Лет десять назад я открыла параллельный мир. О котором подозревала. Но полагала, что он далеко.
А он оказался в квартале от моего дома.
И тогда я думала: это сколького ж мы не знаем о жизни, если повсюду — такие пространства чужой боли и страсти, нам не видимой? И мы не в силах проникнуть во всё сами. Да и не рвёмся это сделать. Даже если нас туда зовут.
Хотя ради ярких заголовков куда только журналистов не заносит! А уж тюрьмы-то и колонии они излазили вдоль и поперёк. Всем, чем могли, напугали, всё, что могли, обругали.
У меня иное устройство души. Во всём я вижу в первую очередь только хорошее. Даже за колючей проволокой.
И тогда, после своего «открытия», мне беспрестанно хотелось рассказывать об этих женщинах, об осуждённых из женской колонии в Вологде.
***
Город был не виноват.
Казалось, небо хмурое и низкое,
Ветра холодные и солнце тусклое.
Но город был не виноват.
От нашего белья он посерел,
Он стал солёным, впитывая слёзы,
И в то же время поглупел и погрубел
От женской лагерной затёртой прозы.
Пришли, таща свои сумы,
А в них лишь злость за наказанья
И горечь от задымленной тюрьмы,
И дикие на все лады терзанья!
Он нас не звал, но дал нам кров.
Невежество — вот плата:
Кричащий бутерброд из грязных слов,
Заправленных отборным матом.
А город был не виноват…
(Т. Макарьина)
Мы шли через зал, и сначала я видела только спины, а уж потом — лица, сотни глаз, впившихся в нас, в людей из запретного, отобранного мира.
Мы были здесь не первыми из писателей, но лично я шла к заключённым впервые. Как встать, посмотреть, что сказать, чтобы ненароком не обидеть?
Но не было серых роб, и цветные одежды делали зал обычным и тёплым, а взгляды — ждущие и зовущие — мгновенно растопили во мне смятение и робость. Нам был отпущен только час, и половину мы потратили на собственные стихи и прозу. Но напрасно, ведь под флагом Женского дня мы все были равными, и женщины тоже ждали, когда слово дадут им. Слишком поздно я заметила, как они перекладывали из ладони в ладонь взмокшие листочки с собственными стихами.
Конечно, я знала, что сочиняют и здесь, за высокими стенами. Но когда женщины стали читать — рвущимися хриплыми простуженными голосами, — я не смогла остаться над ними, на сцене. Я сошла в зал и прижалась к стене. И глаза мои сами закрылись, чтобы не пропустить ни слова. Я лишь на миг открывала их, заслышав стук сидений, чтобы запомнить обличье очередной неудавшейся судьбы. И в душе моей вскипали жалость и любовь ко всем, кто присутствовал в зале…
***
Нет на свете вкуснее преснушек,
Чем пекла моя бабка в печи,
Да солёных лохматых волнушек,
Что под гнётом хранят кирпичи…
Как тоскует душа по болотине той,
Где бывала морошка с брусникой!
Васильки для Васильевны стали мечтой,
Все надежды поникли…
В красных рыжиках был косогор,
Земляничная лента средь ёлок,
А на кладбище крест — как укор.
Сердце — там, и в груди — осколок.
Очень хочется в бабушкин дом!
Бабы Поли уж год нет на свете.
Со спокойным уснула лицом.
В зыбке травки с давнишнего лета
Всё качаются под потолком.
Кузовочек берестяный в сене,
Полог марлевый одинок…
Как сейчас слышу: осы пели,
Постоянно мешал сверчок.
А из прялки кусок кудели
Уносили в гнездо стрижи.
В стайке козы травой хрустели,
В щелях брёвен торчали ножи…
Ночью снова хорёк-разбойник
Задушил двух прекрасных куриц.
Кот задел у ларя подойник —
Потому-то я и проснулась…
Неужели всё это было?
