Михаил Юрьевич Лермонтов — выдающийся русский поэт и прозаик, обрусевшие предки которого вели свое происхождение от Георга Лермонта, выходца из Шотландии, взятого в плен при осаде крепости Белой в Польше и в 1613 г. уже числившегося на «Государевой службе», владевшего поместьями в Галичском уезде (Костромской губернии). Это свое происхождение Лермонтов, родившийся уже в обедневшем поколении, весьма ценил.
Внешняя биография поэта очень коротка. Сын бедного армейского офицера, Михаил рано потерял мать (1817) и был взят на воспитание богатою бабкою Елизаветой Алексеевной Арсеньевой, урожденною Столыпиной (она же была его крестной матерью). Вырос в ее имении Тарханы Пензенской губернии. В 1827 г. поступил в московский университетский пансион, в 1830 г. — в Московский университет (через полтора года ушел), в 1832 г. — в петербургскую школу гвардейских подпрапорщиков, откуда вышел корнетом лейб-гвардии гусарского полка. В 1837 г. за стихотворение на смерть Пушкина сослан на Кавказ, где познакомился и подружился со ссыльными декабристами; в 1838 г. возвращен в С.-Петербург.
В 1840 г., после дуэли с сыном французского посланника Э. Барантом, Лермонтов был снова отправлен на Кавказ. Несмотря на храбрость в вооруженных столкновениях с горцами, представление его к награде было отклонено. В 1841 г. Лермонтов съездил в отпуск в столицу, где оставил стихотворение «Прощай, немытая Россия...» (впрочем, есть версия, что автором его был не Лермонтов, а некий пародист и мистификатор Д.Д. Минаев), и возвращаясь на Кавказ, задержался для лечения на водах Пятигорска. Здесь поэт по пустяковому поводу, из-за своего язвительного замечания, поссорился с бывшим сослуживцем Мартыновым. На состоявшейся 15 июля 1841 г. дуэли у подножия горы Машук Лермонтов был убит и первоначально похоронен в Пятигорске. (Военный суд после расследования вынес весьма мягкое решение: «Майора Мартынова посадить в крепость на гоубтвахту на три месяца и предать церковному покаянию...»)
Похороны знаменитого поэта-бунтаря, несмотря на все хлопоты друзей, не могли быть совершены по церковному обряду, ибо его как дуэлянта приравняли к самоубийцам. Запись в метрической книге Пятигорской Скорбященской церкви за 1841 год, ч. III, № 35 гласит: «Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов 27 лет убит на дуэли 15 июля, а 17 погребен, погребение пето не было». Хотя в некоторых воспоминаниях современников сообщается, что священника все же уговорили сопровождать гроб на кладбище. В марте 1842 г. по повелению бабки тело его было перезахоронено в семейном склепе в Тарханах.
Внутренняя биография поэта, его внутренняя жизнь, выраженная в творчестве, явила собой целый мир, оставленный нам и для восхищения красотой его романтической поэзии и прозы, и еще более — для раздумий и для критического дистанцирования от его героев. К несчастью, кумиром юного Лермонтова стал очень популярный тогда в Европе и в России английский мятежный поэт-романтик и масон Байрон, также шотландского происхождения, которого Лермонтов всю короткую жизнь свою «достигнуть бы хотел». Лермонтову было отрадно думать, что у них «одна душа, одни и те же муки»; ему страстно хотелось, чтобы и «одинаков был удел». Это роковым образом сказалось в судьбе поэта, заразившегося горделивым «байроновско-ницшеанским» комплексом, с которым он затем боролся в себе всю жизнь, преодолевая его в молитвенной обращенности к Богу, но часто и поддаваясь ему в конфликте с тем светским обществом, которое он презрительно называл «толпой». В конечном счете именно это стало причиной его столь ранней гибели.
Душа писателя и тем более лирического поэта — вся наглядно отражена в его творчестве. Он ее вольно или невольно выставляет на всеобщее обозрение — и этим отдает на суд людской. Судьи же бывают разные: более или менее милосердные, более или менее тонкие и вдумчивые. Лермонтов по складу своего творчества нуждается именно во вдумчивом, сострадательном, милосердном христианском подходе, — и тогда его произведения, несомненно, обогащают русскую православную культуру, создавая в ней, даже вопреки намерениям автора, новую грань в осмыслении старых, вечных проблем.
