Моя тетя Фаня была известная артистка цирка – «человек-оркестр». Она редко бывала дома, на Аудею, 10. Но каждое ее возвращение с гастролей таило в себе какую-то неожиданность. Однажды она привезла с собой целую компанию лилипутов, работавших в ее музыкальном номере.
Мне в то время было чуть более семи лет. Я уже «подпольно» курил, сам ходил за покупками. И считал себя вполне взрослым человеком, разве что малость не вышедшим ростом.
Поэтому компания лилипутов сразу же приняла меня за своего. Самый старший по возрасту лилипут, назвавшись с шарканьем ножки Петей, раскрыл серебряный портсигар, набитый длинными, как пальцы у пианиста, папиросами, и на равных, хотя он в галстуке, а я в безрукавке, спросил:
– Куришь?
Я утвердительно кивнул и скосил глаза на тетю Фаню. Она не нахмурилась. Она улыбнулась, и только: ничем не унизила мое птичьегрудое достоинство перед своими коллегами – отутюженным Петечкой и щебетуньями-девочками в бальных ситцах.
И я закурил. А закурив, стал выдыхать дым через нос и небрежно, с легкостью бывалого курильщика, пускать его кольцами.
– А ты можешь, чтобы кольца сцепились между собой? – по-приятельски поинтересовался старший по возрасту лилипут Петя.
– Могу! – обрадовался я возможности посоревноваться с ним в мастерстве, втихую обретенном в нашем «штабе».
И мы посоревновались, горячась, подзуживая друг друга, пока его подруги, артисточки-лилипуточки, накрывали на стол. Они бегали взад-вперед по комнате с тарелками, чашками и рюмками, и их распушенные платья, обшитые перламутром и бисером, гоняли в воздухе дичайшие иноземные ароматы, от которых ноздри мои пропахли насквозь – за неделю не отчихаешься.
Каждый раз, пробегая мимо, лилипуткам надо было задеть меня или рукавчиком, или локоточком. А если не задевали, то посматривали на меня. Посмотрят, и – в хаханьки. Как мне казалось, они завидовали той ловкости, с какой я управлялся с табачными колечками. Мне завидовали, а Петечку поддевали. И он, проигрывая мне, краснел от досады и делал вид, что не реагирует на «достачу». Наконец, не выдержал и…
– А теперь бороться! – распетушился вовсю, потерпев под хиханьки и хаханьки – издевочки эти – поражение в первом раунде. И как был – при галстуке, в отглаженном бостоновом костюме с цветком в петлице – бросился на меня.
А я ведь в то сопливо-счастливое время запросто укладывал на лопатки двух-трех мальчишек зараз. Так что и с Петей справился без осложнений. Минута, и он уже барахтался подо мной на полу, и даже на «мост» и тот не мог встать: хоть голова и большая, но шея цыплячья, не держит.
Кружащие по комнате лилипутки восторженно, как это умеют только настоящие лилипутки – не карлицы какие-то там сморщенные! – да ребятишки шести-семи лет, аплодировали мне, расшибали воздух с шумом набегающей на мол прибрежной волны. Самая красивая из них, родом, как она заметила, из сказки, приколола мне на грудь, на мою мятую футболку пахучую, пропахшую ее платьем гвоздику.
– Вот, Фимуля, подарок тебе от Дюймовочки.
И по-цирковому нараспев, с ликованием на акцентах, повела:
– Чемпионат мира по французской борьбе завершен! В этом состязании сильнейших атлетов земного шара победил юный Геракл из Риги… еще не женатый… девки, берегись! – ну, насчет девок она загнула, девчонок я никогда не обижал. А уж бороться с ними, так это ж курам на смех, свои же пацаны заклюют, как недоваренную тютю со скрипкой. А в остальном… Но про остальное некогда было даже подумать. Дюймовочка подняла мою руку над головой, и мне стало жарко от прикосновения ее холодных и гладких пальцев.
– Чемпионом мира признан несравненный победитель Ивана Поддубного, Черной Маски, Джека Потрошителя и нашего несравненного Петечки… – она выигрышно затянула паузу и… Чемпионом! Мира! Провозглашен! Оркестр, туш!
Тетя Фаня, «человек-оркестр», сыграла туш на своем аккор-деоне, стареньком «Хоннере».