(Т. Изместьева)
Не берусь судить, как в других местах, но в Вологодской женской колонии тогда, с возвращением в неё Людмилы Анатольевны Корюховой, началась новая эпоха. Это заметили не только коллеги по службе, но и мои собратья по перу. В одно со мною время они кружили вокруг заместителя начальника по воспитательной работе и уговаривали сопроводить небольшой текст фотографией её в форме подполковника внутренней службы. Белокурой обаятельной женщине наряд этот был очень к лицу. Но все мы, и я тоже, получили тактичный отказ: не желает себя Корюхова выделять-нахваливать, не ради этого вновь пришла сюда работать.
Оканчивала она Вологодский педагогический институт и четыре года по распределению преподавала математику в одном из районов области. А потом вернулась в город, потыкалась по школам, но с маленьким ребёнком нигде не брали, и тогда знакомые подсказали, что в женской колонии тоже нуждаются в педагогах. Корюхова рискнула, а о том, что это и есть призвание, догадалась позднее, когда в собственном сочинении, написанном в пятнадцать лет, прочитала: хочу найти себя в профессии, связанной с юриспруденцией, чтобы помогать взрослым оступившимся людям.
Вот так она на десять лет стала сначала начальником отряда, затем инструктором по воспитательной работе. Когда же поняла, что не во всём удаётся ей дойти до самой сути, согласилась на работу в управлении. Ездила по области, изучала работу в других колониях. Затем преподавала педагогику будущим воспитателям исправительной системы. И закончила заочно факультет психологии в Рязани.
Новые знания просились быть проверенными на практике. В августе 2000-го Людмила Анатольевна вернулась в здание на берегу реки Вологды.
***
Уроки прошлого, как водится, забыты.
Пьёшь с тем, кому не подал бы руки.
И чувства, как осколком перебиты,
И на душе гуляют сквозняки.
С тоской глядишь на рваное запястье,
За рваный срез оконного стекла,
Где перспективу солнечного счастья
Лохматая судьба заволокла.
Рифмуешь боль с остатками надежды,
Глотаешь чай, проглатывая плач.
Ни да, ни нет, всё время где-то между.
Всё время ты и жертва, и палач.
(Е. Казаева)
Если уж воспитательный подход к человеку так повернулся, то перемены грядут и впрямь необратимые, хотелось верить тогда. Прежде нас всех, от детсада до пенсии, лепили по системе Макаренко — во всём надо было оглядываться на коллектив. Одобрит он, значит, ты достоин уважения, осудит — суши сухари. В литературе и фильмах того времени много этому свидетельств.
А теперь везде заговорили о свободе и ценности отдельной личности. Каждый вправе выбирать себе как веру и пристрастия, так и жизненную дорогу и друзей. Чтобы разобраться во всём, без психологии не обойтись. Потому-то её и выпустили на свободу.
Я воображала себе работающих в колонии зашоренными солдатиками, до которых с творчеством не докричаться. Но, встретив зоркий взгляд психолога Корюховой, поняла, что она меня, как и других, видит насквозь, и проблемы свои лучше не прятать.
Между прочим, в обязанности Людмилы Анатольевны входит и работа с кадрами: подумать об их свободном времени, не дать им замкнуться в тесном мире исправительного учреждения, не разучиться видеть мир во всей его полноте. Работникам системы УИН тоже, оказывается, приходится искать таланты в своих рядах, совместно выезжать на природу, индивидуально беседовать с психологом, особенно если осуждённые на кого-то пожалуются. Ведь срыв может случиться с любым. Как врачу повсюду мерещатся больные, дворнику — грязь, так и воспитателю — злостные нарушители, особенно если он лет двадцать ничего не видит, кроме тюремных стен.
Людмиле Анатольевне переходы по службе позволили взглянуть на своё дело не только изнутри, но и снаружи. И она поняла, что главное в человеке — его талант. Ради его реализации мы приходим в мир. Когда же он не востребован, не может судьба сложиться счастливо. Значит, и в осуждённых нужно прежде всего раскрывать их призвание, чтобы они смогли себя уважать и однажды с удивлением произнесли над плодами своего труда: «Неужели это я смогла создать такое?!»
***
Какая же страшная ночь за окном!
Окутала приторным страхом мой дом.
Его я вкусила, мне страшно уснуть.
