«Божественную комедию» Данте принято относить к так называемым бессмертным произведениям мировой литературы. Этот эпитет от постоянного употребления в отношении произведений искусства стал довольно затертым и воспринимается уже, скорее, шаблонно – как, скажем, тонкий лирик или сложная душевная организация героя. Но в том-то и вся соль, что «Комедия» действительно бессмертна – по крайней мере, пока живет человечество и пока хоть один человек на Земле умеет читать.
Несмотря на огромное количество персонажей, деталей и эпизодов, напрямую связанных с современным автору миру, причем миру, ограниченному его родным городом и знакомым ему людьми, несмотря на обилие политики, злободневной и актуальной именно на момент создания поэмы, все же произведение это, в первую очередь о чем-то другом. «Божественная комедия» - это поэма о любви, любви одновременно земной и неземной, конкретно персонифицированной и божественно всеобъемлющей. Притом, произведение глубоко личное, в котором отображена та вселенная, которую, по сути, видеть мог один только человек – автор «Комедии». Вот именно потому мы и считаем, что слово «бессмертный» в отношении поэмы Данте может употребляться скорее не как эпитет, а как строгий термин.
Мир «Божественной комедии» - это довольно прозрачная для восприятия и одновременно сложно и гармонично выстроенная вселенная. В ней, так или иначе, переплетены античная космогония, элементы универсума «Энеиды», философия Платона и средневековое богословие. Было бы ошибкой считать, что классическая триада католического мировидения Ад – Чистилище – Рай выступает у Данте в том же виде, как и в догматическом богословии. Мир «Комедии» - это мир прежде всего сновидческий. Это подтверждается многими и многими отсылками к тексту, мы упомянем лишь то, что самое начало поэмы поразительно напоминает начало сновидения, и сам Данте на протяжении действия не раз это подтверждает. Порой совершенно прямо: «Но мчится время сна»[] - говорит автору-герою Беатриче, поторапливая его в конце последней части «Комедии».
Сразу оговоримся, что ни одна из точек зрения, высказанных здесь, не претендует на единственно верную. Мы лишь хотим дать некоторые возможные варианты рассмотрения особенностей видения мира в этом произведении.
Начнем мы с того, что вся система мироздания у Данте подчинена довольно строгой логике и преисполнена гармонии. Трехчастное деление вселенной, девятичастное деление каждого из трех миров – вся эта магия сакральных чисел даже в современном Данте мире уходила корнями в темную даль веков. Здесь можно вспомнить и Платона с его богом-числом, и христианскую эзотерику, и древние дохристианские мистические учения о священных числах и их соотношениях во вселенной.
Не будем углубляться в сложные и противоречивые построения, связанные с магией чисел. Нам сейчас важнее другое – законченная гармоничность, безупречная стройность мира «Божественной комедии». Ни одна деталь, ни одно число, ни один поворот дороги, которой автор-герой восходит к Небесам, у Данте не случаен. Все продуманно и все оправданно. Но что не менее важно для художественного произведения, все прекрасно выписано. Четко, выпукло и явственно-зримо.
Многие вещи эзотерического, мистического характера, передающие столь сложные для восприятия аспекты и понятия мироздания и человеческой жизни страдают одним и тем же недостатком. Они неуклонно уводят читателя в мир схематичных построений и абстракций, которые невозможно ни увидеть, ни услышать, ни попробовать на вкус. Иное дело у Данте. И темнота у него темная, и ослепительный свет действительно слепит глаза, и запах дыма щекочет ноздри, и голоса ангелов звенят в чистом горнем пространстве.
Мы хотим сказать всем этим о силе воздействия текста на читателя, о достоверности художественного образа. Именно это, а не что-либо другое и есть главное свидетельство уровня мастерства автора литературного произведения. Известно, что можно написать книгу о событиях и лицах, каждое из которых имело место быть в реальной жизни, не отступая от факта изображаемого ни на йоту – и все равно это произведение будет неправдоподобным и неживым. Это будет мертвая буква, набор языковых знаков, за которыми можно увидеть только бумагу, на которой эти знаки набраны. Но можно написать произведение, в котором все персонажи и все события будут от начала до конца созданными исключительно воображением автора. Притом происходить эти события с этими героями будут на фоне пейзажей, имеющих точно такую же природу. И это будет великолепный живой текст, читая который, мы будем верить каждой детали, каждому повороту сюжета. Или, если хотите, читая который, мы не будем видеть языковых знаков, напечатанных на бумаге.