Обиженный лилипут Петя оправлял на себе костюм и сконфуженно мыкался взглядом по комнате, словно он что-то потерял. А он ничего не потерял, кроме звания лучшего борца на свете. Хохочущая Дюймовочка прижимала меня к груди как, наверное, сказочного принца, и бегала своими поцелуйчиками по моему изворотливому лицу, но в губы не попала, не дался. Я на эти поцелуйчики уже был ох как ученый, старшие сестры, мастерицы-липучки, вытренировали ради баловства. А подруги Дюймовочки – эти «хиханьки» да «хаханьки» в ситцах, выкроенных из радуги – тянули на все лады:
– Влюбилась! Хи-хи!
– Какая пара, просто загляденье! Ха-ха!
– Такой кавалер на улице не валяется! Хи-хи! Не алкаш, не подзаборовец!
– Петечке теперь отставка! Довоевался! Ха!
На последнее «ха!» старший лилипут Петя отреагировал очень болезненно и, не пожав даже мне – победителю – руку, угрюмо поволокся через хоровод насмешниц к столу, пиршескому, где графинчик, колбаска, селедочка в укропчике и маринованных кружочках лука, а еще – торт и конфеты.
Дюймовочка мне на ухо – сумела прилепиться с поцелуйчиком:
– Пошли, Фимуля. А то Петечка все вкусненькое съест, он такой.
И потянула меня к столу, усадила на высокий стул возле себя, напротив старшего лилипута Пети, который на самом-то деле никого не объедал. Он больше пил, чем ел. Так что мне достался самый лучший кусок торта, с шоколадкой в креме и глазком варенья. Язык проглотишь! Язык я, конечно, не проглотил, но Дюймовочка из моей головы выпорхнула.
Как оказалось, она действительно выпорхнула из-за стола и – куда? – к саквояжу, чтобы раздобриться для меня на фотокарточку.
– Вот тебе фотка, – сказала она, вернувшись к торту. – Фотка с моим автографом. На память о нашей встрече.
Я взял у нее фотокарточку. На ней моя Дюймовочка была изображена на крышке рояля, в полный рост, с миниатюрным аккордеончиком. Про обещанный автограф я не спросил – постеснялся. И еще какое-то время ждал его, жуя свою вкуснятину. Мне представлялось, что автограф, это – по меньшей мере – либо легенький такой, опрятненький, скроенный точно по моей детской руке, кастетик, либо же настоящий женский «браунинг» с полной обоймой. Но – фига! Ничего, даже намека на дополнительный подарок!
Разочарованный немного из-за «автографа», я постарался побыстрее улизнуть во двор, где мои приятели Жорка, Вовка, Толик и мой двоюродный брат Леня ждали рассказов из цирковой жизни.
О, о чем я только не порассказал им в этот день!
И о том, как заломал старшего лилипута Петю, которому – только подумать! – за тридцать, и он без разрешения родителей курит.
И о том, что меня провозгласили чемпионом мира. И это без всяких отборочных соревнований с другими лилипутами.
И о том, что два куска торта не съешь, а вот лимонада входит в пузик с избытком – поллитра за три приема. Поэтому взрослые и бегают в магазин за «поллитра», чтобы выпить его на троих или, как они выражаются, «в три приема».
И о том, что в меня влюбилась без памяти настоящая, а вовсе не сказочная Дюймовочка – цирковая артистка, получающая за свой маленький рост и детские шалости зарплату в рублях, а не жалкие сорок пять копеек на молочное мороженое, как мы.
А потом мы все скопом изучали фотографию красавицы-лилипутки и соображали, стоит ли принимать ее в наш отряд. Я был командиром. Имел погоны – капитанские, шитые золотом, со звездочками. Их раздобыл у своей соседки Юльки, чей дядя вышел из капитанов в майоры и отдал ей для устройства кукольного домика ненужные ему больше офицерские погоны с одной полоской по центру. Майору, разумеется, погоны с одной полоской не нужны, ему уже подавай две полоски. Но нам и с одной полоской очень даже пригодились. Четыре звездочки – капитан. Это я – конечно, командир отряда. Три звездочки – старший лейтенант. Это, понятно, Ленька – мой заместитель. Две звездочки – лейтенант. Это… это все остальные. Вовка, начальник штаба. Жорка, начальник разведки. Толик, начальник по тылу. Боря – мой младший брат и капельмейстер нашего во-енного оркестра из магазинных дудок и водосточных труб, по ко-торым можно стучать палками. Последним в лейтенанты был произведен, чтобы не завидовал, и Эдик Сумасшедший, мой адьютант и главный бомбардир. В нашем отряде была и своя медсестра. Анька. Тоже лейтенантского звания и при погонах. Вот мы и решили на общем совете перевести Аньку из лейтенантов в сержанты, из медсестер в санитарки, чтобы поменять ей золотые украшения на бумажные, а ее погоны преподнести Дюймовочке и пригласить ее к нам в штаб. Кем? Например, старшим писарем. Почему – старшим? Потому что мы еще не тянули на эту должность. Младшим писарем могли быть. Но старшим… Нет, старшим никак у нас не получалось. Учились в первом классе, писали с ошибками.