Я думать забыла, что ночь — это путь.
Путь к верной любви, путь к рожденью детей.
Но всё это меркнет с приходом теней.
Они, как на бал собрались и за мной
Пришли, притворяются, манят с собой.
А в мыслях стучится: скорее заснуть!
Одумайся, вспомни — не твой это путь!
Но в свете лиловом кружатся они,
Заманчивым кажется бал кривизны.
Бездушие злу разукрасило фон,
А страшная ложь взяла саксофон,
Решила сыграть. Ну, давай же, играй!
Ей вторят кошмары, садясь за рояль…
Ужели всё время вот так же и будет?
Ну, где же вы все? Может, кто-то разбудит?
(Е. Борисова)
Справедливости ради скажем, что и до Корюховой в этих стенах призывали на помощь искусство. Пробовали ставить с осуждёнными спектакли. Начальник колонии Виталий Андреевич Жилин, сам не чуждый музыки, знал, что делается в человеческой душе в высокие моменты общения с прекрасным, и всячески приветствовал начинания и поиски.
Но истинный прорыв случился однажды под осень, когда Людмила Анатольевна вернулась к практической работе и обнаружила, что женщины намерены к смотру колонии показать ни много ни мало, а рок-оперу «Юнона и Авось». Отговаривать от немыслимо трудной затеи — значит сразу потерять авторитет, ещё и не нажив его. А согласиться — получить шанс в дальнейшем сделать своё мнение весомым.
И она оказалась права. Более того, когда кто-то из приглашённых на репетицию профессиональных актёров обронил, что такой спектакль не стыдно показать всему городу, за мысль эту ухватились. И каким-то чудом, без всяких препятствий со стороны внутренних служб, такой спектакль был назначен на ноябрь, и в зале не было свободных мест. А уж журналисты съехались из самых разных уголков и прославили-показали небывалую «Юнону» и осуждённых актрис на весь мир. Подобный спектакль, говорят, был в истории российской пенитенциарной системы первый.
Потом появился и замысел новой постановки, и его до последнего момента оставляли в тайне от посторонних, ведь было не ясно, из чего, на какие средства придётся шить для артисток наряды. А ведь они — едва ли не главное в психологической подоплёке творимого. Корюхова всеми путями стремится освободить подопечных от установки на агрессию, а это проще всего, если дать женщинам вновь почувствовать себя Женщинами. Тогда и они, ставящие свои фамилии под стихами не иначе как с довеском «ос.» (осуждённая), ощутят и свою внутреннюю красоту и силу, и поверят, что их тоже могут полюбить, понять и простить.
Кстати, за нашумевший спектакль начальник колонии поощрил заключённых деньгами, и те накупили на них себе побольше молочного и сладостей — совсем как дети…
***
День ушёл, с ним — пресные дела,
Сор никчемный ночь опять смела.
Злость пропала, грубость слезла,
Напускная фальшь исчезла…
Милые болтушки и молчушки
Носиком уткнулися в подушки.
И мадонны, и мадоннки,
Пусть не на перине, на иконке,
Всё равно они небесные создания.
Нет, не проданы души их одеяния.
Нет, они не монстры, не злодейки,
От усталости запутались петельки,
С безысходности упал из рук клубок,
И на глади появился узелок…
Им нити две — позор и честь —
Пришлось перекрутить и сплесть.
И груб узор, запутаны концы.
Со мною рядом — кто они? У-бий-цы?
Заботливые матери, сестрицы?
Овечки или спящие волчицы?
Про них в ночи гадаю я одна.
У их беды была своя причина…
И не скрипи, пожалуйста, пружина,
И не лишай девчонок этих сна.
(Т. Макарьина)
Наверное, это к старости — сентиментальность. Но не могу я уже забыть тех, кто окружил меня после встречи и тянул исписанные странички:
— У меня посмотрите, пожалуйста!
— А я первый раз пробовала — это правильно получилось?
— Нам говорят, не надо думать о прошлом, а у меня всё о плохом пишется, как же быть?
