1
С чего начинается роман «Тихий Дон»?
Первую фразу — «Мелеховский двор — на самом краю хутора» — припомнят, думаю, многие. Скажут и о пленной турчанке, которую взял себе в жёны казак Мелехов Прокофий. То бишь, вспомнят предысторию; а современность в эпохальном этом повествовании с чего начинается, с какого события?
И не всякий припомнит, что начинается она — с рыбалки!
Да-да, именно с неё, а вовсе не с описания, скажем, сенокоса или жатвы, не с батальных сцен, не с любовных. Вспомните: «Редкие в пепельном рассветном небе задыбились звёзды. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой».
Утерпишь тут разве, усидишь дома?
И вот уже я, читатель, — там, возле той самой меловой горы. И так ясно вижу, как ранним утром, захватив приваду — распаренное пахучее жито, Пантелей Прокофьевич и Григорий правятся на баркасе к левому берегу Дона, к Чёрному яру. Причаливают возле затонувшего вяза, налаживают снасти. И вдруг: «Возле баркаса, хлопнув, схлынула вода, и двухаршинный, словно слитый из красной меди, сазан со стоном прыгнул вверх, сдвоив по воде изогнутым лопушистым хвостом. Зернистые брызги засеяли баркас…»
Первая поклёвка, обручем согнувшая тугое красноталовое удилище, — неудачная, с обрывом лесы…
И удача рыбацкая — такая зримая: «Большой изжелта-красный сазан поднялся на поверхность, вспенил воду и, угнув тупую лобастую голову, опять шарахнулся вглубь…»
Давно уже закончена та рыбалка, баркас причал к пристани, и рыболовов самих не разглядеть, а мне всё видится-слышится давешнее, сладким холодком задевшее душу: «Около затонувшего вяза, в рукастых оголённых ветвях, одновременно выпрыгнули два сазана; третий, поменьше, ввинчиваясь в воздух, настойчиво раз за разом бился у яра».
Донские сазаны…
2
Жизненная стёжка, которая вела меня к ним, была длинной и извилистой.
Родился я в междуречье Дона и Хопра, но что в один, что в другой конец — до текучей воды добрая сотня километров. Село степное, на сухопутье стоит: ни речки, ни озера, ни даже пруда завалящего.
Однако в половодье с низов — из речки Толучеевки, а то и из самого Дона — в русло давным-давно пересохшей речушки Криуши заходила рыба: шла «на воду» ополоумевшая нерестовая щука, а вслед за нею и множество всякой мелочи — плотва, краснопёрка, окуньки, вьюны. После спада половой воды немало мелкой рыбешки оставалось в ямках и вымоинах. А небольшой ещё не съеденный огородами участок русла ниже глинистого уступа — Бурчака превращался в озерко, в котором вода всегда держалась едва ли не до середины июня.
Мы, местные ребятишки, не могли дождаться, пока озерко это обмелеет и начнется «рыбалка». В кавычки это слово беру потому, что занятие это никаких рыболовный снастей не требовало: во взбаламученной десятком пар ног воде рыбешка поднималась к поверхности, и мы ловили её руками или небольшими «подхватками» из марли.
Правда, однажды, ещё дошколёнком, я смастерил бредень из старой гардины, которую мама хранила в сарае для каких-то хозяйственных нужд. Конечно, вечером за самоуправство пришлось держать ответ, но и сейчас памятно, сколько счастья подарил мне и моим приятелям тот тёплый солнечный день, та необычайно удачливая рыбалка…
Когда чуток подрос, рыболовная страсть не сошла на нет, как и у многих моих сверстников, а стала ещё сильней. Хотелось рыбачить по-настоящему, да только как это сделать, если ближайший пруд — в двенадцати километрах, в соседней области? Даже если отпустят, как туда добираться? Был у нас велосипед — старый, весь обшарпанный, ещё, наверное, довоенных времен. Обычным способом, «на раму», я на нём ехать не мог — мал ещё был, ноги до педалей не доставали. Стал учиться ездить «под раму». Шишек набил без счета, но научился.
И вот уже, отпущенный на волю, качу на велике по пыльному просёлку. Дорога неблизкая, да ещё Холодная гора впереди, а это километра полтора пешего хода. То еду, то веду своего коня, но на сердце всё одно погоже так, радостно.
Добрался. Но в конце нелегкого пути ждало меня разочарование, да какое! Оказалось, что с моими снастями — парой «типовых» магазинных удочек с самодельными лозовыми удилищами — делать на пруду нечего, разве что коту мелочёвку с мизинец ловить. А настоящая рыба, как сказал мне местный мужик, помятый и небритый, с блёстками половы в редеющей уже шевелюре, ловится только «на китая»...
