– Поехали!
Игрушечные страусы, томящиеся на верхотуре холодильника, кивнули темными носами. Вначале – самка, потом – самец.
Жена подкрашивалась в прихожей. Её холодное лицо порозовело. Марина обернулась к мужу и подняла уголки губ. Она знала, куда это «поехали».
Осокин, хмыкнув, сбежал по лестнице. Он был спокоен, сжимал ладони.
В машине надо было включить музыку. Для еще большего спокойствия.
Марина четко простучала каблуками. Осокин, как будто впервые заметил ее ровные, в меру полноватые икры ног. Когда это она стала такой?
– Что ты там бормочешь? – Марина хлопнула дверцей, уселась, повела плечом, вжимаясь в кресло, и ткнула пальцем в клавишу магнитофона, – выключи эту дрянь!
Кажется, она тоже была спокойна.
Тронулись. Выехали на улицу. По дороге, не опасаясь за жизнь, бродили инопланетяне. Без шлемофонов. У всех был выгоревший цвет волос. Солнце в этом году палило нещадно.
– Что это ты удумал? – Жена обернулась к Осокину, и на лице её мелькнула улыбка, виданная до нашей эры, в Юрский период.
– Помнишь такой – то ли фильм, то ли книгу «Колье для маркизы» называется?»
– При чем здесь сивый мерин?
– Я понял, что так, как мы с тобой живем, так жить нельзя.
– Опять заладил. Избавь меня от морали. У меня от нее мозоли в ушах. И пятки чешутся. Избавь, умоляю.
– Надо же когда-то образумиться.
– Я уже твердила тебе, что сердце мое с арбуз величиной, а разум – с горошину.
Марина смутно улыбнулась.
Он воткнул пятую скорость. Машина шла по асфальтовому, ледяному полотну.
– Врешь ты все, – Осокин облизал верхнюю губу,– врешь!
– Вру! – подтвердила Марина. – А откуда такие деньги?! Чего молчишь?
Он пытался вспомнить фразу. Вроде бы Толстой её автор. Смысл был таким, если женщина изменила тебе в мыслях, то это все равно, что изменила и физически. Конгруэнтно.
– Смотри за дорогой и сбавь скорость, – приказала Марина.
Она воткнула музыку. Певица утверждала, что сидит в самолете и думает о пилоте.
Осокин так и не вспомнил. Тесто в голове. «Тили-тили тесто, жених и невеста». Можно ли это считать изменой? Это всего лишь игра, флирт. Прищелк соловья. Она молода. И сердце у нее с арбуз. А попа?.. Оппа-оппа. Талия в корсете. Но ведь он сам такой, не упустит узкий корсет.
– Опять бормочешь, – Марина выключила музыку. – Может, поговорим?
Тили-тили тесто …Первое детское воспоминание. Дед и баба взяли его на свадьбу. Шум, гвалт, пахнет котлетами. И еще чем-то. Кровью. Запекшейся кровью. Так пахло, когда у них во дворе кололи барана.
– Не хочу говорить! – Осокин осмелился протестовать.
Зачем он провел этот эксперимент? Отправил на её компьютерный адрес письмо. Пригласил на свиданье. В письме том коротко расписал все Маринины прелести, подчеркнув особо её умные, несказанной красоты глаза и «медвяные» (так и ввернул) волосы. Подпустил эрудиции. Мол, у древнего писателя Апулея есть трактат о женских волосах. В них главная суть. Это тоненькие антенны, соединяющие с дальним космосом. Он сам, сам затеял эту провокацию. Сам с усам.
И надо же, Марина клюнула. Припорхнула, как мотылек на лампочку, на то пустое свидание в кафе «Бегемот». Угнездилась у темном уголке. Кофе, печенюшка. Царапает ногтем скатерть. Пальчиками играет: тик-так, тик-так. Когда-то брала уроки музыки.
Осокин курил неподалеку на автобусной остановке… Сигарета одна, сигарета-два, сигарета-три. Довольно.
