***
Мы не станем лучше, не ждите, не станем лучше,
Мы не станем взрослей и гадать на кофейной гуще
Не научимся. След на столе от кофейной чашки
Будет вечно подковой лежать талисманом на счастье.
Не научимся поздно вставать и рано ложиться,
Полудумать и получувствовать, колесница
Времен года, часов, минут, приливов, восходов
Не коснется нас никогда, потому что природа
Увядания лиц и старения кожных покровов
Не от старости, а от глаза и слова дурного.
Мы не топчем поля, из копилки семян только сеем,
Мы – хранители ветра и тайны бумажного змея,
Мы – держатели акций огня, кислородных подушек
Для бездомных животных и пыльных разбитых игрушек,
Мы – кондитеры радуг, улыбок и лунного света,
Мы – янтарные дети дождей изумрудной планеты.
***
По ночам снятся пустые гостиницы,
Ладно бы принцы, хоть пешие, хоть с конями,
А тут грязные стены, комары, клопы
И розетки в ванной, облепленные муравьями,
Как жирная тетка узким не в меру свитером,
Наяву брежу морем, Одессой и Питером,
Хоть икота любая совсем не об отдыхе,
Быт, рутина, общение с новыми докторами,
Необходимость ремонта, отягощенность делами
Затягивают петлю на шее неравномерной взрослости,
Кости становятся уже, в трюмах жир прибавляется,
Этот кошмар не из кратких, и каждую полночь
Я слышу шепот луны…и страшный сон повторяется.
***
И на вопрос «а что же привезешь?»
Ответила «увидишь». Знаешь, что…
Я привезу тебе из Петербурга дождь
В оконной раме, серое пальто
Измокших улиц, серебро небес
Черненое с оправой золотой,
В дворцовых шишках множащийся лес
Влажно-зеленый. Чаек крик. Простой,
Как видишь, незатейливый багаж,
Лежащий в теплой памяти зрачка,
В нем отражаются Нева и Эрмитаж,
И мост Аничков, и густые облака,
Зашторившие купола церквей
У входа в небо, Спасом на крови
Распятый Грибоедовский канал,
А все, что не смогу проговорить,
Расскажет ртуть полуприкрытых глаз,
Музейный запах рук, печаль волос…
А если что-то потерялось в этот раз,
То значит, так тому и быть. И твой вопрос
Не требует подробных уточнений…
Питер. Дождь
Дождь. Крылатые машины.
Небо ванну принимает
И расплескивает брызги
По скелетам площадей.
Солнце смотрит фильм про звезды.
Фонари бульвар качают.
Вены рек бьют по каналам.
Шепот капель. Тополей
Мокрые глядятся лица
В мутность луж и рябь пространства.
На углу у поднебесной
Чайкам крылья раздают.
Ангелы вьют хороводы
В шпилях дождевой столицы
И играют с ветром в прятки,
Херувимскую поют.
Красота не исчезает,
В купольном рыжье соборов
И в созвездьях томных арок
Сонный город сторожит.
Облака, скрывая жалость,
Отражают в окнах вечность
И целуют крыши в морды,
Пока время сладко спит.
Предсонье
Вот еще один день тихо входит в чью-то копилку
В лучшем случае серым затертым простым пятаком,
Когда хочется есть, то нетрудно обычную вилку
Разменять тонким острым и анемичным ножом
И, разрезав двенадцатый час на три четверти с лишним,
Накормить свою дрему вечерним омлетом с руки,
Чтобы все, что казалось до боли в висках делом личным,
Раскрошилось вдруг на несъедобные пустяки,
И отдать их голодным беспечно смеющимся птицам,
Ветку крепко обнявшим в мятежном проеме окна,
В своем вдовьем платке ночь устало смежает ресницы,
Время выключить мысли, которым всегда не до сна,
Отыскав нужный адрес в глубоких окопах подушки,
Растянуть тень от верхнего неба до кончиков стоп,
Пока старый фонарь, глаз сощурив, ненужность и нужность
Все меняет местами в своей колыбельной без слов.
