СКРИПКА ЗУНДЕЛЯ
Юрий Юрьевич неожиданно получил приглашение приехать в Лондон. Звал его друг, Зиновий Гольдберг, уехавший три года назад на «пмж» в Англию. В электронном письме была указана дата, накануне которой он должен был прибыть, непременно взяв с собой скрипку.
Зиновий, по прозвищу Зундель, был другом детства и юности Юрия Юрьевича. Жили в одном доме. Вместе ходили в музыкальную школу. Вместе поступили в консерваторию по классу скрипки. Окончили в один год. Юрий Юрьевич из-за скудости семейного бюджета со второго курса перевелся на заочное отделение, чтобы давать частные уроки. Зундель же был из обеспеченной семьи и учился очно. По окончании консерватории их пути разошлись. Юрий Юрьевич уехал в один из недальних областных городов преподавать скрипку в музыкальном училище, Зундель устроился в столичный оркестр.
Первое время переписывались часто. Держали друг друга в курсе своих дел. Так совпало, что женились почти одновременно. Юрий Юрьевич на преподавательнице игры на фортепьяно из музыкального училища, где работал. А Зиновий Гольдберг на второй скрипке из оркестра, где играл. Родились дети.
Письма стали редкими.
Потом жизнь резко изменилась. Зундель бросил музыку. Из писем Юрий Юрьевич не мог понять толком, чем он занялся. Письма стали суше, без милых подробностей и хохм, которыми обычно обмениваются друзья.
Три года назад Зундель позвал Юрия Юрьевича проводить его в Англию. Прощались в аэропорту. Распили бутылку шампанского. Когда объявили регистрацию билетов и багажа, Зундель протянул ему скрипку. Юрий Юрьевич раскрыл лакированный деревянный футляр. В нем лежал инструмент, который всегда, еще со студенческих лет, вызывал у него легкое чувство зависти. Не Страдивари, конечно, и не Амати. Скрипка русского мастера Батева. Тоже высоко ценимый знатоками инструмент.
-Играй, и вспоминай меня, - сказал Зундель.
-А ты? - удивился Юрий Юрьевич.
-Я свое отыграл. Она мне больше не понадобится.
Объяснений не последовало. И поскольку прежние доверительные отношения за давностью лет и пространственного отдаления друг от друга утратили силу, Юрий Юрьевич вдаваться в подробности не стал. Тем более, что хоть Зундель и позвал проститься, значит, дорожил еще старой дружбой, но выглядел смущенно, как бы стесняясь своего отъезда. А может быть потому, что скрипку оставлять было некому: дети в музыку не пошли.
Обнялись и простились.
И вот спустя три года последовало приглашение приехать и непременно со скрипкой. Последнее несколько озадачило Юрия Юрьевича. В недоумении он оставался до тех пор, пока не приехал в Лондон.
Пришел денежный перевод на билет. Понимая, что едет ненадолго, Юрий Юрьевич взял перемену белья, две рубашки, одну белую, на всякий случай, черную бабочку, скрипку под мышку и полетел. Ему приходилось давать концерты вместе со своими учениками, которые по разным поводам проходили в областном центре, где он жил, да и по области тоже. Поэтому сборы были недолгими и делом привычным.
Пройдя все таможенные и пограничные контроли в аэропорту в Лондоне, он вышел в зал и стал искать глазами Зиновия. В толпе встречавших его не было. Юрий Юрьевич растерялся. Языка он не знал и что делать дальше в таких случаях себе не представлял. Проходя по узкому пространству междувстречавшими, он увидел пожилую женщину с белой седой головой, в которой узнал маму Зиновия.
-Я Юра Андреев. Из России. Вы меня помните? – спросил он
-Здравствуй, - сказала пожилая женщина, слегка грассируя. – А я мама Зиновия, Софья Ильинична. Не забыл... Очень хорошо, что ты приехал. Мы боялись, что не сможешь.
Не объясняя причины отсутствия Зиновия, Софья Ильинична повела Юрия Юрьевича к выходу из аэровокзала. Они прошли длинными коридорами к автостоянке. Сели в автомобиль и стали медленно спускаться кругами с этажа на этаж, пока не выехали на дневной свет. На выезде перед шлагбаумом Софья Ильинична остановила автомобиль, через окошко подала в будочку какую-то бумажку, шлагбаум поднялся и они выехали на дорогу.
-Ты, наверное, теряешься в догадках, зачем мы позвали тебя сюда? – не оборачиваясь к нему, спросила Юрия Юрьевича Софья Ильинична.
-По правде сказать, да, - ответил он.
-Очень скучает Зиновий. А чего скучать!? Дела у него идут хорошо… У него завтра день рождения. Мы хотим сделать ему сюрприз. Завтра утром, когда он будет еще в постели, ты придешь и будешь играть ему на скрипке.
