У отца, как и у всего его поколения, была непростая судьба. Сын «врага народа», с 1942 года на фронте, медали, ордена, ранения. Из армии демобилизовался в 1947 году, вернулся в колхоз, женился, схлестнулся с начальством, не желая заниматься приписками, чуть сам не оказался «врагом», как когда-то его отец, мой дед. Работал в деревне, и не в одной, избачом — самым, считай, грамотным на селе человеком. Пришлось и поруководить на посту председателя сельсовета. Перевез семью в город, там почти три десятка лет работал печником, потом пошел на завод. Растил нас, пятерых, помогал родне — и все это время мечтал рассказать потомкам, как жилось ему и его ровесникам в тяжелые для них самих и отечества годы. Поскольку отец был не просто мечтателем, но тем, кто мечты в жизнь всегда воплощал, однажды он решился записать свои воспоминания — как есть, без обеления или очернения прошлого. И получился у него рассказ «о времени и о себе», изложенный простым русским языком много повидавшего и пережившего человека, заботливого отца и мужа, орденоносца и рядового Отечественной.
Книга Ивана Михайловича Козодоя, которая вскоре выйдет в одном из местных издательств, так и будет называться: «Рядовой».
В. И. Козодой,
доктор исторических наук, президент Сибирской академии управления и массовых коммуникаций, сын И. М. Козодоя
После демобилизации
Отслужил я в армии четыре года и один месяц — по тем временам срок небольшой. Треть войны провел на передовой. На всю жизнь запомнил Корсунь-Шевченскую операцию, Бродовский «котел», Сандомирский плацдарм. Жестокие были бои, в которых большие потери несли обе стороны. Падали рядом товарищи, дорогие моему сердцу, и ничем я им не мог помочь. Помнил бой под Дебреценом, когда после атаки в живых осталось только трое, помнил свой последний бой на шоссе Брно — Прага... Был я ранен и контужен, домой вернулся инвалидом войны, с двумя орденами и двумя медалями, демобилизовавшись по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 4 февраля 1947 года…
Дома я оказался в апреле того же года. Долго шел за околицей села, потом свернул на свой огород, подошел к избе; дверь закрыта на деревянную вертушку (замок у нас сроду не вешали), к дверям приставлена лопата — дома никого нет, мать с братьями на работе.
Зашел, чемодан бросил под койку, из ящика достал довоенные хромовые сапоги, надел и отправился на прогулку по деревне. День был солнечный, воскресный, пасхальный; девчонки возле школы играли в лапту, увидели меня, пригласили в избу, стали расспрашивать, как да чего, только успевай отвечать.
Пока разговаривали, откуда ни возьмись появились цыганки — то ли ряженые, то ли всамделишные, — стали гадать девчонкам и просить их позолотить ручку, навораживать им за это справных женихов под смех и хохот. Заметили цыганки меня, начали и мне гадать-ворожить. Пришлось позолотить им ручку пятирублевкой. Цыганки эти потом ходили по селу, ворожили в каждой избе; пришли и к нам домой, стали гадать мамке и просить ее не скаредничать, позолотить. Мать отказывалась, говорила, что ей нечем, а они не отступали, все про сына говорили, какой он хороший, да в погонах, в орденах, настоящий гвардеец. Хочешь, мол, узнать, где он? Ну так знаешь, что делать… Пришлось матери поверить, дать им денежку. Они и «угадали», где я.
В окошко было видно, как по тракту бежит мой младший брат Володя, запинаясь, вытирая слезы. Вышел я ему навстречу, он ко мне бросился:
— Нет у нас папки, хоть ты живой! Пойдем домой, мать тебя ждет.
— А как узнали-то, что я здесь?
— Цыганки наворожили…
Мать встретила меня — и радуется, и плачет:
— Что же ты, сынок, нас не мог дождаться?!
— Так не знал я, когда ты вернешься с работы… Ну и по девчонкам соскучился, пока в армии был… Теперь-то я надолго дома, мама. Может, навсегда.
Дальше начался разговор о том, чем я займусь на гражданке — надо ведь включаться в выполнение первого послевоенного пятилетнего плана. То ли в селе остаться, то ли уехать куда-нибудь…
— Нет, сынок, уезжать тебе никуда не надо, — говорит мама. — Оставайся здесь, в колхозе, и работай, вот и мне поможешь братьев своих поднять. Я-то почти за десять лет совсем замучилась тянуть лямку.
— Чем же я тебе помогу, мама, если в колхозе на трудодень ничего не дают, только ставят одни палочки? — спрашиваю ее.
— Все равно — лучше оставайся в колхозе. Ты хоть и был на фронте, а все же и оттуда помог. Получили от тебя четыре посылки, ну и деньгами — почти две тысячи. Это ж какая была помощь, в трудную-то минуту. Ребята приоделись и в школу пошли только благодаря тебе. Учиться-то надо…
— Деньги мне выдали за ранение, когда лежал в госпитале. Как получил, так и выслал — зачем они на фронте. А посылки… Первые-то две посылал я сам, а вот последние две — это уже Васюченко, командир полка.
— Спасибо ему, командиру, за заботу о солдате. У нас ведь ни один командир никому в селе ничего не прислал, только «похоронки» слали. Да вот еще матери Михаила Янушки благодарность пришла.
На этом мы порешили, что никуда я не уеду. Отдыхать времени не оставалось — через неделю начинались весенне-полевые работы.
Утром мать сказала на ферме, что я остаюсь в колхозе. Все фронтовики, мол, уехали из колхоза, а ее сын, сын «врага народа», тут остается.
Пригласили меня в правление. Председатель поинтересовался, чем я думаю заниматься. Я ответил, что пока еще окончательно не решил, у меня сейчас отпуск.
— Оставайся в колхозе, будешь учетчиком-заправщиком в тракторной бригаде. Тебе эта работа знакома, ты там два сезона работал до войны, работу знаешь, — говорит председатель. — А то кто ж будет здесь поднимать колхоз, если все вернувшиеся из армии поразъедутся…
Что поделать, дал я согласие работать учетчиком-заправщиком, решил навсегда связать свою жизнь с землей, с деревней. Скоро приступил к своим обязанностям, отработал первую пятидневку. Бригадир тракторной бригады спросил у меня, сделал ли я отчет за пятидневку, как было положено тогда.
— Так точно, — отвечаю по-военному.
— Езжай тогда в поле, заправь трактора. Я заверю отчет в правлении, а ты увезешь его в МТС.
— Хорошо.
Принес мне бригадир отчет. Есть печать колхоза, роспись председателя, а внизу приписка: восемь гектаров весновспашки, 60 гектаров культивации и двойного боронования.
— Товарищ бригадир, такой отчет я не повезу, — заявляю.
— Почему?
— Здесь приписка. Это мы не сделали.
— Какая тебе разница? Печать есть, роспись есть. С этими цифрами быстрее план выполним… и не последние будем в соревновании.
— Если вам нет разницы, то для меня она есть! Это ведь будет оплата за несделанную работу. Тебе-то что, ты все равно меньше трех килограммов на трудодень не получишь… и два пятьдесят деньгами, а колхозники за наши приписки должны будут рассчитываться. Получается, им ниже будет оплачен трудодень — и зерном, и деньгами. Совестно мне за такое перед колхозниками. Знаешь что, дорогой бригадир, я, солдат Отечественной, такой отчет не повезу, вези-ка ты его сам!
— Нет, ты повезешь! Ты учетчик, ты считал, ты и вези, как написано в акте.
— Если бы разведчики на фронте пошли в разведку, плохо разведали и доложили ложные сведения — знаешь, сколько бы из-за этого погибло солдат?!.
— Это тебе не война, здесь не погибнешь, здесь тебя даже похвалят за такое…
Что было делать, доложил я о приписках председателю. Он в ответ только поцарапал экзему на лице. Выходит, ему такой порядок был тоже выгоден — меньше критиковать будут в райкоме партии, оно и понятно.
Отчет я не повез. То же повторилось и после второй пятидневки. Бригадир спросил, будто не знал ответа:
— Почему не везешь отчет?
— Я же тебе сказал — сам в МТС езжай и отчитывайся своей липой.
Кончилась третья пятидневка. Кроме отчетов о проделанной работе, я не отчитывался перед МТС и за расход горюче-смазочных материалов, которые были на строгом учете. За это нам перестали отпускать топливо. На полевой стан приехал секретарь райкома партии по фамилии Гудим. Спрашивает он у председателя, кто тут учетчик.
— Вот он я, здесь!
— Почему не везешь отчет? Ты что, не знаешь, что тянешь в отстающие весь район?!
Рассказал я ему о сложившейся обстановке. А он в ответ снова:
— Ты что, не хочешь план выполнять?
— Я хочу выполнять план, а не приписками заниматься, — отвечаю.
Секретарь парткома поворачивается к председателю:
— Снять с работы! — говорит.
Тут же меня освободили от занимаемой должности, а на мое место поставили другого фронтовика, который долго не проработал, бросил все и уехал в город.
После моего увольнения целую неделю ревизионная комиссия, три дюжих мужика, измеряла посевы зерновых. Сколько же они потратили рабочих дней впустую... Мною все было вымерено досконально, придраться было не к чему, хоть мне и угрожали, что за обман будут судить.
