё, даже то, чего нет» (10, 72). «Один только исход общества из нынешнего положения – Евангелие»[16] , –  пророчески утверждал Гоголь, призывая к обновлению всего строя жизни на началах христианства.  «Хорошо прочитанное Евангелие» помогло, по лесковскому признанию, окончательно уяснить, «где истина» (11, 509).

Стержнем художественного осознания мира в повести становится Новый Завет, в котором, по выражению Лескова «сокрыт глубочайший смысл жизни» (11,   233). Новозаветная концепция обусловила ведущее начало в формировании хри­стианского хронотопа повести, в основе которого – события, восходящие к еван­гельским. Среди них особо отмечены православные праздники Рождества Христова, Крещения, Воскресения, Преображения, Успения Божией Матери. Евангельский контекст не только задан, но и подразумевается в сверхфабульной реальности произведения.

Замысловатая история казусного дела о «некрещёном попе» разворачива­ется под пером Лескова неспешно, как свиток древнего летописца, но в итоге по­вествование принимает «характер занимательной легенды новейшего происхож­дения» (218). Жизнь малороссийского села  Парипсы (название, возможно, собиратель­ное: оно часто встречается также в современной украинской топонимике) пред­стаёт не в виде замкнутого изолированного пространства, но как особое состояние мироздания, где в сердцах людей разворачиваются извечные битвы между Ангелами и демонами, ме­жду добром и злом.

Первые пятнадцать глав повести строятся по всем канонам святочной словесности с её классическими жанровыми признаками и непременными архетипами чуда, спасения, дара.  Рождение мла­денца, снег и метельная путаница,  путеводная звезда, «смех и плач Рождества» – эти и другие  святочные обстоятельства, мотивы и образы,  восходящие к евангельским собы­тиям, наличествуют в повести Лескова.

В рождении мальчика Саввы у престарелых бездетных родителей явлена заповеданная в Евангелии «сверх надежды надежда». Господь не позволяет отчаяться верующему человеку: даже в самых безнадёжных обстоятельствах существует надежда на то, что мир будет преображён по Божией благодати. Так, Авраам «сверх надежды поверил с надеждою, чрез что сделался отцом многих на­родов <…> И, не изнемогши в вере, он не помышлял, что тело его, почти столет­него, уже омертвело, и утроба Саррина в омертвении» (Рим. 4: 18, 19), «Потому и вменилось ему в праведность. А впрочем не в отношении к нему одному напи­сано, что вменилось ему, Но и в отношении к нам» (Рим. 4: 22 – 24). Так, лесковское повествование о замкнутом, локальном мирке малороссийского села вбирает в себя эту христи­анскую  универсалию – вне временных и пространственных границ.

Старый богатый казак по прозвищу Дукач – отец Саввы – вовсе не отличался праведностью. Напротив – его прозвище означало «человек тяжёлый, сварливый и дерзкий» (219), которого не любили и боялись. Более того, его негативный психологический портрет дополняет ещё одна неприглядная черта – непомерная гордыня. Согласно святоотеческому учению, это мать всех пороков, происходящая от бесовского наущения. Одним выразительным штрихом автор подчёркивает, что Дукач почти одержим тёмными силами: «при встрече с ним открещивались», «он, будучи от природы весьма умным человеком, терял самообладание и весь рассу­док и метался на людей, как бесноватый» (219).

В свою очередь односельчане желают грозному Дукачу только зла. Таким образом, все на­ходятся в порочном кругу взаимного недоброжелательства: «думали, что небо только по непонятному упущению коснит давно разразить сварливого казака вдребезги так, чтобы и потроха его не осталось, и всякий, кто как мог, охотно бы постарался поправить это упущение Промысла» (219) .

В то же время чудо Божьего Промысла неподвластно людскому суемыслию и свершается своим чередом. Бог дарует Дукачу сына. Обстоятельства рождения мальчика соприродны атмосфере Рождества: «в одну морозную декабрьскую ночь <…> в священных муках родового страдания явился ребёнок. Новый жилец этого мира был мальчик» (220). Его облик: «необыкновенно чистенький и красивый, с черною головкою и большими голубыми глазами» (220) – обращает к образу Божественного Младенца – пришедшего на землю Спасителя, «ибо Он спасёт лю­дей Своих от грехов их» (Мф. 1: 21).