Предложение о переводе медсестры в санитарки всем очень понравилось. Всем, кроме Аньки.
– Нужны ей ваши лейтенантские погоны! – выскочила она из штаба после нашего голосования и побежала домой реветь.
Это как-то встревожило нас. Заставило задуматься.
– А может быть, Анька права, – начал осторожно раскручи-вать свою мысль Жорка. – Может быть, этой Дюймовочке вовсе и не нужны лейтенантские погоны. Капитанские бы ей. А то подумает о нас – дешевки, пожадничали разменяться на пару лишних звездочек.
– Не подумает! – заартачился я. – Я ее лучше знаю!
– А если подумает? Для чего ей мозги дадены? Посмотрит на тебя: у тебя четыре звездочки. Посмотрит на себя в зеркало. У нее – две. Вот и подумает – пожадничали.
– Да ты рехнулся! Два капитана на один отряд – это много!
– Не скажи, – встрял Ленька. – Получается, тебе будут петь песню из фильма «Дети капитана Гранта» – «Капитан, капитан, улыбнитесь. Ведь улыбка – это флаг корабля». А ей эту песню петь не будут. На самом деле песня про улыбку важнее ей, чем тебе. Ты – парень, обойдешься и без улыбки. Понял, куда клоню.
– Ну, не знаю…
И вновь мы вперились в фотокарточку, определяя по артистическому виду Дюймовочки, достаточно ли ей лейтенантского звания. Рассматривали, рассматривали и обнаружили на обороте такие слова: «Фимуля, родной, приходи ко мне завтра в гостиницу “Метрополь”, номер 269, до представления, за приготовленным тебе сюрпризом. Твоя Дюй-мовочка».
Надпись всех потрясла. Ни одной ошибки, и почерк красивый, как у нашей учительницы Евдокии Евгеньевны из первого «а» 67-й семилетней школы, что возле набережной, на берегу Даугавы.
– Ух, ты!
– Первый сорт – «твоя Дюймовочка»!
– Сюрприз – во как, не хухры-мухры!
– Пойдешь – не сдрейфишь?
– Пойду! – с ознобом в теле сказал я.
– Пойдет, пойдет! Он у нас такой! – поддержал меня Эдик Сумасшедший. – Будет и у нас праздник на нашей улице – своя собственная артистка. Такой нам цирк заделает здесь! И на халяву! Без всяких билетов по пять рублей – галерка! – Он не сдержался и вставил самое заветное ругательство сборщиков утильсырья, наше, нержавеющее от нехватки денег на карманные расходы. – Чтоб им костей не собрать, этим пара-зитам из цирковой кассы!
Эдик Сумасшедший настолько увлекся идеей «бесплатного дворового цирка», что на следующий день, пораньше, приволокся ко мне домой, чтобы я не проспал важное деловое свидание. И всю дорогу до гостиницы провожал меня, боясь, что я в последний момент струшу и смотаю удочки.
Но я не струсил. А очень даже храбро, правда, чувствуя, как мурашки гоняют по всему телу, постучался на втором этаже в дверь с табличкой № 269.
Дюймовочка встретила меня в пышном, раскидистом платье, сшитом будто бы из лепестков роз, как, впрочем, и положено, если допустить, что она родом из сказки. Она была в лакированных лодочках на высоких каблуках, почти вровень со мной ростом, и дымила пахучей сигаретой, вправленной в длиннющий мундштук с золотым ободком. Красавица-лилипутка нацепила мне сразу же, у порога, поцелуйчик на щеку, потянула к журнальному столику, усадила на диван и… «Что дальше?» – спрашиваете. И не спрашивайте! Но я отвечу: дальше – больше! Дюймовочка распечатала бутылку армянского коньяка с генеральской величины звездочками на горлышке. И давай тыкать этим горлышком по пузатым рюмочкам.