Писать! И только так, как из души льётся! Есть такой метод излечения от боли — стихотерапия. По себе знаю: уходит боль, отступает, преобразуется, если раз, и два, и десять твердить про одно и то же, но разными словами, в разных ритмах…
***
Придёшь иль нет?
По комнате мечусь. Диван колюч.
Я от окна к окну. Не выключаю свет,
Не закрываю дверь на ключ.
Жду час, а кажется, сто лет.
Придёшь иль нет?
И, тикая, будильник раздражает.
Остановить — избавиться от мук.
И кофе третий раз вскипает.
Бессильно чашка падает из рук.
Придёшь иль нет?
Что не разбилась? Чуть не плачу
И, поднимая, грохаю об пол.
Вот так тебя! — на счастье, на удачу.
Разбейся, умоляю, чтоб пришёл.
Придёшь иль нет?
Вдруг стук, шаги по коридору.
Душа иссушена до дна.
И голос: «Что за шум в ночную пору?
Сегодня будет в доме тишина?!»
Ты не придёшь!
И я соседу: «Убирайся!
Не будет тишины! Не прекословь!
Пожалуйста, пойми, хоть постарайся:
Я вдребезги крушу свою любовь…»
(Т. Макарьина)
Истоки женских преступлений, если копнуть поглубже, всегда кроются в несчастной любви. Все женщины завязаны на мужчинах. Как и мужчины — на женщинах, впрочем… И каждый ищет себе пару, чтобы почувствовать себя слабой (или — сильным) и продолжиться в детях. Но находит коса на камень — и вот тебе ужасный выплеск оскорблённого чувства. Изживать его приходится обычно многие годы.
Людмила Анатольевна рассказывала, что старается ускорить этот процесс, помочь женщинам разобраться в жизни и в самих себе. Вспоминала, что когда-то в советском обществе модно было рассуждать о морали, чести, совести и достоинстве, о равенстве и спасении мира через красоту. Но потом стало не до этого даже на свободе, во многом в жизни действовали законы зоны. И разговоры-размышления о непоколебимом зазвучали за колючей проволокой. Там было время и место поспорить об этом. Набушуются женщины, наволнуются в отрядах — а потом додумывают сказанное и услышанное каждая за своей работой: кто спецодежду шьёт, кто кружево плетёт, кто дерево превращает в кухонную утварь. И строки так и льются, так и выплёскиваются… А освободятся одни — придут на их место другие женщины, увы. Так что работы таким, как Людмила Анатольевна, хватит всегда.
***
Не надо меня судить,
И вас я не стану тоже.
О жизни моей судить,
Поверьте, это негоже.
Её прожила, как могла,
И вас ни о чём не просила.
Сгорала сама от огня,
Который в себе носила.
И страшно теперь одной
Смотреть назад запоздало,
И кажется мне порой —
Совсем от жизни устала.
Но силы, однако, есть,
И я докажу любому:
Моя не утрачена честь,
Мой путь пойдёт по-другому.
(С. Грук)
В колониях, наверно, самый пишущий народ. Ему лишь нужен стимул к откровению на бумаге. Кто много пережил, не будет корчить из себя скромного, он поделится своими думами о жизни, чтобы других охранить от ошибок.
В те годы я узнала, что задумали выпускать журнал «Калина красная», для пенитенциарной системы предусмотренный. Чтобы было где печататься тем, кто находится в местах лишения свободы. Думалось, как нужно было бы людям такое издание, как востребовано, — ведь от тюрьмы не зарекаются.
А его всё не было и не было. А люди писали и писали. И я не знала, куда деваться со стихами, которые получала через Людмилу Анатольевну.
У неё в колонии активно работал и корреспондентский пункт, так что писали осуждённые не только в рифму. Их заметки обсуждались, а затем распределялись: что в отрядную газету, что в газету корреспондентского поста, а лучшее — в вологодскую маленькую газетку «Досье 02», где не часто находилось место для сердечных излияний провинившихся. А ведь многое из написанного было достойно прочтения квалифицированным оком.