Учетчика потом взяли еще одного. Он оказался послушным — что бригадир говорил, то и писал. А когда началась уборка урожая, колхоз недосчитался якобы посеянного зернового клина аж на сорок гектаров.
В конце года на партсобрании заслушали председателя колхоза с отчетом об итогах уборочной. Картина вышла печальная: получили всего по шесть центнеров с каждого гектара, кое-как рассчитались с государством и натуроплатой колхозникам. Тем выдали по триста граммов зерна на трудодень и меньше рубля деньгами — крохи.
Напомнил я председателю о приписках.
— Какая разница, — говорит. — Все равно хлеба больше не было бы, даже если бы не приписывал.
— А разница большая, — отвечаю. — Ты из-за приписок тех снизил оплату за трудодень, обидел колхозников.
Поцарапал председатель рукой лицо, ничего не ответил.
После в газетах опубликовали сообщение Госплана СССР «Об итогах выполнения государственного плана восстановления и развития народного хозяйства в 1947 году». Согласно сообщению, план по валовой продукции всей промышленности был выполнен на 103,5%, а валовая продукция в сельском хозяйстве увеличилась с 1946 года на 32%.
И вот что я подумал: не знаю, как в промышленности, а про сельское хозяйство — туфта это и брехня, все тут делается за счет приписок.
Заведующий избой-читальней
До войны, во время войны и даже после в селах была такая должность. Сама изба-читальня была культурным центром села. В обязанности заведующего входила не только раздача книг и газет. Он читал лекции и доклады, участвовал в художественной самодеятельности и работе разных тематических кружков, вел пропаганду на фермах и в бригадах. К каждой политической кампании он должен быть готов: читать газеты, проводить беседы, выпускать «боевые листки». Прежний заведующий заболел, потому вакантную должность предложили мне. Я, хоть и были сомнения, решил попробовать, выйдет ли что-то из этой затеи.
В культурно-просветительском отделе райисполкома после короткой беседы получил приказ о назначении заведующим. Шел после этого домой, а на душе было нерадостно: как-то меня встретит председатель сельсовета… Придется драться с ним до победы, сам я с новой должности ни за что не уйду — хоть и маленькая зарплата, но все-таки деньги, кое-что на них можно будет купить, это не трудодни, за которые ничего не получишь, кроме палочек.
В сельсовете меня приняли не слишком дружелюбно, а председатель и вовсе встретил в штыки — как это тебя, мол, могли принять на работу без нашего согласия, не бывать этому, у нас и так людей не хватает, а они забирают последних, неужели не могли прислать кого-нибудь другого, со стороны!
За день я принял дела; собственно, там и нечего было принимать, только книги — политические и о сельском хозяйстве. Музыкальных инструментов не было, не было бильярда, даже радио отсутствовало. Культурный центр без культуры и без художественной литературы. Что делать, хочешь жить и работать — вертись. Пришлось наладить контакт с учительским коллективом школы, с секретарем парторганизации. Составил общий план работы, познакомился с полеводческими бригадами. Появились регулярные заметки в «боевых листках» — их писали учителя.
Однажды я угодил во время обеда в свою прежнюю бригаду. Увидел меня там бригадир, начал скандалить — уходи, мол, отсюда, чтобы мои глаза тебя не видели. Дескать, ты здесь не по делу агитируешь, а только народ разлагаешь — сам-то из колхоза убежал, а теперь пришел читать колхозникам газеты.
— Что мне люди скажут? — возмущался бригадир. — Был, мол, в колхозе работник, а теперь ходит… руки в брюки, агитирует хорошо работать!
Ушел я домой ни с чем. Как быть дальше? Учителя меня поддержали: держись, мол, Иван, пошумят и перестанут. Привыкли, говорят, у нас брать на хапок, что хотят, то и делают.
Однажды председатель мне говорит:
— Я объехал все бригады, в некоторых нет ни лозунгов, ни плакатов. Надо немедленно поправить это дело.
— Хорошо, — отвечаю, — завтра навещу те бригады.
Зашел на полевой стан — там ни живой души. Всё в пыли, вокруг черным-черно, на полу грязь. Развесил лозунги и плакаты, — а с остальным что делать?.. И можно же было сделать по-хорошему, но все упиралось в председателя…
— Товарищ председатель, нужно купить гармонь в клуб.
— Нет денег. Никаких музыкальных инструментов покупать не будем!
— Но по смете деньги на избу-читальню есть…
— Мало ли что по смете есть… У меня денег нет!
Надоело, жалуюсь, ходить и просить гармониста, чтобы в клуб принес гармонь. И ладно, отвечает председатель, походишь, ничего с тобой не сделается.
— Кому же захочется после вечера с девушкой таскать с собой гармонь, это же лишний груз…
— А я при чем здесь? Сейчас полевые работы, незачем клуб открывать. Работать надо, а не танцульки ваши устраивать. Эту твою молодежь после танцев с вечера не уложишь, а утром на работу не поднимешь!
Однажды вернулся председатель из района, привез радиоприемник «Родина». Начали мы сооружать антенну к нему. Быстро закончили, подключили радио. Народу набилось полным-полно — и взрослые, и любопытствующие подростки. Пришел даже дед Бомбандир, артиллерист, участник русско-японской войны.
Радио заговорило: «Говорит Москва!» На второй волне был Новосибирск, станция РВ-76.
Слушая Москву и Новосибирск, наш дед Бомбандир не поверил, что сейчас, всего через два года после войны, такое чудо возможно. Вышел он из сельсовета, махнул мне рукой
— Ваня, — спрашивает, — скажи ты мне, неужели в этом махоньком ящике сидит человек и говорит?
— Нет, деда, это говорят и поют там, в Москве и в Новосибирске. А сюда их голоса передают по волнам.
Дед ушел, бурча под нос:
— По волнам... Это нечистая сила оттуда говорит, не иначе!
Деньги, потраченные на радио, списали на избу-читальню, на приобретение инвентаря. Получается, председатель у себя в кабинете радио слушает, а другие лишены этой возможности. Где здесь правда?.. Написал я об этом небольшую статейку в районную газету; и о том, что в клубе нет гармони, тоже написал. Председатель побывал в районе, узнал о статье, набросился на меня с угрозами, что выгонит с работы, если буду указывать, что ему делать. Но выгнать особых причин не было, работа шла своим чередом — за что ж меня выгонять-то... Тогда он сделал ход конем — на исполкоме поставил мой отчет о культурно-массовой работе в колхозе, чтобы через исполком освободить меня от должности, как не справившегося.
Делать нечего, доложил я о делах на своем участке и о планах на следующий месяц. После этого выступил председатель, подливая в огонь побольше бензина — что было у него на уме, то и вывалил. Я ему возразил, так у него после этого даже слюна полетела изо рта — в раж вошел, любой ценой был готов освободить меня от занимаемой должности.
После председателя взял слово прокурор района, обвинив меня в том, что я оскорбил в присутствии актива сельсовета «его величество» председателя. Колхозы не справляются с хлебоуборкой зерновых, а виновата в этом культурно-массовая работа, которая, видишь ли, у нас ведется из рук вон плохо. Остальные выступающие, впрочем, не поддержали председателя, а бригадир Пётр Латыш и вовсе сказал:
— Поставьте возле каждого колхозника хоть по пятнадцать избачей с газетами и агитацией — если мы их не накормим, они работать не будут. При чем здесь избач, если мы сами не справляемся с хлебоуборкой? Тут многие уже сказали добрые слова о его работе — и я их поддерживаю: наш избач делает больше всех тех, кто работал до него. Зря вы на него катите бочку!
Так я остался на некоторое время при своей должности, хотя подкатывать ко мне не прекращали, предлагали даже должность заведующего животноводческой фермой, но на некоторое время отстали, и причина была уважительная — задумал я обзавестись семьей.
Когда я дома объявил, что буду свататься, мать этому не обрадовалась, да и родня наша ее поддержала. Претензий к невесте было много — и бедная она, приданого не жди, и росточком махонькая, и вес у нее бараний… не родит такая наследников-помощников, нечего и надеяться. Отец ее был секретарем сельсовета и якобы участвовал в аресте моего отца — даже такую чушь наплели. Еле отбивался я от родни, но позицию свою держал твердо: ну и что, мол, что маленькая, я ведь тоже не великан, мне такая и нужна. А еще она — грамотная, поумнее тех, что мне в невесты прочили. И поговорить с ней можно, не то что с той, что мне мать подсунула в невесты, мымрой Тоней, с которой я провел один вечер в отпуске. Тоня эта молчала, а я после контузий тоже не слишком разговорчив был, не говоря уж о заикании. Я ей тогда и сказал: до свидания, мол, — на чем любовь и закончилась. Не нужна она мне ни сама, ни приданое ее знатное, буду жить с Марией и начинать с нуля. Почему я должен брать богатую? А Мария нарожает мне детишек, на то она и женщина… В общем, поживем — увидим. А то, что ее отец в аресте моего бати участвовал, так у отца срок заканчивается через два месяца, вернется — пусть сами разбираются…
Забегая вперед, могу сказать, что все мои ожидания сбылись. Росточка у жены, конечно, не прибыло, но вес с возрастом понемногу прибавлялся, так что после пенсии вместо одной Марии стало две. И детишек она мне нарожала аж пятерых — четырех сыновей и одну дочку, посрамив прогнозы родственников…
В общем, прекратил я разговор на эту тему и сделал все по-своему, засватав невесту, и уже через две недели сыграли мы свадьбу. Но лучше бы свадьбы той не было совсем, меньше бы разной чуши наслушались от неуемной родни. А еще во время сватовства мой будущий тесть брякнул по пьянке:
— Если бы я знал, что Миша, отец его, будет моим сватом, я бы так не сделал, не сдал бы его как врага народа, вытащил бы — от меня ведь, секретаря, тогда многое зависело…
Эти слова дошли до моей матери, оттого в отношениях с ней многое пошло наперекосяк, да и потом частенько загорался сыр-бор из-за ничего…
Вскоре случилась первая после войны денежная реформа. Мы вдвоем стали получать девятьсот рублей, так что жить с этим и последовавшим снижением цен вместе с отменой карточек было полегче. Получив первую зарплату новыми деньгами, я поехал в город и купил жене пальто. Пальто, правда, оказалось совсем не по росту, да и сидело на ней… как на корове седло. Но все же пальто, какое ни есть, а не зябкая курточка. Себе я купил фуфайку — и тому был доволен. Приехал домой, а там старая песня:
— Не успела придти, а ей уже пальто… Она еще у нас не заработала.