-Не удивляйся и не возмущайся, - продолжала Софья Ильинична, заметив какое энергичное телодвижение сделал Юрий Юрьевич, выразившее удивление и, да, она совершенно правильно оценила это движение, - и одновременно возмущение.
– Он тоскует. Он сказал, мама, я хочу, чтобы утром в день моего рождения, когда я еще буду в постели, мне кто-нибудь играл на скрипке нашу музыку. Не сердись. Для Зиновия это будет счастье. А потом, мы же заплатим тебе! Эта я от имени Зиновия отправила «мэйл».
Они ехали долго.
В окно Юрий Юрьевич рассматривал город. Непривычно было ехать по левой стороне. На перекрестках он боялся, что они едут неправильно и сейчас столкнутся с встречными машинами. Софья Ильинична уверенно, на большой скорости вела автомобиль. Необычные, иностранные дома летели Юрию Юрьевичу навстречу, расступаясь по обе стороны дороги по мере стремительного приближения к ним. Ему в тот момент все казалось нереальным и … смешным: он за тридевять земель от дома, в чужом, не просто чужом, а удивительном английском городе, мчится по левой стороне улицы, и все это ради того, чтобы сыграть чудаку-другу на скрипке в день его рождения.
Софья Ильинична привезла его в небольшой уютный ресторанчик с дороги поесть. Подошедшему официанту Софья Ильинична подала пластиковую карточку и спросила, что Юрий Юрьевич хотел бы покушать. Юрий Юрьевич из скромности заказал омлет и черный кофе. Каково было его удивление, когда ему подали на большой плоской тарелке большой толстый омлет, в котором он нашел грибы, бекон, зелень и кусочки белого хлеба. Сытость несколько ослабила его напряжение, которое он испытывал с тех пор, как вышел из самолета в аэровокзал и в течение всей поездки с Софьей Ильиничной.
После ресторана она отвезла его в небольшую квартиру в красном двухэтажном доме где-то на окраине города.
-Здесь мы поселяем своих гостей из России. В холодильнике напитки и закуска. Будь готов завтра к семи утра. Отдохни. Порепетируй, - сказала, грассируя, Софья Ильинична, - вспомни любимые вещи Зиновия. Вы ведь были очень дружны, я помню. В семь за тобой придет машина.
Когда дверь за пожилой женщиной с седой головой закрылась, Юрий Юрьевич опустился в кресло напротив холодного камина. Вытянул ноги, потянулся и почувствовал озноб. Подвинулся к камину и вблизи понял, что он электрический. Нашел розетку и включил его. Темное чрево камина осветилось, имитируя пламя, пластмассовые поленья стали мерцать, как угли, и на Юрия Юрьевича пахнуло теплом.
«Да. Дела, - подумал он. – Играть за деньги для клиента. Для Зиновия, Зунделя. Еще не приходилось. Сорок лет. Отец двух детей. Позвали обслужить. Даже не встретил. Впрочем, надо привыкать. Такие времена».
Юрий Юрьевич встал. Огляделся. Комната небольшая. Белые шершавые стены. Два эстампика. Блеклые, невыразительные. Вдоль стены жесткий диван. Непокрытый стол. В углу маленький телевизор на тумбочке.
«Комната для гостей из России? Скорее, дешёвенький гостиничный номер», - подумал Юрий Юрьевич.
«Пойду, пройдусь, до ночи еще далеко. Надо хоть на город взглянуть, а то своим рассказывать нечего будет», - решил он.
Эту прогулку он долго потом вспоминал.
Совершенно одинаковые красного кирпича двухэтажные дома по обеим сторонам улицы. Перед каждым малюсенький палисадничек с цветами. Белые двери и ступеньки, ведущие к ним. Нескончаемая вереница машин вдоль тротуара нескончаемой улицы. Юрий Юрьевич беспечно шел, разглядывая дома и прохожих, которых, впрочем, было мало. Только те, что выходили из подъезжавших машин, поднимались по ступенькам и исчезали за белыми дверями. Когда повернул назад, он сразу понял, что не сможет найти дом, в котором его оставила Софья Ильинична. Все дома похожи один на другой как близнецы, перед каждым одинаковые палисадники, в каждом палисаднике одинаковые цветы. Тихая паника охватила Юрия Юрьевича. Мысль его быстро промчалась по возможным ситуациям и последствиям и остановилась на том, что завтра рано утром ему играть для Зунделя, а скрипка в запертом доме. Из всех промелькнувших в голове ситуаций эта по своей неразрешимости и последствиям казалась ему самой ужасной. Потом, в России, ему часто снились одинаковые красного цвета дома, палисадники, цветы. В этих снах его поиски оставались безуспешными, и он просыпался в холодном поту с болезненно бьющимся сердцем.