Малыш и Карлсон
Малыш Карлсону пишет:
«Я очень боюсь здесь спиться,
Тут полно собак, но так не хватает людей,
В хороводе теней попадаются самоубийцы
И больные саркомой, раком и СПИДом,
Это место все называют концлагерем Freedom,
Ты по карте быстро найдешь, прилетай поскорей».
Карлсон пишет в ответ:
«Растолстел. Заржавел пропеллер.
Да и бомж я давно, на крышах теперь не живут,
По ночам, как и прежде, будит северный ветер,
Но летаю только при полной луне,
Хоть нигде не прописан, жду тебя в гости ко мне,
Я сейчас на пустом корабле, в одной из кают».
Голубиная почта работает без выходных,
Чтоб прочлись все слова, что доверили карандашу,
А к Стокгольму, тенью шурша, подступил птичий грипп,
Малыш Карлсону пишет, а Карлсон ответ – Малышу.
Зимнее, с вариациями на тему Бродского
Не выходи из комнаты, не нарушай интриги,
Что может быть интересней пледа и теплой книги,
Вне корешка лежит бессмысленное пространство,
Сотканное из цифр, в каждой дроби жеманство
Честности в неглиже, запросто веком раздетой,
Что может быть сексуальнее голого тела в кедах,
Впрочем, один поэт, тот, что любил Марианну,
Стал для детей индиго словесной марихуаной,
В каждом вывихе строк «Новых стансов к Августе»
Водка найдет кусок метафор в роли закуски,
С лампочкой в сорок ватт мысли в духе пастели
Чертят китайский узор в мятых складках постели.
Не выходи из комнаты, считай, что ты на больничном,
Суди о погоде по крикам за окнами нервным птичьим,
Запри на засов сквозняки, глуши их колоратурой,
Воспой, в свою очередь, ты прочность стены и стула,
Начни изучать язык какой-нибудь среднеготский,
Чтоб с речью родной своей не обнаруживать сходства,
А выучишь – стало быть, считай почти иностранец,
В котором с британцем всласть соперничает германец,
Завесь тишиной зеркала, забудь все свои отраженья,
Пускай только шорох ресниц один говорит о движенье,
И рыбой безгласной на дно покрытой пылью квартиры
Заляг, обозначив порог белой строчкой пунктира,
О, не выходи из комнаты, представь, что достиг нирваны,
Поймав свой лазурный зрачок в холодных гранях стакана,
Отставь календарь забот, с людьми разорвав пуповину,
Побудь вне любви, вне вражды, вне тела, вне персти, вне глины.
Песенка
Здравствуй, милый мой хороший, пациент палаты шесть
Колыбель из хлебных крошек лепит, сматывая шерсть
Из казенных дохлых корок, теребит их на клубки,
Надзиратели с ухмылкой зубом скалятся в замки,
Люли, люли, люли, люли, дочка наша хороша,
Чернохлебовые ножки, белохлебова душа.
Помнишь ли, как в день ненастный на исходе декабря
Мое сердце замуж вышло, вышло замуж за тебя?
Где-то хнычет песню Сольвейг, и Офелия храпит,
И хохочет над дурнушкой Евой рыжая Лилит.
Люли, люли, люли, люли, дочка наша хороша,
Чернохлебовые ручки, белохлебова душа.
Сонный лунный луч стучится о решетку мутных глаз,
Где-то вой собачий вьется, ветер напевает джаз,
По ночам ко мне садится смерть на рваное сукно,
Ей в который раз не спится, в маскарадном домино.
Люли, люли, люли, люли, дочка наша хороша,
Чернохлебовые глазки, белохлебова душа.
Стонут тени на рассвете, рассекая лоб заре,
Белым саваном таблеток снег лежит на пустыре,
Киснет стылый чай в стакане, кудри слиплись от тоски,
Только две строки не ранят поседевшие виски:
Люли, люли, люли, люли, дочка наша хороша,
Чернохлебовое сердце, белохлебова душа.