Испытание на прочность семейных уз. Когда Марина уходила из кафе, лицо ее показалось удрученным: сказки не вышло.
Но дома она была спокойна, даже мурлыкала у плиты.
Имя у певицы – «Ёлка».
Да, уж…
Он тряхнул головой, сгоняя морок. Уже подъезжали к мосту:
Впрочем, есть и другие поводы, звонки, кодировка телефона, тайный интернет. Её корежило при полной луне. Как ведьму. Щелки кошачьих глаз расширялись и осыпали все зеленой пудрой. Объясняла загадочно: «Бальзаковский возраст».
Наконец, скомканная записка, неосторожно кинутая в угол шкафа. Стихи. Он, конечно же, не джентльмен. Прочел. Вроде того, что свет уже не мил, хочется одного: его рук, его глаз, нежности, ласки.
И уже совсем «наконец». Самый наконечный наконец: её вечерние отлучки, якобы проветриться. Заезженная скороговорка: «Не мешай мне быть свободной. Я – не рабыня. Ты мне не отец». А кто? «Я не знаю. Тварь. Божья тварь».
Наступательно выкинула. Просто картина маслом: «Переход Суворова через Альпы».
– Осокин, – она никогда не называла его по имени. – Когда ты в последний раз дарил мне цветы?
– На восьмое марта!
В прошлый женский праздник они вдрызг разругались. Марина жахнула фужер с шампанским об стенку и ушла спать. Осокин промокнул салфеткой стену, подмел хрустальные осколки. А потом допил бутылку шипучей шняги. И стал смолить одну сигарету за другой, пока во рту не стало приторно сладко. Потом давил лбом холодное оконное стекло. Тискал темноту. Плакал – не плакал. Ныл. Почему она никогда не называет его по имени.
И теперь спросил:
– Ты никогда не называешь меня по имени?
–Оно у тебя смешное. Мне оно с самого начала не нравилось, даже тогда, когда у нас было…
– Что было?..
– Сам знаешь… У тебя частушка, а не имя: «Толя, Толя, ты отколя, Толя из Саратова, неужели тебя, Толя, кошка поцарапала».
– Забавно, – хмыкнул Осокин. И протянул по слогам: «За-бав-но»
Ничего забавного не было.
Перед мостом – длинная очередь из машин.
Река – не река, называется Протока. Придумали названьице. Собаку надо называть Собакой, кошку – Кошкой.
Вид сверху. Вода мутная, серая, как точильный брусок. А вон на том берегу с желтыми, песчаными тропками весной раздевалась Марина.
Махом скинула все с себя и бросилась в воду. В лед. Ледяная, это бы ничего. Она никак не могла пересилить течения. Её хищно сносило. К излучине, к проволочным, вздувшимся от весенней истомы вербам.
Тогда все было лучше, блеснул бисер счастья.
Марина на полусогнутых, шумно хватая воздух, поднялась на берег к Осокину. И спиной прижалась к нему. Он скинул с плеч рубашку, чтобы жена обтерлась. Марина облизывала губы:
– Открыла купальный сезон. Фрр-фрр… Ппуфф.
Спиной прижалась. Теперь она все время спит спиной к нему, будто панцирь нахлобучивает.
А тогда потешно фыркала. Рубашка прилипала к телу. Хотелось исцеловать ее всю, и мокрую свою рубашку в том числе.
Было начало мая. В воду еще никто не лез.
Осокин мурлыкал:
– Но ведь у тебя и имя такое. Марина-морская!..
– А это река.
– Ну, а река, я не знаю как по латыни. Реку-усс?!
– Ну да, – она пошевелила плечом и бедрами, – погрей меня. Погрей. Ты горячий. Миленький.
Что это из неё вырывалось? Какой стон?
Обернувшись, Марина легко куснула его плечо.
Реку-усс!
– Рекусс!..
Марина ткнула его локтем в бок: «Оглох».
Сзади бибикали. Они уже съезжали с моста. По правую сторону палатками дыбился рынок, «Привоз». Днем тут трясли залежалыми шмотками.
