Зиновий САГАЛОВ
г. Аугсбург, Германия
ЧАСТИ РЕЧИ
Кто предложил, не помню, – изгладилось, выветрилось из памяти. Да и какая разница? Всем сразу пришлось по кайфу – консенсус в квартире был полнейший. Муська рыжая отхватила себе глагол – попробуй не дай! «Божественный глагол!» – сказал поэт. Самое лучшее. Карболкин, полковник в отставке, забрал прилагательные. Числительные никто не хотел брать – обойдемся, мол, без них. Долго базар вели по существительным: желающих было много, но дали Арону Копеловичу, чтоб не скулил, что еврейскую национальность опять гнобят. Райка выпросила местоимения. А Игорь – он тоже к нам подключился, без работы ведь, делать нечего, дома кантуется, – получил наречие. Я лично, чтоб думать меньше, не напрягаться, оставил себе междометия. Но обязали писарем быть. Такое вот распределение было.
В первый день, когда сошлись на общей кухне, получилось так.
– Начнем! – сказала рыжая Муська. – Трепаться не дам. Дальше все по регламенту.
Долго и вдумчиво все мы, собравшиеся, молчали. Кто губами шевельнет беззвучно, кто от нервов ногой дрыгнет, кто очочки снимет, а кто, наоборот, наденет. Друг на друга глядим украдкой и глазки отводим, будто в уборной встретились за неприличным занятием.
Каждый боится муть ляпнуть и долболобом прослыть. А время идет в томлении и тишине. Слышно даже, как зеленые мухи бессовестно по кухне барражируют, выпучив свои фасеточные глазки на небывалую в нашей кухне молчанку.
Вдруг Игорь кашлянул. Все на него – ну, начинай, мол, ты же самый юный, тебе и лажануться извинительно по молодости лет. А Игорек и вправду рот раскрыл, еще разок перхнул и произнес:
– Вчера…
Точно сказал, как обусловлено было, – он ведь ответственный за наречие! И от этого простого слова – не вру! – легко нам и свободно стало. Оживились мы все, задышали, заерзали на табуретках, заулыбались друг другу. А потому что умное слово придумал, живое, как родничок, – из него любая история истечь может. И записал я его в тетрадочку, слово это, с превеликим удовольствием: «Вчера».
Опять помолчали мы, но уже совсем капельку, разминаясь мыслями.
– Студент Шишечкин, – вдруг пальнул мудряга Копелович, победно оглядывая всех нас.
Мы закивали одобрительно: в точку! Два слова, но ведь существительные оба. И уже герой обозначен. Студент. И фамилия улыбчивая, нестандартная. Записал я и чувствую: завязывается история. Так, наверное, и настоящие писатели пишут: словцо к словцу цепляют и получается огромный романище.
Полковник Карболкин, убив злобную муху на щеке, поднял руку – просил слова. Дисциплинка у старика – порядок в танковых частях! Муська как председательша милостиво тряхнула рыжими лохмами: давай, мол, ждем.
– Молодой, высокий, широкоплечий, – браво выпихнул из усатого рта целых три прилагательных отставной полковник. – Через запятые – не забудь! – бросил он писарю, то есть мне.
Глаза его светились радостно. А мы сразу мозгами завяли. Молодой – ладно. Высокий – ну, допустим. А насчет плеч – перебор, таким в армии место, на правом гвардейском фланге, нетипично для студента.
Но перечиться не стали – каждый своей частью речи располагает как полный ее хозяин, чего мелочиться?
Муська тут же вперед двинула, выводя фразу на смысловую дорожку. Брякнула глаголом и прожгла наши сердца неожиданным словесным сюрпризом:
– Подскочил…
Ну и выдала лахудра! Уставились мы гневными глазами сперва на нее, потом в пол – от смятения в душе. Ну что она этим «подскочилом» имела в виду? Думаем, башку себе раскалываем. Каждую ерунду на облезлых досках старательно выискиваем. Где тараканчик дохлый, скрючив лапки, на спинке лежит. Где штукатурка сыпанулась. Думаем вроде бы. А что сказать дальше – никто не знает. Творческий тупик, сбой программы. Чего этому молодому, высокому, широкоплечему подскакивать?
«Постойте, – мыслю я, – может, он баскетболист? В спартаковской красной майке, с перебинтованным коленом. Тогда и этот «подскочил» подходит. А чтобы мяч в корзину зашвырнуть!» Здорово придумал я, логично: нашел этому Шишечкину достойное дело. А вот сказать не могу: междометиями что опишешь? Минута проходит, другая.
Старик Копелович, еврейская голова, черепушка лысая, вдруг брякает:
– На кровати...
