Наступил май, совсем тепло стало в Хабаровске. Так бывает иногда: вчера еще снег лежал у стен домов, а сегодня на газонах вспыхнули желтые звездочки одуванчиков. Исполнилась годовщина нашей с Олей общей жизни. Ровно год прошел с того дня, когда мы с ней съездили на амурскую протоку и она сказала: «Я приду к Вам сегодня, а там посмотрим». «Посмотрим» длилось полгода, а потом мы поженились, то есть зарегистрировались в ЗАГСе и выпили с друзьями шампанского.
Оля работает в Институте прикладной математики, я – в Институте материаловедения; она старший научный сотрудник, я – заместитель директора. Мы весьма смутно представляем, чем занимается другая половина, но в целом круг наших интересов – наука- совпадает, во многом совпадают и общие знакомые. В этом мае Олин институт организовал в Хабаровске конференцию, на которую приехали люди из других городов, в первую очередь из Владивостока. Почему в первую очередь? Да просто потому, что конференция региональная, классический междусобойчик. Я ничуть не хочу принизить ее научный уровень, речь здесь идет только о географии.
Два дня у них шли заседания, слушались доклады. Оля тоже сделала доклад. На третий день устроили прогулку на теплоходике по Амуру, с высадкой на каком-то острове, с шашлыками и прочими «безобразиями». Наши с Олей жизненные обычаи еще не слишком устоялись, и у меня не поднялась рука воспротивиться ее участию в загородной части конференции, тем более, что дело это заурядное, я и сам неоднократно расслаблялся в компании коллег. В неофициальной обстановке и научные контакты легче налаживаются.
Однако вечером Оля вернулась с этого «выездного заседания» вся в слезах. Не буквально, конечно, не рыдала, не утиралась мокрым носовым платком, но было видно по заострившемуся лицу, что слез пролито немало, серые глазки ее запали, веки припухли, а обочья посинели. На расспросы женушка моя не откликалась, и говорила только, что все у нее в порядке, что все пройдет, и что она сама все уладит. И только уже в постели, расслабившись и вновь дав волю слезам, поведала она, что во время островных шашлычных гуляний, изрядно набравшись то ли коньяка, то ли водочки, приставал к ней владивостокский академик Лукин, приглашал уединиться с ним в майских зарослях. Когда же она отказалась, он искренне возмутился: «Да ты знаешь, кто я? Я академик! Я дважды лауреат Государственной премии! Да по моим формулам ракеты в космос летают!» И происходил этот диалог на глазах у некоторых остальных участников «заседания».
– А Коровин там был? – интересуюсь я. Коровин – непосредственный Олин начальник, с ним мы близко знакомы, и уж он-то прекрасно знает, что Оля моя жена.
– Был, – всхлипнув в очередной раз, отвечает Оля. – Только, пожалуйста, никак не реагируй, ничего не делай. Все пройдет. Пьян был человек, что с него возьмешь?
«Ах, Оленька! Ах, солнышко мое! – восклицаю я мысленно. – Как мало ты меня еще знаешь! Да разве ж я допущу, чтоб мою любимую женку принимал за шлюшку какой-то пьяный академик, будь он хоть десятижды лауреат любых премий и орденов. Уж я отреагирую по полной программе».
– Он тебе потом отомстит, – продолжает Оля и, забыв о своих слезах, гладит меня по плечу, думая, наверное, успокоить. – На институте отыграется!
– Непременно! – соглашаюсь я. – У меня в этом и сомнений нет. Такова уж наша жизнь.
Ивана Семеновича Лукина я знаю давно, во Владивостоке мы с ним работали в одном институте: он был заместителем директора, а я заведующим одной из лабораторий. Тогда он не был еще академиком, а я не был доктором. Директор наш, покойный ныне и очень уважаемый мною человек, дабы стимулировать защиты докторских диссертаций, придумал заключать договора с завлабами (кандидатами), чтобы те в течение двух лет диссертации сделали и представили. Я попал в число таких завлабов и тоже должен был подписать договор. Однако в то время я был в институте еще и председателем профкома, то есть имел дополнительную, важную для коллектива нагрузку, поэтому я вполне резонно посчитал, что имею право на некоторое увеличение срока представления диссертации, например, на полгода. Я был уверен, что директор меня поймет. К сожалению, директор уехал в долгую командировку и поручил подписывать договора своему заму, то бишь Ивану Семеновичу Лукину.