А вечером здесь процветала другая торговля. Мясом. Жрицы любви (от слова «жрать», что ли?) туго затягивали своё мясо в узкие юбки. И, завидев денежного охотника, они жонглерским движением, на миг, вздымали юбчонки.. На сочных лядвиях всплескивала начертанная губнушкой цена.
Фокус был перенят у грузчиков. Девы любви безжалостно выперли грузчиков. Еще прошлым летом дебелые мужики с утра ложились досыпать на эти зеленые, чугунные скамейки. Туфли с носками – под голову. На порепанных ступнях химическим карандашом была определен твердый тариф их такелажных услуг…
Красота всегда побеждает силу. Dura lex, sed lex. Закон суров, но таков закон.
Справа – рынок, авеню, прешпект имени Мессалины, дававшей то же мясо и конюху, и консулу. И швецу, и жнецу.
А слева?.. Слева – то же самое. Мир утонул в собственной сперме.
Осокины уже съехали с моста. Слева располагался банный комплекс. Сверху он был похож на зеленого гигантского рака с хищными грабалками.
Когда-то это была просто помоечная с оцинкованными тазиками и кривыми душами, с голыми хмурыми очередями «за тазиком». Называлась помоечная «Баня». Сейчас иное. Помоечную взял в руки армянин Гарик. Вырыл в ней ямы, забетонировал, соорудил бассейны, обложил все это природным, розовым с прожилками туфом. Гарик умудрился встроить еще и «номера», «отсеки». Пригласил легких девушек «для подачи чая и кофе». И назвал все это «Эдем».
Однажды Осокин заглянул сюда. После очередной ссоры с Мариной.
Гидом у Осокина был некто Сашка Промыслов.
Деньги пулял Осокин. Он заплатил и за чай и за двух девушек.
Одна – Оксана, высокая блондинка со злым, Осокину показалось, прибалтийским лицом.
Другая – кнопка, носик, пальчики, короткие смешки. Имя странное – Джулия.
Сашка выбрал злую. Осокин, какая осталась, кнопку Джулию.
«Эдем» – райский сад. Со стен свисали муляжные, из кабинета биологии, яблоки. Рви–совращай. Но заплати. За яблоки, за музон, за разбитую в угаре посуду.
Дамы захотели шампанского. И как по команде закурили обе тонкие, темные цидули. Злая смеялась с подвывом, корчила из себя светскую львицу. Вспоминала какого-то инспектора, гаишника Волоху, как они неделю бухали «по кабакам».
Нет, она не прибалтка. Западница. С Волыни.
Кнопка молчала. Осокину показалось, что она рыхлая, как крем безе.
– Почему тебя Джулией зовут?– Осокин спросил у коротышки. – Это ведь Джульетта на самом деле. Джульетта?.. А?
Он потрогал её запястье. Ничего себе. Тверда, как ученический ластик.
– А!.. – призналась Джулия. – Сама себя переименовала. По паспорту я – Зина. Древнее имя. Зина – резина. Вроде резинового изделия. – Она усмехнулась. И довольно мило.
«А у тебя, ты помнишь, Зин, в прошедшем годе был грузин, ты помнишь, Зин?»
После двух или трех фужеров шампанского гёрлы смахнули с себя кружевные фартуки и оказались в чем мать родила. Спортивные животики, аккуратно подбритые, как солдатские чубы, лобки. Сашок Промыслов «увел» жеманную Оксану в «отсек». Осокин и Джулия остались одни. Закурили.
– А мы чем займемся? – Джульетта пустила струю дым в потолок. Все она, конечно, знала. – В шахматы поиграем? Хи-хи… Я – белыми, а ты?.. И доска есть, в клеточку. – Она круглыми, итальянскими глазами показала на затемненный угол, на кадку с большим непонятным растением. Возле кадки раскинулся вишневого цвета топчан.
Осокин потискал ее грудь. Темный сосок вспух, тело – не отупело еще.