Сердце, не бейся, мне больно
Ты стал героем снов моих экранизации,
Разные касты, я – из неприкасаемых,
Кастовость кости делает мягче мела,
Разнопородность гладится против шерсти,
Песни такие, что ноты кричат от боли,
Горло от перхоти слов переводит звуки
Попусту, по пустякам, умолчав о главном,
Где-то на карусели смеется детство,
Белая лошадь, шарики, бантики, вата,
Вот и февраль, а кажется, будто август,
Времени нет, в Римини нет Феллини,
В городе пахнет весной, шлепают лужи,
Лица уходят за горизонт капюшонов,
Тысячью книг мысли дробятся на пазлы,
В каждом осколке слышится смех глумливый,
Я рассекаю ночь в штанах цвета хаки,
Ты рассекаешь меня отмычкой скрипичной,
Хочется все послать как минимум к черту,
Вместо стигматов знак растет бесконечность,
В этой истории слишком много аккордов,
Только четыре извилины у шестиструнной,
Пальцы до крови, вот ведь забава для скорой,
Имя твое прогрызает мышиные норы,
В поры въедается окисью углерода,
Тело не станет умнее, а ум не отпустит
Имя твое..
Сердце, не бейся, мне больно.
Если искусство поэзии требует пауз…
Имя свое вытри из всех анналов,
Стань в Петербурге одним из каналов,
Бегущих вдоль вымени русской литературы,
Если здесь много тебя, пусть станет мало,
Пусть мало-мальски сердце сожмется до точки,
Что нам до тел, которые вне культуры,
Если весь мир – созвездие одиночек,
Лучше готовить жало для акупунктуры,
Чем сеять попусту тысячи мертвых строчек,
Дабы в кулак собрать ювеналов.
Если искусство поэзии требует пауз –
К морю вприпрыжку, время утюжить парус
Белый, расцвеченный золотом ангельских крыльев,
В общем-то, можно было бы и в «Икарус»
Втиснуться и проехать мартовским зайцем,
Но на ветру удобнее в глобусах мыльных
Смыслы, простые ровно как десять пальцев,
Глупо рассматривать, выбрав на роль рассыльных
Ритмов. Даже в темени мудрых старцев
Мысли найдется неожиданный ракурс.
***
Пройдет пятнадцать лет, а может двадцать пять,
Простишь их всех, никто не будет нужен,
Сюжет состарится, и что-либо менять
В отснятых лицах станет ни к чему.
Простужен, помнишь, был, и каждый раз один
Глушил свой чай с лимоном, медом, мятой,
Поджав колени в кухонном углу,
И столько лиц на пленке той распятой
Тебе хотелось вырезать, отснять
С креста себя и кадры перепутать,
Смонтировать судьбу иначе как-нибудь,
Но в вязкой каше незамысловатой
Счастливой жизни в лучшем из миров
Все меньше сухофруктов, просто каши
Все больше. Да уж, заварили хорошо,
Который год едим, давясь и матюкаясь,
Когда и вслух, все больше про себя,
Тарелок с горки вяло поутру
Съезжая в липкую рассвета чайность,
Где кажется, что годы – ветхость снов,
Но ты опять один все с тем же чаем
Торчишь на подоконнике, как тля,
Твой личный остров недообитаем,
Здесь только ты, какой ни выбери маршрут,
И сотни каменных огромных истуканов,
Всегда один. Тебя здесь некому прощать.
Моим крыльям
Я хочу себе крылья ангела на распродаже
Получить, небо шепчет в ухо ритмы полета,
А друзья говорят: «Окстись, мол, и ты туда же», –
И готовят патроны (стрелять в меня) из пулеметов,
Сколько раз, проходя у подножья слепой витрины,
Я гадала на белых перьях: жить/ не жить/ нежность,
Выбирая обычно третье, как бром на ужин,
(Люди-ангелы – почти все вчерашние психи),
Выдирая живые корни из сердцевины
Одуревшего от паст симпла сухого глаза,
Вы мне дайте, пожалуйста, те вон мертвые крылья,
Мои нервы не выдержат ждать до другого раза,
Мои губно-губные и фрикативные ищут на ощупь
В каждой бухте трамвайной большие порезы на спинах
В драпировках из красных одежд (они кровоточат
И разводят руками, как грустные птицы пингвины),
И подходишь к таким вот с вопросом: «И ты тоже ангел?»