В доказательство приведем всего несколько первых попавшихся нам в тексте деталей. Их вполне достаточно, чтобы красочно проиллюстрировать известный тезис о том, что настоящую литературу всегда отличало повышенное внимание к живой детали.
Итак:
«…озеро, от стужи
Подобное стеклу, а не волнам.»
«…аисту под звук стуча зубами…»
«…веки им обледенил мороз.
Бревно с бревном скоба бы не скрепила
Столь прочно…»
«…был ясней,
Чем в мягком воске образ впечатленный.»
«…змееныш лютый, желто-черный,
Как шарик перца…[]»
Все эти рассуждения здесь не к тому, чтобы очередной раз доказать давно уже, кажется, доказанное – живое бессмертие «Божественной комедии» Данте. Смысл в том, что это самое живое бессмертие, эта достоверность и явственная ощутимость всех образов поэмы – и есть одна из основных особенностей видения мира у Данте.
Вряд ли хотя бы один человек в здравом уме станет всерьез говорить о путешествии, совершенном автором-героем поэмы, как о чем-то реальном. И в то же время в этом путешествии реально все. Здесь мы снова подходим к тому тезису, что мир поэмы – это мир сновидения. И символы, которые видит Данте на протяжении своего долгого пути – это символы именно сна. Не умозрительно-отвлеченные, но и не реально воплощенные. Персонажи, знакомые Данте из его реальной, даже бытовой жизни, отчего-то совсем не кажутся абсурдными, находясь рядом с ветхозаветными пророками или серафимами. Именно увлекая нас логикой сновидения, автор позволяет нам увидеть и воспринять все, как должное, правдоподобно и вполне реалистично. Однако не будем забывать, что это все-таки сон, а потому и логика здесь своя, и видение мироздания весьма отличное от принятого в годы написания поэмы богословского восприятия.
Достаточно вспомнить первый круг Ада – Лимбо, где в вечной темноте, не испытывая страданий, но не видя и радости, обитают совершенно различные персонажи. Если младенцы, умершие некрещеными, - это прямое следствие католической догматики, согласно которой именно в Лимбо для них подходящее место, то, как быть с античными философами и добродетельными мусульманами? Вряд ли хотя бы один современный Данте богослов принял бы это допущение. С другой стороны – все довольно логично и оправданно.
Попробуем посмотреть на это специфическое Лимбо непредвзято.
Великие поэты и мыслители древности – древности, не знавшей Христа и триединого Бога – вряд ли могли бы оказаться в Раю. Потому что первейшего, согласно все той же средневековой догматике (не будем забывать, что Данте жил в Европе, которая еще не знала позитивизма, не вкусила плодов просвещения, и принадлежал именно к католической культуре, пронизывавшей всю современную автору жизнь в различных ее проявлениях) условия, необходимого для возможности вознесения души на Небо – крещения – души этих, без сомнения, достойных людей, объективно не имели.
Но, все-таки, переносить вечные муки в Аду им тоже было не за что. Поэтому они обитали в местах не столь отдаленных от Адских Врат, где, правда, не было ни солнечного света, ни чувства радости, но все же не было и чертей с трезубцами, и огненных рек. Они прогуливались по двору весьма достойного замка и предавались размышлениям и беседам:
«Высокий замок предо мной возник,
Семь раз обвитый стройными стенами;
Кругом бежал приветливый родник.[]»
Но ведь при жизни они дерзали постичь смысл бытия и законы мироздания – стремления вполне благие, если бы не одно «но». «Но» заключается в том, что по мысли Данте, все они стремились к этому исходя единственно из возможностей своего собственного разума, и, видимо, их переоценили. Им не хватало очень важной вещи – смирения, без которой самые благие дерзания несут в себе огромный заряд гордыни. Следовательно – их участь в Лимбо логична.
Но тут возникает еще одно «но». Допустим, что все это так, и что наши упрощенные рассуждения – в принципе верны. Тогда отчего античные философы и поэты живут в средневековом замке?
Мы склонны считать, что это еще одно напоминание о логике сновидения, по которой выстроена поэма.
