1. Начало войны
21 июня 1941 г. учебный крейсер "Коминтерн", после длительного учебного плавания вернулся в город Севастополь. Крейсер был последним и единственным кораблем Черноморского флота, паровые машины которого работали на угле. Его орудия были сохранены только по левому борту, правый борт был разоружен. На борту крейсера, кроме штатной команды, находились практиканты, курсанты севастопольского Военно-морского училища береговой обороны имени ЛКСМУ[1].
Еще в апреле, сразу после выхода крейсера в море, был перед строем зачитан приказ о том, что учения эти особые и проводятся в обстановке вероятного появления действительного противника.
Так как войну с Германией не предполагали, а в училище, как на вероятного противника, ориентировали на Турцию, мы выслушали приказ как форму привлечения внимания курсантов. За весь период учений, а он продолжался более 2-х месяцев, мы ни разу не увольнялись на берег, а в Одессу, Севастополь и Новороссийск заходили на "бункеровку" углем только в будни. Увольнение же допускалось лишь в воскресенье. Мы роптали, но считали это нормальным.
21 июня крейсер вернулся в Севастополь и стал на свою якорную стоянку. Офицерский состав корабля и женатые старшины сверхсрочной службы убыли наконец в город к своим семьям.
В 4:00 утра в ночь с 21 на 22 июня нас разбудила стрельба зенитных орудий. Мы вышли на верхнюю палубу и увидели, что высоко в небе, в перекрестии лучей прожекторов, летят самолеты, по которым ведется артиллерийский огонь зенитных батарей кораблей и базы. Мы решили, что это продолжение учений, что кончились учения кораблей флота и начались учения базы флота. Высказывались предположения, что это освещаются то ли буксируемые самолетами планеры-цели, то ли радиоуправляемые самолеты-цели. Никто не подумал, что это – война. Все снова пошли спать.
Вскоре прозвучали сигналы по базе "Како-Ща-Слово", имеющие значение "Главной базе большой сбор". Шлюпки и баркасы крейсера, в соответствии с регламентом, пошли к Графской пристани – принять на борт своих офицеров и старшин, возвращающихся по тревоге на свои корабли.
Что самолеты, летящие на большой высоте, почти вне досягаемости орудийного огня, отвлекали своим звуком противовоздушную оборону, мы поняли через несколько часов. Утром обнаружилось, что фарватер, по которому корабли выходили из базы, заминирован магнитными минами и флот заблокирован в базе.
В 8:00 утра командование объявило о нападении Германии на Советский Союз. В 12:00 мы слушали радиообращение к народу. В тот же день все курсанты были сняты с крейсера и отправлены в казармы училища на формирование курсантских батарей. Училище располагало, кроме стационарной береговой батареи среднего и крупного корабельного калибра, несколькими недавно поступившими зенитными батареями 85-мм, 76-мм и 37-мм орудий, укомплектованных самыми совершенными на тот период приборами управления зенитным огнем (ПУАЗО-3), крупнокалиберными пулеметами ДШК (12,7-мм) и зенитными установками, состоящими из счетверенных пулеметов «Максим» 7,62 мм.
Меня распределили в батарею 76,2-мм орудий, направленную к Южной бухте прикрывать от налетов авиации базу торпедных катеров. Нашей задачей было прикрывать батарею от атак штурмовой авиации. Меня назначили командиром отделения-наводчиков счетверенной установки пулеметов "Максим". Назначение было обусловлено тем, что я хорошо стрелял из всех видов стрелкового оружия. В 1937-38 годах я успешно закончил без отрыва от производства школу снайперов Осоавиахима – организации, занимавшейся допризывной подготовкой молодежи. Я входил в спортивную команду училища по стрельбе, и в качестве табельного оружия у меня была винтовка с оптическим прицелом.
Каждую ночь прилетали немецкие самолеты. Под аккомпанемент зенитной артиллерии, бесцельно стрелявшей заградительным огнем, группы самолетов, выключив двигатели над Крымом, планировали в сторону севастопольской бухты, с небольшой высоты сбрасывали мины над фарватером, а над морем включали двигатели и уходили. Немецкие летчики при постановке магнитных мин ориентировались на огонь артиллерии, прожекторы, обозначавшие затемненную базу, и огни сигнальных ракет, выстреливаемых диверсантами в сторону целей. Нас раздражал «ракетчик», стрелявший сериями сигнальных ракет в сторону базы торпедных катеров. В одну из ночей мне удалось поймать его в прицел своей винтовки и ликвидировать. Это был мой первый немец. Я пришел в ужас, когда утром среди скал мы обнаружили его тело в краснофлотской форме. Благо, при нем были обнаружены ракетница и запас ракетных патронов, не вызывавших сомнения в стране изготовителе.
Из-за интенсивного минирования флот был полностью заблокирован. Корабли, пытавшиеся уйти из базы, подрывались на минах. Началось траление фарватера. Проводили на буксире груженные металлоломом железные баржи. Вроде мин нет. Но как только за баржей шел корабль, он подрывался на мине. Несколько недель шли поиски способа разминирования, и он был найден. Ночью немцы ставили мины, а днем их подрывали электромагнитным индуктором, буксируемым немагнитным судном. Флот был разблокирован.
С наступлением темноты и появлением в небе немецких самолетов вся зенитная артиллерия базы и кораблей открывала многослойный заградительный огонь. Прожекторы, спаренные со звукоулавливателями, не освещали самолеты, которые с выключенными двигателями, планируя, снижались в сторону бухты и с высоты 20-30 метров сбрасывали мины. Свистящий звук снижающихся самолетов на шумовом фоне, создаваемом двигателями отвлекающих самолетов и стрельбы по ним, не был слышен. Иногда мы замечали промелькнувшие в небе тени над головой, но стрелять вслед удаляющемуся было самолету бесполезно.
Днем авиация противника бездействовала, и командование училища организовало учебу курсантов по сокращенной программе, прямо на огневых позициях. Были исключены все предметы, не имевшие прямого отношения к специальности. Проводились подробные разборки не учебных, а боевых стрельб. Отмечались удачи и ошибки. Проводились тренировки на автоматизм.
Понемногу стала проясняться тактика немецкой авиации и вырабатываться наша тактика борьбы с нею. Уже через несколько недель, организовав вполне удовлетворительное взаимодействие береговой системы наблюдения оповещения и связи (СНиС) с такой же системой флота, командование училища создало условия для более эффективного ведения огня. Ведя огонь, мы вынуждал самолеты изменить курс, и летчики сбрасывали мины раньше времени или не точно. В этом случае мины попадали на берег и самоликвидировались, рвались, как бомбы. Сбили ли мы тогда хоть один самолет противника? Мы этого знать не могли. Самолеты уходили в сторону моря, и их дальнейшая судьба неизвестна. Те самолеты, которые были подбиты и упали в море, были целью десятков батарей. Но, видимо, огонь мешал немцам. Немецкая авиация начала вести интенсивную противозенитную борьбу. Одновременно с минированием акватории бухты, проводимой одними группами самолетов, другие группы самолетов также бесшумно сбрасывали груз бомб на стреляющие батареи.
Эти первые недели войны были особенно трудными для нас, потому что:
– командование не имело опыта борьбы с авиацией противника;
– немецкая авиация действовала согласованно, так как самолеты были оборудованы радиопереговорными устройствами;
– наши батареи были квази-стационарными, т.е. имели лишь одну огневую позицию, засеченную немецкой авиацией, что давало немцам возможность вести бомбометание с большой высоты, по площади, без прицеливания, пользуясь только навигационными приборами;
– наше суточное расписание было определено ритмом, заданным немцами: с наступлением темноты боевое дежурство и ведение огня. Немецкая авиация шла волнами, всю ночь до рассвета. С наступлением рассвета – отправка раненых в госпиталь, восстановление укрытий и брустверов, чистка орудий и комплектование боеприпасами. Лишь потом еда и сон. А через несколько часов – учеба до наступления сумерек. И никаких скидок на недосыпание или усталость.
С целью сокращения потерь, которые несли зенитные батареи, командование приказало оборудовать по две запасные позиции, и мы их ежедневно меняли. Как правило, позиция, с которой мы прошлой ночью вели огонь, следующей ночью подвергалась бомбежке. Так мы и играли с немцами в "кошки-мышки". Смена огневой позиции отнимала у нас драгоценное время сна, но сокращала потери и показала нам, будущим командирам, что немцы педанты и точно выполняют приказ. Они бомбят не стреляющую батарею, а огневую позицию, указанную им в качестве цели. Стало ясно, что, при высоком уровне военного мастерства, немцы безынициативны, действия их предсказуемы. Немцы учили нас воевать с собой.
Фронт приближался к Севастополю. В тяжелой военной обстановке после сдачи Одессы и эвакуации остатков войск, обороняющих Одессу и Севастополь, после прорыва немцами нашей обороны на Крымском перешейке командование приняло решение: курсантов первого года обучения выпустить младшими лейтенантами и старшинами и направить в части, обороняющие Севастополь; курсантов второго года обучения вывезти из Севастополя, дать возможность сдать экзамены к направить на командные должности во вновь формируемые части. В одном из боев я был ранен в ногу, но вместе со своим курсом вывезен в Училище противовоздушной обороны Военно-Морских Сил, организованное в г. Энгельс (Покров-Поволжский) Республики немцев Поволжья.
2. Из немецких пушек по немецким самолётам
В последних числах ноября 1941 года я в числе 19 только что произведенных в лейтенанты командиров прибыл в 69-ю армию Южного фронта в Ростов-на-Дону. Из г. Энгельс мы через Астрахань, Махачкалу и Армавир прибыли в Батайск. Фронт проходил где-то под Самбеком, между Ростовом и Таганрогом. Офицерского обмундирования нам не выдали. Одеты мы были в курсантскую флотскую форму, но с "крабами" на шапках-ушанках и лейтенантскими нашивками на рукавах шинелей. Я и лейтенант Тимашевский получили назначение командирами взводов в 449-й Отдельный зенитно-артиллерийский дивизион, подчиненный непосредственно командующему артиллерией армии. Дивизион комплектовался командным составом. В нем не было солдат и пока не было боевой техники. Шли тяжелые бои под Таганрогом. Офицеры дивизиона использовались командованием как офицеры связи, т.е. посылались на передний край для уточнения положения войск и передачи распоряжений. Так как я еще долечивал ногу, то был менее загружен начальством.
Узнав, что во дворе Ростовского индустриального техникума находятся две немецкие 20-мм зенитные пушки, мы, несколько офицеров, отправились поглядеть на них. Там мы застали группу военных, рассматривавших поврежденные пушки. Декабрь, зима, снег. Все в ватных стеганых костюмах, без знаков различия. Осматривая пушки, я высказал товарищам мысль, что из деталей двух пушек можно собрать хотя бы одну, а если постараться, то восстановить и обе.
Один из военных, резко повернулся ко мне и безапелляционно заявил: "Вот вы и отремонтируете! Представьтесь!" Оказалось, что это командующий артиллерией 69-й армии генерал-лейтенант Кариофилли. Его адъютант записал мою фамилию и номер части. Мне было приказано доложить своему командиру о полученном задании и на следующий день явиться к 12:00 к командующему с планом и графиком работ. Я жалел о своей неосмотрительности, но делать было нечего, и я явился в назначенное время с перечнем причин, препятствующих мне выполнить свое предложение. Основными причинами были: отсутствие квалифицированных рабочих – слесарей, станочников по металлообработке, модельщиков, литейщиков, отсутствие производственной базы, и т.д.
Ремонтное дело я знал, так как в 1937 году окончил фабрично-заводское училище при Одесской суконной фабрике по специальности слесарь-ремонтник и до ухода на учебу в военно-морское училище работал по специальности.
Выслушав объяснение, командующий немедленно выдал мне мандат на подбор в любой воинской части солдат необходимых мне специальностей. Было дано распоряжение найти специалистов и запустить механический цех техникума, а также другие указания, связанные с обеспечением работ, выделением автомобилей, сбором трофейных боеприпасов и организацией быта. Генерал Кариофилли взял под личный ежедневный контроль соблюдение графика работ. По спискам личного состава в нескольких частях, расквартированных и формируемых в Ростове, я отобрал 25 необходимых мне специалистов. Отобранных солдат сразу уводил с собой с аттестатами на продовольственное и вещевое довольствие. В течение двух суток был сформирован коллектив, который разместился в одном из классов техникума, и началась разборка и изучение пушек.
20-мм пушка "Рейнметалл" собирается и разбирается без применения инструмента. Всё на защелках и замках. Сборка и разборка производится в определенной последовательности, ее мы не знали. Пока не отсоединишь деталь, нельзя демонтировать следующую, которая освобождается в самом неожиданном месте. Замки и стыки были настолько подогнаны по поверхностям, что трудно было определить – разбирается ли это место вообще или это соединение неразборное. Давишь, крутишь, нажимаешь на выступ в каком-то месте – и вдруг в другом месте под действием пружины вылетает деталь. И это зимой, в захламленном металлоломом дворе. Мы застелили пространство вокруг пушек брезентом и перестали ползать на коленях по снегу в поисках деталей. Разборка пушек была совмещена с изучением их устройства. Снятая деталь сразу же возвращалась на место, снова снималась, и лишь затем снималась следующая. Потом снимались уже две, три детали и тоже возвращались на место – и так до полной разборки. Узлы, подлежащие ремонту, были разобраны, поврежденные детали заэскизированы и запущены в работу.
Наибольшую сложность представляло восстановление коллиматорного прицела. У одной из пушек был поврежден не только корпус прицела, но и разбита оптика. Заслуга в восстановлении прицела целиком принадлежит ростовчанину, рядовому Перельбергу, оптику по специальности. Он измерил характеристики оптических стекол на исправном прицеле и изготовил из комбинации очковых линз аналоги в ремонтируемый прицел. Сделал он это так удачно, что, когда в дальнейших боях мы заполучили "родные" прицелы, то не произвели замены.
По приказу генерала Кариофилли в местах боев были собраны 20-мм боеприпасы и ящики с запасными частями и приспособлениями и доставлены нам. 20-мм боеприпасы широко использовались немецкой армией не только в наземных войсках, но и в авиационных пушках. Ассортимент боеприпасов был широк. Были фугасные, бронебойные и зажигательные трассирующие снаряды.
В основании пушки была использована треугольная рама с винтовыми домкратами по углам. Колес нет. Как эти пушки транспортируются на марше, мы не знали. О том, что пушки буксируются на легко отъединяемых двухколесных лафетах, мы узнали позже. Было принято решение смонтировать пушки в кузовах грузовых автомобилей повышенной проходимости ЗиС-6 (трехосная модель пятитонного автомобиля ЗиС-5). Нам передали два автомобиля вместе с шоферами. В кузовах мы настелили второй пол, а под платформой кузова смонтировали выдвигающиеся брусья, на которые укладывались откидные борта. Это создавало достаточно большую платформу для работы расчета при ведении огня. В кузове были смонтированы специальные ложементы с фиксаторами для закрепления пушки в транспортном положении.
Через 15 дней пушки были готовы, прицелы выверены и согласованы с осью стрельбы, машины готовы и расчеты натренированы. За 50 секунд они ставили пушку весом в 600 кг на машину и за 60 секунд снимали ее с машины. Участники ремонта стали огневым взводом 430-й Отдельной зенитно-артиллерийской батареи, в которую был переформирован 449-й ОЗАД, не имевший техники. Батарея была подчинена непосредственно командующему артиллерией армии. Командовать ею был назначен капитан Беляков. В батарее был только огневой взвод и взвод управления. В присутствии командующего проведена была инспекторская стрельба, и взвод направлен был на фронт.