В тот вечер он все-таки его нашел. Прикинув в уме время, которое он шел от дома, он рассчитал, когда ему надо остановиться, идя обратно, чтобы оказаться в нужном месте. Чувство длительности времени, присущее музыкантам, его не подвело.
Продолжать прогулку он не стал.
Придя в себя, уняв волнение, вызванное чувством потерянности в чужом городе, он достал из деревянного лакированного футляра скрипку Зунделя, провел несколько раз канифолью по смычку, привычным движением вскинул его и опустил на струны.
«Что же поиграть Зунделю?» – спросил себя Юрий Юрьевич.
В молодости они много музицировали вместе. Играли в студенческом ансамбле, друзьям на вечеринках. На выпуске играли концерт Вивальди для двух скрипок с оркестром. Это явно не пойдет. Ностальгирует Зундель, ясно. Стало быть, что-нибудь русское и национальное.
Юрий Юрьевич увлекся. Играл и играл, да так, что стал забывать, что ему предстоит и где он находится.
В дверь постучали.
На пороге стоял пожилой господин в халате и шлепанцах.
Он что-то сказал, но когда Юрий Юрьевич недоуменно пожал плечами, показал на скрипку и на часы на своей руке. Юрий Юрьевич понял, что в этой стране не принято вечерами беспокоить соседей какими-либо звуками.
Остаток вечер Юрий Юрьевич провел в поисках места для сна. Спать на жестком диване без простыни и одеяла ему показалось недостойным хорошего музыканта, хоть и нанятого. Поиски привели его к лестнице наверх. Поднявшись на второй этаж, он обнаружил спальню и рядом санузел.
Утром он проснулся за час до назначенного Софьей Ильиничной времени. В холодильнике были только бутерброды с ветчиной и листочком зелени на ней, завернутые в прозрачную пленку, и две бутылки пепси. Надел белую рубашку и черную бабочку, пригладил волосы.
Ровно в семь в дверь позвонили. На пороге стоял молодой человек, очень похожий на Зиновия в молодости.
-Я за вами, - сказал он.
-Я готов, - сказал Юрий Юрьевич.
-Как машина называется? – спросил Юрий Юрьевич молодого джентльмена, после того как поместился слева от него на переднем сиденье.
-А-а, форд-фиеста. Ничего особенного, - последовал ответ.
За окнами автомобиля замелькал город, красные двухэтажные дома понеслись навстречу.
-Куда мы едем?
-В Бромли. Юг-восток Лондона. Не Кенсингтон, конечно, но жить пока можно.
Все манеры юного Гольдберга говорили о том, что он знает, что будет жить еще лучше, а сейчас – это только начало.
Остановились у красного трехэтажного дома, похожего на уже виденные вчера вечером красные дома.
В самолете, летевшем домой, он со смешанным чувством вспоминал произошедшее с ним в Лондоне. Больше всего его поразило поведение Софьи Ильиничны и плата за игру…
В доме, куда его привез сын Зунделя, его встретило все семейство, по беглому взгляду человек десять. Кроме Софьи Ильиничны в просторном цветастом халате и уже знакомого юноши, так и не представившегося, была женщина, его, Юрия Юрьевича, примерно, лет, видимо, жена друга, девочка лет десяти, похожая на нее, и еще человек пять или шесть разного возраста и пола, но все одной масти с Зунделем, разной степени похожести на него. Все были одеты по-домашнему, со сна.
-Берите скрипку и пошли, - сказала Софья Ильинична.
Юрий Юрьевич вынул скрипку, подергал пальцем струны, настраивая инструмент.
Софья Ильинична стала подниматься по лестнице. За ней последовал Юрий Юрьевич, за ними и все семейство.
-Тише. Тише, пожалуйста! - шепотом говорила Софья Ильинична, когда они поднимались. На третьем этаже все остановились перед дверью.
Она приоткрыла ее, заглянула в комнату и знаком показала, что можно входить.
В спальне на широкой кровати спал Зундель. Юрий Юрьевич сразу определил, что он раздобрел, щеки, в молодости запавшие, округлились, в волосах на висках белела седина. Когда он выдыхал, губы его размыкались и легкий храп вылетал наружу.
Старательно ступая на цыпочках, вошедшие окружили ложе, на котором возлежал Зундель.
Софья Ильинична молча кивнула Юрию Юрьевичу.
Юрий Юрьевич поднял к плечу скрипку и нежная мелодия «Умирающего лебедя» Сен Санса стала заполнять пространство. Пьеса уже заканчивалась, когда спящий выказал первые признаки начинающегося пробуждения. Он заворочался, губы его сомкнулись и храп прекратился, но глаза еще были закрыты.