– Позволим себе, Фимуля, удовольствия жизни, – говорила Дюймовочка.
Я согласно кивал. Хотя про «удовольствия жизни» подумал с опаской.
– Коньяк? Сигарету?
«Придется, – решил, – натереть чесноком с солью горбушку черного хлеба и заесть. Иначе от этих удовольствий жизни пойдет такой запах, что вмиг дома попадешься».
Я пригубил коньячок, делая вид, что разбираюсь в букете его аромата. И задымил сигаретой.
– Браво! Браво! Брависсимо! – хлопала в ладошки Дюймовочка. – О, мой чемпион! О, мой Фимуля! Твой выход на арену очаровал публику. И публика пьет следом за тобой! Этот чудесный напиток богов!
Дюймовочка вылила в себя без остатка «напиток богов». И пододвинула ко мне мою рюмочку, все еще наполненную до по-ловины.
– Фимуля, мой чемпион! Вот оно, удовольствие жизни. По-смотри сквозь стекло на свет. Видишь?
– Что?
– Видишь, сколько в нем солнца?
– В свете?
– В коньяке, Фимуля! В рюмочке, мой чемпион! Пей до дна, и смейся, паяц, над разбитой судьбою!
Смеяться мне не хотелось. И судьба вроде бы у меня как раз слаживалась. Но рюмочку коньяка я все-таки выпил, чтобы не сочли за «маменькиного сынка». И что? А то! Самым натуральным образом обжегся от только что расхваленного солнца, расплавленного в «напитке богов». И осознал, что после второй порции я вовсе сгорю или потеряю голову. Поэтому, чтобы не забыть, зачем пришел, я приступил к соблазнению циркачки должностью старшего писаря в нашем штабе.
– Тетя лилипутка…
– Называй меня – «моя несравненная Дюймовочка». А то обижусь.
– Моя Дюймовочка…
– Несравненная!
– Несравненная моя Дюймовочка!
– Вот так, Фимуля, мой чемпион.
– Моя несравненная Дюймовочка!
– Продолжай, продолжай…
И я продолжил. Горячечно убеждал Дюймовочку, что лейте-нант – это очень высокое звание. Не меньше, чем на базаре – мясник. Но мясник всегда мясник, даже если он старший мясник. А лейтенант может стать капитаном, майором, подполковником.
– А потом и полковником, – разохотилась красавица-лилипутка, дыхнув мне в лицо коктейлем из духов, коньяка и сигаретного дыма.
Я выложил на журнальный столик офицерские погоны с одной линией и двумя серебряными звездочками, отодвинул подальше бутылку коньяка с генеральскими, чтобы они, гады, не затмевали мои маленькие, но удаленькие.
– О, рыцарь Фимуля! – разволновалась Дюймовочка, вымарывая меня поцелуйчиками в красный цвет – не оботрешься потом! – Я вся твоя! Принимай меня хоть в оло-вянные солдатики! Только поклянись, что до гроба будешь моим командиром.
– До гроба не получится, – смущенно ответил я. И стал объяснять: – У нас в штабе каждый раз выборы-перевыборы командира. Сегодня я командир. Командир до нового, 1953 года. А там, глядишь, переизберут. И будет твоим командиром Вовка, с третьего этажа. Или Эдик Сумасшедший, из дворницкой.
– Фэ, Фимуля! Не хочу Вовку! Зачем мне этот детсад с третье-го этажа?
– Тогда – Эдик! Эдик Сумасшедший – не детсад.
– А сколько ему натикало, вашему придурку?
– Ему уже четырнадцать. Но он не придурок, он сумасшедший.
– Конечно, конечно, если водится с вами.
– Со старшими он тоже водится. Уголь и дрова из сарая тас-кает. А те его награждают.
– Деньгами?
– Деньгами, да! И одеждой, бульоном с курицей. А Гога, стар-ший сын тети Фани…
– Нашей?
– Да-да! Вашей – в цирке, и нашей – дома, на Аудею, 10... Так вот, Гога наградил Эдика Сумасшедшего настоящим немецким крестом с офицерским мундиром впридачу. Нашел в подвале, под завалом дров. И теперь Эдика иногда еще кличут Фрицем. Но он на это не куксится.
– Совсем сумасшедший?
– Но не придурок, тетя лилипутка.