Первым заданием было помешать самолетам-корректировщикам управлять артиллерийским огнем, направленным на подавление тяжелой артиллерийской батареи капитана Кандаурова, состоявшей из двух 152 мм пушек. Эта батарея очень досаждала немцам, и они за ней охотились. Трое суток взвод блуждал по заснеженной степи в поисках батареи. Без дорог. Через сожженные дотла деревни. Серое небо. Вместо указателей дорог – вехи-веники на шестах, что-то кому-то указывающие. Эти вехи видны днем, если не свалены в снег. Ночью не видны ни вехи, ни то, куда ведет колея. Суровая зима 1941-1942 года. Мороз более 25° С. Стекла в кабине обмерзли от дыхания и потеряли прозрачность. Пришлось открыть переднее стекло, но снег залепляет глаза. Фары не зажжешь, но и они не помогли бы. Немцы, отступая, сожгли все населенные пункты и даже отдельные постройки. На месте хат возвышались обгоревшие остовы печей. Ни одного помещения, где можно было бы укрыться от ветра и мороза. Чтобы организовать ночлег, мы из ящиков со снарядами выкладывали лежанку, одну на всех, прямо в заснеженном поле. Покрывали ее автомобильным брезентом. Укладывались вплотную друг к другу, натягивали на себя свободную часть брезента, и трое солдат засыпали нас снегом. Эти трое – караульный и двое подсменных. Подсменные укладывались по краям лежанки и через несколько часов менялись с караульным местами. Так мы провели две ночи. Только случай помог нам найти батарею и не заехать к немцам. Мы услышали залп искомой батареи и увидели вспышку выстрела.
По прибытии в расположение батареи мы оборудовали огневую позицию и стали ждать "гостей". Прилетел самолет-корректировщик "Физилер-Шторьх" (Стрекоза). Немцы знали, что на этом участке фронта у нас нет зенитных средств, и летали здесь нахально. Самолет стал кружить в поисках огневой позиции, снижаясь по спирали. Мы ждали, пока он войдет в зону уверенного поражения. Используя элемент внезапности, мы подбили самолет. Летчик пытался спланировать к своим, но самолет пошел прямо к земле. Один из пилотов пытался спастись на парашюте, выпрыгнул, но парашют не раскрылся. Второго летчика с перебитыми ногами вытащили из горящей машины. По этому поводу фронтовая газета опубликовала статью корреспондента А.Шумского "Открыли боевой счет", в которой это событие описывалось с политико-воспитательными искажениями.
Еще много раз взвод перебрасывался туда, где проявляли активность самолеты-разведчики и корректировщики, и успешно вел с ними борьбу. После того, как были сбиты три первых самолета, я был награжден только что учрежденным орденом "Отечественной войны" II степени. Меня поздравили с наградой, и я ждал поступления орденских знаков, но этот орден мне так и не довелось получить: между награждением и вручением произошли трагические события, связанные с окружением харьковской группы войск, в которую мы входили, гибелью взвода, ранением при прорыве из окружения и пленом. Четыре ордена, которыми я награжден и которые мне вручили, к описываемым событиям отношения не имеют и заработаны в 1943-45 г.г.
Возвращаюсь в начало 1942 года...
Командиры войсковых частей сообщали нам о наличии в расположении их подразделений 20-мм боеприпасов, оставленных немцами при отступлении, о разбитых пушках и ЗИПах. Кроме того, мы засекали, откуда ведется 20-мм зенитный огонь, и после освобождения территории ревизовали те районы. Благодаря совместным усилиям мы не испытывали недостатка в боеприпасах и запасных частях. Количество пушек увеличилось до четырех. Мы подобрали для них штатные лафеты. Был сформирован еще один огневой взвод. Батарея стала полноценной, но действовала всегда повзводно. Ни разу батарея не занимала общую огневую позицию.
Немного об автомобилях того периода. Зимой завести двигатель с полуразрушенными аккумуляторами на 20-градусном морозе – это проблема. При дефиците времени, при отходе с позиций и в условиях непредсказуемых боевых ситуаций быстро завести двигатель было особенно важно. Еще в Ростове-на-Дону мы, по совету колхозных шоферов, изготовили "колхозные" заводные ручки. Это двухметровые коленчатые валы с наружной выносной опорой, которые вращали одновременно четыре человека. Кроме того, используя опыт авиаторов, после остановки двигателей на относительно продолжительное время мы в горячий еще двигатель, в картер, заливали немного бензина. Этот бензин разжижал масло и при низкой температуре позволял легче вращать вал двигателя при заводке. Через 10-15 минут после заводки, по мере нагрева, бензин улетучивался, и вязкость масла становилась нормальной. Вопрос запуска двигателей был, таким образом, решен.
Большим неудобством было несоответствие размеров автомобиля-тягача и пушки. Буксировать за высоким автомобилем маленькие пушки на штатном лафете крайне нездорово для пушки. На ухабах ствол чиркал по земле. Высокие, тяжелые машины представляли собой отличные мишени, и занимать огневую позицию, а затем покидать её на машинах с неудовлетворительной проходимостью в условиях, когда это необходимо делать на виду у противника, невозможно. Поэтому мы всегда выбирали огневую позицию так, чтобы она удовлетворяла не только требованиям успешного ведения огня, но и скрытного ее занятия и оставления. Нередко пушки перемонтировались на свой лафет и вручную выкатывались на огневую позицию.
Батарея участвовала в наступлении наших войск на харьковском направлении в мае 1942 года. Мы были приданы 106-й стрелковой дивизии, входившей то в 69-ю, то в 56-ю армию и действовали в направлении Старобельск–Сватово–Боровая–Изюм-Барвенково. Шли тяжелые бои с переменным успехом, но командование запрещало в ходе боёв рыть окопы и оборудовать оборонные рубежи. Только вперед! Это привело к тому, что наши войска либо наступали до очередного водного рубежа, либо отступали также до водного рубежа. Несколько раз в обе стороны форсировались реки Северский Донец, Оскол, Жеребец, Красная, Айдар, Евсуг, Деркуд, Камышная, Глубокая, Калитва и десятки маленьких заболоченных речек, пока немецкие войска не замкнули всю группировку войск в большой "котел". В окружении прекратилась доставка боеприпасов и горючего. Установили лимит расхода боеприпасов на орудие – три снаряда на орудие на сутки боя. За перерасход – трибунал. Нас это не касалось, мы были на самообеспечении. На танкоопасных направлениях стали использовать засады батальона СИТ (собаки-истребители танков).
Насобирали собак, научили принимать пищу под работающим трактором или танком. После выработки условного рефлекса переходили на кормежку раз в двое суток. Голодных собак с вьюком взрывчатки брали в засаду. При приближении танка спущенная с поводка собака бежала под танк за кормом. Вставленный взрыватель и взведенный над собакой спусковой стержень делали своё дело. Но батальону СИТ мало доверяли. Беда была не в собаках, а в том, что солдаты-собаководы, находясь в засаде, вместе с собакой уходили к немцам и сдавались в плен. Немцы за собаку выдавали большую премию, о чем сообщали в своих листовках.
В этих условиях взвод участвовал в боях с наземным противником и понес невосполнимые потери у села Очеретино под Барвенково, а затем на окраине Барвенково. К нам в тыл, в село Очеретино, просочились немецкие автоматчики. Они засели на чердаках и вели автоматный огонь по огневой позиции взвода. Мы получили команду отойти. Подобрали и увезли с собой своих раненых. Основная дорога была перекрыта немецкими танками. Нам остался один путь – проселочной дорогой по дну балки, где автомашины не попадали под огонь танков прямой наводкой. Мы съехали в балку. Водитель не рассчитал скорость при пересечении неглубокого окопа, и от удара разъединилось шлицевое соединение трансмиссии. Машина встала. Взвод занял круговую оборону по склонам балки, а шофера полезли под машину устранять неисправность. Устранили быстро. Разобранные детали в спешке скрепили лишь двумя болтами вместо четырех. Как-нибудь, лишь бы побыстрее выскочить и оторваться от противника. По дороге подобрали брошенного солдата, раненого в голову. Глазное яблоко висело у него на щеке. Мы сделали ему "перевязку" – прибинтовали глаз к голове солдатской обмоткой с его же ноги. Вбросили раненого в кузов и двинулись к переправе через реку. Мост через реку Самару был виден, но часть дороги к нему была заболочена, и машины буксовали. Мы помогали им вручную, бросая под колеса всё, что попадало под руку: доски, ветки, лопаты. Затем под колеса полетели доски снарядных ящиков, шинели и все, что было твердого на машинах. Преодолели заболоченную местность, пересекли мост и выехали на дорогу, ведущую к Барвенково.
В этих боях взвод сильно поредел, и уже некому было грузить и сгружать пушки. Мы довезли их на буксире до окраины Барвенково. Здесь нас поставили в оборону против пехоты.
Во время боя с наступающей пехотой противника взвод был атакован и уничтожен пикирующими бомбардировщиками "Юнкерс-87" (Штука). Уцелевшие солдаты влились в ряды обороняющейся "пехоты". Я взял слово пехота в кавычки, так как это были танкисты, летчики, артиллеристы, рядовые и командиры – все, кто потерял в бою технику, подчиненных и командиров. Все ложились в цепь. За спиной у обороняющихся стояли заградотряды НКВД и расстреливали ушедших в тыл сразу по задержании, как дезертиров.
Командование 106-й стрелковой дивизии организовало оборону на своем участке фронта и пыталось вывести из окружения части второго эшелона дивизии: медсанбат с ранеными, ветеринарный госпиталь, пекарни, военторг, склады, политотдел и различные службы обеспечения. Из солдат этих частей собрали всех способных носить оружие и создали кулак прорыва. Меня назначили командиром взвода автоматчиков и поручили вести разведку участка фронта, где можно "пробить окно". Мы нашли такое место, и утром 14 июля 1942 г. в результате боя за хутор Гречаный, у местечка Криворожье под г. Миллерово, часть наших войск прорвалась. Я в этом бою был ранен в грудь, потерял сознание и попал в плен.
Лишь через шесть с половиной месяцев я, перейдя через линию фронта по камышовым зарослям в плавнях Кирпильского лимана у Приморско-Ахтарска на Кубани, вышел к своим и снова принял участие в военных действиях.
3. Ранение, плен, побег. 202 дня в немецком тылу
14 июля 1942 г. утром я с двумя солдатами вел разведку движения группы войск в направлении хутора Гречаный. Местность холмистая, пересеченная. Мы увидели вдали на холме, на окраине хутора, немецкий, а ближе к нам, в долине, советский танки. Оба танка были неподвижны и безмолвны на виду друг у друга. Следовало выяснить, какой танк невредим. Мы подошли к советскому танку. Немцы не проявляли признаков активности. Броня советского танка была пробита, экипаж мертв. Мы решили отойти назад и скрытно обойти хутор. Как только мы отошли от танка, застрочил пулемет немецкого танка. Мы залегли. Чтобы выйти из простреливаемой зоны, надо было перебежать через гребень холма. Я дал команду одному из солдат: "Давай, вперед!" Он побежал. Пулемет застрочил, но поздно, солдат успел перебежать. Я дал команду второму солдату. Он побежал на свою беду точно по тому же пути. На гребне холма его сразил пулемет. Я интуитивно подхватился и побежал к нему на помощь. Только я наклонился к нему, как почувствовал удар. Я упал. С головы слетела фуражка, а с околыша фуражки автомобильные очки. Первым своим движением я надел очки на фуражку и поднялся на ноги. Сделал несколько шагов в одну, затем в другую сторону. Я потерял ориентировку. Видел, как у моих ног взлетала земля, выбитая пулеметной очередью. Забилась мысль: "Хоть бы скорее". Закружилась голова, и я потерял сознание. Это было около одиннадцати часов утра.
Очнулся я на исходе дня. Солнце уже скрылось. По полю шли наши солдаты без оружия и поясных ремней. Пленные. Их сопровождали немцы. Солдаты подбирали раненых и сносили в одно место тех, кто не мог ходить. Немцы из "милосердия" достреливали безнадежных тяжелораненых. Эту акцию я видел издалека, хоть лежал почти вниз лицом в неестественной позе, с подвернутой под себя и прижатой телом к земле левой рукой. Вытянуть из-под себя руку, повернуться, приподняться я не мог. Я был беспомощен и бессилен. Ничего, кроме мучительной смерти, меня не ожидало. Правой рукой я достал пистолет, потянул его к голове – и получил удар сапогом по руке. Немец подошел ко мне с не просматриваемой стороны. Не знаю, выстрелил ли пистолет от удара ногой мимо головы, была ли осечка, был ли в патроннике пистолета патрон... Состояние от большой потери крови и стесненного дыхания было полубессознательное. Все же, когда меня подняли двое пленных и понесли, держа за ноги и под плечи, у меня хватило сообразительности вытащить из заднего кармана брюк и выронить в стерню бумажник, в котором был комсомольский билет с графой национальность.
Меня уложили в санитарную машину нашего медсанбата. В машине были шофер рядовой Иванов и военврач, капитан медицинской службы Иванов. Мы примелькались друг другу, так как последние недели отступали вместе. Меня положили на носилки животом вниз, чтобы я не захлёбывался кровью. Прямо передо мною, рядом с шофером, сидел немецкий солдат. За спиной шофера рядом со мной врач. Мы поехали. У меня под гимнастеркой, на спине, на брючном ремне, сохранился в кобуре незамеченный немцем, отобравшим при пленении два пистолета, маленький трофейный браунинг калибром 6,35 мм. Я сказал врачу: "Возьми то, что у меня сзади под гимнастеркой, и действуй сам или дай мне". Врач заглянул под гимнастерку, увидел пистолет и доложил немцу. Тот забрал пистолет, дал мне оплеуху и тщательно обыскал. В результате обыска я лишился наручных часов, подаренных отцом и переделанных из карманной "луковицы".
Выгрузили меня в месте концентрации раненых и пленных. В одной из хат немцы на базе нашего и какого-то еще медсанбатов организовали перевязочный пункт. Они разрешили использовать медикаменты и перевязочные материалы медсанбатов и ветеринарного госпиталя, автомобили и повозки которых попали к ним. В то время я еще не знал, что часть войск вышла из окружения. Только после того, как я вышел в расположение своих войск, через много месяцев, я из материнского письма узнал, что мама получила на меня похоронную, основанную на свидетельстве очевидца, видевшего, как меня убили.
Перевязочных материалов было мало, раненных много. Их по одному заносили или заводили, регистрировали и перевязывали. Оказывал помощь врач Иванов, а перевязки делал военфельдшер-еврей, лейтенант медицинской службы. Фамилии его я не знаю, он был из другой дивизии. Осмотрев меня, врач сказал фельдшеру: "Перевязывать не будем, он до утра дойдет". Меня сняли со стола и положили в той же комнате на пол, головой к стене. Нас, безнадежных, набралось пять человек. При регистрации я правильно назвал свое имя и фамилию, так как они и так её знали в медсанбате, а национальность назвал аджарец, уроженец Махинджаури, под Батуми. Эти места я хорошо знал, так как в 1931-32 годах наша семья жила там в доме аджарского турка Хасана Оглы. В 1939 году, перед уходом на службу во флот, я прожил у них еще два месяца. Наши семьи были дружны. Это была многодетная семья, и, общаясь с детьми, я немного научился говорить по-аджарски. Я знал, что все мальчики были обрезаны. После войны узнал, что Фатъма, старшая дочь, моя ровесница, стала первой девушкой турчанкой-летчицей и погибла во время войны.
Дышал я как рыба, вытащенная из воды – прерывисто, коротким дыханием. Я не был перевязан, потерял много крови. Когда с меня снимали гимнастерку, из неё вывалился сгусток крови в краюху хлеба. Пуля, видимо, рикошетом, вошла под левую лопатку, пробила легкое и мышечную ткань и застряла между ребрами груди, натянув, но не пробив кожу. При выдохе воздух частично проникал под кожу. Кожа на груди начала вздуваться. Ночью ко мне подошел легко раненый солдат и попросил, пока я живой, отдать ему мои новые кирзовые сапоги. Он мне объяснил, что с мертвого снять сапоги, не распоров голенища, невозможно. А зашить их здесь негде и нечем. Его довод показался мне убедительным. Я принял это спокойно и подал ему сперва одну, затем другую ногу. Сапоги он снял. Утром начались новые перевязки, и нас пятерых, из которых двое уже были мертвы, вынесли и положили в хлев. Ворота хлева были открыты. Меня положили против ворот, и мне было видно всё, что происходило во дворе.