— Да как же не заработала, мама?! Деньги ведь ее, она сама зарплату получила.
— Ну и что… Пожила бы немного, тогда и купили бы обнову, куда торопиться-то... Ты же видишь, что у нас самих ничего нет.
— Что ж, получается, из-за нас она должна мерзнуть? Так не пойдет!
Тут и Мария не выдержала:
— Я от вас уйду, не могу я так жить!
Надо было что-то предпринимать, нельзя было из-за такой ерунды расходиться. Решили мы купить себе маленькую избенку, которая стояла пустая. Только ее посмотрели, вернулись домой, а там мать в слезах:
— Столько ждала тебя, столько терпела, а ты уже хочешь нас бросить!
Мать можно было понять — вместе со мной и новой семьей в доме появились мука, сахар, масло и прочие продукты. Хоть и было небогато, но жить стало ощутимо лучше. Так что пришлось пожалеть мать и от покупки избы отказаться.
Руководство колхоза, узнав, что мы собираемся обосноваться в селе, стало меня уговаривать, чтобы я перешел на должность заведующего фермой. Я согласия на то не дал. Потом предлагали пойти в кладовщики или продавцом сельпо. Про эту работу я вообще разговаривать не стал, зная, сколько уже продавцов пострадало.
— Хотите меня в тюрьму посадить? — спрашиваю.
— Не посадим, — отвечает председатель колхоза.
— Так вы и раньше так говорили, да только нет вам веры. Вот вы предлагаете на ферму заведующим устроиться, а это опять ближе к тюрьме, ведь хорошего сена для скота нет, только камыш, солома и ветки. Корова ту камышину ест, а на другом конце эта камышина у нее вылезает — разве ж это корма… Случись в колхозе падеж телят или овец — опять тюрьма…
— Не допустим, — говорят.
— Моего тестя за падеж на три года допустили, посадили… Ну а кладовщиком устраиваться — тоже не подходит. На складе есть какие-никакие продукты… Жрать нечего, возьмешь что-нибудь — вот и попал по новому указу за решетку. Зачем мне это?..
Приехал из района председатель сельсовета — злющий, как голодная собака. Говорит мне:
— Сейчас почтальон привезет почту — и все село увидит в районной газете, что мы с тобой едем на моем коне в санках, ты погоняешь коня, а я играю на гармошке.
Подействовала, выходит, моя критика в газете, раз гармонь в клубе появилась.
Тем временем я жил и работал между двух огней: на работе сплошные неприятности, а дома — пыль до потолка, скандалы, даже заходить не хочется. Поговорили мы с моей женушкой и решили сразу двух зайцев убить — уехать из села и начать жизнь по-новому, потому что… сколько ни воюй на два фронта, но отступать все равно когда-нибудь придется. У нас и получилось по-фронтовому. Там ведь как бывает — если в первом бою остался в живых, то с тем опытом долго еще будешь воевать, ничто тебя не возьмет. А мне бояться было нечего, я и опыта в культпросветовской работе уже набрался, так что в другом месте начинать будет легче…
В общем, перевели меня приказом в Орловскую избу-читальню, по соседству, после чего даже председатель утихомирился. Суетился-то он не просто так, был за ним грех перед народом: перед денежной реформой председатель уплатил за всех должников села налог по сельхозналогу, после чего вышли мы по этому показателю на первое место в районе. А долги собирал уже после реформы, новыми деньгами, выдавая квитанции, выписанные задним числом, дореформенные. После этого зажил он кум королю, все лучшее в магазинах скупал, не церемонился. И пошли на селе разговоры, почему наш председатель так быстро разбогател, на все у него есть деньги, сам оделся, детей одел, а зарплата ведь не слишком большая. Тут он и сам дал маху: с одной старушки дважды взял сельхозналог, а когда она пожаловалась в райфинотдел, приехала к нам ревизия, которая и обнаружила мошенничество. Сняли председателя с работы, дело оформили в суд. Председатель, бывший уже, временно побыл бригадиром в колхозе, а когда дело дошло до суда, бросил семью и укатил в неизвестном направлении, страшась тюрьмы… Но все это было после, а пока что с председателем колхоза мне пришлось встречаться не раз.
Дома я сказал матери, что меня переводят в Орловку. Она расплакалась:
— Только начал немного помогать — и уже уезжать собрался…
— Приказ есть приказ, я должен выполнить, — отвечаю.
Мама поняла, что командовать ей нами больше не придется, только сказала:
— Ночная кукушка перекуковала дневную…
Уходил я с великой грустью, но не знал тогда, что навсегда прощаюсь с родной деревней. Хотел я сделать для односельчан что-то хорошее, но жизнь не позволила. И ни один фронтовик ведь не остался в селе, уехали кто куда, а за фронтовиками начала уезжать и молодежь. Остались только старые да малые, да вдовы, кому некуда уехать. А я за свои двадцать четыре года так и не пожил толком в родном селе: три года учился в школе, год прожил на Урале, четыре года в армии… Гостем, выходит, был в своей деревне.
По прибытии на новое место работы взял я у секретаря парторганизации ключ от очага культуры. Она объяснила, что парторганизация у них из трех коммунистов: сама она, муж ее, инвалид войны без ноги, и председатель колхоза Кравченко Борис Ефимович, который совсем безграмотный, даже не может написать свою фамилию до конца, только выводит каракулями «Кравч». Комсомольской организации в колхозе нет. Приезжали из района, пытались организовать, но ничего не получилось. Но зато есть секция баптистов, руководит ими бабка Лукашиха. Они туда тянутся больше, чем в клуб. Молодежь в деревне есть, работают честно и добросовестно. Нет на селе и в колхозе с их стороны ни воровства, ни хулиганства, на любое мероприятие откликаются охотно — так их воспитала бабка Лукашиха.
— Как же руководит колхозом председатель, если он неграмотный? — удивляюсь.
— Так и руководит… Наш колхоз занимается немного земледелием и животноводством, но основные доходы идут от рыбалки. Но какие там доходы — в конце года, как почти во всех колхозах района, ноль да маленько.
Закончив знакомство, отправился я смотреть очаг культуры. Только открыл дверь — ужаснулся: пола нет, печки тоже, штор нет, занавеса нет, нет никаких музыкальных инструментов, в библиотеке шаром покати, только брошюры на политические и сельскохозяйственные темы. Настольных игр никаких нет, даже шашек и шахмат. Получалось, начинать мне с нуля, но отступать некуда, сам напросился. Надо вокруг себя организовать молодежь, идти на ферму, в бригаду — только так и можно сдвинуть с мертвой точки ситуацию.
В первую очередь, конечно, необходимо было начать ремонт клуба. Организовали воскресник, привезли из леса бревна, чтобы отремонтировать пол и сделать скамейки, чтобы было на чем сидеть.
Однажды в конторе колхоза оказалась в сборе вся парторганизация. Я попросил у председателя людей, чтобы распилить бревна и сделать из каждого по две-три половицы.
— Иван Михайлович, — говорит председатель, — где я тебе возьму людей? С фронта вернулось народа меньше, чем на одной руке пальцев: Терешин и Черванцевы, Виктор с сыном. Им хоть сегодня гроб заказывай, а Гарин Иван на посевной с молодежью воюет, без мужика там тоже никак нельзя, глаз да глаз нужен… Сам знаешь, в колхозе коней мало, все на быках. А на быках не так просто работать — то в кусты затянут, то в болото, да еще комары и пауты их кусают. Особенно в жаркую погоду нет с ними сладу, даже по полгектара в день не пашут, норму не выполняют…
— Все оно так, но и клуб к зиме отремонтировать надо бы, — отвечаю. — А пока всю культурно-массовую работу перенесу в полеводческие бригады и на ферму.
Кучерев Петр, инвалид, говорит:
— Ладно, я тебе помогу, распилим лес.
— А вторым кто будет?
— Ты и будешь.
— Да я же никогда не пилил такой пилой, понятия не имею, как с ней управляться!
— Ты в цирке был?