Рассмотрим еще один не менее интересный аспект поэмы, характеризующий мировосприятие Данте. А именно – взаимоотношения реальных исторических персонажей и представлений о них в тексте поэмы. Мы уже не раз упоминали тот факт, что «Божественная комедия» буквально изобилует героями, которые имели прямое отношение к жизни Данте. Это жители Вероны, либо уже умершие, либо еще живущие на момент создания произведения. Но все они, так или иначе, повлияли на ход жизни и истории города.
Интересно, что ради того, чтобы задать какие-либо вопросы, относящиеся к политической и общественной жизни Италии, Данте помещает в иной мир тени людей, которые были еще живы, пока писалась поэма. Если бы все происходящее в поэме должно было восприниматься как реальность (пусть и в ее мистическом срезе), то Данте можно было бы обвинить в определенной доле цинизма и жестокости. Действительно, разве не об этом свидетельствует факт помещения живых еще и здравствующих современников, с которыми, может быть, автор ежедневно встречается на улицах города, в какой-либо круг Ада. Причем, немаловажно, что автор тем самым берет на себя еще и полномочия Бога, определяя посмертную судьбу человека исходя из оценки его поступков при жизни.
Но стоит только вспомнить, что мы имеем дело со сновидческим миром, как все эти недоумения разом исчезают. Логика сна такова, что встретить человека, с которым вчера вечером разговаривал о политике на углу соседнего дома, в нижнем Аду вполне естественно. Причем оценка его деяний и соответственный вердикт, согласно которому человек оказывается, скажем, на берегу ледяного озера, не снимается, но переходит в иной качественный разряд. Это уже не самонадеянным образом взятое на себя право судить других людей, а скорее, очная ставка с собственной совестью – того, кто видит этот сон.
Между прочим, сон этот видит не только автор-герой поэмы, но и тот, кто поэму читает. И для читателя возникает еще одно измерение. Для него это не только очная ставка не только с реальным (пусть когда-то и где-то, в Вероне четырнадцатого столетия, но все же вполне реальным) персонажем, поступавшим в жизни определенным образом и вызвавшим тем самым для себя определенные последствия. Не только очная ставка с совестью автора-героя-Данте, встречающего своего знакомого и одновременно героя своего литературного произведения в путешествии, им же самим совершаемым и создаваемым. Для читателя это еще и очная ставка со своей личной совестью, так или иначе воспринимающей две предыдущие очные ставки и оценивающих их, в соотнесении с восприятием своих поступков.
Во всем этом мы видим немало своеобразия «Божественной комедии». Если взять, к примеру, ту же «Энеиду» или эпосы Гомера, то там мы не увидим такого сложного построения, в котором читатель – при всей видимой прозрачности и легкости чтения поэмы – мог бы обнаружить настолько интересные для себя открытия. В «Илиаде» действует множество героев, но Гомер не имеет к ним прямого отношения. Он сам – не участник событий, и даже как будто и не автор их, а только лишь интерпретатор и литератор, обрабатывающий факты истории и создающий из них литературный текст. Мы можем по-разному воспринимать поступки героев Гомера, но четкой взаимосвязи с собственными поступками и взглядом на мир мы вряд ли почувствуем. Не хватает того самого связующего звена, посредством которого мы сами становимся в какой-то мере участниками действия произведения. Как раз это звено и присутствует в «Комедии» Данте, делая ее произведением, в котором картина мира не похожа ни на одну другую.
Иными словами, взаимоотношения Данте-героя и Данте-автора поэмы создают новое измерение для читательского восприятия мира «Божественной комедии».
Вряд ли здесь имеет смысл углубляться в эту тему дальше, доказывая тот факт, что новое измерение для читателя возникает в восприятии не только мира поэмы, но и мира самого читателя. Это уже предмет не совсем литературоведения и совсем не разговор по теме, вынесенной в заглавии работы.
Кроме тех персонажей, которые были современниками Данте, в «Божественной комедии» действуют исторические фигуры, ушедшие из жизни задолго до рождения автора поэмы. С ними, конечно, проще. Оценить их действия в истории мира можно, опираясь только на те свидетельства, которые остались от них. Иначе говоря, в Аду, в Чистилище и в Раю Данте встречает тени не реальных исторических лиц, а, скорее, тени представлений о них. Определенные восприятия их деяний, маски, нарисованные современниками – а чаще потомками – находятся порой в довольно неожиданных взаимоотношениях друг с другом и с теми, кого автор-герой знал или, по крайней мере, мог знать лично.