Там собрали раненых, зарегистрированных евреями, и еврея-военфельдшера. Поставили в круг. Приказали положить руки друг другу на плечи, петь и плясать. Один из немцев играл на губной гармонике. Пленному "сыну полка", мальчику лет 14-15, дали в руки сплетенный из кожи хлыст, которым немцы погоняли лошадей, и велели хлестать тех, кто будет плохо плясать. Мальчик плакал и хлестал. Падавших пристреливали и оттаскивали в сторону. Когда это закончилось, я не знаю, сознание снова замутилось. Когда я очнулся, во дворе было пусто и тихо. Еще один из нас, лежавших в хлеву, умер. Остались я и шофер, которому пуля, ударив в руль машины, оторвала три пальца левой руки и рикошетом пробила живот. Пришла молоденькая пленная медсестра, принесла воды. Жара была страшная. Середина июля, мухи облепили трупы, лежавшие в хлеву. Мне терять уже было нечего, я решил открыться медсестре. Я сказал ей, что я одессит, попросил запомнить или записать адрес моей матери, находившейся в эвакуации, и, если она уцелеет, сообщить ей, где я похоронен. Услышав, что я одессит, она сказала, что здесь пленный врач-одессит, и она сейчас ему скажет обо мне.
Пришел крупный светловолосый молодой мужчина, капитан медицинской службы Ерёменко Николай Иванович. Он не стал меня слушать, а сперва сделал укол морфия, чем облегчил моё состояние. Затем принес простыни, разорвал их на полосы и стал меня бинтовать: ноги, руки, живот... Пеленал, бинтуя, как мумию, ребром ладони выгоняя из-под кожи воздух и прижимая ее к телу. За прошедшую ночь и день все тело у меня стало как плохо надутый мяч. После окончания этой перевязки мы приступили к взаимным расспросам. Выяснилось, что он не только коренной одессит, но и бывал в нашей коммунальной квартире, у соседа, дяди своего сокурсника по институту. Одна из комнат, в которой мы жили, была проходной, и соседи и их гости ходили через неё в кухню и уборную. Он даже помнил, как там стояла мебель. По его указанию, меня перенесли из хлева в большую пустую комнату соседнего дома и уложили на соломенный тюфяк.
За несколько последних перед пленением суток я почти ничего не ел, и у меня не было потребности в естественных отправлениях. Вдруг страшные рези в животе сорвали меня с тюфяка. Я дошел до угла комнаты, сел, теряя сознание, и оправился под себя, не снимая брюк. Так началась дизентерия, которая мучила меня много дней не меньше, чем рана. Врач Ерёменко начал работать в районной больнице. Он дал мне бактериофаг, но от него мне стало хуже.
Фронт был уже далеко, где-то на Дону. Раненых разобрали жители городка, и они лежали по амбарам и домам г. Криворожья. Комендатура разрешала раненым красноармейцам ходить по городку, но они не имели права выходить за черту посёлка. Все питались тем, чем их кормили местные жители. Женщины с вёдрами похлёбки на коромыслах обносили лежачих раненых. Я не снимал лейтенантских кубиков с петлиц гимнастерки и не спорол шевроны с рукавов, так как заметил, что немецкие солдаты проходящих мимо воинских частей относятся к офицерам с непривычным для Красной Армии почтением. Даже после того, как мне медсестры постирали обмундирование, я вернул знаки различия на место. У общавшихся со мной пленных это вызывало определенное уважение. Ведь многие командиры и политработники при угрозе пленения стригли головы наголо и переодевались рядовыми. Как правило, это не помогало. Их выдавали свои же солдаты. Я был тому свидетелем.
Сердобольные женщины, приносящие еду, знали о том, что меня мучает дизентерия, жалели меня и предлагали всевозможные снадобья. На мой вопрос "Что пить?" доктор Еременко ответил: "Пей что дают. Я ничем тебе больше помочь не могу, и тебе уже ничто не повредит!" Я начал пить всякие приносимые мне настойки и отвары – от отвара терновника вплоть до настойки из каких-то муравьев. Не знаю, что мне помогло, но дизентерия прекратилась, и я начал быстро выздоравливать.
В один из дней в Криворожье ночевала недалеко от меня немецкая зенитная часть. Её командир, узнав, что рядом лежит раненый офицер, пришел навестить меня и принёс подарок – килограммовый пакет круглых шоколадных дисков и лимон. Таковы были контрасты.
Проходили через городок итальянские воинские части и испанская "Голубая дивизия". Прошла пешком румынская воинская часть с конным обозом.
В середине августа немецкий комендант приказал ходячих выздоравливающих отправлять в "лагерь для выздоравливающих". Что это такое, мы не знали. Я уже начал ходить, но старался этого не делать. Трудно было дышать. Пуля застряла между ребрами. Кончик прощупывался как кончик карандаша, а корпус пули сидел в легком. При пустом желудке дыхание было болезненным, но терпимым. После еды дышать становилось нечем.
Однажды из комнаты, где лежал, я услышал в горнице голос с типичным акцентом, присущим евреям украинских местечек. Я подозвал этого человека к себе. "Вы еврей? – Что вы, нет, я украинец!" После его ответа я уже точно знал, что он еврей. Я его успокоил. "Не бойтесь, я тоже еврей. Как вас зовут?" Его звали Зися Исаакович Рубинштейн. Я посоветовал ему помалкивать, его выдаёт акцент и певучесть речи. Предложил держаться около меня. Он выбрал себе русское имя Захар, и так его называли окружающие.
Дальнейшая его судьба уникальна. Он был узником трех немецких и трех советских концлагерей. Был завален в шахте уранового рудника. Выжил. Освободили его после смерти Сталина в 1953 году и до 1985 года не признавали ветераном 2-й мировой войны.
Среди выздоравливающих был "случайный человек", не военнослужащий, вор-рецидивист, неоднократно сидевший в тюрьмах и ранивший себя в живот вилкой в инсценированном перед тюремщиками припадке. Тюрьму разрушило в ходе боёв, и он оказался на свободе, но, как раненого, его задержали немцы. Так он оказался среди нас. Он был хорошим товарищем. Звали его Петр Крашенников. Его, как и других выздоравливающих, должны были отправить в лагерь. Мы договорились, что он в любом случае найдёт способ сообщить нам, как поступить – идти в лагерь или нет. Через три дня он вернулся сам, сбежав до того, как весь этап загнали за колючую проволоку. Он рассказал, что это обыкновенный концлагерь, и нам он противопоказан. К этому времени у нас всё было готово к тайному уходу из Криворожья. Мы обменяли у жителей свое обмундирование на гражданскую одежду. Мне достались только рубаха и брюки на голое тело, а на ноги старые штиблеты. Из полосатого тика моего тюфяка мы сшили себе вещевые мешки. В них уложили солдатские шинели, запас сухарей, лука, соли, сала, котелки, ложки, кресало[2].
Нас было четверо, а с возвратившимся Петром стало пятеро. Кроме меня и Захара-Зиси было еще два солдата, Борис и Андрей, фамилий я не знал. Готовясь к побегу, мы вслух говорили только об уходе в глубокий немецкий тыл. Подальше бы от фронта, в места знакомые по недавним военным действиям! Я был уверен, что комендатура, обнаружив наш уход, будет, по результатам опроса нашего окружения, искать нас в западном направлении. Ушли мы на северо-восток, к фронту, в направлении города Серафимович, расположенного на слиянии рек Медведица и Дон.
Был сентябрь 1942 года. Фронт стоял на Дону, и мне казалось, что в городе легче будет перейти через линию фронта. Я ошибся. Нам не дали дойти до Дона. При подходе к реке Чир у станицы Боковская мы напоролись на немецкий секрет, открывший по нас огонь без предупреждения. Борис и Андрей были убиты, а мы уползли в заросли камыша. Переждав сутки в зарослях, мы поняли, что нужно менять маршрут и идти на юг, на Кубань. Нас осталось трое. Мы обходили населенные пункты, боясь встреч с людьми. Только Петр Крашенников ходил в разведку в сёла и приносил что-нибудь поесть. Несколько раз приносил кур с открученными головами. Мы их пекли прямо в перьях в углях костра. Потом выяснилось, что Петр их воровал. Этого делать было нельзя. Из-за украденной курицы нас догнал на бричке сельский полицай. Он отобрал не только тушку курицы, но и наши шинели. Пригрозил сдать немцам, но пожалел и отпустил. Потеря шинелей в конце сентября – это была беда, ночи холодные. Мы поссорились с Петром, и он от нас ушел.
Мы остались вдвоём с Зисей. Два еврея. Обходить людей стало невозможно. Что-то надо кушать. Один раз нас покормили в полеводческой бригаде, мы помогли им в работе. Разговорились. Нас пригласили на хутор помочь по хозяйству. Мы согласились и в дальнейшем решили, обходя большие сёла, где есть полицейские, двигаться от хутора к хутору, подрабатывая на еду. Мы чистили коровники, поднимали и укрепляли упавшие заборы, крыли соломой крыши хат и сараев, вязали веники. Чинили всё, что можно и нужно было починить в сельском подворье. Инструмент всегда находился либо у хозяев, либо у соседей. В сёлах было мало мужчин, а война и время разрушили сельский быт. Практиковалась система "приймаков". Это слово обозначало принятых во вдовьи семьи пленных солдат. В семьях на правах полумужей-полубатраков они ожидали конца войны.
Мы с Захаром, оставшись вдвоем, без тех, кто знал меня по Криворожью, решили: для убедительности легенды о том, что мы идём ко мне на родину, в Махинджаури, в Аджаристан, я буду говорить с кавказским акцентом. Я хорошо копировал настоящих кавказцев, и ни у кого не возникало подозрения, что это подражание. Чтобы меня не разоблачили, случайно подслушав, я даже наедине с Захаром говорил только на ломанном русском, с кавказским акцентом. Внешность мне помогала. От случайностей дополнительно предохраняло моё состояние. То ли обезболивающие уколы морфия, которые мне делал Ерёменко, то ли необычность обстановки сделали мой сон настолько чутким, что это был даже не сон, а какое-то пограничное состояние. Я спал, но все слышал и мог вмешаться ход разговора, сохранив акцент.
Был такой случай. Оторвалась подошва. Я подвязал ее шпагатом. Нужно было восстановить обувь. В ближайшем хуторе мы нашли местного сапожника и попросили его подшить подошву. У него сидело несколько человек. Он посмотрел на нас и спросил: "А вы часом не жиды?" Я улыбнулся и спросил: "А что, похожи? Не ты первый задаешь такой вопрос. Нет. Я с Кавказа, из Аджаристана. Вот, идем ко мне домой, в Махинджаури". Он, конечно, не знал, где это, но кавказские названия и то, как все это было сказано, подействовало. Сапожник подшил оторвавшуюся подошву и не попросил плату. Платить нам все равно было нечем.
Под Каменском-Шахтинским мы поели в последний раз в полевой бригаде. Крестьяне нас предупредили, что дальше на юг голодный шахтерский край. Это было так. До станицы Белоцерковской мы добирались несколько суток совершенно без еды. На дорогах было множество путников. Одни везли в детских колясках уголь для обмена на продукты питания, другие везли эти продукты домой. Никто едой с нами не делился. Мы так были голодны, что, увидев в чьём-то огороде капустные грядки, невзирая на присутствие хозяйки на огороде, за её спиной сорвали две головки капусты и тут же под забором съели.
К вечеру дошли до богатой станицы Белоцерковской. Никто не хотел пустить нас к себе ночевать, ни в хлев, ни на сеновал. Ночевать на улице мы не могли – и холодно, и опасно. Полиция могла забрать как потенциальных воров. Идём от дома к дому и предлагаем поработать "за харчи". Уже ближе к ночи уговорили старого казака, он нам помог и убедил свою соседку. Старик взял к себе на ночлег "немого" Захара, а "молодица" меня, предупредив, что я должен искупаться, а спать буду в летней кухне во дворе. Хозяйка, молодая вдова, хорошо меня накормила, нагрела воды для купания, забрала в стирку рубаху и брюки, а мне дала нижнее бельё – рубаху, шаровары, тёплые носки и чирики[3] мужа, и я заснул в летней кухне, там же, где и купался.
Утром мы с Захаром приступили к работе. Работы было невпроворот – и у моей хозяйки, и у старого казака. У обоих были крепкие хозяйства со скотом на скотных дворах. Пять суток мы прожили и проработали у этих хозяев, отъелись и отоспались. Хозяева были хорошие, предлагали остаться работать и оформить в станичной управе документ на право жить в станице. Кто-то из родственников хозяйки служил то ли в полиции, то ли в управе. Нас это не привлекало. Мы хотели идти к фронту. И мы ушли. На дорогу хозяева нам дали заработанное – хлеб, сало, лук, даже вареники с вишнями.
Без приключений дошли до г. Шахты, где забрались на пустой грузовой поезд, шедший к Новочеркасску. От Новочеркасска до Ростова опять шли пешком и подошли к Ростову-на-Дону вечером. Перед нами возникла проблема: как войти в город? Обойти его нельзя, а просто так идти боязно. Нам помог случай. У завода "Россельмаш" внизу, у начала подъема, две женщины пытались тянуть в гору тачку, груженную домашним скарбом. Им это не удавалось. Мы молча подошли и помогли вкатить тачку в гору. Женщины нас поблагодарили и тут же в виде оплаты за услугу накормили. Мы разговорились. Женщины возвращались из эвакуации, из г. Аксал, домой в Ростов. У них были ростовские паспорта. Мы попросили их дать нам возможность везти тачку через город, а сами они пойдут по тротуару. В случае проверки документов – у них паспорта, а нас, мол, они наняли. Так и прошли по Ростову. Несколько раз немецкие патрули проверяли документы наших спутниц. С легкой руки первого патруля, спросившего, указывая на нас: "Это мужья?" – мы и дальше проходили через патрули, как мужья.
Захар-Зися остался ночевать у одной из спутниц, а я пошел на квартиру той семьи, где осталось мое флотское обмундирование. Эта семья была мне хорошо знакома. Я жил у них на постое, когда прибыл в 69-ю армию после окончания военно-морского училища, и у них переодевался в армейскую форму. Я надеялся использовать что-нибудь из этой формы. На их лояльность я рассчитывал, так как их сын был офицером, летчиком Красной Армии.
Обмундирование они мне вернули. Оно было распорото на отдельные детали, так как они боялись случайного обыска. Я вручную, по швам, собрал суконную рубаху-"фланельку" и брюки. К бушлату вместо форменных латунных пуговиц с якорями пришил черные пальтовые пуговицы. К бескозырке, которая по форме того времени еще не имела белого канта, пришил лаковый козырёк от детской фуражки. Ленточку с наименованием училища я одел на околыш надписью вовнутрь. Концы ленточки не отрезал, а подвернул и закрепил внутри фуражки. Я рассказываю об этом так подробно, чтобы стало понятно, каким несерьёзным юнцом я все еще оставался. Отрезать концы ленточек с якорями казалось мне непереносимым позором. В конце концов, я оделся и в этой одежде выглядел так, как выглядели в Ростове многочисленные служащие речного флота и порта. Моё появление на улицах Ростова ни у кого не вызывало подозрения.
Пока я возился с одеждой, я жил в этой семье, где ко мне хорошо относились.
Нужно было как-то найти способ безопасной переправы через Дон. В городе было два моста – железнодорожный и деревянный понтонный, разводной. Что делать – идти через мосты или ждать зимы, когда станет река? Для решения этого вопроса я после истечения комендантского часа с хозяйскими удочками ходил рыбачить в район мостов. Преследовал несколько целей:
- изучить систему пропуска пешеходов через мосты;
- примелькаться охране мостов так, чтобы они мне позволяли, как знакомому
рыбаку, переходить на другой берег ловить рыбу;
- семья, где я жил, не могла меня кормить просто так, а рыба хорошо ловилась
и была подспорьем и в доме, и на продажу;
- на рыбаков никто не обращал внимания, их было много.