Сейчас, думаю, всё это как-то разрешилось, ведь и конкурсы песни проводятся в рамках системы, и даже литературные сборники выпускаются, открывая пишущим дорогу в большую литературу. Но это с годами перестало быть предметом моего интереса.
А вот на машинописные листы с этими заметками я то и дело натыкалась, сожалея, что нигде они так и не увидели свет. Потому и решилась теперь опубликовать, ведь разговор в них — о воздействии литературы на душу.
***
Одно казалось, да другое оказалось.
С котомкой выдумок и посохом мечты
Скиталась по обманчивым вокзалам,
Ловя в иллюзиях реальности черты.
Фантазии не писаны законы,
То, что прошло, возникнет впереди.
Сияло солнце в царстве заоконном,
В душе опять маячили дожди.
Когда же наконец сошлись дорожки
На мостике надежды золотой,
Казалось, счастье — вот оно, в ладошке,
Да оказалась та ладонь пустой.
(Е. Казаева)
Меня не раз одолевали сомнения в заявленном авторстве стихов, которые попали мне в руки. Что как решили дамы-шутницы проверить мои познания и переписали строки из какой-нибудь книжки? Но Корюхова отвергла подозрения напрочь:
— Среди них есть такие начитанные, что сразу разоблачат!
Но откуда у них серьёзные профессиональные навыки? Быть может, они по жизни были связаны с творчеством? Что у них за судьбы?
— А я не знаю и знать не хочу! — воскликнула Людмила Анатольевна. — Чтобы потом не заставлять себя забыть, что было у них в прошлом. Я их принимаю, как священник после исповеди. Они чисты для меня, и я верю, что больше они не упадут и не испачкаются.
И хоть в моём вопросе не содержалось праздного любопытства, мне стало тогда почему-то очень неловко. И не только за себя, а за всех нас, которые — с этой стороны.
***
Не унижай упавшего врага!
Заденешь гордость — он возжаждет мести.
Маэстро Случай выдумкой богат,
И что он отчебучит, неизвестно.
Быть может, и тебе лежать в ногах.
Не унижай упавшего врага!
Зачем тебе его надрывный крик?
Не надоело разве ненавидеть?
Попробуй раз — порви кольцо интриг,
И сразу распадётся цепь обиды.
И так ты слишком многого достиг.
Зачем тебе его надрывный крик?
Скажи ему: «Иди!», глядя в глаза,
Убив в себе желание калечить.
Спусти свою вражду на тормозах,
И он же первый подойдёт при встрече,
Без мысли за обиду наказать.
Скажи ему: «Иди!», глядя в глаза.
Не унижай упавшего врага.
(Е. Казаева)
Которые с этой стороны…
Когда осуждённые Вологодской женской колонии давали «Юнону и Авось», многие пришли на спектакль не ради искусства, а чтобы поглазеть на играющих: надо же, и они могут!
И когда в те годы рухнула от старости на радость ротозеям береговая стена этой колонии, многие поразились, что заключённые не воспользовались открывшейся свободой и не пытались бежать. Как не сбежали и из театра, где давали спектакль без всякой охраны.
Наивные?
Да. Мы!
Да чем же наша жизнь слаще той, что за дверями-решётками, сквозь которые меня проводили уважительно-строго? Не сродни ли она порой нелепому кошмару, в котором никому не важны ни наши судьбы, ни наши страдающие души?
А в зале колонии во время поэтического вечера ко мне тянулись трепетные нити сердец, готовых к возрождению, и дело оставалось за малым: выслушают ли? поймут ли? помогут ли?
«Главная задача — сократить срок пребывания в этих стенах».
«Мы все здесь транзитом».
Так писали женщины в своих заметках для отрядных газет.
Они вряд ли догадывались, как неспокойно на душе у их наставницы, учившей, что все мы нужны друг другу и все мы братья…
Понимаю теперь: и моя тогдашняя тревога была о том же.
И она не была — она есть.
***
Сбросила сапожки и сняла серёжки,
Сорвала одёжку, спрятала усмешку,
Заколола чёлку на заколку,
Губки облизнула, в зеркало взглянула.
Что же там осталось?
Жалость.
(Т. Макарьина)
2003–2013