Раздосадованный Юрий Юрьевич заиграл – «Ехали на тройке с бубенцами». Она начиналась медленно, протяжно - largo, но к припеву темп ускорялся до presto и скрипка зазвенела, как бубенцы, способные разбудить едва ли не мертвого.
Зундель, не раскрывая глаз, слегка улыбнулся и повернулся на другой бок.
И тогда Юрий Юрьевич грянул «Румэниш булгариш», буйная мелодия которой на их студенческих вечерниках заставляла вскакивать на ноги даже самых флегматичных и ленивых из компании. Он вошел в азарт. Играл страстно, широко и озорно, как в дни молодости на этих самых вечерниках, бросая смычок на струны и вскидывая его как саблю.
Музыка подействовала. Зундель открыл глаза, привстал, обвел окружающих еще замутненными сном глазами и снова упал на спину.
-Пойдемте. Хватит, - шепотом сказала Софья Ильинична и потянула Юрия Юрьевича за рукав.
А дальше…
Дальше Софья Ильинична отвезла сама его в аэропорт, потому что обратный билет был куплен именно на этот день.
По дороге, правда, он завезла его на полчаса в ресторан.
-Этот ресторан Зиновия, - сказала она доверительно. – Уже пять лет. Вполне приличный, как видите.
Ресторан в этот ранний час был пуст и прохладен. На столах белели скатерти. Льдистые фужеры стояли ножками кверху.
Официант по знаку Софьи Ильиничны приблизился к ним. Юрий Юрьевич спросил омлет и чашечку кофе. Быстро управился, и они поехали в аэропорт.
Перед выходом на таможенный контроль Софья Ильинична вручила Юрию Юрьевичу конверт. Он сунул его в карман.
-Спасибо, что приехал. Зиновий будет очень рад, -
В самолет Юрий Юрьевич вспомнил про конверт. В нем оказались пять купюр по десять фунтов каждая. Деньги были старые, слегка помятые.
РИММА-ДИМА
-Дима приезжает, - сказала Римма, кладя себе на грудь
нитку жемчуга.
Она стояла перед зеркалом и готовилась к выходу.
-Некстати, - отозвался равнодушно муж. – Что будем делать?
-Позвонил с вокзала, сказал, что хочет повидаться. Через полчаса будет. Нет, жемчуг к этому платью не идет. Сколько цепей повесить?
-Положи три, сейчас это модно...
Повесив на шею две тонких золотых цепочки разного узора и еще одну с нефритовым кулоном, Римма нашла, что этот вариант лучший.
-Так что будем делать? – вопросил снова муж, уже не равнодушно, а с некоторой долей раздражения - Не брать же его с собой!
-Да, к Сушальским неудобно. Какое никакое, а «общество». Нет, в самом деле, Дима хороший. Я его люблю. Но опять разговоры о политике, о новых русских, о том, кто сколько хапнул... Не интересно уже. Мне жалко его. В его мухосранске работы не найти. Прозябает бедняга. Мама говорила ему, не женись на Маньке, не женись. Не баба, а развалюха. Женился. Теперь мается.
-Ближе к делу, - сказал муж. – Через пятнадцать минут он будет здесь.
Римма прошлась по комнате, пробуя новые туфли - не жмут ли, хорошо ли сидят на ноге. И осталась довольна.
-Придумала, - сказала она весело. - Пусть идет на концерт. Не пропадать же билетам. Он, наверное, никогда и не слышал Архипову вживую. Развлечется.
-Билетов два.
-Кого-нибудь подцепит. Он еще ничего смотрится. Лысеет, зато борода красивая. Это он за последние годы сник. А какой был – остроумный, веселый. Душа компании. Что делает время и неудачная жена!.. Павлик, у тебя удачная жена? –игриво спросила Римма.
Раздался звонок.
Муж пошел открывать дверь.
* * *
Дмитрий Иванович ехал к сестре повидаться. Он любил Римму за красоту, за удачливость, за сверкающую праздничность ее облика – глаз, улыбки, движений, голоса. Глядеть на нее было одно удовольствие. Когда-то он был таким же. Они были похожи и внешне. Все сразу признавали в них брата и сестру. Знакомые звали их одним именем - «Римма-Дима».
Теперь он потускнел. Думал и говорил о серьезном. К сестре приезжал, чтобы испытать чувство праздника жизни. Посмотреть на сестру, уверенную в себе, исполненную жизненной энергии, побыть в квартире, где на стенах висят картины, посидеть на итальянском кожаном диване, выпить «дринк» из высоких бокалов – хайболлов и просто поболтать с ней. С ее мужем. Узнать столичные новости. Иногда эти безобидно начинявшиеся беседы, срывались на споры о теперешнем житье-бытье. Тогда он вскакивал, горячился, начинал говорить громко и резко, к нему возвращалось былое остроумие, но сестра видела, что говорит не прежний Димка, умница и острослов, а сломленный жизнью и неудачами человек, хоть и родной, но уже далекий от нее по образу мыслей и мироощущению.
