В одной из немногих веселых, «светлых» песен Александра Башлачева есть милая шутка о реакции соседей на поведение влюбленных: «И пусть сосед извинит,/ За то, что всю ночь звенит/ Ложечка в кружке чая». Весьма приятно и в меру неожиданно. Ирония здесь реализуется чисто формальным поэтическим приемом — переносом предложения на следующую строку, когда выясняется вдруг, что «звенит» вовсе не кровать под возлюбленными, но лишь «ложечка в кружке чая». Ход прост, но изящен, вполне в стиле всей песни, где звезды используются как мебель для любви, а щетинистый подбородок именуется автором «мой бедный еж». Однако само ироничное уравнивание любви и чаепития вовсе не является изобретением Башлачева. Более того, оно кажется практически напрямую заимствованным из одной знаменитой песенки, исполнявшейся в Советском Союзе, среди прочих, и легендарным Леонидом Утесовым. Это, разумеется, песня: «У самовара я и моя Маша».
Кратко напомним текст шлягера, в том варианте, который записан Утесовым: «У самовара я и моя Маша,/ А на дворе давно уже темно./ Как в самоваре, так кипит страсть наша./ Смеется месяц весело в окно./ Маша чай мне наливает,/ И взор ее так много обещает./ У самовара я и моя Маша,/ Вприкуску чай пить будем до утра». Метафора здесь цветиста и разветвлена: страсть любовников кипит, «как в самоваре», чаепитие, словно секс, длится «до утра»; и даже то, что чай пьется «вприкуску» — значимо. Это видно из подстрочного перевода песни (написанной, первоначально, на польском): «После поцелуй горячий/ Она подарит мне вприкуску к чаю». Спустя полвека Башлачев, позаимствовав из песни ключевое сопоставление «чай = любовь», не стал растекаться мысью по древу, но бросил его вскользь, задавая, таким образом, полушутливый тон и ироничный окрас своему тексту.
Все, вроде бы, выглядит вполне простым и ясным. Это, однако, не совсем так, если задуматься: а что на самом деле столь непринужденно прославляет песня «У самовара»?! Вульгарную половую страсть, по-шутовски прячущуюся за ширмой невинного чаепития? Но что если наоборот? Что если не любовь маскируется под «чай вприкуску», а «чай вприкуску» — под любовь? Стоит вспомнить социально-политическую обстановку тех лет, чтобы понять — основания маскировать «чаепития» в то время были. К моменту появления песни в Советском Союзе уже несколько лет как был свернут НЭП, и страна напрягала все силы в первой пятилетке. Авторы-сатирики со страниц «Крокодила» наперебой атаковали оставшихся кое-где совбуров, а еще недавно дозволенная повсеместно нэпманская dolce vita (с ее сытостью и комфортом) клеймилась позором. Идеалом общественности стали аскетичный мудрый большевик и горящий энтузиазмом комсомолец, которым в кипении Великой Стройки некогда спать и есть. Наконец, совсем немного времени оставалось до убийства в Ленинграде Кирова и начала первой волны массовых репрессий. Надвигалась мрачная эпоха.
Песня «У самовара», хотя и появилась чуть позже НЭПа, отражала тоску определенных социальных слоев именно по нэповским временам, по возможности открыто и вкусно пить по вечерам ароматный чай, сдабривая его конфетами и вареньем. НЭП, по сути своей, и был — чайной паузой, временем краткого отдыха и благодушия после череды голодных лет военного коммунизма. Не по «свободной любви» — по еде в буквальном смысле слова изголодался народ. О, как раз таки свободной любви в военном коммунизме было хоть отбавляй! — достаточно вспомнить знаменитые дебаты о том, должны ли женщины быть «общими» или пресловутую «теорию стакана воды». (Кстати, при желании текст «У самовара» может быть прочитан и как пародия на заявления иных большевиков о том, что «удовлетворить половое желание должно быть также легко, как выпить стакан воды [чая!]»). Иными словами — секса и эротики в военном коммунизме хватало, а вот чай с сахарином появился только по приходу НЭПа. Песня — не о любви, песня — о еде; страсть — лишь предлог и дымовая завеса, за которой стыдливо прячется «праздник живота» (недаром чаепитие — ночное!). Аналогично и в другой знаменитой песне тех времен — в «Бубликах» — эротически окрашенная жалость к одинокой «частной торговке» только маскирует почти гурманское упоение запахом «горячих бубликов».
Здесь, однако, нам следует вернуться с вопросами к Башлачеву. Если для недобитых нэпманов начала 30-х годов песня «У самовара» была (слегка загримированным под любовь) гимном еде, достатку и мещанскому уюту, то зачем этот образ понадобился советскому рокеру в середине 80-х? Понятна маскировка обжорства под половое чувство в годы раннего сталинизма, но для чего так иронично переводить в чаепитие юную страсть к женщине в лирической песне (учитывая, что отгремели уже хиппи, Вудсток, «All you need is love», «Make love, not war» и т. д. и т. п.)? Легкая шутка? А что если — вовсе не шутка? Что если и Башлачев в этой песне — вполне серьезен? Что если он и на самом деле с удовольствием заменил бы дамские ласки на добрый стакан чая с сахаром (недаром помянута «ложечка»!). Действительно, ведь типичный рок-певец скорее испытывает постоянный недостаток в еде, нежели в любви! И если видеть в рокере — человека (а не сверхъестественное существо, способное двадцать семь лет без перерыва лишь петь, пить и трахаться), то это, как правило, «человек голодный». И тосковать, и петь такому голодному логичнее вовсе не о любви, а именно о еде. Не мудрено, что пища постоянно, раз за разом появляется в рокерских песнях: тот же Башлачев чуть раньше написал целый гимн о «Королеве бутербродов». И ключевое слово здесь — вовсе не «королева». Ключевое слово — «бутерброд».
