Мы — невозможность в невозможной вселенной.
Рэй Брэдбери
Встречали ли вы когда-нибудь священника, больного шизофренией? Может быть, представляли? Я вот, размышляя над темой Высшей лирики, пришёл в своих изысканиях именно к такому абстрактному персонажу. Представим же вместе.
Что же главное для священника? Я полагаю, что любовь к людям, желание им помочь, научить человека любви к Богу и ближнему, и т.п. То есть направить человечество на путь добра. Но наш мир, наихудший из возможных, как говорил о нём Шопенгауэр, так устроен, что добро и зло немыслимы друг без друга. А наш вымышленный персонаж категорически не принимает такую диалектику. Он (из-за своей безграничной любви к людям) подвержен лишь единственной маниакальной идее: добро — это изначальная сущность человека. И проблема обозначается только одна: найти способ вернуть человечеству его первооснову.
С детства наш бескорыстный священнослужитель был склонен к мечтательности, фантазёрству и предпочитал проводить больше времени не в реальности, а в добром мире своих грёз. Поэтому, не найдя рационального решения проблемы, он обратился к своим фантазиям, которые, в конце концов, и привели к паранойе.
В решении вопроса абсолютного добра он пришёл к выводу, что необходимо осветить всю воду на нашей планете в далёком прошлом, ещё до зарождения жизни. Забросив церковные дела, он посвятил себя изобретению машины времени. Но некоторым святым отцам показалась кощунственной такая идея. Ведь Бог создал человека на шестой день, а наш мечтатель обрёл уверенность, что жизнь зародилась в воде. В итоге наш герой оказался в психиатрической клинике с диагнозом «параноидальная шизофрения».
Мы знаем, что лирика (от греческого λυρικός «лирический; лирный») отражает субъективное личное чувство или настроение человека. И так как любовь есть Высшее чувство, то мы приходим к пониманию Высшей лирики.
Так чем же обусловлена Высшая лирика? Сумасшествием или той великой любовью, которую принято считать патологией? Этот вопрос я оставляю открытым.