— На китая? А где их берут, китаёв?
Местный засмеялся:
— В Китае, где ж ещё! Это страна такая. Сначала — через центральную усадьбу, потом — степью, напрямки. Может, сгоняешь по холодку?
Как ни мал был, а всё-таки сообразил, что смеётся надо мной мужик, потешается. Обиделся. Отошел в сторону, сел на береговой приступок и сижу, по сторонам и не смотрю вовсе. Однако ж замечаю кое-что.
У мужика того по всему берегу закидушки расставлены, с десяток, не меньше. Снасть вроде простая: дощечка-мотовильце, кленовый гибкий прутик в берег воткнут, в вершинке — расщеп, он леску держит. Леска тянется в воду, а что там, в воде — не видно.
Время идёт, солнышко уже припекать начитает, сосед мой, уткнувшись лицом в фуфайку, похрапывает. Вдруг на ближней донке леска натянулась, прутик приклонила к воде, дёрнула — раз, другой. Забыл я, что на соседа в обиде. Эй, кричу, дёргается!
Вскочил он, не поймет ничего, озирается. А я уже — возле закидушки той:
— Да вот она, вот!
Ухватился засоня этот за леску, выбирает её, выбирает, а она не очень-то подаётся. Но всё же идёт потиху, выписывая полукруг, к берегу. Показался плавник, вода взбурлила — и вот уже на берегу бьётся-выгибается большая рыбина. Сазан!
— Понял? — торжествующе улыбается мужик.
Понял я не всё, но пока он рыбу с крючка снимал, углядел: на конце закидушки — кусок макухи размером со спичечный коробок и четыре крупных крючка на толстых нитяных поводках.
Когда повеселевший рыболов, отправив рыбу в садок, начал по-новой снаряжать снасть, доглядел я и остальное. Оказывается, крючки нужно просто вдавить в макуху с четырёх сторон, да зашвырнуть снасть подальше от берега — что, разве я так не сумею? Сумею, ещё как! Надо только лески крепкой добыть, да крючков больших, да макухи…
Искусство прудовой ловли сазана и карпа жмыховой донкой освоил я довольно быстро. Уловы случались порой и завидные, но на рыбалке скука одолевала: закинешь снасти и подолгу, бывает — часами ждёшь поклевки.
Ляжешь навзничь на простеленную у воды телогрейку, глаза закроешь, и в полудрёме станет перед тобой, как наяву, запечатлённое на века волшебным словом любимого твоего писателя — и давно уже твоё, заветное: раннее утро, донской крутояр, ветви полузатопленного вяза, и меж них — тяжёлые, рвущие загустевшую туманно-сизую воду на тысячи крылатых брызг тяжкие всплески.
Донские сазаны…
Увидеть бы наяву — хоть одним глазком.
3
Попав после окончания университета по распределению в донские места, в Петропавловку, попытался я ловить сазанов на Дону, как прежде на пруду рыбачил, «на китая» — не получилось.
Сильное течение сносило донку почти к самому берегу, быстро размывало жмых, поклёвки случались редко, да и цеплялась в основном мелочь — голавлики, подлещики.
Донская ловля была другой, и осваивал я её не один год.
Научился ловить на обычные речные донки леща, густеру. Успешно ловил на хлебную корку «в глухую», без поплавка резвых забияк-голавлей. Окуней крупных ловил по осени в отвес на мормышку с мальком, щук, судаков, а вот сазаны снасти мои обходили. Наверное, терпение моё испытывали.
И вот однажды…
Место это зовётся у нас Суходонецкой переправой — по названию села Сухой Донец, что виднеется вдалеке, за луговиной на правобережье. Прежде тут паром ходил, но я тех времён не захватил.
А место приметное: широкий донской изгиб, по «нашему» левому берегу — большая зелёная заводь с островками да протоками, ниже — глинистое крутобережье, зимовальная яма — глубокие омуты-водокруты один за другим легли. У нижнего края ямы той с подмытого берега клонятся к воде вязы-берестки, дубы; какие-то, ухватившись за берег узловатыми корнями, уже в реке лежат, редкими ветвями, что над водой остались, течение метят, на полосы пластают.
А по правому берегу — песчаное мелководье, краснотал, полоска вётел, от разноцветных палаток и машин в глазах рябит — пляж, бойкое место. По вечерам — костры, музыка за полночь, брызги-взвизги, песни да разговоры. Но рыба к шумному людскому соседству, похоже, привыкла: тут и там морщат воду стайки мелочи, время от времени на мелком, чуть ли не под ногами купающихся ребятишек, лупит по воде хвостом жерех.