Получается вроде по логике складно: подскочить на кровати можно. Записал я Арончиково словцо, но с мучительным авторским сожалением. Ведь сгинул мой спартаковский баскетболист, прыгнул в уме, да так и не дотянулся до корзины. Уложил его Арончик в постель. Ну что ж, его право. Постель так постель. Может, с девкой лежит наш Шишечкин? Стал я дальше развивать мысль. Зимнюю сессию спихнул, куча времени. Чем же еще заниматься молодому и широкоплечему? Отлично, братцы!
Поставил я после «на кровати» точку и вздохнул облегченно: уф! Одолели первую фразу! Лихо закручивается: с первых слов – любовь, как классики нас приучали в школьные годы: «Все смешалось в доме Облонских». Помните? Только дальше как? Почему «подскочил» на кровати студент Шишечкин? От удовольствия любви? Но, насколько помнится из молодых незабвенных лет, мужик после этого дела в бессилии откидывается на подушки, а не подскакивает, как петух. Это – отступление от реализма. Можно, правда, предположить, что подскочил он, не прерывая текущего момента, а чтобы сменить позицию? Нет, стоп, это уже «Камасутра». А мы обусловились: без порнухи. Забрать девку, не место ей у нашего Шишечкина. Отвлекает, сучка, от учебы. Предположим, что он всю ночь зубарил, скажем, термодинамику, «хвост» у него, и лег на рассвете. В постели лежит, накрывшись с головой одеялом. Рисую себе в мозгу картину и радуюсь. Придумал я здорово, но как же это выразить междометиями?
И тут меня осенило. Разразился на всю кухню звукоподражательной частью речи:
– Дзынь-дзынь-дзынь…
Повеселел народ. Понял, что увел я студента от ночного разврата, разбудил, чтобы в институт бежал. Порадовался я, что выбрал междометие. «Дзынь» – и фраза закруглилась. Надо третью начинать.
Райка, сделав очередную петлю, положила на колени сиреневое свое вязанье и произнесла нежно:
– Он…
Все верно, местоимение заменило молодого, высокого, широкоплечего студента Шишечкина двумя буквами. Научились мы владеть словом! Краткость – сестра таланта! Пошли дальше, ребята!
– Нажал... – догадалась рыжая Муська, памятуя о звенящем до сих пор будильнике.
– Кнопку будильника... – незамедлительно подхватил Арончик.
– И быстро… – уместно вставил наречие Игорь.
Тут Муська разошлась, показала всю силу глагольного слова:
– Умылся, побрился, оделся и выскочил…
– На улицу, – добавил существительное Арончик и тем благополучно закончил третью фразу.
От напряга устали мы, решили передых сделать. Полковник Карболкин принес полбанки деревенского самограя, Райка – котлет, Игорь пару соленых огурчиков. Выпили за первую фразу, потом бахнули за вторую, за третью. Писательское дело – оно требует подзарядки. Очень нам полюбился этот студент Шишечкин, которого мы произвели на свет божий.
– Зима, мороз лютует, – вздохнула сердобольная Райка. – А мы его на улицу погнали.
И мы тяпнули еще по маленькой, за студента, чтобы он согрелся.
– А что ж ему, молодому, задницу дома чухать? – вразумительно сказал полковник.
– Ему гранит грызть надо, – с надеждой сказал Арон Копелович. – Научный, я имею в виду. Мой Левка, вы же все помните Левку, академиком мог стать, скажете нет? Так они его в аспирантуру не приняли, на стройку коммунизма прорабом отправили. А у Шишечкина с пятой графой полный ажур. В первом томе кандидатскую защитит, во втором – докторскую.
– А сколько у нас томов будет? – уныло спросил Игорь. – Меня ж на работу взять могут.
– Томов, думаю, десяток, не меньше, – сказала Муська. – Вон как хорошо началось. А жизнь у Шишечкина большая будет и интересная, как сто сериалов.
– Если учиться не пожелает, я его в армию отправлю,– сказал полковник Карболкин. – Контрактником в горячую точку!
– Ты отправишь! Хозяин нашелся! – вскипела Муська. – Как все решим коллегиально, так оно и будет.
– Не надо в армию, он способный, наше дело – помочь ему, – чувствительно зашептала Райка. – Я его уже, знаете, люблю, Шишечкина нашего! Как одинокая на всем свете женщина я вот только что решила: кофту распущу, нафига мне она, лучше свитер свяжу. Ему. Теплый, под горло. Ты, Муська, когда глаголами своими шарахала – «умылся», мол, «побрился», «оделся» – а во что оделся? На улице минус восемнадцать, между прочим. Голову наотрез – у него свитера нет. Выперли бедную Шишечку нашу на лютый мороз.