Хозяин квартиры, Алексей Васильевич Кокорев, был мастеровым человеком. Он организовал дома изготовление из стрелянных винтовочных гильз карманных зажигалок и обменивал их на рынке на продукты. Я помогал ему. Мои слесарные навыки очень пригодились. Кокорев ненавидел Сталина и желал победы немцам. Я говорил ему, что победа немцев – это смерть его сына-лётчика. Нужно победить немцев, а после войны Сталин уже не будет Сталиным.
Квартира, где я расположился, была в глубине двора напротив здания гестапо. Здесь было относительно безопасно. Рядом с собой гестапо никого не искало, облавы устраивало в ростовской Нахичевани и на рабочих окраинах.
Однажды у реки я встретил парня в солдатской одежде. Мы разговорились. Я узнал, что у него есть "отпускной билет". Он показал мне справку, написанную от руки на русском и немецком языках, заверенную печатью, орлом со свастикой, и подписью коменданта, отпустившего его домой. В 1942 г. немцы часто отпускали домой военнопленных, тех, чья малая родина уже была оккупирована. Как я узнал потом, дома бургомистры устанавливали их былое отношение к советской власти, а немцы определяли – кого куда. Мобилизовали в разные национальные охранные отряды, в украинские, татарские, русские и калмыцкие воинские формирования или на работу в Германию.
Я увидел документ, который был настоящим, прошел проверку на многих контрольных пунктах и... и мог быть мной подделан.
Я привел парня на квартиру Кокоревых. Его накормили и уложили спать. Я переписал текст точно по образцу его документа и перерисовал на лист бумаги графическое изображение печати, соблюдая форму шрифта, размеры графического изображения и толщину линий. Работа эта мне была доступна, я неплохо рисовал. В юные годы я занимался графикой и достиг некоторых успехов. Мои графические работы экспонировались на украинской республиканской выставке в Киеве. А технику переноса оттиска нарисованной печати на документ я в свое время почерпнул в музее судебной экспертизы Одесской юридической школы милиции, случайно побывав там со слушателем этой школы Лёней Винницким, другом моей старшей сестры.
Через несколько дней я стал обладателем документа, в который были вписаны моя фамилия и имя, а конечный пункт следования – Махинджаури. Теперь нужно было проверить этот документ на "убедительность". Автогужевой мост охранялся полицией. Она, желая заслужить доверие оккупационных властей, дотошно проверяла пешеходов и проезжающих на машинах и подводах. Армейские автомобили они не останавливали. Железнодорожный мост охраняли немецкие солдаты старших возрастов. Идущих через железнодорожный мост они проверяли поверхностно, только чтоб отбирать часть любимых ими продуктов – яиц, масла, сметаны, сала, самогона. Если нести подарок для них в руках, то вовсе не проверяли, забирали подарок и подгоняли: "Шнель, шнель, шнель!" Я видел их поведение при ужении рыбы и выбрал для проверки документа железнодорожный мост. Взяв для обмена на продукты какое-то количество зажигалок и для оплаты за переход моста бутылку самогона, я благополучно перешел мост, побывал в Батайске и окрестных хуторах, выменял зажигалки на продукты и вернулся в Ростов.
Вернулся так. Я видел, что на дорогах стоят "мешочники" с торбочкой в вытянутой руке. В торбочке натуральная оплата за проезд. Немецкие шоферы сами останавливались и подбирали попутчиков, если их устраивала оплата. Я сделал то же и проехал с "мешочниками" в Ростов в кузове армейской машины, оплатив проезд десятком яиц.
В Батайске и окрестных хуторах я понял: там есть работа жестянщику-паяльщику. И решил, что смогу за Доном зарабатывать на еду и ночлег ремонтом вёдер и кастрюль, надо лишь приобрести комплект инструмента. Еще несколько раз я совершал такие походы и приобретал инструмент за продукты, полученные сверх платы за зажигалки. Кроме зажигалок при обходе дворов я предлагал и услуги слесаря-ремонтника.
Однажды, подбирая инструмент на развалах рынка, я услышал крики и увидел бегущих в панике людей. Я понял, что это облава. Бежать бесполезно. Я сказал торговцу, что покопаюсь в старом инструменте в рундуке, и полез в рундук. Старик-торговец не реагировал. Я просидел в рундуке всю облаву. Мне было страшно. Я понимал, что при облаве не помогут даже подлинные документы, а мои тем более. Через какое-то время, показавшееся мне бесконечно долгим, хозяин рундука постучал мне и сказал: "Выходи, облава уехала". Я купил у него всё нужное. Инструмент был подержанный, но пригодный для работы. В следующие дни я еще несколько раз побывал на базаре и докупил всё, что было необходимо. Я так был напуган облавой, что на базаре не задерживался.
Навестил Зисю на квартире его хозяйки и подсказал ему, что для него лучший способ перебраться за Дон – это проехать на немецкой крытой машине за "шнапс" или яйца. Дал ему адрес в Батайске, где мы с ним можем встретиться. В этом доме я как-то ночевал. Там хозяйки, две женщины, мать и дочь, нуждались в помощи в преддверии зимы. Я обещал прислать им работника, имея в виду Зисю. Когда в следующий раз я посетил Батайск, я зашел за ним, но оказалось, что его забрала полиция и увезла в Ростов, в лагерь. Я был вынужден вновь вернуться в Ростов, чтобы разыскать его. Я уже знал, что в Ростове создан специальный концлагерь, в нем содержались строители моста через Дон.
Весь автогужевой транспорт шел через разводной деревянный понтонный мост над самой водой. Для въезда на мост с обоих концов автомобилям необходимо было спуститься к реке. Мост был узким и пропускал транспорт поочередно – то в одном, то в другом направлении. По обе стороны реки скопление транспорта создавало транспортные пробки – лакомство для налетов авиации. Немцы привезли из Германии фермы стального моста. Мост собирался на болтах и должен был пройти теперь на дорожном уровне. Для строительства насыпи по обе стороны реки немцы использовали развалины близстоящих домов и горы строительного мусора. Строили насыпь заключенные под руководством и охраной немецкой военной инженерно-строительной организации "ТОДТ". Они носили форму цвета охры и нарукавные повязки "Оргтодт".
Заключенными лагеря были и военнопленные, и гражданские – мужчины, попавшие в облавы. Охрана заключенных, снующих с нагруженными камнями носилками между развалинами и стройкой туда и обратно в густо населенном районе, где жители не отселены, очень сложна. К заключенным-ростовчанам приходили родные и приносили еду. Немцы на это смотрели сквозь пальцы, но чтобы сложнее было бежать, на спине и на брюках заключенных вшили большие заплаты, вырезанные из ткани другого цвета. Узники по этим меткам видны были издалека.
Несколько дней я с большим пакетом, в котором был винцерад[4], наблюдал за работой заключённых и искал глазами Зисю. Я увидел его и перешел в место, видимое ему. Когда я убедился в том, что он меня увидел, я приподнял пакет, а после его ухода отнёс его в развалины дома, откуда он носил камни. Зися воспользовался плащом и сбежал с места работ. Большой его ошибкой было то, что за своим никчемным скарбом он пошел в тот дом в Батайске, откуда его забрали. Ночью его снова забрали, и встретился я с ним только в 1956 году, после смерти Сталина и освобождения Зиси из советского концлагеря.
Убедившись, что в последующие дни среди работающих на строительстве моста Зиси нет, я ушел в Батайск. Мои срочный уход был вызван еще одним событием, результаты которого были для меня непредсказуемы: я принял роды во дворе, где жил. Жильцы дома построили во дворе общий очаг, где готовили пищу. С керосином было плохо, с топливом тоже, и все по очереди обеспечивали очаг топливом. Я был дома, когда раздался душераздирающий крик: беременная женщина, жившая этажом выше, опрокинула на себя котёл с кипящей водой. Я выскочил во двор в трусах и тельняшке и отнёс её в её квартиру. Сбежались соседи. Я стал оказывать первую помощь. Пока пришла старушка-врач, начались роды, и я успел принять ребёнка. Растерянные женщины толпились в дверях и делали мне комплименты. Я понимал, что молва об этом событии мне повредит, и решил уйти не откладывая.
В Батайске я узнал, что Зися снова арестован. В Ростов я возвращаться не мог и решил дальше двигаться сам. У меня был инструмент и были документы. Я ходил от дома к дому, выкрикивая: "Чиним, паяем, починяем ведра, кастрюли!" Рот не закрывался. Работа была. Платили немного, но продуктами: маслом, творогом, яйцами, салом, хлебов, вареными курами. Плата оговаривалась заранее.
К вечеру к станции Батайск подошел немецкий воинский эшелон, идущий в сторону фронта. Я решил попытать счастья и проехать с ним. Это и скорее, и риска меньше, чем идти пешком. На дороге я мог наткнуться на полевую жандармерию. За натуральную оплату "масло-яйки" меня к себе пустили два солдата, стоявшие на тормозной площадке последнего вагона. Более 100 километров до станции Крыловская я развлекал их, пытаясь жестами и на смеси всех известных мне языков рассказать солдатский анекдот про зайца и лису. Они поняли, хлопали меня по плечу, и я уже надеялся, что поеду с ними и дальше. Но на станций Крыловская станционная полиция проверила мой документ и сняла с поезда. Время близилось к полуночи, и начальник станционной полиции приказал отвести меня до утра в арестное помещение. Мне он сказал: "Утром разберёмся".
Под арестное помещение была использование бывшая хлебная лавка, окном и дверью выходившая на станционную рампу. Помещение с решёткой на окне и хлебными полками вдоль стен. В помещении был прилавок, нетопленая плита и несколько ящиков вместо стульев. Я единственный постоялец, за окном падал снег, было холодно. Я затопил плиту, сел у огня, закурил и задумался. Положение мое было незавидное. В полночь сменился караульный. Так как начальник полиции обо мне ничего конкретного не сказал, документ и инструмент не отобрал, то при передаче поста по смене старый караульный сказал новому: "Вот его посадили до утра". Новый караульный вошел в помещение, тоже сел на ящик, закурил, стал греться у плиты и спросил, почему я здесь. Я сказал ему то же, что и начальнику полиции: иду домой в Махинджаури, вслед за немецкими войсками, я слесарь-механик, по пути кормлюсь случайной работой, чиню и паяю кастрюли, вёдра. Караульный курил крепчайший самосад, а я выменянный не ростовском рынке хороший табак. Я угостил его табаком, отсыпал немного впрок. Он мне рассказал свою историю.
Зовут его Алексей, фамилия Танага, отец пятерых детей, работал весовщиком на станции Ростов-товарная и, как железнодорожник, имел бронь от призыва в армию. Он не отступил с армией, а остался с семьей. Немцы мобилизовали его в полицию, и он согласился на это ради детей. Он спросил меня, умею ли я чинить сепараторы для молока. Я не знал, что это такое, но сказал, что нужно на него посмотреть. Он сменялся в 6:00 утра, и мы договорились, что он меня разбудит и отведет к себе домой посмотреть сепаратор. Я не спал всю ночь, хоть и лежал с закрытыми глазами. Я не знал, имеет ли он право увести меня с собой. А если уведет, не приведет ли потом обратно?
Утром Танага отвел меня к себе, и я начал разбирать его сепаратор. Сепаратор не работал из-за износа червяка червячной пары. Я сумел переместить червяк вдоль его оси так, что в зацепление вошла неизношенная часть червяка, и сепаратор заработал. Во дворе мы начали сепарировать молоко. Я это увидел впервые. Пришла посмотреть соседка. К моему ужасу, это была жена начальника полиции, обещавшего разобраться со мной – "Какой я слесарь-механик". Она сказала мужу, что я починил сепаратор у Танаги. Начальник полиции зашел во двор и сказал мне: "Вот если ты мой сепаратор тоже починишь, я поверю, что ты слесарь-механик и награжу, а если нет, посажу!" У Танаги меня накормили. За время ремонта я в его доме перезнакомился со всеми его детьми и домочадцами.
У начальника полиции мне снесли с чердака ржавый сепаратор, с которым я провозился весь день дотемна. Сделал его хорошо. Заново вылудил все чашки. Сделал так, что начальник полиции был доволен и "наградил" меня целой жареной курицей.
Несмотря на то, что было уже темно, я ушел куда глаза глядят. Подальше от этого места. Шел огородами, надеясь найти хлев, сарай или скирду, где можно было заночевать. Увидел свет в окне хаты, постучал в дверь предложил свои услуги "чинить-паять-починять ведра кастрюли и сепараторы". Мне отказали. Я сел на крышку люка водосборника дождевой воды, достал курицу и стал есть. Вышел из хаты мальчик и сказал. "Дядько, вас мамка гукае". Я вошел. Хозяйка говорит: "Свое добро – та на вулыци исть! Ижьтэ в хати".[5] Я сел за стол, поел. Разговорился и попросил разрешения переночевать в тепле. Где угодно – в доме, в хлеву, на сеновале. Хозяйка, мать четырех детей, сказала, что в горнице у нее уже живёт семья из трех человек, эвакуированная из Ленинграда. Сама она спит с детьми на печи. Она пустила бы переночевать, но без разрешения полиции нельзя. Я сказал, что знаком с начальником полиции и только иду от него. Выяснилось, что это уже станица Ново-Михайловская, и у них своя полиция. А хата рядом – это хата полицейского, и он может дать разрешение.
Я пошел к нему. Его не было дома. Я дождался на улице, пока он приехал домой на велосипеде с винтовкой за спиной и белой повязкой полицейского на рукаве. Я попросил у него разрешения на ночлег в доме Надежды Нестеровны Белоконь. "Кто таков?" Я объяснил. Он задумался, не зная как поступить и надуваясь от важности. Я ему говорю: "Если вы сомневаетесь, то спросите обо мне у Танаги, полицейского станицы Крыловская. – А ты откуда его знаешь?" Так как ночлег нужен был мне только на одну ночь, я стал импровизировать. Сказал, что знаю его по совместной работе на станции Ростов-товарная, и пересказал все то, что только утром узнал. Моя ложь была настолько убедительной, я называл по имени всех детей, жену и стариков, что полицейский нацарапал на бумажке, используя мою спину как стол, разрешение на ночлег.
Постелили мне на лавке. Утром, когда хозяйка зажгла печь к поставила варить еду, я попросил ее спечь из моих продуктов пирог детям. В доме было шестеро детей. Дал ей муку, масло, яйца, сахар, творог, сушенные фрукты. Все это у меня было. Я собирался идти дальше, и мне нужно было время, чтобы расспросить о дальнейшем пути следования. Района я не знал, карты у меня не было. Где фронт я тоже не знал.
Пока топилась печь, я грел паяльники, пересмотрел и отремонтировал старую посуду. Соседи, узнав, принесли свои миски-чайники. Я оставил их на завтра. То, что приносили днем, ремонтировал на следующее утро, пока топилась печь. Продукты, заработанные ремонтом, отдавал хозяйке, Надежде Нестеровне Белоконь. За работу платили заранее оговоренными продуктами. Так разрешенный на одну ночь ночлег превратился в почти двухмесячный постой. Хозяйка меня не прогоняла. Я хорошо зарабатывал и был выгодным постояльцем.
Квартирантка, Надежда Николаевна Богатырёва, зарабатывала на жизнь шитьем и имела обширную сельскую клиентуру из соседних хуторов. Это расширило круг моих заказчиков. Мне нужно было изучить район, и я стал ходить по заказам на дом. У одного заказчика мне довелось запаивать прохудившуюся крышку кастрюли необычной конструкции. Оказалось, что это дистиллятор примитивного самогонного аппарата. Я сделал несколько таких аппаратов, и они пользовались успехом. Я надеялся, что, изучив район, найду место вероятного наступления Красной Армии, и подвижный фронт в какой-то момент прокатится над моей головой. О переходе через немецкую и советскую линии окопов я не помышлял. Я слишком хорошо помнил реку Чир и гибель двух товарищей.