— Приходилось…
— Видел, как медведь на велосипеде ездит? Выходит, научили его… Ты-то не медведь, научишься.
— А как же ты будешь без ноги-то обходиться?
— На то протез есть. Правда, тяжелый он — железо, кожа, ремни разные… его и здоровому-то тяжело носить было бы. Но если надо… Сегодня все приготовим, я пилу наточу, а завтра и приступим.
Наступило утро, взялись за дело — он внизу, я наверху. Уже через несколько минут пошло дело на лад. И для себя сделали, и для ремонта телятника помогли лес распилить. Пока работали — разговаривали о разном.
— Петро, — спрашиваю, — как ты себя чувствуешь, без ноги-то?
— Да привык уже. Сначала-то, когда вернулся с фронта, ночью до ветра поднимался, забывал, что нет ноги, падал на пол, пугал родню. Особенно мать за меня беспокоилась, переживала… Да еще беда: как год прошел, так на медкомиссию… Зачем это надо?! Неужели они думают, что нога снова вырастет? А сколько на комиссии таких же, да еще и похуже меня, кто без посторонней помощи даже в кабинет к врачу не может зайти… Не дают им инвалидности, посылают в город, а такого калеку сопровождать ведь надо — снова хлопоты жене или родне. Бывает, только на второй день дождешься, когда вызовут на ВТЭК… Почему инвалидность пожизненно не дают? Говорят, так положено, такие законы... Неужели в верхах есть ослы?!.
— Есть, Петро, куда ж без них…
Отремонтировали пол, притащили двухсотлитровую железную бочку, смастерили из нее печку для обогрева клуба, побелили, написали несколько плакатов, лозунгов с призывами по поводу полевых работ, в углу поставили табличку — «Стол справок». Одна беда — нет штор и занавесок.
— Нет… и не скоро появятся, — ответил мне председатель сельсовета.
— А как быть с гармошкой?
— Подожди немного…
— А что делать с библиотекой? Там ведь нет художественной литературы.
— Дадим тебе доверенность, получишь книги из районной библиотеки.
— И как мне начинать работу в клубе, особенно зимой?..
— Как знаешь, так и начинай, на то тебя и поставили заведующим. У тебя опыт есть; периодическую литературу и газеты выпишем.
На этом наш разговор с председателем закончился.
Жена закончила учебный год в своей школе, потом перевели ее ко мне поближе, тоже в школу. Жену свою я к той поре любил по всем статьям, а уж когда была беременная — того пуще. У Чехова я прочитал когда-то: «Когда любишь, то такое богатство открываешь в себе, столько нежности, ласковости, даже не верится, что так умеешь любить». Так все и было, чего скрывать.
Приказ о назначении моем подписали, а про жилье — ни слова: как знаешь, так и устраивай семейную жизнь. Сначала немного пожили у знакомых, потом перешли на квартиру к моим дальним родственникам. Там родилась у нас дочь, назвали Валей. К осени родственники уехали в Ленинград, продали дом. Мы у них купили корову — ребенку нужно молоко. Теперь нас стало трое… плюс корова. Прожили зиму, весной купили себе четырехстенную избу. Сделали ремонт, снесли русскую печь, поставили простую плиту с обогревателем, высвободив место. Стало немного уютнее. Отелилась корова, принесла бычка; привез я несколько овец, подаренных на свадьбу. С подсобным хозяйством жить стало легче, да девятьсот рублей зарплаты на двоих — совсем хорошо. В магазинах кое-что появилось — промтовары, продукты. Цены снижались — и это выручало.
Закончились полевые работы. Я ежедневно открывал клуб, сидел за столом, читал газеты, готовился, но никто в культурный очаг не приходил, только школьники заглянут, похихикают, дверью хлопнут — и след их простыл. Никто в клуб не шел, зато к бабушке Лукашихе не забывали заглядывать.
Подошли выборы в Верховный Совет. Организовали в клубе избирательный участок, сделали несколько кабин для голосования, обтянули их ситцами с цветами. Выборы закончились — сняли материал с кабин, сделали шторы, хватило и на занавес, так что в клубе стало поуютнее. Народ сразу потянулся в клуб. Пригласил я, чтобы поинтереснее было, баяниста — инвалида войны по зрению. Он был безотказный человек — с народом ему веселее, чего ж не прийти. Хоть никого не видел, но по голосу всех знал, никогда не ошибался. Закипела работа: лекции, доклады, беседы, кинокартины, кружки художественной самодеятельности. В районной газете все чаще стали писать о работе избы-читальни, приводя ее в пример. Однажды даже рассказали о нашей работе по радио. За такие успехи мне из райцентра предложили путевку в санаторий. Она мне, конечно, не очень-то и нужна была, но ведь не так просто из села попасть в санаторий — уж если предлагают, то ехать надо. Так я впервые отдохнул в санатории «Озеро Карачи».
Вернулся, задумал организовать при колхозе комсомольскую организацию, пора уже было. Молодежи на селе хватало — все честные, добросовестные, трудолюбивые, такими уж их воспитала баптистка Лукашиха. Но не так просто было их оторвать от привычного, приходилось разговаривать, убеждать. Наконец лед тронулся — первые три человека написали заявление о приеме в комсомол. Меня избрали секретарем организации. За короткое время туда вступило полтора десятка человек — умел я, видимо, убеждать. Наступила зима, начались занятия по комсомольскому просвещению. Учились все дружно, без опозданий и пропусков, даже подмывало поблагодарить Лукашиху, что так воспитала ребят. После занятий организовали воскресники по подвозке кормов на животноводческие фермы. Председатель Кравченко удивился однажды:
— Это ваша работа? Еще вчера на ферме сена не было, а утром — уже есть.
— Да.
— Молодцы!
Зима заканчивалась. Шла подготовка к весенне-полевым работам. Решили провести комсомольский рейд, проверить готовность колхоза к весне. Из отчета председателя было видно, что колхоз к севу готов хоть сегодня, вся техника в наличии, а комсомольцы обнаружили, что нет одного плуга. Написали об итогах проверки в районную газету. Хотел бы председатель чего-то скрыть, да теперь райком и райисполком уже знал всю правду. Плуг разыскали и отремонтировали.
— Зачем написали, не сказали мне? — спросил председатель.
— Мы вам говорили, а вы рукой махнули, — отвечаю.
Председатель, конечно, затаил обиду. Во время весенней вспашки говорит:
— Твои комсомольцы на быках не делают нормы. Как быть?
— Ничего, — говорю, — завтра я возьму пару быков, вспашу, покажу на собственном примере, как можно работать, тогда и поговорим.
— Смотри, вдруг и сам норму не сделаешь…
— Ничего, пахал я на быках до войны… да и после войны работал. Думаю, все будет в порядке.
На следующий день я даже перевыполнил норму вспашки — хороший пример всем вышел.
Однажды на собрании я предложил организовать в колхозе комсомольскую птицеферму. Набрали мы у колхозников кур-несушек и яиц, договорились, что осенью возвратим две курицы вместо одной. Люди охотно согласились. Раздали мы кур комсомольцам, взял себе одну и я. Через три недели появились «комсомольские» цыплята. Теперь, понятное дело, понадобилось помещение для курей и птичница. Председатель стал отнекиваться:
— На что мне ваши куры? Что я буду делать с ними?!
А тут, будто нам на подмогу, выходит постановление Совета Министров СССР, по которому каждому колхозу вменяется в обязанность иметь четыре фермы — и птицеводческую тоже. Наутро собрали наших кур, после чего председатель отрапортовал, что птицеферма организована. Раз такое дело, обязали его закупить на птицефабрике еще тысячу цыплят. Дело было осенью; привезли этих цыплят, сгрузили в одну из комнат, а они от холода сбились в кучу и передавили друг друга. Осталось от них меньше сотни. Зато эта ферма стала называться «Комсомольская».
Колхозу тем временем выдали кредит на закупку скота для пополнения поголовья. Приехал представитель райкома, начал вызывать колхозников и убеждать их, чтобы «лишний» скот продали колхозу. Пришлось и мне поучаствовать в этих разговорах-уговорах. Дело, признаться, шло туго — кто захочет продавать свою скотину по цене госзакупки, если на базаре можно взять больше...
На обед я человека из райкома пригласил к себе в дом. Перекусили, поговорили. Он мне говорит:
— Ты сюда приехал работать или свое хозяйство раздувать? Огород, смотрю, большой, скот развел, овцы, куры… Ты уже кулак! Немедленно одного быка веди в колхоз и сдавай!
Вот это, думаю, привел гостя: нашим же салом нам по мусалам… Нечего было делать, взял веревку, набросил быку на рога и повел в колхоз. Там отдал за бесценок.
Приближался юбилей Пушкина. Приготовили мы к юбилею много чего: доклад о 150-летии, художественную самодеятельность... Посоветовавшись с женой, к тому времени завучем школы, пригласил на торжества председателя колхоза — он же депутат сельского совета, ему и карты в руки.
— Так он же неграмотный, — говорит жена.