– Это Арончик зевнул. Чтобы одеть, существительные нужны, – отбивалась Муська. – Ты, подруга, пробовала одними глаголами одеться? То-то.
Копелович признал свою промашку.
– Дубленку ему дам, пожалуйста, – заторопился он. – Шарф мохеровый вокруг горла, «жириновочка» с козырьком на голове. Чем плохо? А ты допиши, прошу, – обратился он ко мне. – Шишечкин еще из подъезда не вышел.
– Он зубы, между прочим, не почистил, – сказал Игорь, укоризненно глядя на Муську. – А идет в институт. Тоже Муся Зеликовна упустила. – Игорь слыл в квартире аккуратистом по части мелочей туалета и этикета. Это было наглядно видно по его выхоленной, как ангорская кошка, бородке.
– Я сказала «умылся», – убийственным голосом, не допускавшим возражений, отрезала Муська. – Значит, и зубы его туда вошли – в мытье. Ладно, кончаем базар. Строгаем четвертую фразочку. Фейхтвангер – такой писатель был, может, слышали, про безобразных герцогинь писал – в день по тридцать страниц надиктовывал. Один – и по тридцать страниц. А у нас – позор! – целая бригада. За полтора часа – три фразы!
Права Муська – ничего не скажешь. Взялись – значит, вкалывать надо. Тем более сериал по телику скоро – разбежимся по комнатам.
Кто же начнет? А? Повертели мы шеями и в задумчивости остановились на Игоре. Снова на нем. Опыт есть, выкатывай , мол, наречие, мужик, и пойдем по четвертой фразе.
Игорек прикрыл самодовольные глаза веками, провел ласковой ладошкой по шелковой ангорской бородке и выпустил на свет наречие, короткое и внезапное, как выстрел.
– Вдруг... – сказал он и обвел всех победным взглядом.
Все приготовились, раскатали мозги. После такого внезапного слова что-то не совсем обычное должно случиться. Начали думать.
И в это самое время раздался звонок. Мы переглянулись, написав на своих отвлеченных от житейской суеты лицах досадливое недоумение.
– Катька это, с третьего этажа, – вздохнула Раиса, успевшая уже размотать половину кофты на нитки. – Ну надо же, именно сейчас приспичило!
– За луковицей, – насмешливо сказал Арончик. – Или алкоголь учуяла.
– Не открывать! – гаркнул полковник Карболкин. – У нас – творчество.
В дверь позвонили еще раз, потом с настойчивостью – еще и еще.
– Похоже, что милиция, – сказал Игорь. – Надо бы открыть, Муся Зеликовна. Могут пришить сопротивление властям.
– Никаких условий для творческих людей, – возмутилась от всей души Муська. – Кошмар! Что ж нам, в Переделкино бежать?!
Арончик, сидевший ближе всех к входной двери, испросил глазами позволения открыть и двинулся в прихожую. А через минуту в дверях кухни стоял, отряхивая снег с меховых отворотов дубленки, рослый плечистый парень, улыбаясь красными от морозной стужи щеками. Мы обомлели.
– Во-первых, разрешите представиться, – сказал он и стянул с головы «шапку-жириновку», – ибо вы меня не знаете и, по правилам хорошего тона…
– Знаем! Знаем! – завопили мы дружно, как на стадионе, когда гол забьют, и втащили удивленного парня в кухню.
– Может ли мать не знать свое чадо? – загадочно закатила глаза бездетная по жизни Муська.
– Ты – Шишечкин, студент. Благодаря мне ты явился на свет, – гордо повел хилыми плечами Арон Копелович.
Гость перевел глаза с Муськи на Копеловича, улыбнулся им мягко и сказал:
– Простите, товарищи, тут какая-то путаница. У меня и папа, и мама… В Астрахани живут. А вас я вижу, извините, в первый раз…
– Садись, парень, садись. Потолкуем! – скомандовал полковник Карболкин.
Игорь тут же подставил табуретку, усадил гостя.
– Фамилия твоя Шишечкин? – продолжал допрос полковник.
– Ну, Шишечкин.
– Без всяких «ну». Я в разведуправлении танковой армии служил. Отвечай по форме. Понял?
– Понял.
– Ты студент?
– Как вам сказать… Вообще-то, я учусь, на третьем курсе. Но подрабатываю в риелторской конторе. Позвольте мне объяснить цель моего прихода.