Через некоторое время я хорошо изучил район. В хуторах меня знали по имени "Алёха шо паяе" (Алексей, который паяет). Полицейские и старосты не обращали на меня внимания, зная, что я живу в станице Ново-Михайловской и жду "освобождения Кавказа".
В доме своей хозяйки я познакомился с её отцом. Нестор Степанович Ксёндз проживал в той же станице. Разговоры всегда были политически нейтральными. Но как-то для сворачивания цигарки "козья ножка" он достал не кусок газеты, а советскую листовку. Я ею заинтересовался и не дал использовать на цигарку, а оставил у себя. Он сказал, что подобрал её и что она была сброшена с самолета. Это была ложь. Советские самолеты не летали над этим районом. Я хорошо знал силуэты и звуки всех самолётов, применявшихся обеими сторонами, но не сказал ему об этом. Через некоторое время он дал мне еще одну листовку. Когда я работал "дома", у меня всегда были "гости", заказчики или просто мужики, зашедшие "погутарить", и листовка была одной из тем разговоров. Если я уходил на хутора, то тем более ее там обсуждали. Я не знал, как попали эти листовки к Н.С.Ксендзу, но не исключено, что они спасли мне жизнь. Когда я проходил фильтр советской контрразведки СМЕРШ и по их требованию перечислил всех, с кем общался, находясь в окружении, они по своим каналам установили, что я "…в тылу у немцев читал людям и распространял советские листовки". Вместо концлагеря, куда попадало большинство "окруженцев", я сразу был направлен в действующую армию. И позже, уже в 1944 г., когда из линейных войсковых частей для отправки в штрафные батальоны выуживали бывших "окруженцев", не искупивших, по мнению СМЕРШа, вину своей кровью, против моей фамилии ставили прочерк, а не "птичку".
Уходя на заработки, я все удлинял маршруты и на обратном пути оставлял в разных местах запасы продуктов. Я хотел по возможности не прибегать к общению с людьми.
В январе 1943 года я увидел, что немцы накапливают силы для нового наступления, и боялся, что фронт откатиться далеко на Кавказ, и я снова окажусь в глубоком тылу.
Все чаще через станицу в сторону фронта проходили воинские части.
В один из дней в станице на несколько часов остановилось конное немецко-калмыцкое воинское формирование. Калмыки, одетые в немецкую военную форму и национальный головной убор, верхами гонялись за скотом и женщинами, рубили шашками свиней и домашнюю птицу, жарили мясо на кострах прямо на улицах. Они ловили и насиловали женщин и девушек в одиночку и группами там же, где изловили, или затаскивали в дома и сараи. Крик стоял по всей станице. Матери слёзно просили и предлагали насильникам заменить собою дочерей. Дочерей это не спасало, но и матери сами становились жертвами группового изнасилования. После ухода калмыков из станицы долго еще из домов раздавался вой и стон.
В один из морозных вечеров через станицу прогнали колонну военнопленных. Они шли полураздетые, многие без обуви. Одного, обессилевшего и упавшего на землю, конвой пристрелил и, не задерживаясь, ушел дальше. Едва колонна скрылась, жильцы одного из домов, увидев, что человек еще жив, подобрали несчастного и занесли в дом. Это было опасно. В этом доме, ранее пустовавшем, жили три сестры, эвакуированные из Ленинграда и попавшие под оккупацию, из них двое с четырьмя малолетними детьми. Девичьи фамилии сестер, судя по фамилии незамужней сестры, Соколовы. Лена Соколова утром по секрету рассказала мне о подобранном и просила "заработать" гусиный жир, бинты, вату и всё, что сумею. Я выполнил просьбу и через несколько дней ушел в сторону фронта, к станице Приазовской, в заболоченный район Приморско-Ахтарска. Двигался ночью, обходя населенные пункты, по маршруту: Ново-Михайловская, Уманская (Ленинградская), Стародеревянковская, Каневская, Приазовская. От Приазовской плавнями Кирпильского лимана я пошел напрямик к станице Ново-Николаевской.
В плавнях я блуждал несколько суток. Небо днём было свинцовым, и я потерял ориентировку. Ориентировался на звуки и ночные сполохи артиллерийского огня. Продукты у меня кончились. Ночевал я в плавнях, нарезав подстилку из камыша и собрав камыш над головой "шалашиком". В плавнях был тонкий лёд толщиной в оконное стекло. Он лопался под ногами, а подо льдом была вода почти по колено. Ботинки мои размокли и развалились. Обнаружив убитую лошадь, я вырезал из её шкуры два куска кожи и сделал себе постолы [6]. Еще раньше я наткнулся в плавнях на убитого красноармейца и взял его трофейный пистолет "Парабеллум" и две советские гранаты Ф-1, "лимонки".
Наконец я вышел на прогалину и увидел дамбу, по которой шла дорога. Что это за дорога и куда я вышел? Я решил залечь и ждать, когда на дороге кто-то появится. Свои или немцы? Через какое-то время я увидел двух идущих по дамбе красноармейцев с оружием за спиной. Красноармейцы с оружием – значит, вышел к своим. Оружие за спиной – значит, я вне зоны огня. Я вышел к ним, сказал, что иду из окружения, и попросил отвести меня к командиру. Они сказали: "Иди сам по этой дороге в хутор, там найдешь такого-то". Это была дорога между станицами Гривенская и Ново-Николаевскяя. Я нашел командира, представился, но и он отправил меня в другой хутор, в контрразведку СМЕРШ.
Снова в путь. Пришел. Нашел уполномоченного контрразведки. Он говорит: "Всё, что в карманах, на стол". Увидел пистолет и гранаты. "А это откуда?" Я объяснил. Оружие он забрал. "Вот бумага, ручка, садись. Всё напиши. Где попал в плен, как попал, как шел, где жил... Адреса и фамилии всех, с кем общался за это время. Желательно поподробнее". Писал целый день. Сказали: "Иди, жди решения, а пока найди себе хату, где ночевать. Придешь завтра в 10:00". Назавтра отправили еще на сутки. И так трижды. Есть я приходил к ним в контрразведку. После третьего раза мне выдали на руки пакет и дали предписание идти в распоряжение командующего артиллерией полковника Добротворского.
Я явился к полковнику Добротворскому и, пока он читал содержимое пакета, читал текст вместе с ним, но вверх ногами. Там было написано примерно следующее: "Направляем к Вам вышедшего из окружения военнослужащего Красной Армии, назвавшегося Типографом Леоном Марковичем, выдающего себя за лейтенанта-зенитчика. По данным КРО СМЕРШ на территории, временно оккупированной немцами, он вёл себя лояльно по отношению к советской власти и, если он действительно командир, КРО СМЕРШ не возражает против его использования по специальности". Подпись. Печать.
Полковник. Добротворский задал мне несколько вопросов. Какое училище я кончал, кто был начальником училища? Открыл карту. Проверил, умею ли я читать карту. Дал задание по предварительной подготовке огня и, удовлетворённый ответами, написал в углу письма: "Отделу кадров. Направить в 534-й АЗАП командиром взвода".
Через день я, разбрызгивая своими постолами грязь, представился командиру 534-го Армейского зенитно-артиллерийского полка капитану Фомину. Вместо направления во взвод, он оставил меня у себя адъютантом. Несколько недель командир полка не разрешал мне переодеваться в армейскую форму. Ему нравилось, что у него адъютант-моряк. Уже потом я узнал, что командир полка всех командиров, прибывающих в полк, некоторое время держит возле себя в адъютантах, изучая, кто на что годиться.
С этим полком я прошел дорогами войны до Майкопа, от Майкопа на Северном Кавказе до Магдебурга на р. Эльба. В полку я прошел через семь должностей: адъютант командира полка, командир взвода управления штаба полка (связь, разводка, охрана), командир огневого взвода 37-мм пушек, командир пулемётной роты 12,7-мм пулемётов, командир батареи 37-мм пушек, помощник начальника штаба полка (ПНШ-1).
После Победы и переформирования четырехбатарейного с одной пулеметной ротой полка в трехбатарейный дивизион я стал командиром этого дивизиона. Это был 945 АЗАД.
Полковника Добротворского Льва Давидовича, еврея, ни слова не знавшего по-польски, из-за фамилии назначили командующим артиллерии 1-й Польской Армии, и он ушел из нашей армии после освобождения Люблина. Вместе с ним служила в армии на правах ординарца и связистки его жена, ефрейтор Розалия Давидовна Добротворская. Где-то в другой армии сражался их сын.
4. Двадцать семь месяцев боев и тяжелого труда
594-й армейский зенитно-артиллерийский полк противовоздушной обороны в зависимости от оперативной обстановки передавался из армии в армию (9-ю, 69-ю, 56-ю, 5-ю) и с фронта на фронт (Северо-Кавказский, Южный, 4-й Украинский, 1-й Белорусский). Полк использовался для прикрытия от налётов авиации боевых порядков пехоты, переправ на плацдармы, армейских складов боеприпасов, для обеспечения безопасности взлётов и посадок самолётов на полевых аэродромах и для выполнения других задач, связанных с защитой войск от штурмовой авиации. Полк располагал четырьмя батареями пушек калибром 37 мм и одной пулеметной ротой крупнокалиберных пулемётов калибром 12,7 мм.
Опыт боёв научил нас, что на сколько бы мы ни остановились при наступлении или отходе, прежде всего нужно окопаться и организовать надёжную оборону – и лишь потом отдыхать. Было немало случаев, когда мы, зная, что скоро двинемся вперёд, оборудовали оборону, а затем бросали свежие огневые позиции и уходили дальше без отдыха. Но мы твёрдо усвоили, то лучше быть до смерти уставшими, но живыми. Было не меньше случаев, когда немцы нарушали планы нашего командования, и мы вместо движения вперёд должны были переходить к обороне. В бою жизнь могла сохранить лишь земля, лишь хорошо отрытая огневая позиция, лишь умелое ведение огня и отработанная взаимозаменяемость солдат огневого расчета. В каждом огневом расчете было несколько солдат, научившихся быть наводчиками, установщиками прицелов, командирами орудий, водителями машин. Учили всех. Учили также вести эффективный огонь сокращенным орудийным расчетом.
Так как мы мешали немцам штурмовать войска, они, ведя противозенитную борьбу, совершали "звёздные" налёты авиации на батареи. "Звёздными" их называли потому, что самолёты налетали со всех сторон одновременно, как бы вдоль лучей звезды, в перекрестье которых находится подлежащая уничтожению батарея. В этой обстановке орудия должны вести огонь самостоятельно, каждое в своём секторе, с задачей не допустить точного бомбометания и прицельного пушечно-пулеметного огня. Каждое орудие, несмотря на потери, должно вести эффективный огонь в своей секторе. Командир орудия ведет огонь по самолёту, легшему на боевой курс, и как только бомбы сброшены, переносит огонь орудия на следующий самолёт, ложащийся на боевой курс, не глядя на то, куда летят бомбы. Вся батарея ведет огонь, надеясь на своих товарищей. Огонь ведется шестью орудиями в шести секторах. Выход из строя каждого орудия меняет угол сектора огня, деля окружность теперь уже на пять, четыре или еще меньше частей. Бой с каждым отдельным самолетом скоротечен, самолет в зоне досягаемости огня находится не более минуты. Но бои при "звёздных" налётах продолжительны и изнурительны, в них участвует множество самолётов, штурмующих батарею либо до ее уничтожения, либо до полного истощения самолетами их боезапаса. При таких налётах случаются наибольшие потери, и от командиров орудий, сумевших удержать свои расчеты на боевых местах и вести эффективный огонь, зависело многое. В таком бою командир орудия для расчета должен быть страшнее пикирующего самолета.
С чувством гордости вспоминаю своих командиров орудий, старших сержантов Миненкова, Климова, Муху, Тарнавского, Давиденко, Рябикова, Шевченко, Игашина, Вортмана, Притуляку, Цаюкова, сержантов Павелко, Шулепова и многих других, чьи фамилии у меня не сохранились и кто отдал свои жизни во имя Победы.
Должен упомянуть и командиров взводов, старших лейтенантов Крошмаля, Кийкова и Крутия. Только благодаря их мужеству и работоспособности батарея не только вела результативные бои, но и несла меньшие сравнительно с другими батареями потери. За умелые действия в оборонительных боях полк был награжден орденом Кутузова. За успешные действия при наступлении полк был награжден орденом Суворова. За прорыв обороны из района Люблина, выход к Висле и форсирование ее под огнём противника полк был награжден орденом Красного Знамени. За наступление на города Бранденбургской провинции и взятие Берлина полку было присвоено наименование "Бранденбургского".
Прошло 50 лет, и многих подробностей я не помню. Остановлюсь лишь на нескольких эпизодах, врезавшихся в память. Все фамилии, как и ранее упомянутые, настоящие и принадлежат товарищам по оружию, а описанные здесь события подтверждаются документами, хранимыми мной с войны.
Бои на Кубани
Чтобы затруднить маневр советских войск, немцы во многих местах разрушили дамбы, окаймлявшие берега русла Протоки, ответвления реки Кубань. Протока проходит по заливным лугам и соединяет реку Кубань с Азовским морем севернее основного русла реки. Паводковые воды Кубани весной 1943 года залили всю низменность в треугольнике Славянск-на-Кубани, Тимашевская и Приморско-Ахтарская. Только дамбы, окаймлявшие Протоку, возвышались над уровнем воды. Вот на этих трех-четырехметровых в ширину многокилометровых полосах суши была размещена вся наша оборона. Идеальные условия для действия штурмовой авиации.
Немецкие самолеты штурмовали наши войска вдоль линии дамб. Укрыться негде. Разместить огневые позиции зенитной артиллерии тоже негде. Проехать вдоль дамб невозможно. Зенитная оборона была организована на базе широкого применения крупнокалиберных пулемётов ДШК калибра 12,7 мм. Пулеметы доставлялись в разобранном виде на плечах солдат. Огневая позиция – это круглый точечный окоп в полный рост, в центре которого стоит на треноге пулемёт с круговым обстрелом. Доставка боеприпасов осуществлялась на вьюках. Из 6-10 годовалых жеребят формировались караваны. На спину каждого жеребенка укладывался вьюк из двух ящиков с патронами. Один из жеребят нес на себе два мешочка с овсом, кормом для животных, а, что останется, и для солдат. Этих лошат вели вдоль дамб два солдата-караванщика. Голова каждого лошонка была поводом привязана к вьюку впереди идущего. Разрушенные участки дамб караваны преодолевали вброд. Доставшийся нам овёс солдаты толкли в снарядной гильзе, провеивали на ветру и на сухом спирте варили похлебку в котелках. Ничего больше из питания, кроме овса, сухарей и постного масла, нам доставить не могли. Если лошонок оказывался подстреленным или повреждал ногу, то солдаты там, где это случалось, успевали его освежевать еще до того, как он падал на землю. Это было наше мясное довольствие. Но рыбы мы ели много. После каждой штурмовки наших позиций вокруг плавало много глушенной рыбы. Едва самолёты улетали, солдаты собирали ее и варили во всех имеющихся ёмкостях, в том числе в цинковых ящиках от патронов. Собственно, от голода нас спасала именно рыба.
Переход через камышовые заросли Кирпильского лимана по колено в ледяной воде в последних числах января 1943 г. не прошел для меня без последствий. Нижняя часть тела, ноги и ягодицы покрылись фурункулами. Их на мне было одновремённо несколько десятков. Я не мог ни сидеть, ни лежать, ни ходить. На машине на марше я сидел верхом на валике, как на кавалерийском седле. Меня госпитализировали для прохождения курса лечения. Врачи госпиталя, узнав, что в груди у меня пуля и что она мешает мне дышать, предложили удалить её. 20 июля 1943 года, через 1 год и 6 дней после ранения, пулю извлекли. Во избежание возможной инфекции её извлекли с обволакивающей тканью и частью легкого. Операцию под местным наркозом делали хирурги-женщины. Наркоз не дошел до внутренних тканей, и врачи пытались добавить его в ходе операции. Понимая, что там, где режут, чувствительность не притупилась, они приговаривали: "Ругайся, сынок, ругайся!" На 9-й день у меня сняли швы. Командир полка всё время навещал меня в госпитале и оставил мне "виллис", чтобы при передислокации полка я мог прибыть в его расположение без помех.