В Парипсах ещё не ведали, что новорождённый послан в мир с особой мис­сией: он станет священником их села;  проповедью Нового Завета и примером доброго жития будет отвращать людей от зла, просветлять их разум и сердце, об­ращать к Богу. Однако в своей косной суетности люди, живущие страстями, не в состоянии провидеть Божий Промысел. Ещё до рождения младенца, который впо­следствии стал их любимым «добрым попом Саввою», односельчане возненави­дели его, считая, «що то буде дитына антихристова», «зверовидного уродства». Повитуху же Керасивну, которая «клялась, что у ребёнка нет ни рожков, ни хвостика, оплевали и хотели побить» (220) . Также никто не пожелал крестить сына злобного Дукача, «а дитя всё-таки осталось хорошенькое-прехорошенькое, и к тому же ещё удивительно смирное: дышало себе потихонечку, а кричать точно стыдилось» (220) .

Так, бытие предстаёт  в сложном  переплетении добра и зла, веры и суеве­рий, представлений христианских и полуязыческих. Однако Лесков никогда не призывал отвернуться от действительности во имя единоличного спасения. Писатель сознавал, что бытие – благо. И точно так же, как Божественный образ в человеке, данный ему в дар и задание, бытие не просто дано Творцом, но задано как сотворчество: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам» (Ин. 14: 27), – говорит Христос, заповедуя  «венцу творения»  самому творить. Начинать этот процесс преображения, созидания человеку необходимо именно с себя самого.

Промыслительны обстоятельства крещения героя. Поскольку никто из ува­жаемых на селе людей не согласился крестить Дукачонка, крёстными родителями будущего попа опять-таки парадоксальным образом стали люди, казалось бы, не­достойные: один с внешним уродством – скособоченный «кривошей» Агап – племянник Дукача; другая – с недоброй репутацией: повитуха Керасивна, которая, по представлениям односельчан, «была самая несомненная ведьма» (225).

Однако Керасивна вовсе не похожа на Солоху го­голевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», хотя ревнивый казак Керасенко и подозревает жену в намере­ниях временами «лететь в трубу» (229). Имя у неё подчёркнуто христианское – Христина. История Христи – это самостоятельная курьёзная новелла внутри основного святочного повествования об обстоятельствах рождения и крещения младенца Саввы.

При святочных обстоятельствах «зимою, под вечер, на праздниках, когда никакому казаку, хоть бы и самому ревнивому невмочь усидеть дома» (226), Керасивна сумела хитроумно провести мужа со своим ухажёром-дворянином (не зря он прозывается «рогачёвский дворянин» – наставляет «рога» мужьям). В переносном и прямом смысле любовники подложили незадачливому казаку свинью – рождественского «по­рося», и это укрепило за Христей «такую ведьмовскую славу, что с сей поры всяк боялся Керасивну у себя в доме видеть, а не только в кумы её звать» (230).

Сбывается евангельская антиномия о «первых» и «последних»: «последние станут первыми, и первые – последними». Именно таких «последних» людей вынужден был пригласить надменный Дукач себе в кумовья.

В студёный декабрьский день сразу же после отъезда крёстных с младенцем в большое село Перегуды – известное впоследствии читателям по «прощальной» повести Лескова «Заячий ремиз» (1894) – разыгралась жестокая снежная буря. Мотив свя­точного снега – устойчивый атрибут  поэтики рождественской ли­тературы. В данном контексте он обретает дополнительный метафизический смысл: словно недобрые силы сгущаются вокруг ребёнка, которому все и без всякой причины заранее желали зла: «Небо сверху заволокло свинцом; понизу завеялась снежистая пыль, и пошла лютая метель» (235 – 236). В метафорической образности – это во­площение тёмных страстей и злых помыслов, которые разыгрались вокруг события крещения: «Все люди, желавшие зла Дукачёву ребёнку, видя это, на­божно перекрестились и чувствовали себя удовлетворёнными» (236). Подобная ханжески-показная набожность, основанная на суемудрии, – «от лукавого». «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого» (Мф. 6: 9 – 13), – так просят христиане в молитве «Отче наш», данной им Самим Христом.