На Лукина мое предложение подействовало, как красная тряпка на быка. Какой-то кандидатишка смеет перечить? Все остальные молча подписывают, а он еще чего-то требует? Молнии так и летели из его глаз, чуть ли не ногами топал. Мне было странно на него смотреть. Вроде интеллигентный человек, профессор МГУ, член-корреспондент Академии… А ведет себя, как, простите за сравнение, заурядный солдафон. Я ушел от Лукина, сказав, что буду ждать директора. Директор приехал и подписал договор, согласился с моими аргументами. Это был действительно интеллигентный и мудрый человек. А Лукин меня запомнил и потом неоднократно, при случае, поминал мою строптивость. Злопамятность свою демонстрировал.
Наутро я звоню Коровину домой (мы жили в одном доме) и спрашиваю, смогу ли я сегодня увидеть Лукина.
– Наверное, сможете, – спокойно отвечает Олин шеф. – Все приехавшие живут в университетской гостинице. Утром они будут завтракать в студенческой столовой. Я сейчас туда иду, можете пойти вместе со мной.
Мы договариваемся о совместном выходе из дома, и я начинаю собираться.
– Ты что придумал? – встревоженно спрашивает Оля. – Зачем ты туда идешь?
– Хочу поговорить с ним, – отвечаю я, завязывая галстук. – По-мужски. Чтобы в следующий раз знал, что за тебя есть кому заступиться.
– Следующего раза не будет. Я больше не буду участвовать в таких мероприятиях.
– Жизнь большая. Мало ли что еще произойдет. Ты тоже должна знать, что за тебя есть кому заступиться.
С Коровиным мы встречаемся во дворе, ручкаемся, и плечо к плечу, дружной парочкой двигаемся туда, куда должны двигаться. Коровин дипломатично молчит и не спрашивает, на кой мне понадобился Лукин. Но я решаю не следовать примеру купца Калашникова и не делать тайны из причин грядущего нелицеприятного разговора с академиком. Тем более, что Коровин тут тоже лицо не постороннее.
– Оля пожаловалась на Лукина, – говорю я, не сбавляя шага и искоса поглядывая на спутника. – Приставал он к ней вчера, и она говорит, что в Вашем присутствии.
– Я не заметил, – невозмутимо отвечает тот. – Они разговаривали о чем-то, я в это время разговаривал с Березкиным, не слышал… Потом они совсем отошли… Так что я не в курсе.
– Значит, теперь в курсе, – констатирую я. – Я хочу с ним поговорить в Вашем присутствии. Оля сказала, что кроме Вас были еще Березкин и Гусев.
– Гусев был. Но я думаю, он тоже ничего такого не слышал. Но поговорить, конечно, Ваше право. Только, Вы знаете, Иван Семенович человек злопамятный. Стоит ли из-за такого пустяка? Ну, перебрал человек, с кем не бывает?
– Если бы Вы его остановили, ничего бы и не было.
Коровин на это ничего не отвечает, и дальше мы шагаем молча.
Когда мы подходим к столовой, там уже кучкуются ученые мужи, ожидая начала завтрака, а более того – друг друга. Нужных мне Березкина и Гусева я увидел сразу, а Лукина еще не было. Березкин работает в том же институте, что и Коровин, только в основной его части, во Владивостоке, Коровин же (а вместе с ним и моя Оля) трудится в Хабаровском филиале. Гусев работает в одном институте с Лукиным. Все трое члены-корреспонденты Академии. Поскольку я ранее тоже работал с Гусевым в одном институте, то мы неплохо знакомы, а Березкина я знаю лишь впригляд, встречал на собраниях. Но о нем тепло отзывалась моя бывшая школьная учительница, с которой я сохраняю дружбу и которой он приходится племянником. Знал я также и его отца, известного во Владивостоке директора школы.