Конечно, соседство с пляжниками рыболовам не нравится. Только что ж поделаешь? Другого такого места верст на двадцать что вверх, что вниз по течению не сыщешь. Ведь рыбе тут, как говорится, «и стол, и дом».
В тот раз мы с приятелем ранним летним утром начали со «стола», то бишь с заводи. Там в зарослях куги, оситняка и прочего речного травостоя вольно бродили ватаги душманов, так у нас кличут крупного речного белого карася.
Ловля простая: пробираешь с резиновой лодки в траве пару-тройку «окошек», бросаешь прикормку, становишься в сторонке и, когда всё успокоится, начинаешь эти «окошки» облавливать поплавочной удочкой.
Поклевки душманов в тот день случались редко, всё больше мелкая краснопёрка поплавку дремать не давала. Поймав несколько карасей, я выплыл к краю травы, забросил наживленную кучкой червей спиннинговую донку на чистое, поближе к кувшинкам, и решил перекусить. Пока мыл руки, кончик удилища легонько подрагивал, так обычно оббивает червей мелочь. Да и на что рассчитывать, когда время к обеду?
А кончик удилища всё подрагивает, не даёт трапезничать спокойно. Ну, я и поддёрнул удильник легонько…
Было это давненько, почти двадцать лет назад, но некоторые впечатления время не стёрло.
Сначала, несколько мгновений — оторопь: после подсечки спиннинговое удилище рванулось на волю с такой страстью, что едва не вырвалось из рук. Катушка была застопорена, ставить её на трещотку я не стал, поскольку в такое время в мелководной заводи на поклёвку приличной рыбы просто нельзя было рассчитывать!
Удилище согнуло, могучая, толчками уходящая в сторону от лодки сила пошла косить леской кувшинки. Значить, я — когда же? не помню! — уже успел снять стопор…
Удилище в правой руке, она затекла, очужела; левой же пытаюсь смирить рвущуюся, жгущую пальцы катушку, но она всё разматывается, разматывается…
Когда мне удалось — с третьего, с пятого, с десятого захода? — подвести своего визави поближе к лодке, и он, наконец, «показал личико», холодок, стоявший у меня в груди и теснивший дыхание, расползся по всему животу: «Сазан!..» Личико это было настолько впечатляющим, что приятель, с интересом наблюдавший со стороны за трагикомическим действом в моём исполнении, резюмировал: «Дядька! Такого не возьмёшь. Брось, не мучься, всё равно снасть порвёт».
Я же с окаменевшим лицом продолжал шаманские манипуляции: разворачивая «дядьку», поднимал удилище вверх, сматывал несколько метров лески, потом снова отпускал леску с катушки, уступая яростному напору. Пакет с едой, который я успел достать из сумки, валялся под ногами, из него выдались два пупырчато-зелёных, с белыми метками-пролежнями на боках, огурца…
Дважды я подводил «дядьку» к лодке, но «захомутать» не мог: много лет верой и правдой служивший мне подсачек тут оказался и узок, и мелковат. Когда, с третьего раза, я всё же поддел рыбину и попытался её приподнять, чтобы перевалить в лодку, обломившийся с одной стороны проволочный обруч подсачека обмяк. Я заорал что-то нечленораздельное, дуром рванул подсачек на себя и, стоя на коленях, успел подхватить сетку рукой и перевалить промедлившую сделать последний рывок рыбину в лодку…
На траве сазан, казавшийся в воде просто монстром, стал задрёмывать и как-то сжался, усох. Беспристрастный безмен, не желая тешить самолюбие победителя, показал «восемь с копейками». С точки зрения трофейных величин, наверное, не бог весть что. Но это вы сами скажете — потом, когда такого же вытащите. И когда ваш разом севший голос перестанет предательски дрожать…
4
Донские сазаны…
Теперь эти слова уже не были для меня отвлечённым понятием. К тому же я полюбил зорями, а порой и ночами, ловить леща с лодки, с кормушкой: короткий удильник с большим пружинным сторожком на конце, деликатная оснастка, тонкий полуметровый поводок, маленькая светящаяся мормышка, кажущаяся игрушечной. Удильник держишь в руке, и хорошую поклёвку не проворонишь, даже когда совсем стемнеет: характерная лещиная потяжка, согнув сторожок, тут же отдаётся в руку. Тут уж не зевай…
Сазаны, будто признав за своего, стали постоянно меня проведывать. Случалось это обычно под вечер, когда солнце уже начинало приминать траву в дальней лесополосе, готовя себе ночлег. И повторялось всё, как в кошмарном сне: засечка, рывок, обрыв. Если обрыва не случалось, начинался цирк на воде: чтобы погасить рывки сазана, удильник приходилось всё время держать на весу, пред собой, выписывая им замысловатые фигуры. Наверное, со стороны, с берега на это было занятно смотреть, и без зрителей (и, понятное дело, комментаторов) сие действо не обходилось.