В святоотеческом наследии  проводится мысль о том, что Бог сотворил че­ловека и всё, что его окружает, таким образом, что одни поступки соответствуют человеческому достоинству и благому устроению мира, другие – противоречат. Человек был наделён  способностью познавать добро, избирать его и поступать нравственно. Уступая злым помыслам, сельчане как бы спровоцировали, выпустили наружу тёмные силы, разыгравшиеся, чтобы воспрепятствовать событию креще­ния. Они нарушили ещё одну Божью заповедь: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном; и кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает» (Мф. 18: 3 – 5).

Вовсе не случайно поэтому метельную путаницу Лесков определяет как «ад», создавая по-настоящему инфернальную картину: «на дворе стоял настоящий ад; буря сильно бушевала, и в сплошной снежной массе, которая тряслась и веялась, невозможно было перевести дыхание. Если таково было близ жилья, в затишье, то что должно было происходить в открытой степи, в которой весь этот ужас должен был застать кумовьёв и ре­бёнка? Если это так невыносимо взрослому человеку, то много ли надо было, чтобы задушить этим дитя?» (237). Вопросы поставлены ри­торические, и, каза­лось бы, судьба младенца была предрешена. Однако события развиваются по внерациональным законам святочного спасения чудом Божьего Промысла.

Ребёнок спасается на груди у Керасивны, под тёплой заячьей шубой, «кры­той синею нанкою» (235). Глубоко символично, что шуба эта синего – небесного – цвета, который знаменует Божие заступничество.  Более того – младенец был сохранён, как у Христа «за пазушкой». Этот православный уповательный образ «русского Бога, Который творит Себе обитель “за пазушкой”» (5, 465), сложился у  Лескова ещё в повести «На краю света» – в исповедании праведного отца Кириака, которому так же, как и героям «Некрещёного попа», выпало пройти че­рез стужу и непроглядный мрак снежного урагана.

Особенностью святок является «карнавальное нарушение привычного строя мира, возвращение к первоначальному хаосу с тем, чтобы из этого разброда как бы вновь родился гармоничный космос, «повторился» акт творения мира»[17].  Ме­тельная путаница и хаос в святочной символике неизбежно преоб­разуются в гармонию Божьего мироустроения.

Однако гармония достигается только на путях преображения падшей чело­веческой природы. Так, вокруг Дукача, вынужденного признать, что он никогда и никому не сделал добра, сгущаются ужасающие атрибуты смерти. Не сумев отыскать сына, он попадает в непролазные сугробы и долго сидит в этой снежной темнице в сумраке метели. Словно прегрешения всей его непра­ведной жизни, Дукач видит только ряд «каких-то длинных-предлинных привиде­ний, которые точно хоровод водили вверху над его головою и сыпали на него сне­гом» (237).  

Эпизод блужданий героя в метельном мраке следует трактовать в христи­ан­ском метасемантическом контексте. Особенно знаменателен образ креста. Забредя в темноте на кладбище, Дукач натыкается на крест, затем – на другой, на третий. Господь как бы даёт герою отчётливо понять, что своего креста он не избежит. Но «ноша крестная» – это не только бремя и тягость. Это и путь к спасению, к которому призывает человека Господь: «Иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11: 30).

В это же самое время в снежном буране происходило крещение «Дукачонка»: занесён­ные метелью крёстные начертали на лобике ребёнка расталою снежною водою символ креста – «во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа». Родился новый христиа­нин. Кровный отец и сын объединились духовно. Из снежного «ада» обоих спасает крест Отца Небесного.