При жизни 27-летнего поэта публике были известны в основном следующие его произведения: «Хаджи-Абрек» (1835), в 1837 — «Смерть поэта» (это стихотворение распространилось в тысячах списков и принесло поэту известность) и «Бородино», в 1838–1839 гг. — «Песня про царя Ивана Васильевича…», «Дума», «Бэла», «Ветка Палестины», «Три пальмы», «Фаталист», «Дары Терека» и др., в 1840–1841 гг. — «Воздушный корабль», «Ангел», «Герой нашего времени», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Мцыри», «Родина» и др. Большинство из них проникнуты особым лермонтовским грустным настроем отрешенности от земного несовершенства и тоски по неведомому миру. А порою даже с ненавистью к земному бытию как безблагодатному:
Чтоб я не вспомнил этот свет,
Где носит всё печать проклятья,
Где полны адом все объятья,
Где счастья без обмана нет.
(1831)
И этому ненавистному миру, «толпе», столь часто упоминаемой им, поэт очень часто стремится «дерзко бросить… в глаза железный стих, облитый горечью и злостью»... К подобным стихам можно также отнести: «Прощай, немытая Россия, / Страна рабов, страна господ» — и строки из стихотворения «Смерть поэта»: «А вы, надменные потомки / Известной подлостью прославленных отцов... / Свободы, гения и славы палачи... наперсники разврата». Скорее он написал эти оскорбления правящему слою, отражая свои собственные проблемы взаимоотношений с «толпой» и «светом», а не взаимоотношения Пушкина, у которого не было оснований жаловаться на недостаток светского признания и славы. Возможно, тут Лермонтов честолюбиво претендовал на свою преемственность от Пушкина в такой «диссидентской» общественной роли. И надо признать, что он стал его преемником во многом: в большом таланте и в своем жизнеощущении, разве что менее гармоничном, почему и довел мимолетные пушкинские душевные разлады («Дар напрасный, дар случайный…») до своего мировоззренческого кредо.
Некоторые исследователи (А. Позов) полагают, что в творчестве и в судьбе поэта определенную роль сыграло то, что с юных лет из-за малого роста и некрасивой внешности он был замкнутым, ранимым, не пользовался успехом у женщин, нередко компенсируя это язвительностью и карикатурами. В ранних стихах это уязвленное самолюбие особенно выливалось в «байроновский» комплекс гордого изгнанничества, презрения к «толпе» и разладу с обществом и даже властью (отсюда и симпатии к вольнодумству — «Вольность»): «Тоска блуждает на моем челе. / Я холоден и горд; и даже злым / Толпе кажуся…» (1831).
Случается, что физические недостатки у творческих натур могут выливаться в чувство «обделенности Богом», даже в обвинение Бога, что Он допустил такую несправедливость. Возможно, близок к этому бывал и Лермонтов, и не только в признаниях своих лирических героев?
Я о спасеньи не молюсь,
Небес и ада не боюсь...
(«Исповедь», 1831);
или:
Не для ангелов и рая
Всесильным Богом сотворен;
Но для чего живу, страдая,
Про это больше знает Он.
Как демон злой я зла избранник,
Как демон с гордою душой,
Я меж людей беспечный странник,
Для мира и небес чужой.
Прочти, мою с его судьбою
Воспоминанием сравни,
И верь безжалостной душою,
Что мы на свете с ним одни.
(1831)
Мировоззрение лирического героя далеко не всегда, конечно, можно приписывать автору, но играть с такими демоническими героями православному литератору следует очень осторожно, на дистанции; у Лермонтова же мы находим подобных высказываний слишком много. Да и знаменитый образ мятущегося страстями и неудовлетворенностью жизнью Печорина, как полагали многие литературоведы, в немалой мере представляет собою лермонтовский автопортрет.
