Замечания переводчика
Тетради Кафки – своего рода творческие пробы писателя. Они порой перемежаются указанием сезона, погоды, местонахождения и самочувствия. Но это не дневники. Испытания себя на письмо. Зачатки вещей. Некоторые из них очевидно завершены. Как раз они публикуются в немецких изданиях и переводились на русский (Новые лампы, Молчание сирен и др.) На мой взгляд, однако, представляет определенный интерес сама последовательность, непрерывность текста. Я привожу конец четвертой тетради без пропусков.
– Это свидетельство личности писателя, или непрерывности процесса письма? – Скорее, постоянная проба голоса, чуть ли не физиологическая изнанка творчества и испытующего себя мышления. Это нельзя понять, но можно прочесть. Если есть здесь экзистенциальный аспект, то ближе всего – сон. Записи сновидений. Однако, на самом деле это записи разных дней, разного умонастроения, разного типа письма. Но в них поражает своеобразная непрерывность: это – сплошное и самодостаточное литературное тело, вещь в себе, вовсе не переадесующая на личность писателя.
Итак: сингулярность литературы не имеющая аналога. С известной натяжкой могу, однако, предложить две параллели: письма Гоголя матери и миниатюры Носсака.
Екатеринбург, июль 2013. Константин Мамаев
Из 8 тетрадей
Права: Предельное рабочее время шесть часов, при физической работе от четырех до пяти часов.
В случае болезни и в беспомощном возрасте прием в государственные приюты для престарелых, больницы.
Трудовая жизнь как дело совести и дело веры в человека.
Принесенная с собой собственность дарится государству на возведение больниц и приютов.
На первых порах делается исключение по крайней мере для самостоятельных лиц, женатых и женщин.
Совет (тяжелая обязанность) посредничает с правительством.
Равным образом и в капиталистических – производствах (два слова не подаются прочтению). Там, где можно оказать помощь, в опустевших местностях, домах для бедных в качестве учителей.
Верхний предел – пятьсот человек.
Год испытательного срока.
Все ему слаживалось для стройки. Чужестранные рабочие доставляли блоки мрамора, обтесанные и подогнанные друг к другу. По размеренным движениям его пальцев подымались и перемещались блоки. Ни одно сооружение не возникало когда-либо так легко, как этот храм, или, вернее сказать, этот храм возникал сообразно подлинному храмовоздвижению. Разве что на каждом блоке – из какой каменоломни доставлялись они? – беспомощная пачкотня бездумных детских рук или скорее надписи варварских обитателей гор были нацарапаны очевидно первоклассно заточенным инструментом, к досаде или к позору, или к полному разрушению вечности, пережившей храм.
Вверх по течению ручья блуждающей воде навстречу. Заросли руты. Учителя пугающий оклик. Бормотание детей. Заходящее красным, расстающееся с собой, зримое солнце. Захлопывающаяся дверца печи. Кофе готовится. Облокотившись на стол, мы сидим и ждем. Тонкие деревца стоят по одну сторону дороги. Март. Чего тебе еще? Мы поднимаемся из гробниц и хотим пройти также и через этот мир, определенного плана у нас нет.
Ты хочешь прочь от меня? Что ж, решение не хуже любого другого. Но куда хочешь ты? Где находится прочь-от-меня? На луне? Но даже там его нет, да так далеко ты вовсе не доберешься. Итак, к чему все это? Не лучше ли будет сесть тебе в угол и притихнуть? Пожалуй, это и впрямь будет лучше? Там, в углу, тепло и темно? Ты не слушаешь? Шаришь руками в поиске двери. И в самом деле, где же дверь? Насколько я могу вспомнить, в этом помещении ее нет. Кто думал тогда, когда это строилось здесь, о таких мироустроительных планах, каковы твои? Что же, еще ничего не потеряно, такая мысль не пропадет даром, мы будем обсуждать ее в нашем застолье, и пусть смех будет тебе наградой.
Бледный месяц взошел, мы скачем через лес.
Посейдону надоели его моря. Трезубец выпал из рук. Он тихо сидел на скалистом берегу, и одна из чаек, оглушенная его присутствием, описывала сбивчивые круги вокруг его чела.
Бешено мчащаяся карета.
Ах, что ждет нас здесь! Постель и лагерь под деревьями, зеленая тьма, сухая листва, мало солнца, влажный дух. Ах, что ждет нас здесь!
Куда гонит нас желание? Эти домогательства, эти утраты. Бессмысленно пьем мы золу и удушаем наших отцов. Куда гонит нас желание?
Куда гонит нас желание? Из дома оно гонит нас прочь.
Манила флейта, манил свежий ручей.
То, что терпеливо сказалось тебе, шелестело в вершинах деревьев, и владыка сада вел речь.
Я ищу в своих рунах испытать спектакль перемен, слово и нарыв…
Граф сидел за обедом, был тихий летний полдень. Дверь отворилась, но на сей раз не для слуги, а для брата Филоты. «Брат», – сказал граф и поднялся, – «снова вижу я тебя, которого так долго не видел даже во сне». Одно из стекол оконной двери, ведшей на террасу, разлетелась в куски, и птица, красно-коричневая как куропатка, но крупнее и длинноклювая, влетела в комнату. «Смотри, сейчас я схвачу ее» – сказал брат, засучил рукой рясу и с другой погнался за птицей. Как раз тут вошел служитель с блюдом прекрасных фруктов, в которое птица спокойно, описывая вокруг него небольшие круги, влетела, она крепко рубанула их.
Слуга оцепенело держит блюдо и глядит, собственно и не удивленный, на фрукты, птицу и брата, продолжавшего свою охоту. Отворилась другая дверь, и вошли жители деревни с петицией, они просили о предоставлении в их пользование лесной дороги, в которой они нуждались для лучшей работы на полях. Но они пришли не ко времени, потому что граф был еще маленьким школьником, сидел на скамеечке и учил. Старый граф был впрочем, мертв и потому юный должен бы править сам, но дело обстояло не так, возникла пауза в истории а потому депутация уперлась в пустоту. Где найдет она свой конец? Должна она будет вернуться назад? Она вовремя поймет, как обстоят дела? Учитель, который тоже принимает в этом участие, выходит из группы и берет на себя преподавание маленькому графу. Указкой он сбрасывает все, бывшее на столе, подтягивает его вперед и поверхностью верх как классную доску, и мелом пишет на нем цифру 1.
Мы пили, кушетка была нам слишком узка, стрелки стенных часов непрерывно описывали круги. Слуга заглянул к нам, мы подали ему знак поднятыми руками. Он, однако, был околдован неким явлением на софе под окном. Старый человек в тонком, черном шелкового блеска платье поднялся с нее медленно, пальцы его еще играли на боковой спинке. «Отец», – воскликнул сын, «Эмиль» – старик.
Путь к ближним слишком длинен для меня.
Прага. Религии теряются также как люди.