А в глазах цвета боли метнется: «Конечно, тоже»,
К магазину, где крылья пылятся в неоновых лампах,
Ближе к полночи тянутся стаи печальных прохожих
В длиннополых пальто, с волосами а ля Боттичелли,
Впрочем, все их приметы родом из Ренессанса,
Они просят устроить крылатую распродажу,
Предлагают небесную взятку начальнику стражи,
И теряется речь, и клекочут худые гортани,
И витрине становится тесно от белого пуха,
Вы мне дайте, пожалуйста, те вон ожившие крылья,
Мы так долго, так долго искали по свету друг друга.
Город у моря
Город у моря похож на подножие неба,
Ты слышишь ангелов клекот, дыхание Бога,
Четкость его камертонного чуткого ритма,
Здесь можно пить синеву, обходиться без соли
С блюдом любым, и морскою водой вместо хлеба
Утром и вечером щедро кормить свое брюхо,
Или, раскинувши плечи, качаться на волнах
Длинным изогнутым стеблем в плоту Хейердала,
Шепоты мертвых армад различая сквозь тину,
Даже во сне в твоих мочках рокочет бесшумно
Память творения мира и память потопа,
Зыбкий песок чертит в воздухе буквы молитвы,
Льющейся за горизонт между небом и морем.
***
Белому телу нужен кровавый бок,
Боль о глазок в животе неумело ранит,
Сердце стекает в мутный свекольный сок,
Прячась от солнца в грубом граненом стакане,
Как разошлись бы игольных дел мастера,
Ребра перебирая, как скорбь волынки,
Чтоб триста раз на чётках – алое «умерла»,
И ни одной, ни одной заминки…
***
Я иду покупать невлюблин, ибо сколько же можно
Выбирать чертовски не тех, как билет в никуда,
Жизнь хохочет мне прямо в смешную скуластую морду
И кричит: «В номера, ой пардон, в поезда, в поезда…»
А потом на прием – к кареглазому сердцеправу,
Хоть, сдается мне, сердце мое ему не по плечу,
Отыскав в лабиринтах больничных родного минздрава
Надпись «После полудня.
По понедельникам.
Время.
Лечу».
Начинаю тебя терять
Зеркала крестят тело в который раз,
Что-то здесь не так, чует темя сглаз,
Все черты – за меня. Кто из них предаст?
Руки смотрят вперед, голова – назад,
Раз, два, три…раз, два, три…
Мы теряем такт,
Мы теряем почерк среди бумаг,
Мы меняем пульсы на штамп и брак,
Доктор, доктор, а что же сердце?
«Перебьется и будет так
же, как все,
Каждый сам себе сердцеправ».
На губах базальт,
Диких слов азарт
Разбазаривать рот несказанно рад,
Все – неправда, и мне уже скоро …дцать,
Отвернись, дай одеться,
Не буду тебя терзать,
Три, четыре, пять,
И худой висок
Тихо шепчет в мой седой волосок:
«Ну и дура же…Так, тяни носок!
А туда же, любовь плясать!
Раз, два, три…раз, два, пять…»
Мысли то вприпрыжку, то наискосок,
Начинаю тебя терять.
***
Мы заперты в бараке перемен,
Как пара шустрых блох в седой собаке,
И дядя Сэм привычно машет нам на флаге
Эскейпом в землю Оз, с подвозом в Диснейленд,
Старик Ошо расскажет нам «за жизнь»,
Саньясой намекнув на мысль о бегстве,
И мы с коровами в чудеснейшем соседстве
Жить-поживать начнем в ашрамовой глуши,
А родина, давясь слюной, смолчит,
В который раз от нас себя избавив,
Жизнь коротка, и людям нынче не до правил,
Мы дышим в пятки generation beat,
Поскольку грек-Харон работает без виз,
Подслеповато вглядываясь в лица,
Нам снится вечный бой Аустерлица,
И между датами лоснящийся дефис
Под соло IBM упрямо проступает,
Шесть первых цифр и день и ночь зубря,
Покуда спор о копирайте на тебя
Умерший бог с покойным автором, хромая
В познанье риторических фигур,
Плетут, изъяв значок чего-товеда
Из обращенья, ибо мир – театр бреда,
В котором ноты не читают партитур.