— Ничего, потренируем, а он после нас повторит. Память-то у него неплохая…
Раз к нему на дом ездил, второй — нет дома, еще из района не приехал. Время не ждет, надо начинать. Я сел за стол, накрытый скатертью, объявил об открытии вечера, предоставил слово для доклада жене. В это время за кулисами спала наша десятимесячная дочь. Проснулась она, заплакала — пришлось бежать, унимать. Тут зашла за кулисы девушка, говорит:
— Пришел председатель, в дугу пьяный, матерится вовсю… Старики смеются, ему поддакивают, а он распетушился, разошелся, не дает никому слушать. Говорит на вашу жену, что она дура — откуда, мол, она про Пушкина знает, если его больше ста лет на свете нет…
— Возьми, — вздыхаю, — пожалуйста, дочь, поиграй с ней, а я пойду председателя унимать.
Вышел, говорю:
— Товарищ председатель, прошу прекратить безобразие, а то я приглашу комсомольцев, вас выведут из клуба!
— Попробуй! — расхрабрился председатель. — Я здесь хозяин, а ты со своими комсомольцами всю душу мне вымотал.
Утихомирился он все же; доклад закончили, началась художественная самодеятельность — постановка по мотивам сказок Пушкина. В общем, не считая инцидента с председателем, вечер прошел неплохо, особенно для колхозников, которые ничего подобного не видели за всю свою жизнь.
Не прошло и недели, в село приехал Жуласов, представитель райкома — тот самый, что уговаривал колхозников продавать скот колхозу. Приехал он учинить разбор жалобы на председателя колхоза, где говорилось о недостойном поведении на пушкинском вечере. Главной целью райкомовца было найти человека, который написал жалобу. Нашли жалобщика легко, тот и не скрывался, подписался Гариным. Я был в отъезде; открыли без меня избу-читальню, многоуважаемый член бюро райкома вызвал Гарина и спрашивает:
— Ты написал жалобу на Кравченко?
— Нет, я не писал, — отвечает тот, — я малограмотный. Никогда не писал и не напишу, ума у меня не хватит написать.
После этого встал Гарин на колени, перекрестился: не писал, вот вам крест. Стали судить да рядить, кто же мог подписаться за него, кто настоящий автор. Решили, что кроме избача некому, один он на селе грамотный, к нему все село ходит составить заявление, жалобу в район или область.
Утром секретарь парторганизации мне говорит:
— Тебя вызывают в райком… к Жуласову.
— Зачем я ему понадобился?
— Не знаю.
В назначенное время пришел я к тому Жуласову. Он со мной разговор повел на повышенных тонах.
— Ты написал жалобу на Кравченко?
— Нет, никогда и ни на кого никаких жалоб не писал.
— Тогда кто?
— Дайте-ка бумагу, посмотрю на нее… Вы сначала проверили бы жалобу, поговорили бы с народом, а там уж и автора бы стали искать...
— Ты, щенок, будешь меня учить!..
Прошло несколько дней, приехал в село другой представитель. В контору не заходил, с председателем не разговаривал, поехал сразу в бригады, поговорил с народом. Факты подтвердились.
Тут освободилась должность заведующего животноводческой фермы. Правление колхоза долго ломало голову, кого назначить на эту должность, но подходящей кандидатуры не нашли. Председатель ко мне:
— Комсомол, выручай!
— Выручим, что ж... Предлагаю Романова Владимира.
— Да ему же еще и восемнадцати лет нет!
— Ничего, справится… Будем ему помогать.
На этом согласились. Вызываю я Володю, сразу за дело:
— Предлагаю должность заведующего фермой.
— Да кто ж меня назначит — у меня и образования нет, всего четыре класса, да и в армию скоро...
— Ничего, до армии поработаешь. Всей комсомольской организацией будем помогать.
— Хорошо, Иван Михайлович, верю тебе, даю свое согласие.
На следующий день Володя принял должность, а мы стали помогать ему, чем можем. Однажды приходит он и говорит:
— У нас на ферме пятнадцать овец, у каждой по два ягненка, всего сорок пять штук. Кормится эта отара на ферме уже несколько лет. Чабаны кормят, обихаживают, но никто трудодни им не начисляет. Овцы те известно чьи — председателя. А это нарушение устава сельхозартели.
— Надо обязать председателя, чтобы он забрал отару, ты их больше не принимай.
— Он их весной и осенью забирает на день-два, остригает шерсть, пускает часть на мясо, а потом опять отправляет на ферму. При этом каждый год его овцы якобы по два ягненка рожают, а колхозные даже по одному не могут народить. В колхозе тоже бывает, что овцематка рожает по два ягненка, но в конце года тех ягнят уже нет. Что-то надо с этим делать…
— Володя, выступи, расскажи об этом на собрании колхозников, мы тебя поддержим.
— Хорошо.
На собрании разгорелся сыр-бор. Никогда не думал председатель, что ему предложат забрать с фермы своих овец.
— Я здесь хозяин — как хочу, так и делаю! Это ваш комсомольский секретарь воду мутит… Как было, так и дальше будет.
Поднялся я с места:
— Нет, товарищ председатель, так не будет. Почему у твоих овец по два ягненка, а у колхозных — по одному? Получается, какая овца родила двоих ягнят, та сразу твоя становится? Почему не развести в колхозе таких же овец, чтобы у каждой овцематки было по два ягненка — вот и росло бы колхозное стадо, получали бы с него доходы… А то ведь выходит, что у тебя доходы есть, а в колхозе — пшик… Если завтра не заберете своих овец с фермы, напишем в газету — пусть знает о вас и о ваших овцах весь район!
Ничего не оставалось делать председателю, пришлось подчиниться. А наш комсомолец Володя продолжил честно и добросовестно работать на ферме до ухода в армию.
Наши избы, моя и бабки Лукашихи, были через дорогу. Вдруг зачастила она к нам ходить — мол, дома делать нечего, с вашей дочкой посижу, пока вы на работе. Мы соглашались, даже благодарили. Однажды разговорились мы с нею, и она сказала, что у них секция такая же, как и у нас, у комсомольцев, — на иконах у них тоже нет бога. Чтобы не спорить, я ответил так:
— Не знаю я ничего про вашу веру, так что на эту тему разговаривать не буду. Ушла от вас молодежь — получается, хочет она жить по-новому, вот и весь сказ.
После того разговора бабка больше к нам не ходила, а если и забегала, то больше на тему веры разговор не заводила.
Вскоре началась подписка на государственный заем — я и там, конечно, присутствовал, в каждой бочке был затычкой, как у нас говорили. Подписывались по заранее намеченному списку, включили в список даже стариков, каждому назначили по двадцать пять рублей. Подписались уже все, остались одни старухи. Вызвали их в контору, пришла и Лукашиха. Спрашивает председатель у нее:
— На какую сумму подписываешься?
— На четыреста рублей, — отвечает.
Подписная комиссия призадумалась — с ума сошла бабка: сама ничего не даст, да еще и сорвет государственное дело.
Лукашиха тем временем вышла на улицу, а старухи у нее и спрашивают:
— Подписалась?
— Да.
— На сколько?
— На четыреста рублей!
Старухи начали шуметь:
— Из-за тебя и нам сейчас придется подписываться.
Она им в ответ:
— Я не хочу, чтобы была еще одна война… У меня сына убили, остались внучата. Кому они нужны? Скоро подрастут — вот и их возьмут в армию… А я хочу видеть их живыми и здоровыми!
Подписка с горем пополам завершилась. Опять вызываем Лукашиху, говорим:
— Все старухи подписались на заем, только вы остались.
— Как же, — удивляется, — я ведь уже подписалась!
— На сколько?
— На четыреста рублей!
И все равно никто не стал ее записывать в подписной лист. Посидела она немного, спрашивает комиссию:
— Что ж, деньги сейчас принести?
— Принесите!
Через некоторое время приходит Лукашиха и приносит четыреста рублей. Внесли ее в подписной лист, она и говорит:
— Не хочу, чтобы еще была война. Продала я целый погреб картошки, все с этого отдаю государству, чтобы больше не было войны! — и ушла.
Кто-то из комиссии сокрушается:
— Если бы ее подписали сразу, то старухи увидели бы это, поворчали бы, но подписались бы… рублей по сто каждая — вот и план бы перевыполнили, премию бы получили.
Вот так бабка Лукашиха, всем нам нос утерла!
Секретарем партийной организации числилась у нас Решнева Антонида, она же была и счетоводом колхоза. На селе ее звали Решнихой… Захожу я однажды в контору — там никого нет, кроме председателя и счетовода. Председатель сидит за столом, рядом Решниха, читает ему депешу из района. Скопилась на столе уже целая гора писем, поскольку Решниха болела и неделю не выходила на работу, а сам председатель читать не умел, читать доверял только своему счетоводу. Закончили они читку депеши. Обращаюсь к ним:
— Как вы знаете, у нас в клубе организован стол справок. Разные у народа бывают вопросы — кому жалобу надо написать, кому заявление, кому проверить облигации по тиражам. Сегодня поступил такой вопрос: куда деваются купоны, выданные «Рыбколхозсоюзом» за сданную рыбу? Говорят, вы двое делите их между собой. Покажите мне ту бумагу, где написано о порядке выдачи этих купонов! У нас в колхозе много вдов фронтовиков с детьми, а вы ни одной из них ни единого купона не выдали на промтовары, сахар, мыло, чай и на прочее. По купонам цены довоенные — детям в школу скоро идти, пора бы выдать необходимое.