Неописуемо было удивление жителей станицы Ново-Михайловской, расположенной в 20 км от Павловской, где я лежал в госпитале, когда в один из дней я приехал к ним в форме лейтенанта Красной Армии и заговорил с ними без кавказского акцента. Еще большее удивление вызвало то, что я оказался евреем. Сын квартирантки, в доме, где я жил, 16-летний Юра Богатырёв прямо сказал мне: "Хорошо, что вы скрыли национальность. Я бы вас выдал". На мой вопрос – почему – он ответил: "Не знаю – почему. Но выдал бы!"
Полк перевели в станицу Павловская принять и учить пополнение, прикрывая полевой аэродром. Наводчики отслеживали взлёт и посадку каждого самолёта, тренируясь держать самолет в перекрестии прицела. Еще несколько раз я побывал в Ново-Михайловской. А в Павловской впервые увидел исполнение приговора трибунала – казнь через повешение начальника тюрьмы станицы Павловская, полицейского Ебитова. Я вспомнил тогда трех крестьян, трупы которых висели в хуторе недалеко от города Шахты. Крестьяне были повешены немцами за то, что во время уборки урожая зарезали без разрешения немецких властей теленка для котла полевой бригаде косарей. Об этом гласили таблички, навешенные на грудь казненным.
При наступлении проявилась изношенность полкового автотранспорта. Один за другим автомобили выходили из строя. Мы оставляли их с водителями на дорогах Кубани, а сами уходили вперёд, преследуя противника. Получить новые машины было неоткуда. Командир полка приказал мне, тогда своему адъютанту, руководить бригадой из 4-6 человек шоферов – подбирать, ремонтировать и направлять в расположение полка отставшие автомобили. Мы ремонтировали свои автомобили за счет деталей и узлов разбитых армейских и гражданских машин, оказавшихся на хуторах и станицах. Немцы, отступая, тоже бросали поврежденные автомобили, в том числе гусенично-колёсные тягачи и броневездеходы, которые я, находясь в окружении, неоднократно видел на марше. Брошенные машины, имевшие незначительные повреждения, мы решили привести в рабочее состояние и использовать, как тягачи к пушкам. Наиболее подходящими посчитали фирму "Котбус" и "Бюсинг". Высота их около метра с высоким клиренсом. Отличная маневренность допускала разворот вокруг одной из гусениц, несмотря на то, что машины имели передние колёса. Семь скоростей вперёд и пять назад. Мы снимали с разбитых машин и забирали с собой узлы и детали впрок. Это позволило далее на месте восстанавливать по ходу аналогичные машины и направлять их в полк. Практика использования немецкой автомобильной техники применялась у нас в полку до конца войны. Даже после поступления в полк американских автомобилей "Виллис", "Форд", "Додж 3/4" и "Студебеккер" мы не отказались от немецких машин в качестве тягачей к пушкам. По этой причине счастливо для меня закончилось приключение, происшедшее 8 февраля 1945 года, в день моего рождения, у Франкфурта-на-Одере, о чем я еще расскажу.
Леон Типограф. 1945 г.
Бои на Кубани завершились взятием Ростова и форсированием р. Дон через Зеленый остров.
Бои на Украине
После взятия Ростова полк был передан в 56-ю армию и передислоцирован в район Ворошиловграда (Луганска). Полк действовал и продвигался с боями по линии: Ворошиловград, Красный Луч, Волноваха, Пологи, Большой Токмак, Чаплинка, Красно-Перекопск.
Штурмовать Перекопский вал нашим войскам пришлось дважды. Первый раз вал был взят с ходу, на плечах отступающих немцев, кавалерийской атакой крупного кавалерийского соединения, кажется, генерала Плиева, опередившего основную массу войск. Немцы расступились и пропустили кавалерию, проскочившую до г. Армянска. За их спиной немцы сомкнули фронт и уничтожили всё то, что оказалось в котле. Нас с ними не было. Второй раз Перекопский вал брался с подготовкой войск, так как немцы его укрепили к были готовы к штурму.
Для штурма Перекопского вала был применен новый тактический прием взаимодействия пехоты и артиллерии. Вместо артиллерийской подготовки, массированного одно-двухчасового обстрела позиций противника, когда хорошо укрывшиеся и уцелевшие элементы обороны выходят из укрытий и успешно отражают последующую атаку пехоты, было применено "артиллерийское наступление". Артиллерийское наступление – это когда одновременно с массированным огнём артиллерии по позициям противника часть артиллерии создаёт огневой вал разрывов, который перемещается в сторону обороны противника, а затем вглубь его обороны синхронно с перемещением пехоты. Расстояние между задней кромкой разрывов своих снарядов и передними цепями пехоты должно быть минимальным. Пехота должна двигаться в дыму разрывов своих снарядов и сблизиться с противником на такое расстояние, чтобы занять окопы до того, как обороняющиеся успеют выйти из укрытий и взяться за оружие. При таком приближении к разрывам своих снарядов неизбежны значительные потери от недолетов и нарушения синхронности, но эти потери на порядок ниже потерь при атаке эшелонированной обороны после обычной артподготовки.
Какой бы мощной ни была артподготовка, оборона к ней готова и на время обстрела укрывает людей и тяжелое стрелковое оружие от уничтожения. Всё, что уцелело после артподготовки, выбирается наружу и наносит существенный урон наступающим. При артнаступлении важно, чтобы пехота не боялась прижиматься к своим разрывам и верила, что артиллеристы будут чётко переносить огонь.
В ближнем тылу для обучения войск был выстроен участок с валом, аналогичным Перекопскому. В течение двух недель артиллерия и пехота тренировались штурмовать вал. Пехоту приучали к опасной близости разрывов. Командиры батарей с радистами двигались в первых рядах боевых порядков пехоты, управляя огнём батарей и подавая пример солдатам пехоты. Маршал Жуков, по слухам, участвовал в заключительной "игре". Большая группа участников учений была награждена орденами и медалями еще до штурма Перекопского вала.
Вал был взят. Наши войска остановились перед г. Армянском. Пулемётная рота, которой я командовал, заняла огневые позиции в боевых порядках пехоты в 300-400 метрах за Перекопским валом, со стороны Крыма. Полевая кухня роты и ротные тылы были вкопаны в откос вала со стороны Таврии. Для доставки горячего питания в роту каждый раз три солдата отправлялись в тыл с двумя термосами за спиной. Один солдат был резервным носильщиком. Немцы часто, но с разными промежутками времени совершали миномётные огневые налёты на проходы в Перекопском валу. Риск быть раненным или убитым у тех, кто доставлял обед, был больше чем у тех, кто находился в окопах. Во имя справедливости, за обедом ходили по очереди. Я осматривал экипировку и следил за уходом партии. Солдат средних лет однажды сказал мне, что когда я отправляю его за обедом, он уверен, что все будет хорошо. Я спросил его – почему? Он ответил: "Вы всегда говорите – "Ну, с Богом!" Я говорил это машинально, ничего в это не вкладывая. А для него это имело символический смысл. Я запомнил это на всю жизнь.
После начала наступления наших войск вглубь Крыма наш полк, понесший значительные потери при прорыве обороны, был повернут через г. Джанкой на станцию Партизаны на переформирование. На марше автоколонна была атакована немецкими самолетами. В автомобиле ЯАЗ-5, перевозившем то, что осталось от пулемётной роты, осколком был пробит картер двигателя, и из него вытекло масло. Мы это обнаружили, услышав стук шатуна с расплавившимся подшипником. Отверстие в картере заткнули заглушкой. Автомобильного масла не было, и мы натолкали через сапун в двигатель сливочное масло. Так, под запах пекущихся блинов, и доехали до станции Партизаны. Там приняли пополнение людьми и материальной частью. Полк был погружен в эшелон и отправлен под г. Ковель, на 1-й Белорусский фонт. Станция разгрузки Голобы. По пути следования, прямо на железнодорожной платформе, мы отремонтировали двигатель, изготовив вкладыш-подшипник шатуна из кожаного ремня. Этот подшипник дал нам возможность разгрузиться, завезти ротное имущество на место и отправить машину своим ходом в ПАРМ.[7]
Эшелон за станцией Олевск подвергся налёту немецкой авиации. Самолёты разбомбили железнодорожные пути впереди и сзади эшелона и подвергли эшелон штурмовке. Полк принял бой с самолётами и не допустил уничтожения эшелона. Так как не было никаких укрытий и огонь вёлся прямо с железнодорожных платформ, в полку было много раненых и убитых. Погиб заместитель командира полка по тылу майор Андрей Здебский, винничанин, прекрасно говоривший на идиш, хоть по национальности он был украинец или выдавал себя за украинца. Командиру 1-й батареи капитану Михаилу Чукардину оторвало руку по плечо. Вызвав по радио паровоз с одним вагоном, мы отправили раненных на станцию Сарны, уложив их на пол товарного вагона.
Используя вынужденную задержку, связанную с ремонтом пути, и то, что рядом протекала река, полку была организована "баня". Повзводно, прямо на снегу, на снарядные ящики усаживались по одному голые солдаты. Два "водолея" попеременно непрерывной струей лили на них воду из котелков и вёдер, черпая её из бочек, стоящих на кострах. Эта баня при температуре воздуха ниже нуля и ветре не вызвала ни у кого простудных заболеваний и разрядила обстановку. Я сдал командование пулеметной ротой и вступил в командование 1-й батареей взамен безвозвратно выбывшего Чукардина.
Разгрузившись на станции Голобы, полк был размещен на огневых позициях вокруг лесного массива, в котором были укрыты армейские склады боеприпасов и землянки полевого армейского госпиталя 69-й армии. Батарея прикрывала с воздуха эти склады и вела интенсивное обучение и тренировку пополнения, принятого на станции Партизаны.
В один из дней мы увидели, что группа военных конвоирует двух гражданских лиц и переводит их с места на место. Заподозрив, что их собираются расстрелять, и не желая, чтобы это произошло на виду у батареи, я послал сказать об этом конвою. Оказалось, что это члены следственной комиссии по установлению немецких злодеяний. Они ищут место массового захоронения жертв немецких захватчиков. Двое арестованных – это бывшие полицейские, принимавшие участие в массовых расстрелах. Они в ходе следствия помогают найти место захоронения.
Мы сами указали это место. Оно находилось между огневой позицией батареи и кухней. Был большой участок просевшей земли, с которого шел трупный запах. Мы ходили мимо и приняли это место за скотомогильник. По просьбе членов комиссии, солдаты батареи на добровольных началах помогли вскрыть участок захоронения. По количеству трупов, приходившихся на вскрытый участок, и по площади осевшей земли комиссия определила цифры массового убийства. Во вскрытом участке были тела женщин с грудными младенцами, старики, дети, многие с прокушенными языками, что свидетельствовало о том, что жертвы заваливались землей еще живыми. Как установила комиссия, здесь уничтожили еврейское население.
После нескольких недель тренировок полк был переведен в расположение стрелковых частей, начавших бои за освобождение г. Ковеля.
Информация, поступавшая к авиационному командованию о продвижении наступающих частей и выходе их на новые рубежи, явно отставала. У деревни Свинажино наши части, только что занявшие переднюю линию окопов немцев, подверглись массированному налету своей штурмовой авиации. А мы вынуждены были молчать. Не стрелять же по своим.
Так было не только с нами. После ряда таких штурмовок всем передовым пехотным командным пунктам, до командира полка включительно, были приданы авиационные командиры с радиостанциями. Лётчики знали своих командиров по голосам. Авиаторы с земли устанавливали связь с самолётами на подлёте и управляли действиями авиации, согласовывая её действия с задачами наступающих частей.
За четыре дня боёв за г. Ковель наш полк сбил 12 самолётов противника, из них моя батарея сбила 3. Во фронтовой газете "Вперёд к победе" за первые числа мая 1944 г. была помещена заметка "Мы – хозяева неба". В газете за 30 мая 1944 г. статья "Героям вручены награды" рассказывала об этом событии. Командование полка послало моей матери благодарственное письмо.
Прорвав фронт из района г. Ковель, наши войска вышли на государственную границу и заняли польские города Хелм и Люблин. Гнев, охвативший командование армии увиденным в концлагере Майданек под Люблином, побудил организовать экскурсии солдат из близко расположенных частей. В Майданек ездили на несколько часов повзводно. С одной из таких экскурсий побывал и я.
Я увидел колоссальные деревянные бараки, превращенные в склады одежды, взрослой и детской обуви, женских волос, протезов рук и ног. Я видел горы очков и предметов быта. Я видел цеха по переработке этих вещей. Я видел крематорий с останками сожженных узников. Видел вокруг лагеря поля капусты, удобрявшиеся пеплом сожженных. Видел извлеченные из рвов ряды эксгумированных трупов, среди которых обезумевшие поляки разыскивали своих близких. Видел бараки, в которые собрали нетранспортабельных скелетообразных узников, жизнь которых пытались спасти военные врачи. Я свидетельствую об этом. Я это видел сам. Это видели солдаты и офицеры, и это укрепляло ненависть к врагу.
Позиционная война длилась до января 1945 г. В какой-то момент немцы дрогнули и начали на нашем участке фронта быстрый отход, чтобы избежать окружения. Наши части не были готовы к преследованию, так как не были еще восполнены запасы горючего, а поступление его задерживалось. В пути у нас кончился бензин. В районе Жукува командование обнаружило спиртоводочный завод и выдало на каждую машину по 500-литровой бочке этилового спирта. Мы оставили все транспортные машины, бросили все личные вещи, всё полковое имущество. К каждому тягачу прицепили по две пушки. В тягачи загрузили по три комплекта боеприпасов. С расчетами, разместившимися прямо на пушках, вышли на рубеж реки Висла. Двигатели тягачей работали на спирте. Грелись, но работали. Заводиться на спирте они не хотели. Мы их заводили, заливая бензин прямо в карбюратор из бутылки.
Фактически Вислу немецкие и наши войска форсировали одновременно на параллельных переправах. Пушки в полуразобранном виде переправлялись на понтонах и плотах. Одни пушки вели огонь с правого берега, другие разбирались, третьи были на плаву, четвёртые уже вели огонь с плацдарма. Всё это происходило под огнём ещё не организованной обороны немецкой артиллерии и миномётов. Это позволило нам с относительно малыми потерями захватить плацдарм шириной в два и глубиной в полкилометра. Заместитель командира полка майор Бакланов за организацию этой переправы был представлен к званию Героя Советского Союза. Полк прикрывал переправу на плацдарм, размещаясь по обе стороны реки в районе местечка Застув-Чюляновский.
Батареи успешно отгоняли пикирующие бомбардировщики, пытавшиеся разрушить переправу. В один из дней немцы провели противозенитную операцию на все батареи полка. Пикирующие бомбардировщики "Юнкерс-87" звёздным налётом пытались уничтожить батарею. В тот день на батарею было сделано более 200 самолётоналетов. Командир орудия еврей, москвич, Борис Вортман, даже будучи ранен в грудь навылет, не прекратил управлять огнем своего орудия. Его поддерживал один из солдат и дублировал его шепот громким голосом. За этот бой сержант Борис Вортман был награждён орденом Красного Знамени и после госпиталя вернулся в полк, где ему присвоили звание старший сержант. Мы в этом бою экономно расходовали боеприпасы, так как тылы отстали, и наша батарея уцелела, как боевая единица. 4-я батарея быстро израсходовала свои боеприпасы и была полностью уничтожена. И люди, и пушки. Всё было перепахано бомбами.