Решка-орел
Зеркало – встреча с тридцатилетней дурой:
Время не лечит, просто меняет знак,
У меня есть узкие плечи, я доверчивей, чем кузнечик,
В моей власти взгляд бесконечность. Я подбрасываю пятак,
Когда надо узнать о главном: решкой ляжет – решится. Речка
Протекает на месте слома поколений и детских ран.
От Смородины* до компота – пять шагов в заглавную букву,
Я прицеливаюсь в бумагу, алфавит не дает осечек,
Буквы падают и смеются, кегель пляшет дрянной квикстеп,
Вижу в белых листках Джомолунгму,
Узнаю свой сентябрьский почерк, Бог мне шепчет в виски партитуру
Песни про глухую собаку. Выпадает орел. Живу.
*река в славянской мифологии, отделяющая мир живых от мира мёртвых
***
Когда я умру, пришпиль меня к небу, слышишь?
Не хочу лежать в картонной коробке, хочу дышать
Облаком на тебя, снегопадом, градом,
Слизывать лед твоих ран карманным дождем,
Биться, биться внутри тебя нерожденной дочерью,
Полыньей морщин строчить в тебе строчки,
Болтаться на веревочке вырванным календарем
Из листка твоей жизни,
Просто пришпиль меня к небу, слышишь?
***
Ну и что, что ресницы с проседью,
Как листва в грозу,
Мы зажаты меж двух Иосифов
Кренгельсом в носу,
Треплем смыслы, как уши кошкины,
Пьяной истины муляжи,
И впечатываем под обложку их
Книги жизнь.
*два Иосифа – Мандельштам и Бродский
От Щелкинской АЭС пешком
Дорога. Ритм шагов. И больше ничего.
Я – Моисей, храни меня, мой посох,
Я – Лев Толстой с забытым вещмешком,
Бреду от Щелкинской АЭС пешком
И сею мысли в раскаленный воздух.
В них мало своего, но соль времен
Сочится в ранках губ, сыгравших с ветром
В рулетку русскую, мой дом ушел под слом,
Он был мне дорог, но с народом не везло,
Мне Бог скрижалит в каждом километре,
Я к Декалогу глух, я глуп, идти,
Борясь с собой и страхом в каждом жесте, –
Мираж мой смысла, степь кривляется и лжет,
Я – сталкер, с исправительных работ
В чистилище спешащий в зной к фиесте,
А там застолье, шумный рокот лиц,
И феньками сплетенных жменька судеб
Детей подполья, выползших на свет
Коньячных бликов, крепких взрослых сигарет,
Случайных правд и пышных словоблудий.
Но я бреду и мерю шаг босой
Заветом Новым, под ногами чуя бисер,
Разбросанный две тыщи лет назад,
И тенью абрис мой израильский распят,
Пятнадцатым став свитком савлских писем.
***
Осенний дождь слизал остатки лета
С тарелки памяти, надтреснутой слегка,
Я напишу тебе с полдюжины сонетов
Потом когда-нибудь, за ворот пиджака
Засунув рукопись потрепанную, в пятнах
От кофе, крови из носу, вина,
В иносказанье плоскости тетрадной
Поставив прочерк в наших именах.
Ты не узнаешь почерк, выпьешь бренди
Бутылку залпом, правды вымученный хрип
Во рту катая, заревешь тюленем
Седым и грустномордым, Арбус фрик –
Мне кличка в фотокарточках безродных
Любовей пачки, не докуренной тобой
В одном из переходов пешеходных
И брошенной в грязь душной мостовой
Чужого города, тебе и мне чужого,
Заштатной станцией мелькнувшего в пути
Не то обрывком папертного слова,
Не то монеткой счастья клана Ли.
Ты станешь пальцы загибать, меня не вспомнив,
И безымянный от надрыва засаднит,
А я, в египетский свернувшись иероглиф,
Исчезну без вести с папирусных страниц,
Листков немного – все перечитаешь
По нескольку, помногу-многу раз,
И наверху главред, сюжет верстая,
Печать окончит песни не про нас.