Ей становилось жалко его. Она старалась смягчить накалявшуюся атмосферу. Но тут начинал распаляться муж.
Дмитрий Иванович видел, что такие разговоры неприятны его сестре, особенно ее мужу. Они были неприятны и ему самому. Праздника не получалось. Он потом ругал себя, сидя в вагоне, возвращаясь домой.
Такие срывы становились все реже. Ему не хотелось расстраивать сестру. Своей правоты он доказать не умел. Все его доводы разбивались о железную стену непоколебимой уверенности в себе Павлика.
Сейчас Дмитрий Иванович ехал к сестре перед ее отъездом с мужем за границу. В Италию. Отдохнуть. Уезжали они всего на две недели. Срок небольшой. Иногда они не виделись друг с другом и дольше. Но этот зарубежный вояж сестры представлялся ему чрезвычайным событием - все-таки заграница! И он решил наведаться.
* * *
-Привет! Как доехал? – спросил равнодушно Павлик, пропуская Дмитрия Ивановича в прихожую и закрывая за ним бронированную дверь со сложным замком.
-Доехал. Ничего. Как вы?
Сестра расцеловала брата. Дмитрий Иванович с удовольствием ощутил аромат ее духов, прохладный щелк ее платья, энергичную силу ее рук.
Праздник начинался.
В комнате, большой, со вкусом обставленной, он опустился на итальянский диван. Огляделся, готовясь увидеть что-нибудь ранее не виденное. Предчувствие не обмануло его. Над камином он заметил картину. Портрет женщины, но не сестры, не Риммы. Невероятных размеров прическа и тонкое узкое лицо с преувеличенно огромными печальными глазами.
-Чей это? – спросил Дмитрий Иванович.
-Ничей конкретно. Это Сережа Смирнов. Интересный художник. Открытие сезона. Выставлялся недавно в Манеже, - ответила Римма. – Кофе, пиво, джин с тоником?
-Все равно, - ответил Дмитрий Иванович и вдруг спохватился, заметив, что они одеты на выход. – Вы куда-то собрались?
-Да, - коротко ответил Павлик. Он был в черном, отливающим металлическим блеском костюме и красной жилетке.
-Ничего, ничего, еще время есть, - сказала Римма и поднесла брату хайболл, на четверть наполненный джином с тоником и камушками льда. – Как Манька, сын?
Дмитрий Иванович не хотел говорить о своих. Не хотел рассказами о них омрачать праздник, ради которого приехал к сестре.
-Помаленьку.
«Совсем забурел в своем мухосранске, - подумала Римма. – Никогда он так, по-деревенски, не говорил, Димка мой».
Видя, как нетерпеливо ходит по комнате муж сестры, он спросил:
-Задерживаю я вас? Надо было позвонить из дома, а потом ехать. Плохой совсем стал твой Димка, Римм. Что ж, поеду обратно на десятичасовом. Не беда.
-Никуда ты не поедешь. Пойдешь в концерт, в консерваторию. Архипову когда в последний раз слушал? А после концерта вернешься сюда. И мы будем к этому времени. Отметим свиданьеце-расставаньеце... Если в состоянии будем. Все понял? Вот два билета. Пригласи какую-нибудь дамочку. Ты еще ничего, Димка. Не вешай носа!
-В самом деле, пора, - сказала Римма, реагируя на взгляд мужа, которым он показывал на часы.
Вместе вышли из дома.
-Ну, мы помчались, - сказала Римма и села в машину. Опустила боковое стекло и посмотрела на Дмитрия Ивановича, - Понимаешь, party у Сушальских. Это недолго. Коктейль в стойку и по домам. Ты уж прости.
* * *
До концерта был еще час. Дмитрию Ивановичу захотелось пройтись пешком. От Ленинского проспекта, от дома, что напротив Первой градской больницы, до консерватории, он решил, что дойти успеет.
Был теплый августовский вечер. Окна домов блестели золотом заходящего солнца. От Октябрьской площади он спустился к парку Горького. Шлось легко. Поднялся на Крымский мост. С моста он посмотрел на плоский ангар Третьяковки. На статую Петра. «Истукан», - подумал Дмитрий Иванович. Душа его не принимала этот символ «нового времени». Много их стало появляться в городе. Ему была ближе своя Москва. Москва его студенческих лет. Москва Визбора и Окуджавы. «Или новое выдумать трудно, или просто нам мало дано», - вспомнилась песня о «городе дивном, чудном», петая во студенчестве в туристских походах.