– А как же с аспирантурой? – заглянул ему в глаза Арончик. – Мой Левка ввиду пятой графы тоже за «бабками» погнался, и – пшик! А голова была как палата мер и весов.
– Мы на вас возлагаем такие горячие надежды, – изогнув томные брови, произнесла Раиса. – Вы уж нас не подведите.
– Гранит грызть будешь, – зашептал ему на ухо Копелович, – академиком станешь. Мы тебя на Нобелевскую выведем. Вот увидишь.
– Но не раньше десятого тома, – строго оговорила Муська. – Путь в науку тернистый, нобелевку надо заслужить.
Студент Шишечкин обвел внимательным взглядом всех нас, потом покосился на стол с опорожненной поллитровкой и закусоном. И сказал, понимающе улыбнувшись:
– Я, может, не вовремя, товарищи. У вас, вижу, какое-то торжество сегодня.
– Да, – сказала Муська с гордостью, – празднуем день зачатия.
Шишечкин сделал вид, что улыбнулся:
– Не буду мешать, товарищи, зайду в другой раз.
И он рыпнулся, чтобы встать.
– Сидеть! – рявкнул полковник Карболкин и положил властную руку на плечо студента. – Отвечай: зачем пришел? Кто послал?
– Да я… Послушайте, я ведь и хотел с этого начать, – сказал Шишечкин и поспешно, обрадовавшись, открыл замки коричневого кейса. – Риелтор я, фирма «Альфа и омега». Слышали? Нет? Ну, не важно. У меня для вас чудесное предложение… Можно мне столиком воспользоваться? Спасибо, я с краешку. Вы даже не представляете, как сейчас обрадуетесь. Наша фирма послала меня, чтобы всех вас осчастливить. Да-да! Сейчас, сейчас, мои дорогие, я все вам объясню…
Он захлебывался в словесном потоке, перебирая бумаги и выкладывая их на клеенку стола, а мы, окружив его, смотрели только в кейс, пытаясь увидеть там обандероленные, как в кино, купюры зеленых бумажек, которые должны принести нам счастье. Но там их не было.
– Вот вы, Муся Зеликовна, – продолжал между тем Шишечкин, – живете в комнате на одиннадцати квадратных метрах. Так?
– Ну, допустим, – сурово набычилась Муська. – Кому какое дело, сколько метров?! Это моя личная жизнь. И откуда вам известно, между прочим, как меня зовут? Мы с вами на пляже рядышком лежали или на Кавказских минеральных водах нарзанные ванны принимали?
Мы грохнули: вот отмочила! Но Шишечкин не растерялся:
– А у нас на всех жильцов данные. И план всей вашей квартиры № 15 тоже имеется.
Он развернул чертежную синьку и ткнул пальцем в какой-то квадрат.
– Здесь товарищ Копелович проживает, четырнадцать с половиной метров. А эту комнату занимает полковник Карболкин… Синицына Раиса Федоровна – вот, угловая комната с маленьким окошком…
– Хватит, – сказал полковник. – Вы вторглись в нашу квартиру и нарушили закон о неприкосновенности жилища. Я звоню в полицию.
– Погодите, – сказала сердобольная Рая. – Мы ведь не дали ему договорить.
– Ну да. Где, в чем наше счастье? – спросил Игорь, огорченный тем, что кейс закрылся.– Покажите его.
– Охотно! – воскликнул Шишечкин и взял со стола лист бумаги. – Вот ваше счастье, Игорь Анатольевич. Подпишите бланк заявления и получите изолированную квартиру с балконом на проспекте имени Николая Щорса.
– Я?
– Да. Именно вы и каждый из жильцов вашей квартиры.
– Не верю! – воскликнула Райка надрывным голосом режиссера Станиславского. – И с балконом?
– Да, Раиса Федоровна, именно с балконом, вы, например, на Каштановой, 13.
– Дорогой мой… Да я всю жизнь мечтала… Чтоб отдельно жить… – прослезилась Райка. – Разрешите с вас мерку снять. Я вам свитер теплый свяжу.
– Я зайду к вам завтра, возьму подписанные заявления. И тогда обмерите меня. Договорились?
Шишечкин встал, надел «жириновочку», стал прощаться с нами – с каждым за ручку.
– А кто здесь проживать будет? – поинтересовался полковник Карболкин.
– Никто. Салон здесь будет дамского белья. Центр, первый этаж, парковка отличная, удобно. И дамскому белью, и вам. Все в выгоде. Рад, товарищи, что мы нашли с вами общий язык. До завтра! Пока!
И сквозанул этот Шишечкин так же вдруг, как появился.
