* * *
Что согревает нам души тайком,
даже когда непогодит?
Что мы колдуем над белым листом,
даже когда не выходит?
Будто бы впрямь что-то весит улов,
пойманный мысленно в сети.
Будто бы впрямь от единственных слов
что-то зависит на свете.
* * *
Для тщеславья глух и нем,
ни велик, ни мал,
оставайся-ка ничем,
если чем-то стал.
Вот и в кроне ветровой,
затенён, лучист,
выше, ниже, – лист живой,
первым долгом лист.
* * *
Воробей-воробышек
с виду так обычен.
Воробей-воробышек
тем и симпатичен.
Ни на грамм вальяжности,
ни на грош фасона,
ни сознанья важности
собственной персоны.
* * *
Всё набело у нас, а надо бы вчерне
над участью корпеть, оттачивать решенье.
Но если что не так, другая жизнь при мне.
Поправкою к судьбе живи, воображенье.
На свой резон и вкус года перекрои.
Несбывшееся пусть сбывается свободно.
Сверкают – чем не явь! – сокровища твои,
уносят хоть куда и дарят что угодно.
* * *
Наши с тобой заповедные дали,
годы похожи на местность в холмах.
Что мы умели бы, кем бы мы стали,
если б носила нас жизнь на руках,
если б хранила от ноши громоздкой,
сыпля благами без мер, без границ,
и не была бы достаточно жёсткой
даже помимо трагичных страниц?
* * *
Сам себе подсудимый и суд –
вот поэт. Приглядитесь к поэтам.
Незапятнанной совесть несут
в полустёршемся звании этом.
Всё богатство – тот будущий стих,
что когда-нибудь должен родиться.
Ни скупцов, ни воров среди них,
ни убийц – только самоубийцы.
* * *
Не обитать, как в раю,
вечной души не неволить,
заживо – слабость свою
не опекать и не холить.
Ибо вовек не мертво:
что в свою участь ни втисни,
это лишь доля того,
что за пределами жизни.
* * *
Теме этого дождя,
что звучит без вариаций,
видно, день и два спустя,
как старушке, повторяться.
Юный Моцарт нас забыл,
а Сальериеву бесу
раскрутить хватило сил
механическую пьесу.
Испытует не шутя
слух бездушная забава.
В монотонный шум дождя
звук подмешан, как отрава, –
кто-то явственно почти
с мелкой пылью водяною
так и хочет в дом войти
потолком, стеклом, стеною.
Шаткий мир, непрочный быт,
от конечного распада
вас пока ещё хранит
ненадёжная преграда.
И спешу, пером ведя
по листу бумаги, слыша
неуёмный стук дождя
по окну и скату крыши.
ПЕСНЯ О ПОРТНОМ
Не ходят беды стороной.
Но как-никак живёт портной
в старинной песне, вдалеке,
в почти умолкшем языке.
Прихлынув, душу бередит
мотив сквозь местечковый быт,
погромы, гетто, газ печной,
рвы с шевелящейся землёй.
У песни – песенный удел.
Осталась в тех, кто уцелел.
И я узнала не из книг
Шолом Алейхема язык.
Её, по дому не снуя,
певала бабушка моя.
Её доныне мой отец
поёт, вздыхая подконец.
Выходит, я пошла в родню.
Перевести, о чём пою,
я попытаюсь, но прости –
точь-в-точь нельзя перевести:
«Все дни портной
сидит с иглой.
Встаёт чуть свет,
а хлеба нет.
Лишь знай держись –
кругом нужда.
Коль это – жизнь,
Что смерть тогда?»
Не песня – кособокий кров.
Дом без еды, и печь без дров.
И над шитьём сидит, понур,
бедняк с юдовинских гравюр.
Его б от песни отделить.
Его б меж нами поселить.
Ему б вручить немедля дар –
зарплату или гонорар.
Ему б освоиться в судьбе
и словно бы не о себе
тянуть вполголоса напев,
чтоб не забыться, очерствев.