Остоженка. Пречистенка. Это ему нравилось. Храм Христа Спасителя, выраставший на месте плавательного бассейна, это тоже хорошо. Но напротив Пушкинского музея – распродажа иномарок. «Это скверно», - подумал он. Его бы воля, он, как Иисус Христос, изгнал бы силой торгующих у храма искусств.
Ему не хотелось идти мимо Манежа и видеть его развороченную площадь. Он свернул за «Ленинкой» налево, прошел по проспекту Калинина, еще раз свернул в переулок и вышел к консерватории.
До концерта оставалось еще минут пятнадцать. Был теплый вечер. Полукружье перед входом было заполнено разноцветной, легко одетой публикой.
Дмитрию Ивановичу показалось пошлым искать «дамочку». Он разнял два билета и вошел в вестибюль.
* * *
«Сколько лет я не был в консерватории? - подумал Дмитрий Иванович. – Десять? Пятнадцать? Скорее всего, двадцать».
Он вспомнил, как ровно двадцать лет назад, тоже в конце августа, сразу после возвращения с производственной практики он с другом Колькой Петрухиным явился сюда на концерт. «Как Чацкий с корабля на бал», - шутил Колька, теперь начальник той самой шахты, где они были на практике.
Здесь, на втором этаже возле картины, изображающей русских композиторов, они встретили профессора с кафедры «Горное дело». Почтенный старикан узнал их, был удивлен до чрезвычайности, видимо, не ожидая увидеть их здесь. Потом расплылся в улыбке и подчеркнуто вежливо, с поклоном поздоровался с ними.
Билет у Дмитрия Ивановича был в партер, в третий ряд, середина. Время до начала еще было. Он поднялся на балкон. Прошел между рядами к центру и остановился. Перед ним открылась панорама Большого зала консерватории. «Красота-то, какая!» – подумал Дмитрий Иванович. Светлый объем, простроченный с обеих сторон медальонами с портретами композиторов, ряды голубых кресел, как морская рябь, достигали сцены, над которой айсбергом высился, блистая серебристыми трубами, орган.
Он вспомнил, как в детстве, глядя на скрипку отца, как и он теперь, горного инженера, иногда игравшего, и весьма недурно, недоумевал, откуда берется музыка в ней. Тогда ему хотелось стать маленьким, забраться в скрипку и увидеть, что там делается, когда отец играет.
Сейчас ему казалось, что он понял, откуда берется музыка. Она идет от этих стен, медальонов, от пола сцены, похожего на деку скрипки, от величавого органа в глубине сцены, от этих голубых кресел, от заполнявшей зал публики. Все имеет здесь свой звук. Он почувствовал, как музыка начинает звучать в нем самом.
«Вот что значит долго не приобщаться», - подумал Дмитрий Иванович.
Он спустился в партер, нашел свое кресло и сел.
* * *
Сердце забилось в нем ощутимо еще до того, как начался концерт. Он уже был готов слушать музыку. Знал, что музыка принесет сейчас давно забытое неизъяснимое удовольствие. Это не музыка из радио или телевизора, вместе с разговорами, чтением газеты, поглощением еды. Это будет музыка, и только музыка - в благоговейной тишине зала, совершаемая вот здесь, при тебе и для тебя.
Вышли оркестранты. Настроили инструменты.
Явилась конферансье. Та самая, что и двадцать лет назад. Тем же памятным, нисколько не изменившимся голосом объявила концерт. Для Дмитрия Ивановича восстановилась прерванная целым периодом его не сложившейся жизни связь времен. Прошлое – талантливая юность, с задором и уверенностью в себе, с туристскими походами и походами в театры и консерваторию, с чтением интересных книг и стихов – приблизилось и стало рядом с теперешними минутами.
Вышла Архипова. Стала перед черным роялем. Полились звуки Ave Maria.
Дмитрий Иванович сидел не шелохнувшись. Он боялся пропустить хотя бы один звук. Он хотел, чтобы каждая нота этой небесной мелодии запечатлелась в нем. Но это у него не получалось. Слишком разителен был контраст между красотой этого зала, атмосферой восхищенного, сосредоточенного слушания музыки, чистотой помыслов и чувств, которая, казалось ему, пребывает в сердцах пришедших в этот зал людей, и той жизнью, из которой он явился сюда. Приходившие в голову мысли и образы той жизни сбивали его. Не давали сосредоточиться. На высоте мелодической фразы, на самой ее вершине, когда сердце должны было бы замереть, остановится на миг и, радостно забившись вновь, покатиться вниз, исполненное восторга, вспоминалась жена, из-за болезни не выходившая из дома, непутевый сын, мающийся без работы, и представился себе он сам – здоровый мужик, в сорок пять на пенсии, потому что накрыло в свое время их город чернобыльское облако. Тогда она казался себе чужеродным телом, явившимся некстати в этот блистающий мир и нарушившим его высокую гармонию.