А у нас тут как началось! Игорек две бутылки по ноль семь приволок из гастронома, консервов, куру загриленную. За сбывшуюся мечту пили, за каждую одинарочку с балконом и совмещенным санузлом, за салон исподнего дамского белья, за благодетельную фирму «Альфа и омега» и, конечно, за нашего дорогого Шишечкина, которого мы породили, отдав ему самое лучшее, что было во всех нас. Арончик – мудрую еврейскую голову. Полковник Карболкин – армейскую выдержку и дисциплину. Муська – языкастость свою и способность выкручиваться из ситуаций. От Игоря, аккуратиста нашего, перешла к Шишечкину, как мы это подметили, забота о своем внешнем облике, умение обходительно вести деловую беседу. Раиса передала Шишечке свою нежность (не считая обещанного вязаного свитера из теплой овечьей шерсти).
Когда все восхищенные слова были торжественно озвучены, а питья, само собой, уже не оставалось, разобрали мы заявочные бланки, стали вертеть их во все стороны в своих непослушных, как у пьяного человека, руках. И отметили с большим удовлетворением, что все графы каллиграфически заполнены, а нам только паспортные данные осталось проставить и подписью собственноручно скрепить. Молодчага Шишечкин! Деловой мужик! Мы старательно слили из трех порожних бутылок остатки (каждому нацедилось на посошок) и отметили доброту сердца нашего новоявленного коллективного сыночка, позаботившегося о своих как бы настоящих родителях.
– Каштановая улица в зелени утопает, я знаю, там у меня подруга живет, – с мечтой в глазах сказала Райка. – Буду на балконе вязать, на свежем воздухе.
– На Щорса «семерка» ходит или «шестнадцатый»? – спросил Игорек, но ему никто не ответил, каждый занимался своим новым местожительством.
Арон Копелович и Муська оказались соседями – обоим выделялись квартиры на бульваре Мичурина, только в разных домах.
– Ура! – воскликнула Муська. – Каждый день друг к другу – чаи гонять. Правда, Арончик?
– И не только чаи, – загадочно произнес Копелович, блеснув лысиной.
– В гетто будете жить, по блату, – буркнул совсем без антисемитского душка Карболкин. – А мне с Третьей Песчаной как до вас добираться? Автобусом – два часа, не меньше.
– А вы «газелью», – сказал Игорь, – маршруткой в смысле.
– Кувыркаться они любят, «газели» эти. Я в танке под огнем шел – ни один мускул не дрогнул. А «газелек» этих, честно скажу, остерегаюсь – ну их! Из-за ваших чаев богу душу отдашь.
Полковник встал и прошелся по кухне возмущенным строевым шагом. Вдруг челюсть у него отвисла, глаза ошарашенно выкатились. В чем дело, думаем. А Карболкин громовым голосом:
– А кто скажет мне, господа хорошие, что с творчеством нашим теперь будет? А?
Мы обомлели.
– Конец, значит, хенде хох? – презрительно сощурив глаза, добивал нас полковник.
– А ведь десять томов задумали… – произнесла Муська. – Теперь что же – псу под хвост?
– Какого черта его сюда принесло? – сказал Копелович.
– Кого? – спросил Игорь, хоть всем было ясно, что речь шла о Шишечкине.
– Неприятный тип, барыга, – сказал Арончик. – Ему – в институт, а он заявился к нам «бабки» заколачивать.
– Поссорить нас пришел, – сказала Муська. – Мерзавец.
– Нос у него какой-то длинноватый, – задумчиво произнес полковник Карболкин. – Пусть наши евреи не обижаются, но… довериться ему нельзя. Неискренний, лживый, скользкий какой-то. Хоть мы его сами и сотворили, но… Уж я людей насквозь вижу. Никакой пощады!
И при этих словах полковник разорвал свое заявление и бросил клочки на стол.
– Вы знаете, – сказал Арон Копелович, – я тоже потерял к нему всякий человеческий и писательский интерес. Прощелыга, мошенник. Какой он, извините, нобелевский лауреат! Присоединяюсь к вам, товарищ полковник. Как еврей и гражданин.
Через минуту груда бумажных обрывков лежала на мокрой клеенке.
– Зачем же я кофту распустила? – сказала в тишине Райка.
– А ведь он завтра придет, – сказал Игорь. – И что мы ему скажем? А?
И тут еврейская лысая голова, наш Арончик, сказал мне:
– Вырви страничку. Даю существительные. Студентка Вероника Ершова…
– Молодая, красивая, стройная… – добавил ответственный за прилагательные полковник Карболкин.
И мы понеслись, наверстывая упущенное время. До мексиканского сериала оставалось еще сорок пять минут.