— Если выдавать, то всем нужно… — говорит председатель. И интересуется: — А кто это такой пришел жаловаться?
— Это секрет. Я дал слово, что вы знать не будете. У вас все есть — обувь, одежда, продукты хорошие, все по дешевке, а люди впроголодь с детьми маются. Пора жить по-честному.
Решниха стала уверять, что у них двоих есть бумага, что купоны выделены только им. Искала, искала — так и не нашла.
— Как же вы могли потерять такую бумагу? — интересуюсь.
— Ты не любишь советскую власть! — разозлился председатель.
— Намекаешь на отца, гнида? Я-то за советскую власть ранен, контужен, имею ордена и медали. А вот ты советскую власть действительно не любишь, ты не стал ее защищать, дезертировал с фронта. Сколько ты уплатил, чтобы тебя оставили здесь? Прикрылся билетом партийным, как ватным одеялом!
Шагнул я к столу, схватил графин с водой и замахнулся — у председателя даже морда с перепугу побелела.
— Что, боишься? — спрашиваю.
— Ты за это мне ответишь, ничего я не боюсь, — хорохорится он.
Не прошло после нашего спора декады, пригласили меня на исполком с отчетом о работе избы-читальни. С председателем к тому времени мы стали совсем врагами, он со мной даже не разговаривал. На исполкоме я доложил о проделанной работе и о планах на будущий квартал. После взял слово председатель сельсовета Новиков и стал лить грязь на меня — все со слов Кравченко. Члены исполкома, впрочем, его не поддержали, поскольку многие читали в газете о нашей работе, да и сами видели, как работает изба-читальня.
Получилось, что я легко отделался на исполкоме, у меня даже наладился контакт с его членами, после чего появились в моей избе-читальне шашки, шахматы, гармонь и художественная литература. О работе нашей комсомольской организации появилась добрая статья в областной газете, райком комсомола даже предложил мне перейти к ним инструктором. Правда, пока я раздумывал, кто-то им подсказал, что мой отец арестован и приговорен как «враг народа». На этом предложения новой работы не закончились — через некоторое время приехал старший лейтенант, стал убеждать, чтобы я пошел работать в органы, тряс папкой, говорил, что оклад в два с лишним раза больше, чем сейчас у меня, дополнительно выдается обмундирование, железнодорожный билет бесплатно и многое другое. А я в это время думал про отца, про лагерь, про известные мне зверства охраны — нет, таким я стать не хотел… Долго продолжалась беседа, пока я не сказал, что у меня отец взят органами. Старлей как услышал — схватил свою папку и уехал. Выходит, что так я и не смыл пятно за отца, на всю жизнь оно будет со мной. А ведь говорили, что сын за отца не отвечает!..
Однажды осенью 1949 года случился у меня удивительный разговор. Сидел я дома, просматривал и конспектировал свежие газеты, готовился, чтобы рассказать народу, как выполняется в стране план хлебозаготовок. Записал себе, что УССР выполнила план, ведет сверхплановую продажу хлеба государству. Народ в селе, конечно, интересовался, что делается в стране, но на газеты было ограничение, они приходили только в правление колхоза и в избу-читальню.
Сижу я и вижу, что председатель Кравченко отправился в магазин. На обратном пути подходит он к нашей избенке и стучит в окно.
— В чем дело, Борис Ефимович? — интересуюсь.
— Пойдем в баню.
— Да я бы с большим удовольствием, но мужики сильно поддают пар, а я ранен в голову, не выдержу такого жара…
— Пойдем, я их всех выгоню! Пока ты будешь мыться, никто париться не будет.
— Выгонять мужиков не надо, я приду последним.
— Нет, — зовет, — пошли сейчас.
Что делать, надо уважить хозяина села, какой ни есть. И с какой целью он меня вдруг пригласил — загадка. Сроду такого никогда не было, чтобы мы с ним разговаривали без нужды, поскольку с первого дня он считал меня и весь комсомол своими личными врагами.
По дороге в баню мы вели разговор о колхозных делах. В бане разделись, вошли в парную. Мужики его сразу положили на полог и стали хлестать вениками, только успевал переворачиваться, — подхалимов у нас хватало. Сам я не устоял на ногах от жары и упал на пол, полежал так пару минут, налил в тазик холодной воды, ополоснулся и убежал из парной. Вот и помылся, спасибо, век буду помнить приглашение. Начал одеваться. Вылетает из парной председатель:
— Ты что ж не мылся-то?
— Не выдерживает голова, Борис Ефимович, тяжко мне.
Только собрался уходить, он говорит:
— Подожди, пойдем вместе.
Ладно, пошли. У своего дома пригласил он зайти. Посидим, мол, побеседуем.
— Я бы с большим удовольствием, — говорю, — но мне надо идти, скоро клуб открывать.
— Да мы не слишком долго, успеешь. А если не успеешь, уборщица откроет.
Только зашли в дом, он пригласил в гостиную, поставил стулья, мы сели.
— Наташа… — позвал.
Не успел я глазом моргнуть, как жена его поставила на стол угощенье и принесла водку. Хозяин разлил по стаканам водку, пригласил выпить.
— Вы же знаете, — говорю, — что я не пью: как выпью, не могу разговаривать, сильно заикаюсь.
А на столе понаставлено столько, что не у каждого колхозника бывает на праздник. Выпили мы, стали закусывать. Я даже растерялся — не знал, что брать, чем закусывать. Потом он начал рассказывать, что был на бюро райкома, там ему влепили выговор с занесением в учетную карточку.
— За что? — спрашиваю.
— За Пушкина, за овец, за отставание сельхозработ... В общем, все собрали в кучу. Но я не обижаюсь — наверно, так и надо было.
— Ну а дальше что, какие дали советы?
— Сказали, чтобы я прислушивался к твоим рекомендациям, потому-то я и решил пригласить тебя, поговорить по душам. Убедили меня на райкоме, что я виноват, а ты с комсомольцами кругом прав. Они о тебе, между прочим, хорошего мнения…
Выпили мы бутылку, закусили. Председатель говорит:
— Наташа...
Вторая бутылка появилась на столе.
— Борис Ефимович, — тут и я не выдержал, — будем говорить начистоту. Во-первых, вы пришли на тот пушкинский вечер сильно пьяный, начали говорить всякую ерунду… Знаете, сколько вы тогда народа обидели?..
— Знаю… много.
— Насчет овец — это уж совсем... Сена не тратишь, не ухаживаешь за скотиной, никому не платишь, в результате получаешь шерсть и мясо бесплатно — это же прямое нарушение устава сельхозартели.
— Сколько лет они были на ферме, все было шито-крыто, никто никогда против не выступал, а как поставили твоего комсомольца на должность заведующего, так сразу я стал мешать всем...
— Ну вы же понимаете, что в колхозе и без того не хватает кормов, а тут еще ваши сорок пять голов. Это же неправильно...
— Да и верно, сейчас-то я понимаю, что неправильно. Руководитель должен быть чист… как зеркало.
— У меня еще вопрос: почему вы называете колхозников «бандитами»?
— Это было еще во время войны, когда меня только назначили председателем. Поехал я посмотреть, как работают в поле колхозники. Смотрю, идут бабы навстречу. Остановил коня, спрашиваю: «Почему бросили работу и идете домой?» — «Жрать давай, будем работать». — «Вы же знаете, что в кладовой ничего нет, даже мышей там не стало. Что же я вам дам?! Идите обратно и работайте до вечера». Тут бабы стали подходить ближе, окружили мой ходок — кто с вилами, кто с граблями. Стало понятно, что убьют или поколотят. Хлестнул я коня и рванул от них, только крикнул: «Ну, бандиты, я вам покажу, как надо жить!» С тех пор и повелось у меня этим словом колхозников называть. Надо, конечно, отвыкать… С сегодняшнего дня обещаю, что никогда и ни на кого больше так не сорвусь.
За разговором осушили и вторую бутылку, поговорили о купонах, о выступлениях председателя на собраниях.
— Почему вы на собраниях упоминаете райком, райисполком, партию, правительство, а конкретного ничего не говорите — что пишут в газетах, что делается в других колхозах?
— А что я скажу — я неграмотный, газет и книг не читаю. Решниха заболеет, а я в это время присланные из района бумаги прочитать не могу, даже расписаться до конца не умею.
— Как же вас поставили председателем?
— Что об этом говорить… ты же знаешь, как это делается... О войне тебе рассказывать нечего, ты сам фронтовик… Попал в госпиталь. Пошел в военкомат, попросил, чтобы не посылали на фронт. Предложили пойти в этот колхоз председателем. Я и согласился — чертом или дьяволом, только бы не на фронт…
Дальше я уже не помню, о чем шла у нас речь. Помню только, что ноги меня не хотели нести домой, потому шли в обнимку, как лучшие друзья, и пели «Шумел камыш, деревья гнулись». После этого вечера мы с председателем перестали конфликтовать; жаль только, что поработать в Орловке больше не пришлось: в конце августа 1950 года перевели меня в избу-читальню поселка Московка, а жену — заведующей школой туда же. Нашего мнения об этом никто не спрашивал, а ведь сорваться с обжитого места было непросто, да и семья у нас прибавилась, родился сын Вовка… Но приказ есть приказ — взял лошадку в колхозе, погрузил немудреное имущество, привязал сзади живность, попрощался с колхозниками («Больше никогда не будет у нас такого избача и учительницы!» — сказали) и отправился в путь.