Но постепенно музыка стала захватывать его чувства и мысли. Образы будничной жизни растаяли. Удалось сосредоточиться. Он закрыл глаза, как делал раньше, в молодости, слушая музыку. Теперь каждая нота оставалась в нем, не падала мимо его начинающей черстветь души, не разбивалась о горестные мысли, а наполняла его. Все больше, больше. Дмитрий Иванович сидел, боясь нечаянным движением расплескать накапливающуюся в нем музыку. Но, видимо, музыка наполнила его душу до самых краев. Он почувствовал, как в глазах его стали набираться слезы.
«Что это со мной, - подумал Дмитрий Иванович, - стыдно». Он знал, что истинные ценители музыки, знатоки, от музыки, самой прекрасной, не плачут. А умеют растолковать, чем она прекрасна. Рядом с ним никто не плакал.
Он же плакал. Слезы выкатились из переполненных ими глаз и покатились по щекам, бороде. Он боялся, что кто-нибудь заметит здоровенного мужика, скудно одетого, плачущего едва ли не навзрыд.
Когда публика захлопала и закричала «браво!», Дмитрий Иванович, согнувшись, стал пробираться между рядами, бормоча «извините», «извините», и быстро вышел из зала.
Он так боялся привлечь внимание к своей особе, пока выбирался, что от волнения слезы высохли у него на глазах. Только быстрота, с которой он проходил между рядами, и резкость движений выдавали в нем потрясенного человека.
Дмитрий Иванович прошел до метро пешком. Прохладный вечерний воздух постепенно остудил его разгоряченное лицо.
Не делая пересадки на Кольцевую, машинально, безотчетно сошел на Павелецкой и вошел в вокзал. Объявляли как раз посадку на его десятичасовой поезд.
«А Римма-Дима? Нет. Домой», – решил он и вошел в вагон.
* * *
Римма и Павлик вернулись в одиннадцать. Оба были навеселе, но не очень.
-А где же мой Димка? - икнув, сказала Римма.
-Бабу подцепил, - отозвался муж. Он стоял у открытого бара и большими глотками пил тоник со льдом.
В двенадцать Римма сказало весело: «Ну и черт с ним. Давай спать».
ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ
Старик хорошо знал дорогу. Он уверенно шел, постукивая палочкой по краю тротуара, чтобы не ступить на проезжую часть. Натыкавшимся на него прохожим он говорил коротко и привычно – «виноват», «виноват».
По этой дороге он ходил много раз в юности. От своего дома к дому Стеши. Всего одна улица и поворот направо в короткий переулок. «Проулок», как говорили жители этого поселка. После войны в нем поселилось много пришлого народа. Стеша была из коренных, местных, как и он. Они знали друг друга с детства. Кузнецовых да Петровых было полпоселка. Она была Кузнецова. Он из Петровых. У Петровых Петрами называли всех представителей мужского пола - первенцев. «Может, поэтому такая фамилия». Старик усмехнулся своей догадке.
«Виноват», «виноват», - говорил он натыкавшимся на него прохожим.
Голову старик держал кверху и набок. Оттого казался отрешенным от суеты улицы, как будто вверху что-то видел или читал.
Старик, в самом деле, весь был в прошлом. Детство не вспоминалось. Зато юность... Стеша... Если бы не Аркадий, Аркаша, Аркашка, черт, из приезжих, она бы стала Петровой. Все к этому шло.
Как водится, дружили с детства. Сначала не видели друг в друге ничего особенного. «Подумаешь, Стешка»,- усмехнулся старик. Потом, когда она стала округляться, а у него на верхней губе стали прорезываться усы, не усы даже, а так – рыжеватый пушок, необъяснимое волнение стало охватывать его, если случалось коснуться ее руки, плеча или еще чего.
«Эх», - сказал старик, передернув плечами, и потер бы руки от сладких воспоминаний, да в одной была палочка, которой он постукивал по краю тротуара – «виноват», «виноват».
А что было дальше? Голодно было после войны, бедно. А ничего, жили. Заработал клуб. Кино. Танцы. Петька Петров, конечно, не умел танцевать так, как Аркашка, черт его дери. Со всякими там выкрутасами. Он и девок учил этим выкрутасам. Стешу тоже. В поселке ребят почти не было. Некому было его проучить. Вот он и крутил «амуры» с поселковыми дурами.