Юношеский комплекс неполноценности и пессимизма мог бы привести и Лермонтова к байроновскому демонизму, но, видимо, православное окружение, неписаные православные нормы жизни, которых в какой-то мере придерживалось даже русское светское общество, этому в значительной мере воспрепятствовали. И вышло так, что Лермонтов получил от Бога обостренное восприятие бытия и земного мира, лежащего во зле, но не с подчинением ему, а для поиска пути спасения от него.
Путей этих Лермонтов испробовал два: ложный европейский (байроновский) — через утверждение и обожествление своей гордой и страстной индивидуальности (сочетание романтизма и гуманизма); и верный русский путь — через укрощение своих гордых страстей, борьбу с грехом и смиренное обращение к Богу, например, в таких стихотворениях, как две знаменитые «Молитвы» («В минуту жизни трудную…» и «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»), «Когда волнуется желтеющая нива…» и др.
Поэтому в поэзии Лермонтова можно найти и то, и другое: и гордую отчужденность от земного бытия, презрительное отношение к «толпе», и тяготение к вечности, к Богу. Какой из этих путей возобладал в конце жизни — сказать трудно. Но в стихах Лермонтова можно найти признания, что в душе поэта с детства обостренно боролись рай и ад, и суть этой борьбы осознавалась им постепенно, по мере созревания:
Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
В одном все чисто, а в другом все зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.
(1831)
Вот почему и тема демонизма в творчестве Лермонтова не случайна. Печатью демонизма отмечены многие его герои: Вадим, Измаил-Бей, Арбенин, Печорин. К образу демона Лермонтов обращается и в лирике («Мой демон», 1829). И, конечно, очень показательна и откровенна поэма «Демон», над которою Лермонтов работал с юности (первый набросок в 1829 г. — в 16-летнем возрасте! — и затем чуть ли не ежегодно появлялись новые).
Однако в отличие от европейских писателей (Д. Мильтон, Ф.Г. Клопшток, И.В. Гёте, Д.Г.Н. Байрон, А. де Виньи, В. Гюго и др.), рисковавших затрагивать проблему падшего ангела с известной реабилитацией его намерений, у Лермонтова сущность демонизма как богоборчества в этой поэме отражена более глубоко, хотя местами и весьма неосторожно с точки зрения православного богословия: «Он сеял зло без наслажденья... И зло наскучило ему... И вновь постигнул он святыню любви, добра и красоты!..». Подобные нотки в «Демоне» могут духовно неопытного человека вводить в соблазн (как и облагороженный булгаковский сатана в «Мастере и Маргарите»). Ведь сатана — это абсолютное неисправимое зло, потому и обреченное вместо вечного Царствия Божия на добровольные вечные муки в аду, — но даже и они не могут пересилить его ненависть к Богу.
Не только в личной жизни и творчестве, но и в общественном поведении душа поэта разрывалась от болезненного сознания ничем не устранимого, вечного разлада между Божественной Истиной и земным злом. В этой борьбе, как бы принимая вызов мира, во зле лежащего, поэт возлагает на себя (или на своего лирического героя) миссию воина, оружие которого — слово Истины:
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.
Твой стих, как Божий дух, носился над толпой,
И отзыв мыслей благородных
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных.
(«Поэт», 1838)
Такую миссию называют, по образцам, данным нам в Священном Писании, — миссией Пророка. Не случайно Лермонтов не раз присваивает себе это звание, публикуя, подобно Пушкину, стихотворение с названием «Пророк» (1841). (Здесь также очевидна заявка на преемственность.)
С тех пор как Вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром Божьей пищи.
Завет Предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная,
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
«Смотрите, вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами;
Глупец — хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!..»
Разумеется, чтобы быть Пророком, устами которого «гласит Бог», необходимо не только мужественное отвержение зла, но и четкое служение абсолютной Истине, что может происходить только с Божией помощью. Заслуживается же она верностью и праведностью. Обладали ли Пушкин и Лермонтов такими объективными качествами и «Божественными устами», или же это только их лирические герои страстно, впадая в прелесть, устремлялись в эту «пророческую» миссию в своем собственном эстетически-литературном романтическом мире? Вопрос, конечно, риторический.