Армянский бассейн отсвечивал бордовой застоявшейся кровью. Бррр. Осокин тряхнул головой, сгоняя хмурь.
– Я тебя за фука возьму. Я ведь – Ромео.
Вдавил в ее резиновую попу ладонь.
– Ромео – пятнадцать, а вам… Тебе – за сорок.
– Сорок сорок и один сорок, – пробормотал Осокин.
Девушка ему нравилась. Она классно целовалась, туго просовывая свой горьковатый от сигарет язык меж его зубов…
Неделю после этого Осокина грызла дама со стервозным именем Совесть. Он отвлекался. Всматривался в муру по телеку. Лускал семечки, бухал по полной, целовал в щеки и в губы Марину. Увы, скользкие, всегда теплые, Маринины губы отдавали резиновым холодком. Что же это? Что? Чем он себя заразил? «Будь проще, Осокин, – внушал он зеркалу в углу прихожей, – ничего ведь, обычная физиология, инстинкт. Элементарная реакция, как учил академик Павлов, в ответ на полученное раздражение. То-то же: пся кжев, пёсья кровь».
– Р-р-р-раздражение!
– Опять бормочешь, – это Марина вернулась в нынешнее время. Дернула его за полу пиджака. И странно, лицо заинтересованное.
От бани они отъехали. Автомобильная блямба у красной кляксы светофора вздулась, как стариковская вена на ноге.
Благосостояние энлэошников росло каждую минуту. Машин тьма-тьмущая. Но все же воткнулись в месиво из машин.
«Негоциант», так с понтом под зонтом назывался ювелирный салон.
Колье с мелкими, живыми камешками, вполне походило к ее смуглой коже, к ложбинке, к месту, где начинается грудь.
– Ко мне все липнет, – вроде усмешки на Марининых губах, – как подлецу, всё к лицу.
«Каждый из нас за женщину платит», – это – Маяковский, еще один п…страдалец.
Ну и что, купили цацку?! И что? И что?.. Что изменилось в мире, в лице ее. Резко очерченные кармином губы, тонкая, китайская кисточка, тушь на глазах, зеленый острый зрачок. Она никогда не меняется. Переспит со ста мужчинами и останется прежней. Такой же звонкой и новой, как только что из магазина. В лаке, в перламутре, в золоте самой высокой пробы. И еще – загадкой. Как называется легкая любовная игра? … Флирт! Вспорх крыльев: «флирт!» А пирата звали Флинт.
Осокину стало невыносимо горько. Кто-то вставил в рот воронку и сыпанул туда едкого натра.
– Последняя сигарета, – он кашлянул.
– Что, Осокин, бросаешь курить?
– Нет, курю перед казнью. Сейчас водружусь на электрический трон.
Он скривил лицо. Шутка, мол.
Чебуреки – в шашлычной. А шашлык, видно, в чебуречной. Опять – с понтом. Заведенье называлось «Айвенго»
Лысина бармена, или как там его… Подсолнечная гарь.
Осокин – доблестный рыцарь с жирным пирожком в руке, со стрелой в сердце. Она – высокородная леди. Сука. Кто «сука». Он или она? Гамлетовский вопрос. В ногах – дрожь. Надо приклеить их к полу. Сдавить. Задавить. Вот так.
– Ну, и как что пишут любовники? – Он выкинул это. Почти легко. Изобразил на лице равнодушие. Получилось. Ноги затвердели. Слово «любовники» тяжелым, тугим шаром повисло в пахнущем гарью воздухе.
– Что пишет Флинт?..
Ухом не повела:
– Ничего. Так, спорим в сетях о вреде алкоголизма.
Врет, врет, врет. Как это в «Декамероне». Муж-лопух шевелится в бочке, ищет щель. Жена тоже к нему нагнулась, помогает. А любовник, скотофей, пристроился сзади. Он уже нашел. Всё нашел.
– А по скайпу? – Вы лобызали друг друга прямо на экране. Он – свой экран, ты – свой. Облизывались. Ты ему показывала себя, всю?..
