Авторская колонка Михаила Немцева
Образ для размышлений: диктаторы в последний день перед крушением. Река ещё течёт куда следует, армия тверда, заговорщики и те, кто такими хотели бы себя числить (из тщеславия, несомненно) — известны поимённо, контролируемы и направляемы.
Любая серьёзная диктатура (об иных речи нет — разнообразные самозванцы, клоуны, временщики — это образы другого) — в пределе своих стремлений — теократия. Смерть не победишь, но можно стараться. Можно себе представить человека, который из людей — самый человечный, из справедливых – самый справедливый, из жуликов — изворотливейший, из жестоких — самое чудовище, — в общем, человека который может всё. Карикатура-страшилка современной политической философии.
Тем более что благодаря прошлому веку примеров таких не-до-сверх-человеческих существ завались. (Но прообраз для них — это «лже-справедливый» претендент на власть, готовый «что угодно считать чем угодно», о котором в начале платоновского «Государства» Сократу рассказывает Фрасимах. И сколь же убедительно он говорит! Недаром Сократу приходится потом наговорить на шесть с половиной книг, чтоб наконец-то заболтать и прогнать этот морок).
Но после схваток и схваток борьба уходит под ковёр — многим кажется, что и вовсе заканчивается — и тот, кто перемог прочих, так сказать, воцаряется. Это можно себе представлять в духе некоего скупого военного лиризма: вот первые указы, вот первые облагодетельствованные представители ранее необлагодетельствованных слоёв… и т.п., как в том кино.
И сколько это может продолжаться? Пока Солнцеликий товарищ не совершит некую грубо-непоправимую ошибку? Но он не совершает ошибок. Пока не начнёт трясти мировой рынок? Но и с рынками он справится. Пока младшие офицеры, выучившиеся в заграничных академиях, прочитавшие чем больше, чем следовало, книг, прошедшие стажировку в самых спектакулярно-привлекательных подвалах секретных служб (и, кстати, не пришедшие ни в восторг, ни в ужас от увиденного, скорее сделавшие некие затаенные до времени выводы) — так вот, пока они не начнут тайно объединяться, чтобы дать своему народу всё лучшее, что они могут, т.е. жизни свои, чести и смерти свои?.. — но и этих ребят вместе с их заговором он удавит в зародыше, недаром из пятерых двое напишут доносы на четверых остальных. Пока не начнут по неведомой причине взрываться станции метро? Это его не пошатнёт. Пока т.н. «мировое сообщество» не начнёт беспокоиться — что это у вас там люди пропадают, так сказать, без причин?… — но сообщество это бессильно до уныния по сравнению с расчетливым почти-что-сверх-человеческим существом.
И спасение, и падение приходят с неожиданной стороны. «Падение» не может «прийти», конечно, но я имею в виду не физическое падение, а то, что происходит между началом обрушения власти Солнцеликого —и тем вечером, когда он, потея, сидит в мелком полицейском участке, перед каким-то, в основном ему незнакомыми людьми, изображающими из себя народный трибунал, и только и может произносить «Измена!» Падение, Untergang. Из этих людей — участники его последней и предсказуемо проигранной битвы потом кто-то станет министром, иные сгинут в каторжных шахтах или в эмиграции, но не в них дело. Так вот, когда падение близится — оно неузнаваемо. (Поэтому становится таким увлекательным сюжетом для романистов, для Варгаса Льосы, например). Вроде бы все угрожаемые направления перекрыты.
Теократия — это универсальная власть, власть, которая может всё. «Мочь всё» значит и знать, чего не можешь? Поэтому настоящий тиран тщательно исследует собственные слабости, исключая возможность их использования другими либо превращая слабость в силу. Он даже создаёт видимости недоделок недоработок, чтобы отвлечь на них внимание врагов. Теократ — настоящий герой: он борется непосредственно с силами мирового зла. Зло нацеливается на него, и теократ превозмогает его. Он занимается (как ему, может быть, думается) именно этим, уничтожая врагов (друзей у теократа нет).
Но перед падением всё как будто успокаивается. Темнота подступает с неожиданной стороны. Либо с той, которая была рассмотрена, и отвергнута как неугрожающая, незначаще мелкая (какие-нибудь сторонки какого-нибудь выгнанного из ложности диссидентствующего пастора где-нибудь в северном окраинном городке кучкуются, подумаешь… или какой-нибудь зэк передал за решётку заявление, а зарубежные враги его растиражировали — мелочь, пыль). Либо же начинается нечто в принципе невероятное: возникает какое-нибудь национальное меньшинство, о котором сроду никто не знал (т.е. Солнцеликому никто о нём не докладывал). Либо, наконец, мелочь типа как бы неправильно посчитанных результатов выборов вызывает непредсказуемые возмущения эфира и т.д.
Когда начинается падение — любой ход проигрышный. Войска в столице вызывают беспорядки на окраинах; а не ввести войска — потерять столицу. Бежать из города некуда, но и оставаться нельзя — найдут, не укроешься… Но это уже будет трагедия, в которой сколь угодно завершённая теократия превращается в разбой, а Солнцеликий, как было сказано, — в потного человека на скрипучем стуле с руками даже не в наручниках! — а скрученными какой-то случайно подвернувшейся верёвкой (сценаристу, который будет это воспроизводить, важно будет знать, что всё делалось наспех: суд наспех, расстрел потом наспех…). А вот вечер перед этим безрадостным днём — драма. Что-то уже зреет. На окраинах столицы как будто собаки мяукают и кошки так страшно лают… Кто-то в окружении перешептывается иначе, не так, как вчера (и что с того, что об этом тотчас доносят)… Но всё, всё, всё пока ещё «в обычном режиме». Но что-то зреет. Он спокоен.
Уже очень скоро любое решение станет ошибкой, но пока ещё есть время. Солнце медленно садится в безветрии, дворцовый караул чистит перед сменой табельное оружие, в центре столицы играют оркестры, на побережье — всемирные соревнования ныряльщиков, курсанты флиртуют на вокзалах со студентками.