В 1985-м году Башлачеву было 25, Майку Науменко — 31, Гребенщикову — 33. Для ведущих весьма бурный образ жизни рокеров — немало. В таком возрасте «бутерброды» и «чай» влекут зачастую сильнее, чем девочки. Гребенщиков и пел — о чае: «Гармония мира не знает границ, сейчас/ мы будем пить чай». Есть у него еще и романтическое «чай на полночных кухнях» и эстетское «я ем свой чизз» (извлеченный, надо полагать, из «бутерброда»). Москвич Петр Мамонов в 1988-м году посвятил целую песню кулинарному шедевру под названием «люля-кебаб». Сергей Чиграков, несмотря на свои хипповские замашки, не забывает кинуть в рюкзак «на двоих» не только «плеер марки “Романтик” и кассету “Битлов”», но и «пару банок консервов», и «полкило сухарей»! (Особенно умиляет это точное «полкило» — словно купеческий сын поет, а не музыкант!) И над всем этим возвышаются прямо таки архихарактерные жалобы Майка Науменко в «Blues de Moscow»: «здесь нас никто не любит <…> не готовит нам обед»! Вуаля! Рыцарь андеграунда, герой подполья, нонконформист и бунтовщик требует, чтобы ему по-старорусски, домовито и толстозадо, «готовили обед» (из трех блюд, вероятно, не считая сладкого). Се — не просто алчущий супчика Михаил Васильевич, се — голос изголодавшегося в лихих бунтах советского рока!
Конечно, такое жгучее «желание жрать» менее всего совмещается с романтикой рок-н-ролла, поэтикой молодости и худобы, экстазом сексуальных и витальных сил. Поглощать пищу для рокеров не менее (а, может, и более) стыдно, чем оправляться. Потому еда — вытесняется ими на задворки, в маргиналии, в темные неприглядные углы, на самое дно текстов песен и стихотворений. Однако запах ее — манящий, сладостный! — неотступно продолжает тревожить рокеров. Отсюда, к примеру, берут начало полуосознанные «гастрономические» сравнения и ассоциации в целом ряде песен. «Глаза, как чайны (!) блюдца», — поет Борис Гребенщиков, «Небо цвета мяса», — сопоставляет Егор Летов, «Муха моя, как пряник», — замечает Петр Мамонов. И даже в самой лиричной, самой пронзительной композиции русского рока о любви — песне «Я хочу быть с тобой» — Кормильцев, словно какая студентка-первокурсница, опускается до сравнения режущего руки стекла — с шоколадом (!). Среди рокеров менее всего о еде проговариваются Константин Кинчев (хотя и он ностальгически упоминает домашний «суп» в «Плохом рок-н-ролле») и Виктор Цой — выстраивающие свой имидж по образцу ницшеанского «сверхчеловека». Однако побеждает, в итоге, именно «человеческое». Эпоха раннего, «героического» русского рока, подобно эпохе военного коммунизма, наскучивает довольно скоро. Весь отечественный рок, начиная с 1985-го года — уже откат, уже желание жить, а не умирать, уже хотение пить чай и кушать пирожки (пусть и «беспонтовые»). Это своего рода НЭП в музыке.
Башлачев, со свойственной ему чуткостью, сумел зафиксировать самое начало процесса. «И пусть сосед извинит,/ За то, что … », — «извинять», конечно, должен не сосед, а слушатель. Извинять за то, что былые романтики и трубадуры повсеместно стали предпочитать любви — еду. Сначала этого еще кое-как стыдились, потом перестали. В более поздних текстах «Ва-банка» и «ЧайФа» обжорство уже не скрывается: «обрезки колбасные, бараночки пресные», «бутылка кефира, полбатона». Совершенно нэпманские песни! Их не рокеры, их Александр Малинин должен исполнять, в альбоме «Буржуйские пляски»! Эта гедонистическая смена «Аквариума» «ЧайФом», этимологию которого сами создатели группы возводят к комбинации слов «чай+кайф», весьма показательна — экзотика выродились в чаепитие. Причем каких масштабов чаепитие! Раньше, бывало, радовались крошкам спитой и высохшей заварки, а теперь: «С чаем беда — осталась одна пачка»! Сколько ж самоваров выпивает этот уральский Пантагрюэль, если целая пачка чая для него так мало, что прямо «беда»?! Круг, по сути, замкнулся, и русский рок пришел к тому, с чего все начиналось: «У самовара я и моя Маша», «Купите бублички!», «Цыпленок жареный». В бывшем подполье стоит «угар НЭПа», а вчерашние бунтовщики переквалифицировались в лабазников. Впрочем, стоит ли об этом жалеть?
В русской истории НЭП, волей Иосифа Виссарионовича, свернули довольно быстро, за чем последовали репрессии 37-го года и холод высокого сталинизма. В ностальгии иных слушателей по старому-доброму-бескорыстному русскому року чудятся, порой, те же нотки. Стоит ли и здесь ожидать скорых заморозков и чисток, повешения Васильева и Лагутенко на фонарном столбе, возвращения идеологического аскетизма былых лет? Появится ли в ближайшее время на русской сцене нарком Ежов от рок-н-ролла, который запретит упоминать в текстах чай и баранки, а петь будет лишь о любви (плотской!) и революции? Впрочем, лучшее сочетание бунта и секса задолго до рокеров было дано у Бориса Пильняка: одна из его героинь, помнится, говорила, что революция для нее «пахнет половыми органами». Так-то. Приятного чаепития, господа!