Представление длилось обычно минут тридцать-сорок, руки немели, плечи начинало ломить, но разве можно, ввязавшись в драку, сдаваться после первого же синяка?
Иногда удавалось вконец умаявшегося «дядьку» поднять на поверхность, подвести к лодке, но тем всё и кончалось: слишком тонок был лещиный поводок, слишком слаба мормышка. За несколько лет таких «тёплых» встреч, ставших уже чем-то вроде священного рыбацкого ритуала, гостем моего садка стал всего-то один сазанчик на три с половиной килограмма. Но я продолжал упорствовать: менял леску, подбирал мормышки, расписывал заранее стратегию и тактику сражения. И ждал, ждал своего часа…
5
Сазаны, донские сазаны…
Держатся они в самых неподходящих для ловли местах: в омутах с твёрдым, уступами, дном, в крепях-коряжниках — поди их оттуда вымани. Ниже устья одного из левобережных донских ериков (течёт он из старицы только по весне) места именно такие.
И вот летом минувшего года вдоль коряжника, на границе сильного стрежневого течения я пытаюсь ловить густеру, которая тут берётся такая, что, показывая размеры, до локтевого сгиба синяков на руке набьёшь. Но сегодня густера молчит. В садке — пара скромных подлещиков, на часах — конец рыбалки.
Последняя попытка у нижнего края коряжника. Поклёвка, подсечка. Рывок, снасть уверенно и неуклонно движется к берегу, к ветвистому полузатопленному дубу. Давит так, что обжигает пальцы, удерживающие катушку. Наконец удается развернуть рыбину, по дуге она уходит вниз по течению, в глубину. Мелькает предательская мыслишка: «Опять нанайская борьба — с хорошо известным финалом…»
Поднявшись наверх метрах в двадцати от лодки, сазан — ох, большой! — снова уходит в глубину, правит к берегу. Но вскоре движение замедляется, как будто там, у самого дна, кто-то схватил рыбину за хвост и держит — ни туда, ни сюда. Значит, завел всё-таки — то ли за ветку, то ли за перемёт. Всё, финита…
Пора домой. Но зачем-то достаю из сумки пакет с принадлежностями, подрагивающими пальцами вяжу новый поводок.
Меняю место. Забрасываю снасть. Поклёвка — уверенная, один в один как та, недавняя — следует почти сразу. Вот везуха-то! Представление начинается, на арене — снова я, рыжий клоун. Или — белый?
На том берегу — довольно молодая амазонка в штормовке, из местных, она приехала на велосипеде, рыбачит на фидер с берега. Встала, смотрит на меня во все глаза: дескать, чего это он там выделывает? Что ж, будем считать, что дорог не результат — дорого внимание…
Минут через сорок сазан впервые показывает спину метрах в десяти ниже лодки. Рук своих я уже не чую. На сколько ещё хватит терпения? Нет, только не спешить, не стремиться побыстрее подвести к лодке. Не давая воли, не отпуская далеко — водить и водить, как бодливого бычка, умаять. Поводок-то такой — без очков и не разглядишь, ноль двадцать два миллиметра…
И вот он уже совсем близко, — жёлтый, вызолоченный вечерним августовским солнцем кольчужистый сазаний бок. Подсачек теперь у меня надёжный, с таким широким ртом, что и легковушка типа «Оки» проскочит без заминки. Он уже в воде. Нужно только развернуть этого умаянного сражением подводного рыцаря, да так, чтобы он не сразу увидел подведенную к самому его забралу сетку-подхватку; после того, как он её увидит, до бешеного рывка у меня будет всего одно мгновение…
Когда плыл вдоль берега к своей стоянке, держак подсачека высовывался из лодки далеко вперёд, как готовое к бою носовое орудие. Вытаскивать сазана из сетки в лодке я не рискнул: очухавшись, он стал вести себя буйно, всё норовил привстать и схватиться со мной врукопашную. Так я и вынес потом его, пыхтя, по крутым ступенькам на высокий береговой обрыв. Прикинул: чуток поменьше того, первого, с Суходонецкой переправы, но всё равно — хорош!
Как ни устал, а всё-таки не удержался: отступив маленько от края обрыва, поднял живое золото удачи перед собой, показывая Реке: «Смотри, я сумел!».
Рыбачка с того берега молча помахала мне рукой…