Мы стоим кружком у входа в столовую, балагурим. Гусев и Березкин посматривают на меня с интересом, не понимая, зачем я здесь, но интеллигентно не задавая вопросов. Подходит Лукин, здоровается и начинает всем по очереди протягивать руку, как это принято в русской мужской компании. Когда очередь доходит до меня (а я оказался последним, по-видимому, согласно табели о рангах), я свою руку ему не протягиваю, а вместо этого говорю:
– Господин Лукин! Вчера, в присутствии вот этих господ, Вы грубо приставали к моей жене. Я бы хотел в их же присутствии услышать Ваши объяснения.
Немая сцена длится несколько секунд. Я смотрю на Лукина в упор и вижу, как багровеет, а потом белеет его лицо, вот дернулись губы, метнулся взгляд, ловя реакцию присутствующих. Уже одно то, что я обратился к нему не по имени-отчеству, а назвал «господином Лукиным», можно счесть оскорблением, а тут еще и заявление неслыханное! Возраста он примерно одного со мной, но пониже ростом и с весьма тучной фигурой, обремененной степенным брюшком. Густые темные волосы почти не тронуты сединой, но ноздреватый мясистый нос и желтые белки глаз выдают не слишком хорошее здоровье, явно подорванное давней привычкой к алкоголю. Очень сомнительно, что он имеет пристрастие хотя бы к утренней зарядке, я же готовлюсь к поездке в горы и ежедневно подтягиваюсь на турнике по десять раз, и поэтому не сомневаюсь, что если дело дойдет до рукоприкладства, победа будет за мной. Но я не собираюсь бить его. И не потому, что он академик. Просто я не способен бить человека. Однажды, в детстве, мне пришлось вступить в драку и я ударил мальчика, своего сверстника, у него потекла кровь из носа, он заплакал. Мне стало стыдно и жалко его, и с тех пор я избегал драки, а если меня втягивали, хватал противника за руки и удерживал, пока тот не успокоится. Лукину я мог бы дать только пощечину. Полагаю, этого было бы с него и достаточно. Ему, академику, лауреату – и вдруг пощечину!
Члены-корреспонденты смотрят на нас заинтересованно и даже весело. За исключением, пожалуй, Коровина, который чувствует себя несколько причастным к ситуации, да к тому же является здесь как бы хозяином, то есть ответственным за все происходящее.
Лукин в данный момент напоминает собой танк, готовый обрушить тонны железа на маленькую черепашку, осмелившуюся встать у него на пути. Уже слышен рев форсируемого двигателя, уже скрежетнули гусеницы, готовые совершить сокрушительный бросок… Но веселый блеск в глазах членов-корреспондентов останавливает его, указывает на то, что впереди минное поле, на котором многое можно потерять. Фактически, свою пощечину он уже получил. Академия, при всей своей кажущейся демократичности – организация почти военная. Академик – это генерал, член-корреспондент – полковник, докторишко вроде меня – в лучшем случае – подполковник, а то и майор. И вот этот захудалый майоришко осмеливается бросить вызов генералу в присутствии полковников! Ну, ладно, засранец, конечно же, подумал академик, мы с тобой еще поквитаемся, встретимся на моем поле, уж там я на тебе попляшу!
Я не знаю, какого роду-племени господин Лукин, от каких предков набрался он жизненных принципов и традиций, мое же родословное древо восходит к славному поручику коронного гусарского полка Збигневу Зелинскому, защищавшему Ченстоховскую крепость от шведов. Моя древняя шляхетская кровь взывает к поединку. Ах, пане поручику, доблестный мой прародитель! Ваша быстрая сабля уже бы наполовину выскользнула из ножен, и Вы бы не глядели – ровня поместная пред Вами, или князь ясновельможный. Где они, те славные времена?!..
– Я не знал, что она Ваша жена, – мямлит Лукин как можно более миролюбивей. – У нее другая фамилия.
– Я так и предполагал, – принимаю я его ответ. – Поэтому и прошу дать объяснения. Если бы Вы знали, разговор был бы другим.
