* * *
Начать с утра с вина,
смотреть в окно.
Там пелена и глинистое дно,
готические стрельчатые башни.
Там, отражаясь в синеве витрин,
по русским улочкам плывёт
Майринк
на ощупь, раздвигая
сумрак влажный
руками. Он всю ночь писал и пил,
по комнатке гостиничной бродил
и бредил о княжне, и звал Исиду.
Тяжёлый сонный куст садовых роз
мучительно из тьмы и света рос,
и цвёл, и жёг, и пропадал из виду.
Ах, Густав, Густав, скоро умирать,
смотреть в окно и розы обрывать,
о Праге думать и в России мёрзнуть.
Дай, поцелую, дай, скажу секрет,
что смерти нет и нас с тобою нет.
Есть только эти сумрачные розы,
есть эти слёзы, ангел у окна,
и алый шип последнего вина,
и город, что во сне благоухает,
как розовое масло, как эфир,
и в воздухе ворочается мир,
и бабочка летает над стихами.
* * *
Здесь дни обрываются
после шести,
пытаясь спастись в суете.
Но вырви меня из пространства,
свисти,
скажи, что увидеть хотел,
что в городе N на одном берегу
одной неизвестной реки
от собственной смерти сгорают
в снегу
бумажные рощи строки.
Хрустальное время,
серебряный царь
с зияющей пастью, февраль.
Мучительный хлеб одиночества,
гарь
и кроткое чудо – печаль.
Скажи, что едва загорится звезда,
едва загорится звезда,
мы больше с тобой
не вернёмся сюда
уже никогда, никогда.
От долгой дороги,
тревожных ночей,
болезни, стыда и родства
ты станешь свободен
и больше ничей,
и я прорасту, как трава,
сквозь корку прозрачную,
за небеса,
где спящие спят за других,
где пробуют птицы свои голоса
и просо берут из руки.
Там всё завершится такой немотой,
что можно сидеть у воды,
и думать, и плакать одною водой.
Моё одиночество, ты
научишься рыбу ловить и плести
корзины из гибкой лозы.
Мы сможем с тобою друг друга
спасти,
вчитаться в немые азы.
Я буду забыта, ты будешь забыт,
но станут доступны вот-вот
и время, которое вечно стоит,
и смерть, что уже не придёт.