Понятно, какую «всю».
В голову лезут старинные слова «лядвии», «ланиты», «лобызали».
– Ты – мелкий ревнивец. Ме-е-елкий! Жалкий.
– Я глуп, но у меня воображение. Я вижу… Ц… Ц…
Дутый пузырь. Он видит. Он видит из рассохшейся бочки только ее похотливую физию.
– Вольф Мессинг. Клоп ты, черепашка. Бормотуха. Ты что хочешь, чтобы я с кем- нибудь переспала?.. Тебе легче тогда будет?.. Говори, легче?.. Воображение у него, тоже, блин, Толстоевский.
– Не бу…
– Не порть мне настроение, Осокин. И заткнись. А я ведь тебе советовала. Найди какую-нибудь гёрлс? Найди. Всем легче будет.
Едкий натр сам уже разливался, обжигал, рвал кишки.
«Сука» – врезал он уже себе. И вслух: «Тут, наверное, курить, нельзя?!»
И еще вслух ей: «Сука, блядь, стерва!»
Осокин давно слетел с катушек. «Погляди кругом, – говорил он себе, – все так живут, обманом, все воруют короткое счастье. И маскируются по взаимному согласию».
– Конечно, курить нельзя. – Она усмехнулась, – пей вино, валяйся на траве!
Она указала на стойку этого бара.
Полный порядок. «Орднунг». Немецкое, точное словцо.
Но ведь подурнела же. Вечером стойко борется с прыщами на лице. А они, ззз-з-аразы, прут, как грибы после дождя. Ясно, от нервов. Подурнела, целлюлитные волны уже трогают ее «несравненную» попочку.
За стойкой прикноплен плакат: «Кто виноградное вино будет пить, тот 125 лет будет жить».
– Я тебе уже говорила, Осокин, будь мужчиной, не ной. И люди к тебе потянутся, даже я прельщусь. Обещаю. А это, – она клюнула розовым ногтем колье, – этим ты меня не проймешь.
Вот кто доблестный рыцарь Айвенго. Стрела за стрелой. Каленые, с ядом гремучей змеи.
Усмехнулась, как пощечину влепила. И тут же – деловым тоном, щелкая сумочкой:
– Ну, ладно, Осокин, покатили, дорогой товарищ Осокин, домой. Тем более, что теперь и напряжение на дорогах ослабло. Помчим, как по маслу. Спасибочки… За… за колье. Это с твоей стороны подвиг, воздушный таран.
Ее тонкие пальцы с розовыми ногтями клюнули цепочку колье. Погладила.
– Пальчики у тебя зашибись.
Марина поморщилась. И побарабанила пальцами по рябой обшивке автомобильного кресла. Еи были отвратны его дешевые, нудные комплименты.
Певица в автомобильном радио опять возжелала в Париж, потом мотануть в Прованс. Жрать там виноградное вино и трахаться 125 лет. У этой морды с резиновым, как гондон голосом, получится: и думать о «пилоте», «завтра в семь двадцать».
Уже подъезжали к мосту. Машин и в самом деле меньше. Но все равно поток был медленным.
Наконец Осокин решился:
– И что мы будем делать?.. Думать о пилоте?
Марина ответила мужу его же фразой: «Снимать штаны и бегать», верю, Осокин, ты потряс Грефа, грабанул банк и спятил.
Он промолчал. Сколько синонимов у «спятил». «Сбрендил», «шизонулся», «крыша поехала».
Он спятил. От существительного «пятка». Ахиллесова пята. В ней билась жилочка и дергала за мозги: «Решайся, Осокин». А голос её, Марины. «Чуток руль влево. Двадцать градусов. И все, весь флирт». Он повернул голову вправо. Марина молчала. Кусала рот.
– Как называется легкое любовное заигрыванье? Пять букв…
– Флирт.
– Вот-вот.
– Это – кроссворд?
– Всю жизнь.
Кроссворд – она. Мучительный. Сколько копий и дротиков она навтыкала в затрепанное сердце.