– Это понятно, – соглашается Лукин. И дабы уж совсем разоружить меня и склонить к примирению (ох, забоялся реально получить по физиономии!) добавляет: – Тогда бы сразу по морде.
Глаза «полковников» еще более разгораются. Неужто доведется узреть, как «майор» утюжит «генерала»?
– Рад, что Вы это понимаете, – говорю я, не сбавляя холода в голосе и жесткости во взгляде. – Значит Вам остается извиниться.
– Я извинюсь перед Ольгой Александровной прямо сегодня, – потупив взор, глухо произносит академик. – Право, я не знал!
Он тут же уходит, но не в столовую, а куда-то прочь, уходит от возможных взглядов и сочувствий. Негоже побитому генералу оставаться в компании нижних чинов. Я даже сочувствую ему, но хам должен отвечать за свое хамство.
Березкин подходит ко мне с восторженным лицом и еще раз пожимает руку:
– Уважаю! Искренне уважаю. Зинаида Ивановна говорила мне о Вас.
– А мне о Вас. И Вашего отца я знал. Мой сын у него учился. Мир тесен!
Гусев смотрит на меня с изумленным задором, но молчит, не выражает реакции. Коровин же сочувственно замечает:
– Однако, Вы нажили врага! Лукин Вам обязательно отомстит. Он злопамятен.
– Я знаю, – киваю я равнодушно. Мне, как никому, ясно, что Лукин не просто ушел. Он унес пощечину. Наша дуэль не закончена. За ним остался удар, и он нанесет его тогда, когда я буду безоружен и беспомощен. Но я из шляхетского рода. Наш герб – Белая Роза, а девиз: «Честь выше жизни».
Вечером я узнаю от Оли, что Лукин подошел к ней перед началом заседаний и сбивчиво извинился за вчерашнее, свалив вину за свое поведение исключительно на действие алкоголя.
– Спасибо тебе! – произносит она трогательным голоском и смотрит на меня с невыразимой нежностью. – Меня никто еще так не защищал.
– Пожалуйста! – бурчу я смущенно. – Заходите еще. – И крепко целую свою женку. Кому было ее защищать, ласточку мою? Покойному мужу-инвалиду?.. Впрочем, не все же время он был инвалидом, но это уж Бог ему судья, каждый живет, как может.
И вот прошло три года. Лукин еще выше поднялся в чине и сделался председателем Дальневосточного отделения академии, полумаршалом. Помните, как у Маяковского? «Он теперь не Царь зверья, просто Председатель!» За это время наши пути не пересекались, слишком уж на разных уровнях мы летали. Однако движение колес судьбы неотвратимо, человек предполагает, а Бог располагает. У директора института, где я работал, подошел к концу очередной срок полномочий. Он был бы рад и дальше сидеть в этом кресле, двадцать лет просидел, любил он это дело: персональный автомобиль, премии без контроля, командировки, да и общий статус почти генеральский. Но тут, как назло, в Академии ограничение по возрасту ввели – 70 лет, а ему уж два года как восьмой десяток пошел. Вот и пришлось искать другую кандидатуру, а поскольку в институте кроме директора имелся только один доктор – я, – то на мне все и сошлось. Ученый совет выдвинул мою кандидатуру, а далее, по академической процедуре, ее должны были обсудить на собрании отделения, во Владивостоке, и тайным голосованием избрать, то есть утвердить. Я никогда не рвался в директора, никогда к этому не стремился, но раз уж так звезды сошлись, пришлось соглашаться. Тем более, что директор мой, Анатолий Кузьмич Белотуров, неоднократно говаривал прилюдно, что именно во мне видит он своего преемника.
Будучи неискушен в делах подковерных, я действовал далее по инструкции: подготовил все требуемые документы, дождался даты собрания и поехал во Владивосток. Естественно, что отбыл туда и Белотуров, только на два дня раньше. Сказал, что надо ему в Институте химии обсудить совместные работы. А со мной вместе отправилась наша ученая секретарша, Буре Любовь Марковна, так сказать, в качестве группы поддержки.