– Моя несравненная Дюймовочка! – поправила она меня, по-грозив пальчиком.
– Моя несравненная Дюймовочка! – эхом подхватил я, лишь бы лилипутка не обиделась.
Лилипутка не обиделась. Навесила мне поцелуйчик прямо на нос. И пока я почесывал кончик носа, снова наполнила рюмочки.
– Фимуля! – сказала она и поднялась с рюмочкой в полный рост на своих каблуках-шпильках, вся похожая в цветном раскидистом платье на космическую бабочку, случайно залетевшую с Марса в земное окно. – Фимуля, ты выполнил мое сокровенное желание. И как в сказке, трижды назвал меня – «моя несравненная Дюймовочка!»
– И что из этого? – полюбопытствовал я.
– А из этого вытанцовывается то, о чем мечтает любой русский богатырь...
– Меч-кладенец? – ахнул я, полагая, что догадался, о каком сюрпризе, обещанном в письменном виде на фотке, идет сейчас речь.
– Фу! Меч! Все у тебя острые предметы на уме. Порезаться можно!
– Я воевать хочу!
– А любви?
– Меня и так все любят.
– Женщины?
– Мама, тетя Фаня, тетя Софа, ее подруга Полина… женщины… И папа любит. И дедушки-бабушки, братья-сестры. А что? – я недоуменно уставился на лилипутку.
– Ничего. Папа-мама – ничего. Я не ревнивая. А что за подру-га Полина?
– С ней мы познакомились в кино, когда я был совсем ма-ленький. В пять лет.
– Кто – «мы»?
– Я, папа Арон и тетя Софа. Мы пошли в кино, на детский сеанс, в «Айну». Сели на первый ряд. Софа, папа Арон. И я. Я у него на коленях. А рядом с нами села Полина. Но мы еще не знали, что она Полина. А она не знала, что я мальчик. У меня были кудри до плеч, и одет я был в платьице от моей сестры Сильвы – она из него уже выросла, а я в него как раз врос. Полина и говорит моему папе: «Какая красивая девочка!» А папа отвечает: «Это мальчик!» Полина говорит: «Не может быть!» А папа задирает мне подол платья и говорит Полине: «Смотри!» Полина посмотрела…
– И что сказала?
– Сказала: «Ах! Я уже умираю!»
– Фимуля! Рыцарь мой! Я тоже умираю от тебя! – радостно воскликнула красавица-лилипутка и, выпив рюмочку, нацепила мне на ухо духовитый, пахнущий коньяком поцелуйчик
Вот ведь попалась мне Дюймовочка! Непонятливая, как не знаю что! Все бы ей играть и превозносить меня, а нет, чтобы поговорить прямо, по-мужски, как офицер с офицером. А то! Как ни крути с любовью, я все же произвел ее в лейтенанты – уважать это дело надо и вместо поцелуйчиков научиться хотя бы чему-нибудь серьезному.
– Не называй меня больше Фимулей! – попробовал я пере-ключить ее на серьезный лад.
– Чего так?
– А так! Мы с тобой теперь офицеры, а не мадам.
– Но я офицер в юбке.
– Все равно, в юбке ты или не юбке. Но тебе надо забыть о поцелуйчиках. И учиться другому.
– Чему, если не секрет?
– Не секрет! Ты честь когда-нибудь отдавала?
– Теперь уже не упомнишь. Впрочем, приходилось. Но всего один разок. По молодости лет.
– Причем тут молодость лет? Я тебя спрашиваю, умеешь ли ты отдавать честь?
– Когда?
– При встрече с офицером – старше по званию.
– И как часто?
– Каждый раз, как встретишься.
– Каждый раз, Фимуля…
– Не называй меня Фимулей!
– Каждый раз, мой командир, не получается.
– А ты научись!
– Учеба в этом деле не помогает.
– Встань у зеркала и потренируйся.
Я подошел к зеркальному трюмо и показал, как это делается, лихо вскидывая пятерню к виску:
– Вот так! Вот так отдают честь по-солдатски.
– Ах, по-солдатски, – лилипутка изобразила понимание и, подойдя к трюмо, синхронно со мной стала бросать два наманикюренных пальчика к подкрашенной тушью брови. – По-солдатски и у меня получается.
Довольный тем, что научил ее чему-то приличному, привечаемому в нашей среде ветрогонов из Старой Риги, я поинтересовался, сколько времени ей потребуется, чтобы пе-ребраться со всеми манатками из цирка к нам в штаб. Пусть не на всю жизнь, а хотя бы на разовые гастроли.