Молодец. Держись, Осокин!.. Чуть влево. Считай до десяти. И газу до отказа. Пятка, ты тоже держись!
Середина моста. Самое удобное место. Тут без осечки. И кто это изрек: смерти нет, когда ее не видишь. Грек какой-то. Платон? «Но может собственных Платонов, и быстрых разумом Невтонов российская земля рожать». Пусть рожает дальше без него и без нее. В глазах – серый пластилин. Руки стали дрожать и порываться это сделать. Намеком, как перед решительным смертным прыжком.
Осокин опять мельком взглянул направо.
Она все поняла. Застыла. Сжалась. Ага, белая! Мука, снег, рисовая пудра.
Десять. Влево, влево, резко. Влево, стервь!
Пластилин разъехался:
Когда то существовала песенка: «Марина пишет, что сломала ногу, а я пишу: купи скорей костыль. И выходи почаще на дорогу, чтоб задавил тебя автомобиль».
Паяц. Сме-ей-ся, паяц!
Он тряхнул головой. Злость, которую поднимал едкий натр, выливалась из всех его трещин. Изо рта, из носа, из ушей. Она, эта злость, убивала и его. Пусть, пусть, пусть.
Виль-ни.
Последняя попытка:
– Любовь моя, ты с ним кувыркалась.
Осокин вспомнил старое, забытое слово: «Кундилась?»
– С кем это?
Трасса застыла. Мертвая точка.
– С кем, с кем. С чертом лысым. С горбатым, конопатым, с пиратом, с Флинтом.
– Кто это?
– Член в пальто.
– Совсем офуел.
– Да? Нет?
Не она ответила, со злой радостью вспыхнуло в мозгу, кровью: «Ннн… Да!»
Осокин оглох.
Сзади, далеко где-то, эхо. Цинковые тазики так звенели в старой «Бане». И звончее, истошно, истерично: пи–и–и–и!
Что там, это не преграда… Одиннадцать, двенадцать. Дитё! Трус. Трусище!
Гудит в ушах. Нельзя же при таком гвалте. Марина вцепилась в рычаг коробки передач.
– Помни о де…!
Блядво.
Кто? Я? Она?
Оба.
Оба. «Переход Суворова через Альпы». Взяли. Переплыли. Против течения. Мост за ними обвалился. Точнее, отвалился, как хвост у ящерицы.
На берегу Марина равнодушно включила Виктора Цоя, который хотел пустяков, чаю и сигарет. Осокин тоже ничего не хотел.
Марина – невероятна. Ведь еще минуту назад ей пришлось другой рукой отдирать пальцы от рычага. «Группа крови на рукаве».
Она захотела искупаться именно там, где открывала купальный сезон.
Той же еще более порыжевшей дорогой, через рытвины, они подковыляли к тому месту. Осокин. Эх, Осокин. Бурлак ты на Волге, а не Суворов. Как бы не силился скинуть ее с сердца, по-прежнему хотел эту сучку, эту блядь со стройными ногами. Крепко же она оседлала. Куда Кашпировскому, куда Вольфу Мессингу? Нет у нее никаких прыщей и целлюлита. Выдумал. Сказочник. Он жаждал её легкую, безжалостную, как внезапная молния.
Как она стремительно сдирает с себя все. И подмышки выбрила. Для кого только?! И в глазах зеленое копьё.
– Не тушуйся Осокин, – она всегда зевает, когда волнуется. Зевает, защищает свою свободу, – все будет у нас нормально. Без бэ… Ты только будь смелей. И делай всегда необдуманные поступки. Как вот сейчас. Как недавно. Я за это тебя полюбила. Где ты денег на колье надыбал? Не посадят тебя?! Сухари сушить?..
Он мотнул головой. А сейчас?
– Что сейчас. Сей час ты – бычок в томатном соусе.
Каленая, жгучая стрела. Но опомнилась, дунула вверх, на рассыпавшиеся волосы. И сделала концертное лицо.
– Итак, закрытие сезона!– Она поклонилась Осокину. Цирк.