Готовясь к развитию наступления с плацдарма, командование в начале января 1945 года перевело две батареи нашего полка в боевые порядки переднего эшелона пехоты 77-й дивизии, которой командовал Герои Советского Союза полковник Антонов. Плацдарм вдоль р. Висла на участке Застув-Поляновский – Казимеж был севернее Сандомирского плацдарма, и это угрожало клещами немецким частям, державшим оборону вдоль берега между плацдармами. Немцы знали о накоплении на плацдарме нашей бронетехники и решили от этого плацдарма избавиться. В завязавшемся бою наши войска были потеснены вглубь своей обороны на 150-200 метров. А ведь вся глубина плацдарма составляла 500 метров. Мне не удалось перевести одну пушку на другую позицию, так как её тягач был подбит на подходе. Неповреждённая пушка осталась на "ничейной земле". Я доложил командиру полка. Он предупредил меня: если до утра я не заберу или не взорву пушку и она попадёт к немцам, меня будет судить военный трибунал "за передачу оружия врагу". Была такая статья.
С наступлением темноты я и командир огневого взвода Дмитрий Крошмаль с солдатами орудийного расчета поползли к пушке, взяв катушку с телефонным проводом. Мы разматывали провод и по пути в воронках и окопах оставляли солдат. Конец провода был привязан к стальному тросу, сращенному из нескольких тросов автомобильных лебедок "студебеккеров". Добравшись к пушке, мы подтянули к себе трос. Тянуть его помогали солдаты, оставленные вдоль троса. Зацепили пушку и подали сигнал тянуть. Тянули лебёдкой "студебеккера". Шум двигателя автомобиля, вращавшего лебедку, перекрывали шумом своих двигателей танкисты, о чем я с ними договорился заранее. Тянули не только пушку, но и солдата, лежавшего на спине и отжимавшего от земли водило с проушиной, чтобы оно не пахало землю. Солдаты менялись. Буксировка останавливалась, когда вспыхивали осветительные ракеты и когда с лебёдки полностью отматывалась намотанная единица троса и прикреплялась следующая. Операция длилась почти всю ночь. Немцы заметили, что пушка не на месте тогда, когда уже было поздно. Теперь пушка была уже у наших окопов, и ее повреждение от обстрела мне уже ничем не грозило. Переползая рядом с пушкой, я потерял свою курительную трубку, огнём которой подавал сигнал.
В январе 1945 г. наши войска заняли Познань. Часть немецких войск засела в цитадели в центре города, их оттуда выбивали. Горели дома. Жители – мужчины, женщины и дети – раздетые и голодные грелись у пламени пожарищ. Незадолго до освобождения Познани мы расстреляли паровоз отступавшего немецкого грузового железнодорожного состава и взяли трофеи. Несколько машин было загружено у нас бочками сплава сливочного масла с мёдом, сухими колбасами, ветчиной, шоколадом в плитках, лимонной водкой, консервами всех стран Европы и другими деликатесами, о существовании которых мы понятия не имели. Взяли солдаты в этом эшелоне и шинели какой-то армии, тюки которых им попались, и решили отправить их домой в разрешённых к этому времени посылках. Старшине батареи Александру Свету я предложил сварить котёл каши и накормить голодных, а раздетым выдать трофейные шинели. Мы накормили и одели всех, кто был у батареи. Угостили водкой. Командир отделения управления сержант Николай Дроздов на трофейном аккордеоне заиграл Марш Домбровского, гимн Польши. Накормленные и обогретые поляки растрогались до слез. Один наиболее растроганный поляк сказал мне: "Нас немцы за этот гимн расстреливали, а вот пришли Советы и играют наш гимн. Мы от немцев ничего хорошего не видели. Единственное, что они сделали хорошего, это то, что всех жидов поубивали".
С него сразу слетел хмель, едва я сказал, что я сам жид, а то, что сделали немцы с жидами, это самое плохое из всего, что они сделали вообще.
Здесь уместно отметить, что в нашем полку случаев антисемитизма не было. Характерно, что из пяти подразделений полка двумя командовали командиры-евреи. В полку я знал лишь тех евреев, с которыми общался по службе. Это были врач полка капитан медицинской службы Абрам Цессис, киевлянин, уполномоченный контрразведки капитан Народицкий, инженер полка инженер-капитан, фамилии, к сожалению, не помню, командир 3-й батареи старший лейтенант Леонид Миркин, заместитель командира полка по тылу капитан Шолом Анцелевич Минц, артиллерийский мастер старший сержант Лева Каплан, начальник артмастерской Захар Вольфович Шварцман. В моей батарее служили евреи – старшина батареи Александр Свет, командир орудия старший сержант Борис Вортман, оба москвичи, и мой ординарец ефрейтор Иссидор Борисович Пинскер. Он был пожилым, и все его величали по имени-отчеству.
В других подразделениях полка тоже служили евреи. Командир полка всегда сам отбирал пополнение из запасных полков и стремился брать солдат, имеющих образование, а это зачастую были евреи.
Евреи, военнослужащие нашего полка, в боях вели себя достойно, и их ратные подвиги отмечались командованием по заслугам.
После Познани полк был направлен в расположение частей, сосредоточенных для наступления на Франкфурт-на-Одере. 7 февраля 1945 г. я получил приказ: ночью занять огневую позицию на правом берегу р. Одер и к 8:00 утра 8-го февраля быть готовым к открытию огня.
Место было указано на карте у предполагаемой переправы возле г. Лебус. Был указан путь следования. Было указано, по какой дороге ехать и в каком населённом пункте свернуть. Всё было бы хорошо, но то ли упустили сказать, что в одном селе дорога разветвляется не на две, а на три, то ли я это упустил, но мы поехали по неверному пути. Ночь. Едем без света. На дороге не видно ни указателей, ни армейских "маяков", и мы проскочили линию своих окопов.
Как я уже упоминал, в качестве тягачей мы ради прекрасной их проходимости использовали немецкие полугусеничные тягачи. Наша пехота открыла по нас огонь, приняв нас за немецкую часть, вырывающуюся из окружения. Немцы, слыша стрельбу и звук своих машин, тоже посчитали нас за своих и пропустили нас, помогая огнем. Когда мы это поняли, нельзя было уже ни останавливаться, ни поворачивать назад. Я был в головной машине. Не сбавляя скорости, мы доехали до ближайшей деревни. Это был Треттин. На площади у кирхи было видно много немецких солдат. Мы развернулись по кругу и по той же дорога выскочили обратно, ведя огонь на ходу с колёс. Благо, выскочили мы без потерь, иначе мне не миновать было трибунала. В 8:00 мы заняли свою огневую позицию, а к 9:00 уже сбили "Юнкерс-87", который был "преподнесен" мне как подарок от батареи ко дню рождения. Так для меня в мой день рождения счастливо закончился мой промах. Указанная нам огневая позиция оказалась у озера, на заливном лугу, где воды было почти по колено. Не было возможности отрыть капониры для орудий, щелевые укрытия для людей и боеприпасов. В общем, то было не лучшее место для ведения огня. Правда, бомбы и снаряды прежде, чем взорваться, успевали проникнуть глубоко в землю, и от них не было потерь.
После захвата плацдарма нас перевели на левый берег р. Одер в г. Лебус. Огневые позиции мы оборудовали на плацдарме, на высоком берегу. Батарея прикрывала с воздуха понтонную переправу, обеспечивавшую жизнедеятельность плацдарма и его сообщение с правым берегом.
Взятие Франкфурта-на-Одере было драматично и беспрецедентно.
В городе были хранилища боевых отравляющих веществ. По данным разведки, немцы были готовы применить отравляющие вещества, свалив вину на Красную Армию, якобы разрушившую газохранилища действиями авиации и артиллерии. Об этом мы были предупреждены под расписку. Командиры зенитных частей получили приказ: не пропускать в сторону Франкфурта-на-Одере ни одного самолёта Красной Армии и сбивать их, как немецкие. Боялись провокационных налётов немецких лётчиков, пилотирующих трофейные советские самолёты. Наша авиация бездействовала, полёты были запрещены. Артиллерия действовала лишь самоходная и полковая, выкатываемая на прямую наводку. Франкфурт-на-Одере был взят пехотой, большой кровью, без поддержки авиации, артиллерии и миномётов. Наступающие пехотные батальоны проходили 500-600 метров и погибали. Следующие 500-600 метров брали новые вводимые в бой эшелоны пехоты. Немцы использовали авиацию и все виды тяжелого вооружения, в том числе бронепоезда, курсировавшие по железнодорожным путям вокруг города, шестиствольные миномёты с ракетами, аналогичными советским "катюшам", и крупные ракеты типа ФАУ, видные в полете и издававшие скрипучий звук, за что их прозвали "скрипунами". Потери были велики. Только моя батарея в боях за Лебус и Франкфурт потеряла около 40 человек убитыми и ранеными.
Наступление на Зееловские высоты началось ночью при свете прожекторов, ослеплявших немецкую оборону и освещавших путь нашей пехоте. Прожектора произвёли ошеломляющее впечатление на обе стороны. Немцы вели огонь по прожекторам прямой наводкой и уничтожили несколько прожекторных полков территориальных войск ПВО. Трагедией было то, что личный состав этих полков был в основном женским. Погибнув, они обеспечили прорыв обороны, уменьшив потери наступающих войск.
Путь на Берлин шёл через Фюрстенвальде – Потсдам в обход Берлина с юга. Наши войска обходили подземные укрепрайоны и продвигались вперёд, оставляя их гарнизоны в тылу. Действующие ДОТы блокировались нашими войсками и уничтожались тяжелой артиллерией, стрельбой прямой наводкой в упор. Но были и затаившиеся укрепрайоны, скрытые в лесах. В одну из таких крепостей попал командир 4-й батареи капитан Николай Рычков, шедший через лес в расположение батареи с командного пункта полка. С КП полка ушел, в батарею не пришёл. Розыск вдоль пути следования ничего не дал. Через неделю капитал Рычков привёл сдавшийся ему гарнизон, более 100 солдат, среди которых были хорваты, чехи, словаки, русские, украинцы и немцы.
На суде военного трибунала капитан Рычков рассказал, что в лесу к нему подошли два солдата в красноармейской форме и попросили огня прикурить. Он принял их за связистов, устраняющих повреждение линии связи, полез в карман за зажигалкой, они его скрутили и затащили в бетонный каземат. Его допрашивали, не знали, что с ним делать. На допросах он агитировал их сдаться, их положение безнадежно, а он гарантирует им жизнь. Убедил. Построил и строем привёл их в плен без оружия.
Военный трибунал разжаловал капитана Рычкова в рядовые и отправил для прохождения службы в штрафной батальон. В приговоре было сказано, что он "…сдался в плен врагу, имея в планшете оперативную карту военной обстановки". Абсурд! В середине апреля 1945 г. обстановка, нанесенная на карту командира батареи, теряла информативную ценность в течение нескольких часов. Сдаваться в плен немцам на подступах к Берлину – еще бóльший абсурд. Но таковы были нравы. То, что Рычков привёл в плен группу вражеских солдат, не было принято, как смягчающее обстоятельство. В вину ему вменили то, что он "сдался живым, имея оперативную карту"...
Уличные бои за Берлин были тяжёлыми. Предвестником их был многочасовой обстрел города тяжелой артиллерией и массированная бомбёжка. Целью было уничтожение города и всего живого в нём.
Трудно описывать наступательным бой, если участвуешь в нём. Участник не видит ничего вокруг. Видит лишь появившуюся цель или возникшую опасность. Практически каждое орудие действовало самостоятельно, и командир батареи мог лишь координировать направление движения, переформирование огневых расчетов, обеспечение боеприпасами и питанием.
Полк в берлинской операции был оперативно подчинен 301-й Сталинской дивизии то ли 3-й, то ли 5-й Ударной армии, в боевых порядках которой она действовала. Полк действовал успешно. За боевые действия по овладению городами Бранденбургской провинции Ландсберг, Мезеритц, Швибус и взятие Берлина полку было присвоено наименование "Бранденбургский", а я в числе многих был награждён орденом "Красная звезда", медалью "За взятие Берлина" и мне было присвоено звание "капитан".
После завершения боев за Берлин полк был возвращен в состав 69-й армии, действовавшей против немецких войск, отступавших в сторону г. Магдебург на Эльбе. Полк дошёл с боями до г. Гоммерн на р. Эльбе. Там мы оборудовали свою последнюю огневую позицию. К другому берегу р. Эльба подошли американские войска.
7 мая мы получили приказ зачехлить орудия и не открывать огонь по немецким самолетам. Приказ был письменный, под расписку. Причины нам не объяснили. Мы видели группу самолетов, летящих в сторону Берлина.
8 мая утром командующий артиллерией армии, объезжая войска, поздравил нас с окончанием войны.
Полк сняли с огневых позиций и направили в г. Цоссен на переформирование. Из уцелевшего в последних боях личного состава и техники на базе полка был сформирован 495-й Отдельный зенитно-артиллерийский дивизион. Я был назначен командиром этого дивизиона. Его ввели в состав 411-й артиллерийской бригады и передислоцировали в военный городок Моцен недалеко от Берлина.
О старшине Саше Свете
Июль 1944 года. В боях по прорыву немецкой обороны из района Ковеля был смертельно ранен старшина батареи Фалей – отец наш и мать, кормилец и поилец солдат, правая рука командира батареи.
Для батареи хороший старшина – ценность, которую не переоценить. Он ведёт всё хозяйство батареи. У хорошего старшины солдаты всегда одеты по сезону, в добротной обуви, вымыты и накормлены горячей пищей. Старшина обеспечивает моральный дух и настроение солдат. Хороший старшина не только знает, какие продукты есть на базовых продовольственных складах, но и умеет их добыть.
Во время войны в армии существовала таблица взаимозаменяемости продуктов суточного рациона, исходя из калорийности. Так, при отсутствии на складе мяса, его можно было заменить эквивалентным количеством мясных или рыбных консервов. Консервы заменить эквивалентным количеством яиц, яйца яичным порошком, яичный порошок овощами или крупой, крупу макаронами, макароны мукой, муку сухарями... и так далее. Всё по закону, по таблице эквивалентов калорийности. Вместо многокомпонентного солдатского рациона склад имел право выдать однообразную и малокалорийную провизию, объясняя это отсутствием нужных продуктов.
Интенданты складов наиболее ценные продукты, придерживали для "своих" получателей, делившихся с ними трофейными ценностями. Получателям, знающим, какие продукты действительно есть в наличии на складах и не дававшим себя обойти, интенданты вынуждены были давать все, что положено. Правда, и здесь не обходилось без мелких подарков "за разведданные". Трофейные побрякушки – пистолеты, ликеры, сладости и колбасы – развязывали языки кладовщиков и рабочих складов. Подарки помогали устанавливать деловые отношения. Гибель старшины – это обрыв пуповины, это нарушение налаженных связей со складами.
И вот в батарею пришел новый старшина. Взамен двадцатипятилетнего громкоголосого стокилограммового великана с копной пшеничных волос, всеми уважаемого, державшего в образцовом порядке хозяйство, пришёл тщедушный еврей лет пятидесяти, ниже среднего роста и совершенно лысый. Представился: "Старшина Саша Свет, пробыл к вам на должность старшины батареи".
Катастрофа! Что я буду делать с таким старшиной? Ведь его никто не только па складах, его и в батарее не примут всерьёз! Сказал об этом командиру полка. Тот ухмыльнулся: "Поживём – увидим. Цыплят по осени считают". Видимо, что-то он знал.
Старшина Свет как-то сразу был принят службами тыла, и все ему удавалось "с первого захода". Какая-то невидимая рука покровительствовала ему. При нем наша батарея перешла на такое снабжение, о каком раньше мы и мечтать не могли. Он и впрямь обладал и организаторскими способностями, и хозяйской сметкой.