В Московке поселились в комнате при школе. Первый месяц знакомился с народом, с комсомольской организацией, с работниками фермы, бригадами. Народ тут сильно отличался от орловских, любил выпить. Если в село в магазин привозили водку, то на все село кричали об этом. Пили старики, инвалиды, женщины… даже дети пили. Мужиков с фронта вернулось только двое, да и те были калеками. Комсомольская организация, конечно, в таких условиях не работала, но делать что-то было нужно, тем более что приближался праздник Великого Октября. К празднику в клубе сыграли спектакль, выступил хор, потом были танцы. В общем, для первого раза получилось неплохо. После такого успеха пригласили меня на сессию сельсовета, где огорошили неожиданным решением: «В связи с уходом в отпуск председателя сельсовета и поездкой на курорт, временно исполняющим обязанности председателя назначить тов. Козодоя».
— Как так? — спрашиваю. — Я же не депутат, да и только что приехал, еще не знаком с народом…
— Вот и познакомишься, — отвечают.
Шут с вами, думаю, месяц проработаю. Через месяц вернулся председатель, но печать у меня забрал только после консультации с райкомом — в таком я уже был авторитете.
В это время полным ходом шла подготовка к выборам в местные Советы депутатов. При руководящем и направляющем участии райкома и райисполкома были выдвинуты кандидаты в депутаты, была там и моя фамилия. Написал призывы к выборам — кому этим заниматься, если не мне. Отдал народ свои голоса исключительно за кандидатов в депутаты сталинского блока коммунистов и беспартийных. Наступил день первой сессии сельсовета, на ней меня и избрали председателем сельсовета — к большому, между прочим, удивлению. Только тогда до меня дошло, зачем нас сюда перевели из Орловки, зачем так скоро освободили от прежней должности избача. Так я проработал в трех деревнях заведующим избой-читальней три года, шесть месяцев и двадцать один день…
После уже, через время, встретился я с бригадиром Петром Латышем, завел разговор о селе и односельчанах. Рассказал он мне такую историю:
— До войны я взял у деда Василия стакан табаку, пообещал ему рубль завезти, а тут война, меня в армию… Рубль тот я так не отдал. Закончилась война, назначили бригадиром. Заезжаю к деду за табаком, протягиваю трояк. Насыпал он стакан и дает сдачу — один рубль. Удивляюсь, почему один рубль, два ведь надо… А помнишь, говорит, ты до войны брал стакан табаку, а рубль не отдал? «Дед, а если бы меня убили?» — «Тогда пропал бы мой рубль!» Вот ведь жадюга какой был. Пять лет прошло, а он все помнил... А о тебе мы вот как вспомнили: когда ты уехал из села, поставили избачом Ельского. Он начал попивать, да все больше, больше... Однажды пришел на ферму проводить беседу, там напился. Возвращался домой пьяный, упал в снег и обморозил пальцы на обеих руках. Вот и новый избач потребовался. Я им говорю: вот выгнали Козодоя, а сейчас про него и его комсомольцев пишут в газетах — и в районной, и в областной «молодежке». А вам он был плохой…
Прошло сорок лет после моего прощания с орловчанами, когда в «Убинском вестнике» № 70 от 11 июня 1988 года попалась мне на глаза статья «Потухший очаг, или почему не работает клуб в Орловке». Слова там были горькие: «Невзрачным видом, внешним и внутренним, с поломанной вокруг изгородью, холодным, грязным, с побитыми стеклами, обвалившимся потолком, без электрического освещения, без сидений в зрительном зале — таким предстал взору сельский клуб в деревне Орловка…»
Нет сил цитировать это дальше.
Собачья свадьба
Дело было еще в Орловке. Заканчивалась посевная компания. Как-то под вечер пришел к нам Толя, родной брат жены. Жена спрашивает его:
— Ты чего пришел?
— Просто так, в гости.
— Как мама, папа?
— Да ничего…
— Что делает папа?
— Дома сидит.
— А мама?
— Сухари сушит.
— Зачем?
— Не знаю… Они сказали, чтобы я вам не говорил.
— Так зачем мама сухари сушит?
— Что-то получилось в кладовой, где батя работает. Они мне не говорят, но я же вижу, да и батя который день на работу не ходит, дома сидит.
— Почему же он дома, посевная ведь в разгаре?
— Не знаю.
— Пойдем к ним, узнаем, в чем дело.
До тестя с тещей было идти километров десять. Уже стемнело, когда мы добрались до них. Зашли в избу — никого.
— Есть кто живой? — спрашиваю.
Тишина в ответ. Зашли в другую комнату. Тесть с тещей сидят возле печки, молчат, не отзываются.
— В чем дело?
— Да ни в чем…
— А зачем стоит сумка с сухарями?
— Может, сухари потребуются совсем скоро...
Успокоился тесть, рассказал свою беду:
— Когда из кладовой вывозили последнее зерно для посева, заметил я, что в самом углу попрело центнера два пшеницы. Взял эту пшеницу и смешал с хорошей… себе на беду. Тут из района приехал агроном. Почуял, что прелью пахнет, осмотрел пшеницу, запретил ее сеять. А оказалось там более тридцати центнеров. Сообщили об этом в район. Оттуда потребовали восстановить пшеницу. Если не найду хорошую и не прелую, то будут судить. А где такую взять? Хорошей в колхозе нигде не купить. Председатель колхоза вчера день проездил, да все без толку. Сегодня бригадир поехал добывать, еще не вернулся, ждем. Не знаю, достанет ли...
— Говорят, соседский совхоз продает, хоть и дорого.
— А как ее оттуда привезешь, где машин взять?.. Это же не ближний свет, около ста километров. Да и сколько денег понадобится…
— За деньги не беспокойтесь. Сейчас займем, потом получим зарплату, продадим нашу корову, рассчитаемся…
Вернулся бригадир. Вышли встречать его всей семьей.
— Как дела?
— Пусто, нигде ничего, — разводит руками.
Уехал бригадир, а я кумекаю.
— Слушай, отец, райкому эта пшеница нужна… как мертвому припарка. Посевная-то закончена. Завтра я поеду в район — может, что-нибудь сделаю.
— Прокурор дал на все три дня. Уже прошло два, остался последний день — завтра.
Утром рано я выехал в район. С чего начинать, куда зайти — не знаю. Походил по райцентру, поговорил со знакомыми — никаких вариантов. А время идет… Возле Госбанка встретил довоенного знакомого, бывшего счетовода, ныне главного бухгалтера райпотребсоюза, рассказал про свою беду. Он говорит:
— У нас есть более тридцати центнеров фуражной пшеницы на продажу, но вам-то нужна семенная. Зайди в заготзерно, поговори с замом по качеству. Если он тебе фуражную обменяет на семенную, приходи за счетом — оплатишь в банке, будет тебе пшеница.
С замом разговаривать много не пришлось, пообещал ему за хлопоты вечер в чайной.
— У нас пшеница семенная в глубинке, в Гандичах.
— Давай и в Гандичах. Я с экспедицией совхозов договорюсь насчет машин.
— Подожди, я поговорю с бухгалтером. Приходи после рабочего дня, когда вся бухгалтерия разойдется.
Выписали в потребсоюзе счет, оплатил его, выдали бумаги на получение из заготзерна купленной пшеницы.
Приехал председатель колхоза.
— Как дела?
— Нормально…
Разошлась бухгалтерия, остались нужные люди. Закипела работа. Позвонили в чайную, чтобы приготовили стол на несколько человек — с хорошим ужином и водкой. Через полчаса подготовили все бумаги — накладные, требования. За всё уплатил, получил корешки приходных ордеров со штампами.
— А почему не могли сделать все в рабочее время? — спрашиваю.
Председатель колхоза отвечает:
— Не понять нам, все они здесь жулики конченые. И не подкопаешься к ним, на все выдают бумаги.
Так и есть — на каждую бумажку нужно по бутылке водки, да закуска, да официантке, работающей сверхурочно, дай. Кому беда, а кому радость одна. Им лишь бы выпить и закусить, а там… хоть трава не расти. Если без водки, то ничего нельзя, а с водкой — пожалуйста.
В чайной уже ожидала официантка, ей такие попойки видеть уже приходилось. Сели за стол, выпили по одной, по другой, разговорились… Мне давно домой надо было вертаться, но ничего не поделаешь, никуда не сбежать с этой «собачьей свадьбы», как называют у нас такие попойки. Сколько съедят, выпьют — за все это мне рассчитываться, кому ж еще.
Когда стемнело, пьянка стала затихать. Рассчитался я, дал на чай официантке, хоть при подсчете могла и обдурить. Вертелась-то она вокруг стола шустро, словно белка в колесе. Председатель колхоза говорит:
— Надо еще бутылку взять — заедем к директору МТС, угостим и попросим у него пару тракторов с плугом и сеялкой, чтобы за два-три дня засеяться.