Приезжаю, вхожу в зал. Народу, как обычно на таких собраниях – яблоку негде упасть. Здороваюсь со знакомыми, Березкин с Гусевым мне улыбаются, хабаровские директора руку жмут, еще несколько человек знакомых… Выборы назначены не только по нашему институту, кроме меня еще человек десять ожидают решения своей судьбы. Но я считаю, что мне особенно волноваться нечего. Других кандидатур, кроме моей, нет, а институт без директора все равно нельзя оставить. Изберут, куда ж им деваться?
Одного кандидата обсудили, второго… четвертого. В перерыве народ в буфет потянулся. Я тоже пошел, взял чаю и пару курабье. За мой столик подсел Борис Вальтерович Волин, директор сахалинского института геофизики. Увидев на моем пиджаке новенький значок «Альпинист России», спросил удивленно:
– Это что, теперь вместо «Альпинист СССР» такие дают?
– Ну, да, – отвечаю я смущенно. – В молодости, знаете, занимался, а в прошлом году решил тряхнуть стариной, поехал в альплагерь на Алтай… А оказалось, сейчас и тактика восхождений другая, и снаряжение незнакомое… Пришлось учиться наравне с новичками, вот значок заработал. Горжусь!
Смущение мое связано, в основном, с тем, что передо мной не просто директор института. Я знаю, что Волин мастер спорта по альпинизму, а еще и автор известнейших песен, певшихся и поющихся до сих пор людьми, влюбленными в горы, близкий друг Визбора и Городницкого, человек-легенда! Я бы ни за что не осмелился сам подойти к нему и заговорить о горах – только смотреть издали, с благоговением и почитанием.
– И где же Вы были на Алтае? Не в Актру ли? Я там тоже бывал когда-то, – спрашивает Волин. Он старше меня лет на десять, но выглядит браво: фигура поджарая, взгляд карих глаз быстр, в густой бородке почти нет седины. На шее вместо галстука черный шнурок с зеленым камушком в качестве зажима, на лацкане пиджака – серебряный значок мастера и золотистый – члена Академии.
– В Актру, – подтверждаю я. – Лагерь частный, но программа подготовки утверждена Федерацией, все оформляют по правилам.
– М-да… – Волин как-то грустно задумывается, может быть, вспоминает, когда последний раз был в горах. Потом спрашивает: – А на лыжах катаетесь?
Я понимаю, что речь идет о горных лыжах, поэтому отвечаю коротко:
– Конечно!
– Так приезжайте к нам, в Южно-Сахалинск! – с жаром говорит мой собеседник. – У нас поставили прекрасный австрийский подъемник, а трассы не хуже, чем на Кавказе
– Приеду, – обещаю я. – Этой же зимой и приеду. Это же рядом!
– Полтора часа лету! – подтверждает Волин.
На этой жизнерадостной ноте мы возвращаемся в зал заседаний.
Обсуждения продолжаются. Очередь доходит и до меня.
В отличие от предыдущих кандидатов в директора, которые практически все идут на вторые, третьи и даже четвертые сроки, я баллотируюсь впервые, и поэтому, в отличие опять же от них, я считаю логичным говорить не столько о достижениях института, сколько о том, как я собираюсь его развивать, что планирую сделать, как будущий директор. Тем более, что я не в восторге от достижений, но критиковать Белотурова считаю неэтичным. Человек уходит с поста, зачем плевать ему в спину? Если присутствующие хотят услышать подробный рассказ о состоянии дел в институте, они могут спросить об этом у него самого: вот он, сидит в зале. Правила этики диктовали поблагодарить Белотурова за проделанную работу и пообещать приложить усилия для дальнейшего поступательного движения, что я и делаю под одобрительное молчание собрания и самого Анатолия Кузьмича, который глядит однако набычившись. Потом я кратенько обрисовываю коллектив и имеющееся в его распоряжение оборудование и излагаю свое видение задач, какие институт мог бы успешно решить в ближайшие годы. Молчание не нарушается. На этом я и заканчиваю свою речь и приготавливаюсь к вопросам. Вопрос последовал только один, от кого-то из хозяйственников: собираюсь ли я заниматься строительством собственного здания для института. Я выдержанно отвечаю, что если руководство отделения сочтет нужным поставить передо мной такую задачу, то я буду ею заниматься, а своих средств на это у института нет. Руководство отделения, в лице академика Лукина, мой ответ выслушивает также без эмоций. Затем мне предлагают сесть, и собрание приступает к обсуждению моей кандидатуры. То есть на самом деле никакого обсуждения нет, никто не тянет руку. Подавляющему большинству присутствующих я совершенно безразличен и мало знаком, а то и вовсе незнаком, по формальным же признакам претензий ко мне нет: доктор наук, несколько лет работал заместителем директора, теперь выхожу в директора. Заурядный случай, надо голосовать и переходить к следующему институту. Но так думают не все!