Дюймовочка, поперхнувшись, поспешила к бутылке – и ну поливать своим алкогольным солнцем пузатые рюмочки. Поливает-поливает, и радуется втихую, радуется, будто праздник какой я соорудил на ее улице.
– О, мой командир! Какой ты прелестный!
Ну что тут скажешь?
– Я ничуть не прелестный, – огорченно растолковываю барышне. – На мне – спроси у мамы – ботинки горят. И кулаки – посмотри, разуй глаза! – вечно в ссадинах да с содранной кожей.
– Все равно ты прелестный. А что возвышенных слов не понимаешь, это прямо беда с тобой. Давай договоримся. Я буду под твоим руководством учиться отдавать честь, а ты будешь учиться возвышенным словам.
– Я понимаю только язык приказов! – твердо сказал я муж-скими словами из какой-то книги о войне.
– Я вся твоя! Приказывай! – поспешно откликнулась Дюймовочка и протянула ко мне руки, как будто она снимается в фильме о любви.
Но приказать я ничего не успел. Дверь внезапно открылась, и в наш гостиничный номер вбежал старший лилипут Петя, весь из себя гневный и распаренный.
– Опять пьете? – поморщил он нос-пуговку.
Дюймовочка шаловливо погрозила ему пальчиком с лакиро-ванным ноготком красного цвета.
– Петечка, роднуля! Как ты некстати!
И действительно, Петечка выглядел так, что сразу бросалось в глаза: явился он некстати. Растрепанный, неряшливый, с галстуком, сползающим на бок, он был весь в перламутровых пятнах на лице.
– Глаз да глаз за тобой нужен! – плаксиво, с повизгиванием, кричал он Дюймовочке, размахивая у самого уха маленьким кулачком. – И это перед самым выступлением! Я о тебе доложу, пьянь морозная! Какой из тебя теперь «человек-оркестр»? На рояль не взберешься со своей музыкой! Рассыплешь все инструменты! Свалишься, на смех публике!
– Не свалится! – попробовал я вступиться.
– А ты молчи, герой-любовник! Ты ее еще не знаешь!
Вот ведь шкура: и похвалил, и уязвил в одно касание. «Герой» – да, согласен. Но причем здесь «любовник»? В морду захотел, что ли?
Петечка и впрямь захотел в морду.
– Стерва! – кричал он Дюймовочке. – Я к директору цирка пойду!
У меня во рту смешались все зубы – не продохнуть. И коньяч-ное солнце, влитое в кровь, вскинуло меня на ноги, бросило к обидчику.
Раз! Вмазал Петечке по челюсти.
Два! Засадил по солнечному сплетению.
Три! Различил в проеме двери встревоженную физиономию Эдика Сумасшедшего и позвал его на подмогу.
Четыре! Это уже Эдик Сумасшедший принялся дубасить старшего лилипута, который был ему, как и я, по плечу, а то и ниже.
Петечка перекрылся руками. Визжит:
– Нельзя! Нельзя! Сегодня нельзя! Сегодня представление! Синяк посадите!
– Мабуть, отмоешься! – бормотал Эдик Сумасшедший, орудуя кулаками – «в две руки и три лошадиные силы».
– Публика меня засмеет!
– Не засмеет! – подбавляю я синьки на его скуле.
– Хватит лупиться! Я твоей тете Фане доложу!
– Ах ты, ябеда! – разъярился я. – Я тебе сейчас как дам! До конца дней своих будешь выступать с подбитым глазом!
И дал, чтобы мое слово не расходилось с делом. Петечка к двери, и был таков. За ним порхнул и Эдик Сумасшедший, чтобы догнать и еще поддать по загривку.
Я захлопнул дверь, потоптался, не зная, что теперь предпринять. И ни к кому не обращаясь, сказал в пустоту:
– Вот кулак побил. Крепкая голова у этого Петечки.
– Голова крепкая, да дураку досталась, – отозвалась Дюймовочка и побежала ко мне наперегонки с дуновением духов, перехватила мой, посеченный в схватке кулак, подула на него коньячным ароматом и, повернув, наговорила в горсточку пальцев, как в микрофон, всякое-разное, поди разберись – что для меня, что для себя.
– Петечка! Все мои несчастья от него! Ревнивец, старый мудак! И кляузник, каких свет не видывал! Фигу ему покажи, сразу бежит докладывать. Что теперь будет? Что будет?
