Авторская колонка Антона Метелькова
Москва, или, иначе говоря, интернет — место, где каждому заготовлен по себе уголок, клумба или проулочек, где будешь на ступеньку поближе к дому. А в это время лавина глобальности волной за волной накатывает, разделяет, властвует, анклавствует, залепляет клавиши и забывает богом. Все же прочее делается стерилизованно, и часто содержимое браузера уже неотделимо от вида за иным окном, и сайт с интерфейсом, отличающимся от двух-трех привычных, показывается нелепицей и неуклюжицей. Что и хорошо по ряду причин — и в качестве аналога перехода от иероглифичности к более анизотропному алфавиту, и в качестве оправдания для ненайденных подснежников — подранков подземных квартир, замерших капелькой января.
В каждом из этих не потревоженных аппендиксов – рай земной для эскейписта, забывающего, усевшись на соответствующую кнопку, о плетущейся следом паучине. А по соседству, возникая за пределами всех барокамер, пустил корни вечный подросток, в мальчишестве — Усов, а ныне — Белокуров Борис. Коньковский питер пэн, сид барретт, с оранжевой ветки свесивший ноги — с поправкой на то, что традиционные отечественные акселераторы не так скоры, как зарубежные аналоги.
Невозможно быть сильным там, где сильные все — едва-едва доносится весть от рядового на второй мировой поэзии, весть оттуда сюда, здесь можно встретить человека, можно — доверие, но не встретишь морского льва – вот и ушел следом песни, которой ты веришь. Нету пазух для иллюзий, когда растешь с догадкой, что твои друзья и твоя жена – в войну они были б за немцев. А там – мальчик загадывает на совершеннолетие гранату, чтобы стремительно обменяться с ней кольцами под проезжающим мимо танком. Сладко собороваться теплой землей – как сгорающий злак, как выстрел.
Обрубив, т. е. исполнив разом, с автоматом, как террорист из группы Баадера, все свои заветные попытки. Стать бы негром, сбежать куда-нибудь в Кению — прочь от капиталистических пьедесталов. Взять бы билет в самолет до Ямайки, хоть бы на пару минут — ведь это совсем не означает попасть на пару минут на Ямайку, или даже в самолет на Ямайку, а всего лишь пару минут подержать в руках билет на этот самолет.
Выскочив из стремительных сообществ, самоорганизующихся по принципу льда и пламени, где последние неминуемо станут первыми — из очереди в учреждении, купе поезда или больничной палаты. Мир не так уж мал, сказал один дембель.
Вообще, если отстраненно, с долей автоскепсиса, оглядеться, то легко заметить, что адекватный человек вряд ли будет изъясняться силлаботонически — уж больно корзинно и картонно, совсем неоправданно и странно. Дело в том, что силлаботоника, сбылась мечта Маяковского, настолько прочно въелась в проявления жизни, что абсолютно себя этим скомпрометировала, утратила не то, что шарм, а элементарное чувство приличия.
Щупальца истеблишмента, однако, не унывают и никнут еще глубже, примеряя размер дзенского коана, лукавствуют с меховых щитов о том, что скидки, мол, распространяются только на товар, продающийся без скидок.
О том же и Рубинштейн который, впрочем, поскольку концептуалист, компроматом происходящее не считает, и каждая рифма — как мама, намалевавшись и игриво подмигивая и подыкивая, так что, конечно, гораздо честнее писать верлибром, что сложно, но сложность и указывает на верность направления. Потому же пишущий в рифму идет против течения и герой. Или даже против против течения. Это такая работа в тылу врага, расположенном в твоем тылу, осеменение выжженной земли, орошение угольков и черепков.
Но Усов не засевает пустые пространства, ни к чему – он уж мурлычет в невидимых садах, на мшеющих тропках твоего персонального Кэтлэнда. Все кентавры уснули, сдох минотавр, под воду ушел остров Крит. Шлите нам чаще сало в посылках.
Герой Усова, а то, что он именно герой, сомневаться не приходится, лиричный донельзя. Он пошел в магазин – нужно было купить ириски. Действительно, сложно вообразить потребность, реализация которой оказалась бы столь же неотложной.
По трогательности, хотя и по-разному обретаемой, это сравнимо с гражданскими военными песнями про партизана Железняка, Каховку и пр. Удивительное щемящее чувство настигает, когда хор с нездешней монолитностью выводит строчки про конька вороного – строчки пониженной литературности, а значит – повышенной жизненности.
Там, где прыгают из окон боссы, повисаешь на невидимой нитке недовешенным Кертисом — сам не рад, что неживой, тогда как мертвые поедут в рай бухать с Ахматовой, Кертисом и Мэрилин Монро. И любуется сентиментальный бог березками наших рук. То, как из Кертиса возникает Монро, в общем-то, понятно, ну а Ахматова — потому что Цветаева. Все это ерничество, кстати, совсем не подразумевает, что тот же Кертис сделался райским жителем, а даже и напротив. И знакомая студентка — то ли Джулия Робертс, то ли Ким Бесинджер — мне сказала: все нормально. Я не смог ее простить.