Нам должно быть очевидно, что подлинные Пророки могут быть только в Церкви Божией. В художественной же литературе, которая использует разнообразную палитру черного и белого, разлагая свет на все цвета радуги, и способна привести читателя к истине наглядным методом «от обратного», слово «пророк» мы подразумеваем в более приниженном, переносном смысле. Такими пророками, художественными средствами раскрывавшими смысл бытия, стали в нашей литературе Гоголь, Достоевский, Тютчев — в наиболее глубоких своих произведениях. Пушкин же (при всей его душевной глубине) и особенно Лермонтов скорее были голосом непреображенного бытия, талантливо отражающим и красоту Божественного творения, и его падшесть, и борьбу мировых сил в душе человеческой.
Лермонтов создал своим творчеством зеркало душевных страстей и духовных исканий современного талантливого человека, — одного их тех, которые решают проблемы земного бытия — но так, как если бы до него их никто не решил, как если бы не было между ним и «непознаваемым, недоступным» Богом церковного учения о добре и зле, о смысле жизни и истории, как и огромного пласта святоотеческой литературы. В этом была суть тогдашнего европейского романтизма с его разочарованием в рационалистической секулярной цивилизации — но с весьма смутными представлениями о смысле и цели бытия, без возврата к христианскому учению. В ХХ веке по той же причине и того же качества возникла горделивая философия экзистенциализма; Лермонтова можно в какой-то мере считать его предтечей, хотя ему как человеку православной культуры было дано гораздо большее.
В этом у него лишь то сходство с Пророком, что и тот по определению не нуждается в дополнительных знаниях и посредниках: его устами говорит сам Бог. У Лермонтова же нередко слышен лживый голос и Божия супротивника, которому поэт дает слово в своих произведениях. Но, в конечном счете, в отличие от своего героя Печорина (который вовсе не пытается преодолевать свои мучительные страсти), Лермонтов в этих «прениях голосов», пусть и не самым прямым путем, все-таки пытается решать проблемы в нравственно правильном направлении, даже если и не церковно и без должных выводов в мятущейся личной духовной жизни.
В заключение приведем суждение философа В.С. Соловьева: «Мы знаем, что как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования. Лермонтов ушел с бременем неисполненного долга — развить тот задаток великолепный и божественный, который он получил даром. Он был призван сообщить нам, своим потомкам, могучее движение вперед и вверх к истинному сверхчеловечеству, — но этого мы от него не получили...
У Лермонтова с бременем неисполненного призвания связано еще другое тяжкое бремя, облегчить которое мы можем и должны. Облекая в красоту формы ложные мысли и чувства, он делал и делает еще их привлекательными для неопытных, и если хоть один из малых сих вовлечен им на ложный путь, то сознание этого, теперь уже невольного и ясного для него, греха должно тяжелым камнем лежать на душе его. Обличая ложь воспетого им демонизма, только останавливающего людей на пути к их истинной сверхчеловеческой цели, мы в лучшем случае подрываем эту ложь и уменьшаем хоть сколько-нибудь тяжесть, лежащую на этой великой душе».
Разумеется, в чем-то эти слова можно применить и к самому В. Соловьеву с его «софиологией» и прочими уклонениями от истины Православия, но здесь, несомненно, виден верный подход. Мы не должны только восхищаться красотами текста и талантами наших классиков, поклоняясь им самим как неприкосновенным кумирам, но должны как ответственные православные люди сопереживать за них и относиться к ним как нашим собратьям во Христе, временно отделенным от нас порогом смерти, но остающимся нашими ближними, которые продолжают влиять на наше общество своим наследием. И тогда, при осторожном и милосердном христианском толковании лермонтовского творчества, в сочетании с бескомпромиссным православным подходом к нему, оно в лице таких героев Лермонтова, как Печорин, может быть показательной иллюстрацией к поучениям святых отцов о гибельности для нас страстей гордости, эгоизма, уныния и т.п., — и тем самым стать ступенькой к церковной паперти. Хотя повторим: очень трудно отделить автора от его лирического героя, за которого он, разумеется, тоже несет ответственность. Оставим это на суд Божий. Было-то рабу Божию Михаилу всего неполных 27 лет...