– Ничего не будет! – успокоил я лилипутку. – А будет, еще раз как двину! Пусть хоть весь свой цирк позовет на подмогу. Я ведь тоже… Думаешь, только Эдика Сумасшедшего могу позвать?
– О, какой ты мой расчудесный позыватель на подмогу! Я тебе буду век благодарна за эти слова!
– Хватит! – потупился я, опасаясь новой порции захвалива-ний. – Я просто хороший, вот и все.
– Нет, не все! Не все! Ты, на самом деле, не просто хороший. Ты приносящий счастье, на самом деле. Это я сразу поняла. И поняла, что ты еще и…
Но какой я «еще и…», мне так и не довелось услышать. В гостиничный номер моей лилипутки вбежали ее подружки, такие же миниатюрные принцессы арены. Вбежали и затароторили – в перешлеп губ-языков:
– Петечка!
– Да!
– Помчался, как ошпаренный.
– Жаловаться? – спросила Дюймовочка. – К директору цирка?
– Никогда не догадаешься!
– Не томите мне душу! Куда?
– В ЗАГС помчался! Разводиться!
– Так я и дала ему развод – дураку этому! – с внезапной твердостью сказала Дюймовочка. Сказала с командирскими – металлическими! – нотками в голосе. И мне сразу стало ясно: долго она у нас во дворе в лейтенантах не продержится. У нее есть все шансы быть выбранной в командиры нашего отряда и заполучить мои капитанские погоны. А еще я подумал, что невзначай вляпался в какую-то совершенно «взрослую» историю. В такую «взрослую», что «взрослей», пожалуй, не бывает. Как в кинофильмах «до шестнадцати лет». Бочком-бочком я потянулся к двери, чтобы за порог и дать стрекача. Но Дюймовочка, уловив мои тайные мысли, прихватила меня за рукав.
– Постой. Постой, Фимуля! Ты ведь забыл, за чем приходил. Вот, получи…
«Неужели обещанный сюрприз?» – мелькнуло в мозгах и погасло. Почему – погасло? По простой причине. Сюрприз выявил-ся наяву не кастетиком, не женским браунингом. А чем? Обычной контрамарочкой. Подобную я мог получить и от тети Фани. Но без лишних испытаний на прочность моего желудка и кулаков.
Я принял зелененькую бумаженцию, церемонно поклонился принцессам цирка и рванул в коридор, к Эдику Сумасшедшему. А сзади неслось, догоняло меня:
– Фимуля – мой верный поклонник. Ни одного представления не пропускает.
– А цветы дарит? – спросила одна из подруг Дюймовочки.
– И цветы дарит. И вот это кольцо подарил.
– Но это ведь кольцо обручальное.
– А он иначе не может. У него серьезные намерения. Он даже свидания назначает только у ЗАГСа.
– Вот-вот… Он сейчас там с Петечкой встретится и опять на-бьет ему морду.
– Не набьет. Петечка предусмотрительный. Он пошел к дру-гому ЗАГСу.
Куда пошел Петечка, так и осталось покрыто мраком. У тети Фани спрашивать мне было неохота, а выяснять напрямую отношения со старшим лилипутом – тем более. К тому же, как я знал уже тогда, время лечит раны, в особенности сердечные.
Много ли – мало времени прошло с достопамятной встречи в гостиничном номере, но вскоре после того, как я уже научился писать почти без ошибок и самостоятельно читать книжки, мне пришло письмо из Сибири от моей несравненной Дюймовочки, находящейся там на гастролях.
«Жди меня, и я вернусь, только очень жди!» – было написано легким витиеватым почерком. «О, мой рыцарь, мой чемпион, знай, ты похитил мое сердце, и я обязательно вернусь к тебе за ним. Сохрани мое сердце в чистоте и неприкосновенности. Помни, где бы я ни была, я иду к тебе, Фимуля! Я иду к тебе, мой чемпион!»
За этим письмом пришло второе, третье. И я ждал появления Дюймовочки, приберегая под подушкой купленные для нее май-орские погоны с двумя линиями на золотом поле. А однажды мы снова свиделись. Когда? В пору весеннего состояния души, когда эти погоны потеряли уже для меня свой магический блеск. И случилась совсем иная, хоть и тоже очень «взрослая» история. Но об этом как-нибудь в другой раз…