Старый Дукач до поры об этом не ведает. Он пока слеп духовно. Заплу­тавшая душа, тяжело и долго путаясь во тьме, ищет дорогу, свой путь к свету. Герой повести ещё надеется выбраться, разглядев сквозь снежный буран какое-то слабое мерцание. Однако этот обманчивый земной блуждающий огонёк окончательно сбивает его с жизненного пути: Дукач сваливается в чью-то могилу и теряет сознание.

Необходимо было пройти через это испытание, чтобы мир преобразился от хаоса к гармоничному космосу. Очнувшись, старый казак как бы родился заново, увидел мир преображённым и обновлённым: «вокруг него совершенно тихо, а над ним синеет небо и стоит звезда» (238). В новозаветном контексте Вифлеемская путеводная звезда указала  волхвам путь к Младенцу-Христу. Так и Дукач отыскал своего сына. Для старого греш­ника постепенно начал открываться небесный свет истины: «буря заметно утихла, и на небе вызвездило» (238).

В то же время Лесков справедливо показывает, что нетвёрдые в вере люди не в состоянии освободиться от представлений полуязыческих. Дукача, случайно упавшего в чью-то могилу, жена подговаривает принести Богу жертву – убить хоть овцу или зайца, дабы охранить себя от последствий недоброго знака. Происходит профанирующее, как в кривом зеркале, исполнение христиан­ского обряда на языческий лад: «необходимое» жертвоприношение – случайное убийство безответного сироты Агапа, посланного крестить ребёнка и заметённого снегом. Из сугроба торчала только его меховая шапка из смушек – шерсти ягнёнка, которую Дукач и принял за зайца. Агап в овечьей шапке невольно сыграл роль традиционного жертвенного животного, безропотного «агнца Божия», отданного на заклание. Так, вместе с образом забитого Агапа входит в повествование святочный мотив ребёнка-сироты, а также своеобразное явление святочной литературы – «смех и плач Рождества», – уходящее корнями в Евангелие: ликование при появлении на свет Младенца Иисуса и плач о 14 тысячах младенцев, убиенных Иродом.

Проблема осознания ужаса греха и глубокого покаяния поставлена в по­вести Лескова очень остро. Покаяние считается «дверью, которая выводит человека из тьмы и вводит в свет»[18], в новую жизнь. Согласно Новому Завету, жизнь постоянно обновля­ется, изменяется, хотя для человека это может быть нежданно и непредсказуемо. Так, мы видим совершенно нового Дукача, новую Керасивну – совсем не по­хожую на прежнюю молодцеватую казачку, а притихшую, смиренную; внутренне обновлённых жителей села. Всё свершившееся для Дукача послужило «ужасным уроком», «и Дукач его отлично принял. Отбыв своё формальное покаяние, он по­сле пяти лет отсутствия из дому пришёл в Парипсы очень добрым стариком, всем повинился в своей гордости, у всех испросил себе прощение и опять ушёл в тот монастырь, где каялся по судебному решению» (242).

Мать Саввы дала обет посвятить сына Богу, и ребёнок «рос под кровом Бога и знал, что из рук Его  – его никто не возьмёт» (243). В церковном служении отец Савва, мудрый и участливый к своим прихожанам, – настоящий православный батюшка, а не проводник протестантских идей в русской церкви (каким он ви­дится англоязычным исследователям). Лесков подчёркивает: «вокруг его села кругом штунда <христианское движение, берущее начало в протестантизме немецких эмигрантов на Украине. А.Н.-C.>, а в его малой церковке всё ещё полно народу…» (262). Образ мыслей лесковских героев определяется традициями православ­ного мировосприятия, и это обусловливает идейно-художественное своеобразие повести.

Как гласит народная мудрость: «Каков поп – таков и приход». Даже когда открылась тайна крещения Саввы и у прихожан возник страшный переполох: если их поп некрещён, имеют ли силу  браки, крестины, причастия – все таинства, им совершённые, –  всё-таки казаки «другого попа не хотят, пока жив их добрый Савва» (258). Недоумения разрешает архиерей: пусть обряд крещения и не был совершен по всей «форме», однако же крёстные «расталою водою того облака крест мла­денцу на лице написали во имя святой Троицы. Чего же тебе ещё надо? <…> А вы, хлопцы, будьте без сомнения: поп ваш Савва, который вам хорош, и мне хорош, и Богу приятен» (261).