Чтобы попытаться понять эти отношения, кроме логики сновидения нам понадобится другой аспект мировосприятия Данте – назовем его мессианско-исторический. Все герои, имеющие отношение к истории, политике, общественной и религиозной жизни Италии, встречающиеся на протяжении поэмы, обладают одной характерной особенностью. Они помогают автору выразить его отношение к историческому прошлому и настоящему Италии и его взгляды на то, каким он видит ее будущее.
Общее место говорить о том, что Данте не был сторонником политики, проводимой Римским папой в отношении государства и церкви. Такое же общее место в том, что Данте при этом вряд ли сомневался в том, что католическая Церковь – единственно истинная на планете. Помимо этого, Данте был горячим патриотом и видел спасительное будущее мира в объединении Италии (а затем и мира) под эгидой католической церкви.
Все это так, но, во-первых, Данте не мог не видеть и реальное положение вещей в современной ему Италии. Исходя из этого, концепция будущего европейского мира, основанная на переосмыслении истории Римской империи и ее вселенской объединяющей миссии, вкупе с апокалипсической теологией, не могла не восприниматься даже самим автором более как идеальная утопия, нежели как пророчество о реальных судьбах мира. Во-вторых, его толкование многих положений христианской концепции истории и дохристианской истории Рима довольно заметно отличалось от принятой в его время официальной католической доктрины. По крайней мере, это один из возможных взглядов на данную сторону видения мира «Божественной комедии», на котором мы, разумеется, не настаиваем.
Попробуем изложить космогонию «Божественной комедии» в сжатом виде.
Вся вселенная делится на мир живых – непосредственно нашу Землю и мир посмертной жизни души. Сам мир живых практически не фигурирует в поэме. Точнее, он не представлен непосредственно, но из него постоянно тянутся ниточки в виде разговоров с тенями смертных. Далее, в центре северного полушария планеты находится священная гора Сион. Там же располагается вход в Ад. В центре южного полушария среди океана расположен остров, в центре которого гора, на вершине которой – Эдем, или земной рай, в котором изначально жили люди. Сама гора являет собой Чистилище, в котором очищаются души кающихся грешников перед входом в Рай небесный. Ад делится на девять кругов, причем первые четыре принадлежат верхнему Аду, а последние пять – внутреннему, за железными воротами адского города. На самом дне Ада располагается ледяное озеро, где вмерзший Люцифер терзает в трех пастях трех величайших грешников. Рай небесный так же делится на девять восходящих сфер, соответствующих небесам различных планет и звезд и десятое небо, за которым – Перводвигатель, то есть сам Бог.
Вся эта гармоничная и стройная картина мироздания в основе своей имеет христианскую концепцию устройства вселенной. При этом определенные детали Ада, напрямую отсылают нас к поэме Вергилия, а какие-то аспекты общего мироустройства или гармонии небесных сфер – к античной философии. Несколько странно встречать в традиционном средневековом Аде Харона, кентавров или реку Стикс. С другой стороны, в поэме нет ничего неоправданного или случайного. Харон предстает в виде демона:
«… бес Харон сзывает стаю грешных,
Вращая взор, как уголья в золе,
И гонит их и бьет веслом неспешных []»
Река Стикс по мере своего нисхождения к центру Ада превращается из реки, через которую переправляются тени мертвых, в реку слез, реку крови и реку огня, чтобы на самом дне стать промерзшим насквозь ледяным болотом.
И все же величественное полотно вселенского устройства, явленное в поэме, принадлежит прежде всего перу Данте Алигьери, а не христианской теологии или античной поэзии. И эта взаимосвязь и гармоничное единство всех ее элементов только подчеркивает сновидческую природу мира «Божественной комедии» и ее безусловную оригинальность.
Весьма любопытна и неслучайна еще одна сторона мировосприятия в поэме. Продвигаясь вслед за автором героем до самого дна Ада и вверх, к самому Первоистоку, нельзя не увидеть вот что. Прослеживается явная и четкая взаимосвязь скорости движения, количества света и плотности материи.