На 800-летие Москвы в клубе бесплатно показывали кино. Народу набилось – страсть. Те, кто сидел, пришли за три часа. А уж потом остались одни стоячие места. И так в проходах стояли впритирку, а народ все прибывал. Поругиваясь, норовили протиснуться поближе к экрану. Он тоже втиснулся в толпу. Огляделся и впереди себя через несколько голов увидел Стешу. А рядом с ней – Аркадия. То ли из-за тесноты, то ли по своей охоте стояли они тесно прижавшись друг к другу. А потом его рука легла на ее плечо.
Старик до сих пор не мог вспомнить, о чем была картина. С экрана его взгляд постоянно сползал на Стешу и Аркадия.
С этого все и началось. Этим все и закончилось. Хотя не только Петька считал Стешу своей невестой, но и Стеша держала Петьку за своего жениха.
«Эх»,- с горечью сказал старик.
Постукивая палочной по тротуару, он дошел до угла улицы, повернул направо и вошел в переулок. До Стешиного дома оставалось шагов сто.
Она теперь жила в большом отцовском доме одна. Кузнецова Нюрка, дальняя родственница, ходила за ней. Из дома Стеша почти не выходила. Боялась заблудиться. Она ведь еще молодой уехала из поселка. Все перезабыла. Где поворачивать надо, где дорогу перейти, через сколько шагов палочкой провести по забору, чтобы по звуку догадаться, что этот забор и дом за ним твои. Он-то никуда не уезжал. Прожил всю жизнь здесь. Ходит свободно. Каждую кочку знает. Не споткнется. А она... Надо же, чтобы и с ней случилось такое же, как с ним!
Говорят, постарела сильно и стала толстой. Но голос остался прежний, Стешин – глубокий, бархатный. Старик сразу его узнал, как только в первый раз наведался к ней после разлуки длиной в целую жизнь. Поговорили тогда. Да разве все переговоришь...
Стал старик ходить к Стеше частенько. Гололед да оттепельная слякоть только могли удержать его дома. А сегодня тепло, день светлый, даже он это чувствует. Вот и пошел он к Стеше. Старое не забывается. Опять же рюмочку нальет. А то две. Сама выпьет. Хорошо.
Через сто шагов старик провел палочкой по забору и определил, что дошел до нужного места. Скрипнул калиткой. Поднялся на крыльцо.
Стеша уже по шагам учуяла, что это он, Петька, Петрович. Встретила его в дверях.
-Здорово, подруга, - сказал старик, снял шапку и стал топать ногами, чтобы стряхнуть с валенок невидимый снег.
-Проходи, жених, не споткнись. Нюрка ведро оставила, полы мыла.
Старик звякнул палочкой по ведру, обошел его.
И они сели в горнице за большой круглый стол. Было тепло в доме. И тихо. Тикали часы. Да на кухне из крана редко капала вода.
Положив руки на стол, старик узнал на ощупь знакомую скатерть, плюшевую, с выработанным узором. Потом его руки нашли на столе горячий чайник и две чашки в блюдцах. «Ждала», - подумал старик.
Стали пить чай.
-Капаешь капли-то? Помогает? - спросил старик, затевая разговор.
-Капаю, да не помогает ни шута. Говорили в Москве, покапаешь после операции с месячишко и будет результат. А где он, результат?!
-Да, осечка вышла. Я думал водить меня будешь, а ты сама... Я бы на операцию не решился. Боязно, - поежился старик.
-Все-то ты боишься, - сказала с укором Стеша своим глубоким бархатным голосом.
В который раз он слышал его, а сердце стариковское опять забилось быстро-быстро. В этот раз оно билось так скоро, что заболело, защемило у старика в груди. К горлу вдруг подкатил комок, и перекрыл этот комок ему дыхание.
-Вот и тогда, - продолжала Стеша, - чего ты испугался? Подумаешь, с Аркашкой любовь крутила. Я, может, тебя позлить хотела, чтобы ты побойчее был. А ты... Ты ведь помнишь, бедовая я была. Любопытно мне было, будет он за мной ухлестывать, Аркадий этот? Поддастся? Поддался. А он не нужен мне был. Тебя-то я долго забыть не могла. Все думала, как живешь здесь, какой стал. Сколько лет прошло! Вот встретились, а увидеться не можем... Ты что молчишь-то? Не пойму я. Стыдно, небось?
В горнице было тихо. Тикали часы. Из крана на кухне редко капала вода. В открытую форточку с прохладным предвесенним воздухом вливалась в горницу песня – «… старинные часы идут...».
Ничего этого и голоса своей Стеши уже не слышал Петрович. Он тихо умер. Руки лежали на столе. Голова свесилась на грудь. Его милая Стеша продолжала рассказывать о своем житье-бытье в Москве. О том, как ждала, не напишет ли ей Петька Петров письмецо, как пережила всех своих...