Следует согласиться с позицией итальянского учёного Пьеро Каццолы в том, что Савва принадлежит к лесковскому типу праведников-священнослужителей наряду с протопопом Савелием Туберозовым в романе-хронике «Соборяне» и архиепископом Нилом в повести «На краю света»[19] .

Важнейшей для Лескова становится идея жизнетворчества, жизнестрои­тельства в гармоническом синтезе мирского и священного. В христианской модели мира человек пребывает не во власти языческого «слепого случая» или античного «фатума», но во власти Божественного Провидения. Писатель постоянно обращал свой взор к вере, Новому Завету: «Дондеже свет имате – Евангелие, в котором сокровен Христос, – веруйте во свет». Новый Завет, вечно пребывая но­вым, призывает человека любой исторической эпохи к обновлению, преображе­нию: «И не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что (есть) воля Божия, благая, угодная и совершен­ная» (Рим. 12: 2). «Итак, кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь всё новое» (2 Коринф. 5: 17).

Так Новый Завет становится организующим началом художественно-семантического пространства лесковской «легенды новейшего происхождения» (218) «Некрещёный поп». 

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. – М., 1956 – 1958. – Т. 10. – С. 411. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием тома и страницы.

[2] Лесков А.Н. Жизнь Николая Лескова: По его личным, семейным и несемейным записям и памятям: В 2-х т. – М., 1984. – Т. 1. – С. 137.

[3] Лесков Н.С. Собр. соч.: В 12 т. – М., 1989. – Т. 12. – С. 217. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием страниц.

[4] См.: Кретова (Новикова-Строганова) А.А. Творчество Н.С. Лескова в современном итальянском литературоведении // Литературоведение на пороге XXI века: Материалы международной научной конференции МГУ. – М., 1998. – С. 440 – 445.

[5] McLean Hugh. Nikolai Leskov. The Man and His Art. – Cambridge, Massachusetts,  1977. – P. 312.

[6] Muckle J. Nikolai Leskov and the spirit of  Protestantism. – Birmingham, 1978. – Р. 5.

[7] McLean Hugh. Nikolai Leskov. The Man and His Art. – Cambridge, Massachusetts,  1977. – Р. 90, 312 – 316.

[8] Лесков А.Н. Жизнь Николая Лескова: По его личным, семейным и несемейным записям и памятям: В 2-х т. – М., 1984. – Т. 2. – С. 36.

[9] Дурылин С.Н. О религиозном творчестве Н.С. Лескова // Христианская мысль. – Киев, 1916. – № XI. – С. 77.

[10] Дунаев М.М. Православие и русская литература: В 5-ти ч. – Ч. 1. – М., 1996. – С. 6.

[11] Лесков А.Н. Жизнь Николая Лескова: По его личным, семейным и несемейным записям и памятям: В 2-х т. – М., 1984. – Т. 2. – С. 18.

[12] McLean Hugh. Nikolai Leskov. The Man and His Art. – Cambridge, Massachusetts,  1977. – P. 312.

[13] Захаров В.Н. Православные аспекты этнопоэтики русской литературы // Евангельский текст в русской литературе XVIII - XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр: Сборник науч. трудов. – Вып. 2. – Петрозаводск, 1998. – С. 7.

[14] Гоголь Н.В. Полн. Собр. соч. – Т. 1. – М., 1952. – С. 201.

[15] Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 9 т. – Т. 6. – М., 1994. – С. 383.

[16] Рукописи Гоголя. Каталог / Сост. проф. Г. Георгиевский и А. Ромодановская. – М., 1940. – С. 119.

[17] Шульц С.А. Хронотоп религиозного праздника в творчестве Н.В. Гоголя // Русская литература XIX века  и христианство. – М., 1997. – С. 231.

[18] Лосский В.Н. Мистическое богословие. – Киев, 1991. – С.  239, 304.

[19] Cazzola P. La citta dei tre jiusti. Studi leskoviani. – Bologna, 1992. – Р. 156.