Цирк. Циркуль. Цвиркнуть. Или цыкнуть.
Осокин и в самом деле всегда её единственный зритель. Он воткнул сигарету в рот, чиркнул зажигалкой. И покосился на уже выросший мост. Легкая любовная игра со смертью. Взял себя в руки. А судьбу. За что он любил древних римлян. Язык у них был четкий, ясный, как в мертвецкой.
Fortuna non penis, in manis non capis. Судьба не член – в руки не возьмешь.
– Алле оппп! – Марина метнулась к берегу. Она смывает с себя недавний страх.
А он? Он – трус?! Нет, он не трус. Не–е–е…Он её хотел. А любил ли? Уже нет. Давно нет. И что такое любовь? Кто напишет ее химическую формулу. Едкий натр, плюмбум, аргентум, аурум, феррум, ашдвао? Любовь. Борьба самолюбий. Плен. Тлен.
Он подумал тогда перед концом, ведь в самом деле решился: «И не будет всхлипа, и стона, и гладких ладоней, и бесстыдных, шелковых ног и рассыпчатых, медвяных волос, и зелени глаз, окутавшей весь мир»
Опять Марина боролась с течением. Как в «маю», когда все по… это самое… Она опять брасом плыла встреч. Сдвинулась с мертвой точки. Взяла верх. Метр, два. Ползет. Вода сдалась. Сдалась ли? Вода дразнила. Пусть будет все, как было. Стрелы в сердце. Но и в этой боли есть сладость. Серое полотно сграбастало пловчиху и поволокло к жухлым, осенним кустам. Полотно. От слово «пол». Ее страсть, её нетерпеливые половые гормоны.
В детстве он ухаживал за кроликами. Крольчиха Майка, когда хотела что-нибудь, есть, пить, трахаться, барабанила передними лапами об обосранные доски клетки.
Майка – Марина.
Она «стучит задними лапами» по прибрежному илу.
– Чуть не утопла!
И вроде бы радуется:
–Я его оседлала?
На теле везде–всюду, на пупырышках, капли воды. Красиво.
Шея, грудь.
– Кого «его»?
– Реку.
– Река женского рода.
– Правда?..
Чистая выя, в бусинках воды. Реку–ус.
– У–ус… Но что это? Его нет. А где ко…
Осокин не успел договорить. Марина подхватила. Она ждала этого:
– Какое колье? Ааа, это самое. Это? Я его подарила золотой рыбке.
Моргнула. Невинно.
Осокин пошевелил головой. Болгары, когда говорит «да», мотают головой из стороны в сторону. К чему он так подумал?
– Может, колье – в одежде!
– Я же говорю, ты рехнулся.
И зачастила, пуская в его сторону дротики вполне удобоваримых улыбок. Взиу-взиу.
– Злато – к злату. Она его прокутит с любовниками. Тэк. Пропьет–прогуляет. Тэк. И отдастся любому, у кого чешуя толще, да жезл крепче. Эх, Осокин, Колье – Ришелье. Толя – из Саратова. Вспомни еще подвески французской королевы. Что за подвески? Куда их вешали, Осокин? К шелковым трусикам ладили? Ни-ка-кого-колье-не-бы-ло. Веришь мне? Приснилось, все приснилось.
Он, как эхо, кивая головой. У болгар это означает «нет»:
– Снилось. Ку-ку!
– Умница, Осокин. А в награду за терпенье и за стойкость ты получишь от меня золотую медаль. Вон на той мягкой травке.
И уже укоризненно:
– А что ты, Толик, застеснялся? А, Толик? Кошка исцарапала? Я готова. Я под парусом. Ты мне нравишься, хоть и зануда. Флирт, флирт на тр-ррр-аве. Алле-опп… Иди ко мне, мой котеночек. За смета-а-анкой.
Веселилось, дергалось лицо, прыгали, как шарики в лото, глаза. Жена? Блядь? Святая? Зеленое золото, внезапная радость, тьма египетская. Всё сразу.