Председатель отделения, академик и полумаршал Иван Семенович Лукин поднимается со своего места в президиуме и, важно глядя в зал, вдумчиво произносит:
– Ну, если больше нет желающих, я выступлю. Конечно, Виктор Андреевич Зелинский – хороший физик. И если бы шла речь об институте физического профиля, у меня наверное не было бы возражений. Но мы избираем директора института материаловедения! И здесь нужен именно материаловед. Кроме того, Зелинский – теоретик, специалист по компьютерному моделированию. Все мы знаем, что намоделировать можно все, что угодно. Сможет ли такой человек компетентно руководить экспериментаторами, да еще с прикладным уклоном? Думаю, что не сможет. Поэтому, я против избрания Зелинского директором Института материаловедения…
Я ловлю его взгляд, на несколько секунд остановившийся на мне, и в этом взгляде читаю все: и глубочайшее злорадство, и презрение, и торжество. Наконец-то он ответил на мою пощечину, ответил выстрелом из гаубицы, сидя за толстой броней и глядя в оптический прицел.
– Вы спросите: «А как же с институтом?» – продолжает полумаршал. – Он что, без директора останется? Не так все страшно, коллеги. Согласно нашим правилам, в случае неизбрания директора отделение назначает исполняющего обязанности сроком до двух лет, а за это время подыскивает более подходящую кандидатуру. Думаю, что все со мной согласятся, если мы попросим нынешнего директора Анатолия Кузьмича Белотурова остаться на своем посту еще на два года.
Белотуров приподнимается со своего места во втором ряду, с каким-то до странности испуганным лицом, и, похожий на задерганного балаганного медведя, неуклюже кланяется обращенным на него десяткам глаз. Вот оно что! Все просто, как заводной патефон. Страстное желание хотя бы на два года продлить привилегии прекраснейше совпало с желанием выпустить кишки наглецу-смерду. А за два года много воды утечет: то ли ишак сдохнет, то ли шах помрет, да и возрастной барьер могут отменить.
Мнение председателя собрание выслушивает опять же молча. Исход предстоящего «тайного» голосования практически предрешен. Иерархические принципы Академии, с их почти военным чинопочитанием, не оставляют у меня иллюзий в том, что изрядная часть собравшихся (если не подавляющее их большинство) проголосует так, как призвал их Лукин. Надежда остается лишь на то, что он, с неудержимым своим солдафонством и хамством, нажил себе тайных врагов, и они могут не отказать себе в удовольствии смастерить в кармане фигу (голосование-то тайное!)
Процедура голосования занимает обычно немало времени, поэтому я встаю и выхожу из зала. Поднявшись на третий этаж, я нервно вышагиваю по пустынному коридору, мимо высоких кабинетных дверей, и думаю о том, что, в принципе, это и есть жизнь. За смелость надо платить, и в происшедшем никто не виноват, каждый ведет себя сообразно со своей природой. Если уж вышел супротив танка с гусарской сабелькой, то не обижайся, получив в лоб бронебойной болванкой.