Угостили директора, он тут же подписал приказ бригадиру тракторной бригады, чтобы выделили технику. Кое-как выбрались на дорогу, сами управлять повозкой уже не смогли, конь нас повез. О чем вели разговор — все вылетело из головы, помню только, что начинал военные песни, но не доводил их до конца. А председатель орал что-то русское народное. Неподалеку от села встретила меня теща, предупредила, чтобы прекращали горланить песни, в селе слышно. В сельсовете к тому времени собралось начальство, ждали председателя. За дорогу он протрезвел, зашел в сельсовет и доложил, что купили зерно, завтра продолжаем сев.
Так я спас тестя от тюрьмы. В те времена даже за колоски хлеба давали восемь лет, а уж за центнеры... Попойка, кстати, оказалась для нас не так уж и убыточна. Колхозники быстро разобрали за долги ту «порченную» пшеницу, промыли ее, пустили на муку и напекли домашнего хлеба, какого давно не едали.
Что нам стоит дом построить
В родной Ермолаевке я частенько бывал, даже когда переезжал на работу в другие места. У жены там жили отец, мать и братья: Афанасий, он служил в армии, Володя, ученик ремесленного училища, тракторист Алексей и школьник Толя. Плюс мои: мама с сестрой и тремя братиками и дяди — Осип и Антон. Мы всегда сначала заходили к ее родителям, потом проведывали мою мать, сестру и братьев, потом наступал черед и гостеприимных дядьев — очень они обижались, если их обходили стороной. Однажды мы торопились назад и не зашли к дяде Антону. В следующий раз дядя Антон ждал нас на тракте.
— Дядя, кого ждешь?
— Вас и жду!
— Зачем?
— А вы почему в прошлый раз ко мне не зашли?
— Дядя, нам некогда было, — оправдываемся.
— Ты понимаешь, зашли бы вы ко мне, Александра Варфоломеевна дала бы на бутылочку, вот и выпили бы… Вы у меня смотрите, чтобы такого больше не было!
— Больше так не будем, дядя.
— Я, Иван, когда тебя вижу, будто с браткой Мишкой разговариваю…
Очень добрые были у меня дядьки. Отца уже больше десяти лет не было, но они не бросали мою мать, помогали, проведывали. Не то что теперь, когда и родные братья уже каждый сам по себе живут, лишний раз письмо не напишут. Может, дело в том, что раньше было больше нужды — выходит, и помощи от родни больше требовалось, да семьи были большие, а сейчас живут без нужды и горя, с одним ребенком в семье, вот и вся забота…
Еще не исполнилось дочке Вале и года, как жена решила отнять ее от груди. Отвезли дочку в село к бабушке с дедушкой, оставили там. Девочка у нас была шустрая, уже хорошо умела ходить и разговаривать. Прошла неделя, соскучились мы по ней, отправил я жену навестить дочь. Заходит Мария в дом, а дочка стоит за столом, ест, сама держит ложку. Увидела мать и говорит:
— Наша мамка пришла и сисю принесла.
Услышала теща, разворчалась:
— Уходи ты отсюда, пришла внучку расстраивать.
— Мама, а что у нее за платье?
— Это я ей пошила.
— А почему она такая грязная, в мазуте каком-то?
— Лёня ее вымазал. Как приходит со смены домой — она к нему. Он ее схватит, прижмет к себе, тискает — потому и грязная. Только потом он переодевается и умывается…
К вечеру Мария была дома.
— Ты чего так быстро? — спрашиваю.
— Мама выгнала, даже не дала на руки взять дочь.
Рассказала жена о встрече с дочкой. Обратный путь, говорит, был длиннее. Туда все десять километров пролетела как на крыльях, а обратно…
— У тебя получается… как у вятских.
— А как у них?
— А вот как… Поехал мужик на мельницу, а другой у него спрашивает: «Сколько километров до мельницы?» — «Семь». — «А оттуда?» — «Шесть». — «А почему так?» — «Так ведь я уже с мукой ехал, вот быстрее домой и возвернулся». А у тебя, вишь, наоборот: туда было «ближе», а обратно — «дальше».
Наступила зима. Навалило снега, пешком в село к родне тяжеловато было ходить. Решил пойти к бригадиру, попросить какое-нибудь тягло. Бригадир сказал, что все бычки в работе, но один больно уж капризный, не хочет работать, вот его и можно взять.
— Ты мужик сильный, верткий, на полном галопе запрыгиваешь на бричку. Уж с этим-то бычком справишься.
— Эх, бригадир, я же на фронте кавалеристом был, а там иной раз приходилось даже впереди коня бежать.
Что поделать, лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Запряг бычка, на сани положил сена, чтобы помягче было. Подвел повозку к своей избенке, крикнул жене:
— Карета подана, извольте садиться, ваше величество.
Жена забралась в сани. Вывел быка за село, сам уселся. Бычок оказался шустрым, ходко шел. Вот только как увидит возле дороги кусты, так и сворачивает туда, дурной. Не успел удержать — залезай вместе с ним в снег. Я весь в поту, а жена на санях барыней путешествует.
Несколько раз я так ходил к бригадиру, просил бычка, чтобы съездить в село. Потом он не выдержал:
— Да ты у меня не спрашивай, бери того дурного быка и езжай куда надо. Колхозники-то его не берут, вот он все время в пригоне и стоит, только ты и ездишь — его и называют теперь «бычком избача».
Зима шла к концу, вовсю таял снег. Приехали мы в село на какой-то большой праздник. Тесть с тещей устроили нам большой обед. Пока сидели, увидел я, что угол избы вывалился — и как раньше не замечал. Заткнули угол фуфайкой, а с улицы подбили одеялом ватным, вот и весь ремонт. Так и прожили зиму — в избе холодно, только успевай дрова в печь подкладывать.
— Надо, — говорю, — какую-нибудь хибару строить, иначе как тут дальше жить…
— Надо бы, — горюет тесть, — да кто ж строить-то будет... Не купить ведь — откуда ж деньги на то взять…
— Я, — говорю, — буду строить.
Мария говорит, подначивая:
— Что вам стоит дом построить, нарисуете — будем жить…
— Правильно, — отвечаю, — как нарисуем, так и сделаем. Напротив стоит дом, в нем нет ни окон, ни дверей, ни пола, ни печи. Если его купим и пересыплем, добавим оснастку, то выйдет из него неплохой дом. Продадут-то его недорого, все равно ведь растащат… Пойдем, посмотрим, — предлагаю тестю.
— Как вы пойдете, — ворчат жены, — вы через канавы не переберетесь.
Ноги нас плохо слушались, да и тело все больше тянуло к горизонтали после выпитого, но через канавы перебрались, обсмотрели будущую покупку. Я прикинул, что нужно привезти не менее сорока бревен. Возьму отпуск, вернусь и сделаю обещанное, а тесть пока договорится с нынешними хозяевами дома.
В конце мая я взял отпуск. За это время тесть договорился о покупке. Привезли мы с Алексеем, братом жены, бревна для нового дома. Потом Алексей ушел в армию, а мы с тестем разобрали дом и перевезли на нашу сторону. Теща тоже просто так не сидела, очищала бревна от коры. Скоро начали укладку первых бревен. По времени выходило, что за день надо делать один ряд. Никто не верил, что я сам управлюсь. Мимо нас по утрам доярки ходили на выпаса, на дойку, ехидно спрашивали у меня:
— Ваня, много ли тестю дров наделал?
— Хватит на зиму! — отвечал я. Никто ведь не знал, что до войны я получил в ФЗО специальность плотника четвертого разряда. И рубить дома приходилось, и из бруса складывать, был даже звеньевым, так что опыта хватало.
Прошла декада, дом вырос уже до окон. Те же доярки удивлялись — смотрите-ка, дескать, получается у него, к зиме будут жить в новом доме.
За отпуск дом поставил, уложил потолок, но крышу навести не успел — пора было выходить на работу. Через неделю возвращаюсь, тесть говорит:
— Понимаешь, какая получилась штука… Ковыряюсь я на доме, трамбую мох между бревнами. Тут едет мимо председатель райисполкома. Остановил машину, вылез из нее, подходит ко мне, кричит: «Почему не на сенокосе?» — «Я кладовщик». — «Все должны быть на заготовке кормов!» — «Мне жить негде...» — «Это меня не касается! — кричит. — Бери вилы — и на сенокос! Не пойдешь, я для тебя быстро казенный дом найду!» Взял я вилы, пошел на сенокос — что поделать, если председатель райисполкома так к людям относится…
— Отец, ты видел, в каком доме он сам живет? Брусчатый, обшитый половой рейкой снаружи, крыша железная. Вокруг дома забор высокий, за забором дворник… Это же они, а не мы. Как вздумают, так и командуют. Только скажи им что-нибудь против, быстро найдут управу, ни за что придерутся. Сам знаешь, сколько таких случаев было...
Собрались на выходных знакомые мужики, навели крышу, нажали камыша, накрыли дом, настелили пол, сделали русскую печь и плиту — готовить еду себе и скоту. К осени перешли тесть с тещей в новый дом, устроили новоселье. После первых ста граммов спрашиваю:
— И кто тут говорил, что, мол, нарисуем — и будем жить?..
Тесть оправдывается:
— Я и сам не верил, что так получится — не знал, что ты плотник…
Все наши дети, за исключением младшего, Вити, жили в этом доме с бабушкой и дедушкой, дом для них стал родным. Все они получили здесь хорошее воспитание, за что были благодарны всю жизнь.