Известно, что на фронте каждому солдату и офицеру положена ежедневная норма водки, "наркомовские" сто граммов. Сто граммов водки в сутки – это мало. Водка нужна была и для приёма "гостей", и для поощрения отличившихся в бою. Когда батарея прикрывала мостовую переправу через Вислу в районе плацдарма Застув-Поляновский в Польше, старшина Свет привёз на батарею две грузовые машины сахарной свеклы. Солдаты батареи чистили свёклу, кухня варила патоку, и солдаты лакомились сладкими блюдами. На остров, посреди реки, солдаты переправили немецкую трофейную полевую кухню, переделанную в самогонный аппарат, бочки с закваской и гнали самогон двойной перегонки. Слух о самогоне дошёл до уполномоченного СМЕРШ капитана Народицкого, и он вместе с командиром полка прибыл на батарею. Искали самогон и аппараты, но ничего не нашли. Все опрашиваемые утверждали, что свёкла идёт только на патоку. Угостили проверяющих пирожками с патокой. Так они ни с чем и уехали бы. Но Саша Свет поставил в машину командира полка две канистры с самогоном и предупредил ординарца командира, казанского татарина Кемаля Джафера, о том, чтобы о содержании канистр он сказал только командиру полка и только "дома". А командир полка, мягко говоря, выпить любил.
Существовал порядок ежесуточного предоставления отчёта, так называемая "строевая записка". В ней перечислялось количество пушек, машин, горюче-смазочных материалов, боеприпасов, личного состава и суточных рационов. Всё по состоянию на 18:00. Стоило потери в личном составе, которые батарея понесла до 18:00, отметить как происшедшие после 18:00 – и это создавало накопительный запас продуктов и водки. До старшины Света мы этого не практиковали.
Старшина рыскал по станционным складам, брошенным немцами, и загружал весь свободный транспорт батареи трофейными продуктами питания длительного хранения. Там были итальянские спагетти, финские сухие колбасы в лакотканевой оболочке, консервы мясные и рыбные всех стран Европы, бочки со сливочным маслом, сплавленным с медом, твёрдые сыры, фруктовые джемы, шоколад, сухое печенье, бочки с лимонной водкой и много других деликатесов. Все это он успевал вывезти со складов до того, как это бралось под охрану службой тыла. Все эти деликатесы скармливались солдатам батареи в общем питании. Кроме того, он снабжал батарею свиными тушами, привозил десятками живых кур и гусей.
Новый старшина изменил отношение к обмундированию. Вместо бесконечного латания порванного и обгоревшего обмундирования, он менял его на новое или целое. Солдаты ценили заботливость старшины и относились к нему с особой теплотой.
В ноябре 1944 года командир полка предложил мне дать письменную характеристику на старшину Света. Тогда и выяснилось, что характеристика эта особая. Она нужна для оформления факта истечения срока отбытия наказания. Оказалось, что на фронт Саша Свет попал по приговору трибунала взамен тюремного срока за служебное преступление. Саша Свет был резидентом агентурной контрразведки Наркоминдела, ведущей наружное наблюдение за сотрудниками дипкорпуса, находившегося в Москве, а затем в Куйбышеве. Он заподозрил свою жену в неверности и направил свою агентуру следить за ней. Дипломаты остались безнадзорными. Об этом узнали. Сашу судили, разжаловали до звания старшины и отправили на фронт. В январе 1945 года Саше Свету было вручено уведомление Военной Прокуратуры об отбытии им срока наказания. А вскоре, в связи с двадцатипятитилетием его службы в органах контрразведки, ему был вручён орден "Красного Знамени". Саша Свет продолжал служить в нашей батарее до конца войны и был отозван в Москву при расформировании полка в июне 1945 года.
Степан Питуляка
Летом 1943 года я был свидетелем рассмотрения командиром полка рапорта командира 4-й батареи старшего лейтенанта Рычкова о конфликте, возникшем между ним и командиром орудия старшим сержантом Питулякой. Конфликт был настолько острым, что в пылу перебранки Питуляка стрелял в своего командира батареи. Рапорт кончался просьбой передачи дела в трибунал.
Рота крупнокалиберных пулемётов, которой я тогда командовал, понесла в последних боях большие потери, и я сказал командиру полка: "Вы собираетесь молодого и здорового отсылать в штрафбат, а у меня не только стрелять, у меня пулемёты переносить некому. Отдайте его мне в роту. У меня его через две недели либо убьют, либо ранят, и в полку не будет ЧП [8]". Тут же позвонили в батарею, вызвали провинившегося на КП полка и сообщили ему, во избежание возможных бед, о решении командира полка.
Старший сержант Питуляка, как командир пулемётного расчёта, оказался выше всяких похвал. Он был вынослив, как мул, и бесстрашен в бою.
У него я заслужил какое-то особое расположение. В самых опасных ситуациях он всегда оказывался рядом. Доходило до смешного. Если я ночью возвращался с КП полка или от "соседей", с |КП стрелкового батальона, он часто встречал меня на полпути, у опасной простреливаемой зоны, хоть я шёл не один, а с ординарцем.
Когда я сдал командование пулемётной ротой и принял батарею, Питуляку я забрал с собой, и он стал командиром одного из орудий. Новый командир пулемётной роты, ранее бывший командиром взвода, наслышанный о Питуляке, не возражал против такого перемещения. Питуляка и командиром орудия оказался хорошим. Он был властолюбив и требователен. В его огневом расчете солдаты боялись его тяжелой руки.
Нужно сказать несколько слов об особенностях боя 37-мм малокалиберной зенитной батареи со штурмующими её самолётами. Бой скоротечный. Самолёты в зоне досягаемости огня не более минуты, а в зоне поражения и того меньше. Рассматривать и оценивать обстановку и о чём-то думать некогда. Если солдат сможет посмотреть на пикирующий на батарею самолёт и представить, что сейчас произойдёт, то естественное чувство самосохранения не удержит его у орудия. Он спрячется в щель, за ним бросятся остальные. Нет такой силы, которая могла бы вернуть расчёт на свои места до конца налёта. Но, как показал опыт, возвращать уже некого. Расчёт гибнет.
Задача командира орудия – командовать огнём, сохраняя хладнокровие и, главное, жесточайшим образом пресекать любые попытки солдат отвлекаться от выполнения своих функций. А проще – не дать им спрятаться от летящей на них смерти. В таком бою командир орудия должен для солдат расчёта быть страшнее, чем самолёт противника. Это вырабатывает жестокость полезную в бою, но, к сожалению, переходящую в норму поведения...
Уже на территории Германии, между Фюрстенвальде и Берлином, батарея, меняя огневую позицию, встретила на дороге немецкие крестьянские фургоны, на которых гражданское население уходило из зоны боёв. Я увидел, что голова колонны остановилась рядом с телегой, и там что-то происходит. Подъехала, я застал отвратительную картину. Немецкий "бауэр" стоял и одной рукой удерживал другую, на которой только что был ампутирован палец. Питуляка, заметив на руке у "бауэра" золотое кольцо, остановил машину и пытался снять кольцо. Оно не поддавалось. Времени не было. Он выхватил нож и одним взмахом ампутировал палец с кольцом. Вскочил в машину и поехал дальше. Начинались бои за Берлин, и это удержало меня от каких-то мер. Я знал, что в этой обстановке никто не станет заниматься разбирательством и судом. Мы все стали жестокими. У каждого в нагрудном кармане, как программа, лежала вырезка из газеты со статьёй Ильи Эренбурга "Убей немца!"
Но в дальнейшем безнаказанность привела Питуляку к еще худшему.
Некоторое время после капитуляции Германии батарея стояла на окраине Берлина, в Цоссене, в районе вилл, где когда-то была Ставка вермахта. Рядом был дом, в нем жила оригинальная семья, состоявшая из трех пожилых артистов Берлинской Оперы – бывшей певицы и двух стариков, скрипача и пианиста. Они много лет жили втроём. Вечерами музицировали и устраивали для нас концерты. В их домашней обстановке, кроме трёхспальной кровати, меня поразило уникальное деревянное резное кресло ручной работы китайских или японских мастеров. Кресло из тёмного дерева было выполнено в виде сплетённых тел двух многоголовых драконов. Две головы драконов оформляли концы подлокотников, остальные головы обрамляли кресло. Сиденье и спинка были из сплетенных тел. Ножки – в виде четырёх когтистых лап. Кресло было неповторимо и незабываемо.
Через месяц после окончания войны, когда я уже был командиром отдельного дивизиона, расположенного в военном городке Глау под Берлином, старшина дивизиона Стельмах предложил обставить мне квартиру в пустующем доме мебелью, собранной из разрушенных и брошенных домов. Я не возражал. Каково же было моё удивление, когда старший сержант Питуляка привёз мне точно такое же кресло. Я решил, что он нашёл второе кресло из пары, принадлежавшей какому-то музею.
Я ехал в Цоссен к немецкому военному портному, обшивавшему прежде немецких штабных офицеров, договориться о пошиве нового обмундирования для офицеров дивизиона. Взял с собой в машину продуктовый подарок для стариков-артистов, которым хотел рассказать о том, что найдено второе такое же, как у них, кресло. Закончив дело с портным, я заехал к старикам. Как только они меня увидели, они наперебой начали рассказывать. Плохо зная немецкий, я всё же понял, что последнее время к ним в Цоссен приезжают бандиты, которые грабят дома и убивают всех, кто этих бандитов видел. Едва немцы слышат знакомый звук автомобиля, они прячутся по подвалам, оставляя квартиры открытыми, и не выглядывают наружу. Старики говорят: "Вы помните то кресло, которое вам так поправилось? Они его забрали. Наше счастье, что мы были в подвале".
Я помчался домой. Я бил Питуляку ремнем по чему попало – по голове, по рукам, по спине. Кричал, что он бандит, сволочь, садист. Что он подвёл меня под трибунал. А он, прикрывая голову от ударов, убеждал меня, что резал только семьи генералов, что эти семьи, так же как их главы, виновны в гибели моей сестры, погибшей в львовском гетто, пусть они познают смерть, как познали её его родные на Полтавщине, что я не должен бояться трибунала, трибунал мне не грозит, так как явных свидетелей нет, и так далее...
Я не знал, как мне поступить. Посоветоваться с кем-то я не мог, передать Питуляка в руки СМЕРШа тоже. СМЕРШ помимо него забрал бы всех солдат, бывших с ним, и меня тоже. Ведь девизом сотрудников СМЕРШ было "Назовите мне человека, а дело мы ему сделаем".
Я откомандировал Питуляку в запасной полк, как сверхштатного командира орудия. Там он занимался формированием групп из солдат старших возрастов, отправляемых на родину по демобилизации, и демобилизовался сам.
Леон Типограф. 1967 г.
Я не поселился в доме, куда свезли мебель, а продолжал жить в квартире, расположенной в офицерском бараке военного городка Глау вплоть до отъезда в Веймар, в 8-ю Гвардейскую армию, куда получил назначение первым помощником начальника штаба (ПНШ-1) в 1173-й артиллерийский полк 13-й зенитной дивизии. Дивизия была расквартирована в казармах СС концлагеря Бухенвальд под Веймаром, где я прослужил до увольнения в запас в марте 1947 года.
Конец
Послесловие Петра Межирицкого
В сентябре 1972 года я попал в Геленджик – и там заболел Малой землей и сказочной высадкой куниковского отряда. По книжным магазинам искал книгу об отце советских десантников и нарвался наконец на заявление: во многих книгах многое о Куникове, но книги о Куникове нет. "Так будет!" – выпалил я.
Не просто это далось. Три года ушло на введение в историю легендарного командира морпехоты – и это при наличии договора с Политиздатом и при весьма благоприятных обстоятельствах, связанных с присвоением Новороссийску звания "Город-герой".
На лаврах праведного архивиста, возвращающего истории славные имена, почивал я недолго. Месяца после выхода книги "Товарищ майор" не прошло, как меня ушибло негодующее письмо Александра Ивановича Русланцева, майора в отставке, артиллериста. Ветеран претендовал на равное, нет, на более важное, чем куниковский 305-й ОБМП (отдельный батальон морпехоты), участие в обороне Новороссийска в составе какого-то 2-го ОБМП. Нырнул в книги – да ни слова нигде ни о каком там 2-м ОБМП!
Два года переписки с десятками ветеранов, с куниковцами, не упомянувшими о прежних своих подвигах, – и на сей раз помощь едва ли не всей редакции "Красной Звезды" понадобилась (лишь главный редактор, генерал-лейтенант, попугайно твердил, что никто не забыт), и вовлечение самого главвоенмора, адмирала флота Горшкова, чтобы двумя статьями (с интервалом в год между ними) после тридцатипятилетнего колочения головой о стену непризнания введены были в историю Великой Отечественной войны герои обороны цемзаводов, матросы и командиры 2-го ОБМП. И – что? Уж десять лет пребывал я в эмиграции, когда Адмирал Флота Горшков, начальник гарнизона осажденного Новороссийска, упомянул, наконец, в книге "На южном приморском фланге" 2-й ОБМП и сквозь зубы признал, что в бой шли формирования, которые "...даже не имели штатных наименований и вошли в документы того времени (– ! Внимание! А в современные и вовсе не вошли! – П.М.) под названием "особых", "отдельных" или под именами своих отважных командиров".
Никто не забыт, ничто не забыто? Эхма... Не зря в «Новом Русском Слове» один из материалов, посвященных полувековому юбилею Великой Отечественной, назывался "Неизвестная война".
Неизвестной она и остаётся.
Упомянутая выше книга адмирала С.Г.Горшкова подтверждает воспоминания ветерана Л.М.Типографа о начале войны в Севастополе, в частности, в том, что корабли Черноморского флота возвратились в базы лишь за день до начала войны (стр. 30). Забавное расхождение содержится уже на следующей странице. Типограф подробно описывает хитроумное минирование немцами выхода из бухты и немалые усилия, не без потерь предпринятые впоследствии для его разминирования, – а адмирал отрицает самый факт минирования в характерных для советского стиля выражениях: "...силы ПВО отразили внезапный налет вражеских самолетов на Севастополь и не позволили им заблокировать минами корабли, стоявшие в Северной бухте". Тот самый случай, когда слово участника этих самых сил ПВО весит больше, чем слово Адмирала Флота СССР!
Когда я рассказал жене о военных приключениях Леона Марковича Типографа, она возмутилась: как же я до сих пор не описал этого? Попытка оправдаться тем, что ситуации Типографа описаны в нескольких моих рассказах – для одного рассказа подвигов было бы неправдоподобно много – не была принята, и я сел по памяти восстанавливать рассказ моего героя-сотрудника. Со времени, когда я услышал потрясшую меня историю его ранения и скитаний, прошло сорок лет, память не удержала важных деталей. А при пятнадцатилетней разнице в возрасте, уже и собственные летá полагая даром божьим, я ковырялся в Интернете, добра не ожидая, и к своему ликованию узрел Леона Марковича – седого, но узнаваемого даже в белой бороде и усах по – совсем уж невероятно! – прежней иронической ухмылке.
Эту историю я выслушал в полном варианте, вышагивая с моим сотрудником-ветераном после работы по тротуарам Львова ранней весной то ли 1971, то ли 1972 года. Когда дело дошло до его ранения, я не выдержал, заплакал.
Леон Маркович Типограф теперь в Израиле. Ему девяносто пятый год, он так же ясен умом и так же по-деловому краток, как в годы нашей совместной работы. К счастью, он не поленился записать свои рассказанные мне военные приключения, но пролежали они у него без движения более тридцати лет. Получив рукопись, я тут же отсканировал её и сделал контрастнее фото. Править мне было практически нечего.
Читатель записок Л.М.Типографа конечно же понимает, что этот документ войны не нуждается в рецензентах. Его будут читать. Думаю – неоднократно.
Пётр Межирицкий
Примечания
[1] Ленинский коммунистический союз молодежи Украины
[2] Приспособление для добывания огня, состоящее из куска кремня, стальной биты и фитиля из ваты, пропитанной золой подсолнуха
[3] казачья домашняя обувь
[4] большой брезентовый плащ, который одевали в дождь гужевые возчики и рыбаки
[5] Своё добро – и на улице есть! Ежьте в доме.
[6] древняя обувь из сырой кожи мехом внутрь, мездрой наружу, стянутая и зашнурованная сыромятными ремешками
[7] полевые армейские ремонтные мастерские
[8] чрезвычайного происшествия
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #10(79) октябрь 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=79
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer10/Tipograf1.php