Если мы несколько изменим траекторию и пройдем от ледяного болота, где вмерз Люцифер, до Розы Мира, в центре которой – Бог, мы увидим следующую картину.
На самом дне, в центре Земли, материя обладает наивысшей плотностью. Здесь практически нет места духу – ни любви, ни бескорыстного самопожертвования, ни света. Только лед, мрак и бесконечное страдание. Поднимаясь выше, ближе к выходу (точнее, входу в Ад), плотность материи падает, появляется какое-то подобие света, и страдание теряет свой абсолютный характер. При этом оно все-таки нескончаемо и настоящего, истинного света здесь нет. Даже Лимбо – это все равно Ад.
Поднимаясь по мере очищения и раскаяния в грехах к вершине горы Чистилища, мы уже можем видеть настоящий свет и чувствовать связь с Источником жизни, пусть и временно потерянную по своей же вине. Скорость движения увеличивается, и плотность материи разрежается еще более, уступая место чистому духу. На вершине горы, в земном раю, утраченном из-за человеческой гордыни (причем, утраченной, согласно Данте, очень скоро после появления человека на свет), мы уже способны видеть настоящий свет и ощущать прямую связь с Первоистоком.
По мере вознесения на каждое следующее небо Рая, мы все ближе продвигаемся к Началу Начал, области чистого духа. Материя уже теряет свое довлеющее качество, становясь тем, чем являлась всегда – все тем же светом. Вокруг Перводвигателя скорость движения максимальна, материи нет – есть только чистый свет и любовь, которая и «движет солнце и светила».
«Все, что умрет, и все, что не умрет, -
Лишь отблеск Мысли, коей Всемогущий
Своей Любовью бытие дает…[]»
Вся космогония поэмы в целом ничуть не противоречит христианской теологии, являясь при этом прекрасным, гармоничным и детально выписанным художественным образом, принадлежащим перу гениального Данте. В скобках заметим, что количество и зримая выпуклость деталей уменьшается тем явственней, чем ближе автор-герой продвигается к Первоистоку. И здесь мы сами приближаемся к тому, что вся сновидческая логика поэмы качественно перевоплощается в некий сверхреализм, обретая логику природы мироздания:
«Он не нарочно мглой себя облек,
А поневоле: взлет его суждений
Для цели смертных слишком был высок.[]»
Где сон, а где явь, и в чем их принципиальное различие, уже трудно понять, наблюдая светящиеся существа высших сфер. Все чаще Данте говорит то, что ни разу не сказал в Аду или Чистилище – о том, что его язык неспособен даже приблизительно выразить то, что видят его глаза:
«О, если б слово мысль мою вмещало, -
Хоть перед тем, что взор увидел мой,
Мысль такова, что мало молвить: "Мало"![]»
Но и глаза в конечном итоге отказывают автору, когда он всматривается в Первоисток:
«Здесь изнемог высокий духа взлет[]»
Итак, мы приходим к заключению. Хотелось бы отметить вот какие моменты. Во-первых, «Божественная комедия» - произведение необыкновенно цельное, гармоничное и самодостаточное, несмотря на множество взаимосвязей его с другими текстами. Рискнем предположить, что даже вне так называемого контекста, вне отсылок к «Энеиде», трудам Фомы Аквинского и философии Платона, вне параллелей с обстоятельствами реальной биографии Данте, «Божественная комедия» оставалась бы тем, что она есть – одним из величайших произведений мировой литературы. То видение мира, которое предлагает нам Данте на страницах своей поэмы, заслуживает самого внимательного и – что немаловажно – увлекательного прочтения.
Мир «Комедии» грандиозен в своем вселенском масштабе и всеохватности и одновременно чрезвычайно личностен и человечен. От самого дна Нижнего Ада до самых высочайших сфер Неба главной темой и главной нитью проходит человек с его любовью, с его свободой воли и с его ответственностью за эту свободу. Этот мир не безличен и не дегуманизирован. Именно человек, с его грехами и добродетелями, с его совершенством и несовершенством, в его непосредственной взаимосвязи с Богом, как единственным источником жизни и любви, выступает стержнем огромной поэмы.
И неслучайно финальным аккордом, недосказанным образом и непостижимым видением Данте прозревает в глубине Центра Мироздания человеческий лик. Больше герою-автору сказать нам уже нечего. Все, что могло быть сказано Данте словами – было им сказано.