Время тянется, а может и летит. Кто его знает, на часы я не смотрю. Хочется лишь, чтобы все побыстрее закончилось, а потом уехать в Хабаровск и спокойно заняться научной работой, любимым моим моделированием. К тому же Коровину можно напроситься на работу, или в Вычислительный центр. Оставаться у Белотурова в замах я не собираюсь. Оля вот только расстроится. Не от того, что меня не избрали, а от того, что у меня давление подскочило. А оно подскочило, это факт, и без тонометра ясно. Оля, как всегда, сопровождает меня в командировке, ждет в гостинице, коротая время за своими милыми математическими закорючками.
Я возвращаюсь на лестничную площадку и вижу, что по лестнице быстро взлетает Любовь Марковна, наша ученая секретарша. Забавно видеть, как эта далеко не стройная пышечка резво перепрыгивает через ступеньки, как разрумянилось ее круглое, симпатичное лицо, обрамленное черными кудрями, как горят живым огнем ее веселые черные глаза.
– Виктор Андреич! Вас избрали! – кричит она, еще не добегая до меня. – Одним голосом избрали! Едрит-твою-налево!
– Что значит «одним голосом»? – спрашиваю я, еще не в силах поверить в услышанное. – Сколько «за», сколько «против»?
Любовь Марковна достигает площадки и, переведя дух, называет цифры. Они, на самом деле, и не важны, то есть не имеют абсолютного значения. Значение имеет то, что «за» проголосовало больше половины от присутствующих. Правда, это «больше» равно всего лишь единице, но по всем официальным канонам, Уставам и Положениям, количество в данном случае не имеет значения. За меня проголосовало больше половины, значит я избран. Чей-то единственный голос, один-единственный, решил мою судьбу. И я, кажется, догадываюсь, чей. Так или иначе, снаряд не попал в цель. Почти попал, сбил с головы кивер, оцарапал висок, даже оглушил на время. Но я жив! И сабелька моя цела, и я могу выстраивать свою хоругвь под звуки звонких труб. А полумаршал сел в лужу! Ведь был, наверняка, был уверен, что на его призыв послушно откликнется чинопочтительное большинство, и вдруг облом! Не вторую ли пощечину он получил сегодня, сам того не ожидая?
Меня вдруг разобрал смех. Не смех даже, а неудержимый, гомерический хохот. Меня сотрясали нервные конвульсии, самопроизвольные, дикие и почти истеричные. Любовь Марковна смотрела на меня с испугом, и сам себе я в этот момент сделался неприятен и стыден, словно какая-то темная и низкая часть моей натуры показала неприглядное свое лицо, злорадно запрыгала на поверженном трупе. Наверное, благородный мой предок не одобрил бы меня в этот миг.
Любовь Марковна тем временем от души колотит меня по спине и деловито успокаивает:
– Ничего, ничего! Это у Вас от нервов. А Белотуров-то каков? Тихой сапой решил остаться в кресле! И зачем было тогда Вас подставлять, выдвигать на Ученом совете? Его бы и так оставили и. о., если бы не было других кандидатур.
Оценивать поведение Белотурова мне не хочется. Жалкая личность! Да, он породил этот институт. Но ребенок получился недоношенным, недокормленным, недоразвитым. Увы, директор занимался не столько институтом, сколько своим статусом и (увы!) не только статусом. Как успел я узнать, не гнушался он и сомнительными методами складывания в карман институтских денег. И даже следствие велось в институте во времена оны (еще до меня), и даже осудили бухгалтера и заместителя директора, но Белотуров вывернулся, его взяло под защиту Отделение, которому не выгоден был большой скандал. Ну, да дело не в деньгах, дело в институте. Институт из года в год слывет проблемным, то есть барахтается на грани закрытия, и мне предстоит изрядно потрудиться, чтобы поставить его на крепкие ноги. Ну что ж, будем трудиться.
Я покидаю здание Президиума, не дожидаясь полного окончания заседаний. Не спеша иду по улице, которая именуется Светланской, в память о корабле, одним из первых вошедших в Золотой Рог, и размышляю об альпинистском братстве. И я прекрасно понимаю, что за сегодняшнюю негаданную пощечину, полученную Лукиным, мне придется еще не раз ответить.
