— Нина Павловна, отбирая Ваши стихи для «Паруса», я долго размышлял, от чего мне оттолкнуться, и в конце концов решил пойти самым простым и, как мне кажется, верным путем — ab ovo, открыв подборку стихотворением, первые строки которого — «Да, я оттуда, из глуши, / Хоть горожанка…», — звучат, между тем, почти парадоксально, особенно если знаешь заранее, что родились Вы в Ленинграде… Проясните, пожалуйста, нашим читателям этот «парадокс» — расскажите немного о своем детстве, о семье, в которой Вы росли.
— Мои будущие родители в поисках лучшей доли из своих деревень приехали в Ленинград, там мой отец приглядел себе в трамвайном вагоне девушку-кондуктора, вместе они потом всю жизнь проработали на номерном заводе «Большевик» — отец на обрубке металла, а мать в отделе технического контроля продукции. Жили мы небогато, постоянно одалживались до получки, вместо сливочного масла на столе был маргарин, обновы случались редко. Однако для души, как я теперь понимаю, важно иное питание — вот его-то мне в полной мере и предоставил Ленинград. С матерью мы побывали во всех музеях, старались не пропускать новых выставок, объездили все окрестности. Мать впервые привела меня в филармонию послушать орган, в старших классах я стала завсегдатаем публичной библиотеки. А в студенчестве я влюбилась в Невский проспект, потому что на нём насчитывалось около десяти кинотеатров, и чувствовала себя самым счастливым человеком, когда переходила из зала в зал. И хоть в школе все учителя прочили мне журналистскую карьеру, в своём дневнике ещё в пятнадцать лет я, оказывается, записала, что непременно стану сценаристом. Именно это неожиданно и случилось в середине моей жизни, когда опыт газетной работы стал требовать иного, звучаще-зримого выхода.
— Да, я отметил, что помимо журналистского диплома Вы имеете и второй — об окончании Высших курсов сценаристов и режиссёров при Госкино СССР. В Вашей биографической справке говорится о знакомстве с Василием Шукшиным — не это ли событие укрепило Вас в желании стать профессиональным кинематографистом?
— Знаете, в этом вопросе я сразу бы поубавила пыл, хоть и горжусь тем, что в своё время, а это был 1985 год, начало перестройки, оказалась в числе немногих счастливчиков, выбранных для целенаправленного и, заметим, бесплатного в ту пору обучения. Но из нас делали отнюдь не модных «игровиков», призванных сочинять для экрана придуманную жизнь, — мы были первым курсом сценаристов-документалистов. И это было желанно для меня, потому что внутри томились реальные человеческие судьбы, которые хотелось запечатлеть на плёнке. Однако вскоре все наши планы покатились под откос вместе с документальным кино. Да и сегодня оно, едва дышащее, совсем не котируется среди зрителей, потому что они знакомы лишь с телевизионной продукцией и не имеют возможности видеть истинно документальные вещи. А мои коллеги, как и я, не имеют финансирования для того, чтобы снимать то, что им хотелось бы.
Это длинный и больной разговор, боюсь излишне углубиться в него, скажу лишь, что в своё время по каналу «Культура» были показаны два моих фильма, где я была не только сценаристом, а и режиссёром. Их названия вряд ли что скажут кому-то, но мне радостно, что на российских фестивалях мои работы несколько раз были отмечены дипломами и призами. Легче на душе стало с появлением малых цифровых камер — теперь свою нереализованность в этом плане я компенсирую тем, что веду кинолетопись нашей глубинки. Я надеюсь, что из отснятых «километров» мне когда-нибудь удастся сделать настоящее авторское кино, не зависящее от конъюнктурных и финансовых моментов.
Что же касается Шукшина… Я была как журналист на съёмках «Калины красной», ведь она снималась на Вологодчине, где я работала в областной газете. И я видела, каков Василий Макарович и в деле, и в жизни, мы не раз беседовали с ним. И многое из его слов легло в мою душу заповедями, которым я старалась следовать все годы, — не потому, что поставила перед собой такую цель, а потому, что ощущала необычайное родство с этим неповторимым человеком, чувствовала, что души наши звучат в унисон. И я понимала, почему Ефимья Быстрова, обычная деревенская старуха из вологодской деревни, сыгравшая мать Егора Прокудина, не разрушила, а наоборот, укрепила правдивую ткань всего фильма. Шукшин никогда не разрывал своей связи с деревней, и та корневая правда, которая питает и горожан, даже если они не осознают этого, была присуща ему во всех его творческих ипостасях. А что до его влияния на меня, то в большей мере меня сформировали его рассказы, потому что они были о деревенских людях или о тех, кто только-только перебрался жить в город, как мои родители.
— С 1991 года и по сей день Вы проживаете в деревне. 91-й — переломный год в истории нашей страны. Есть ли какая-то связь между распадом СССР и Вашим решением переселиться из города в деревню? Или это было стечением обстоятельств другого рода?
— Мне кажется, если живёшь с доверием к жизни, с открытым сердцем, то всякое стечение обстоятельств выстраивается в судьбу, которая и была тебе предначертана. Оглядываясь назад, я вижу, что совсем не случайно получился у меня роман и с литературой, и с документалистикой, — все события глубоко личного свойства цеплялись друг за друга и вели к профессиональной и духовной реализации. Так было и с деревней. Всё сплелось в один неизбежный узел: я с детства бывала на папиной костромской родине, тосковала по ней, потом в университете меня подтолкнули вслушиваться в речь сельских жителей и читать тех, кого вскоре стали называть писателями-«деревенщиками», потом я сама, став журналистом, предпочитала не сидеть в городе, а ездить по глубинке, потом купила в родовой деревне дом под дачу, а когда дочка заканчивала школу и стало можно думать о каких-то переменах, Господь послал мне долгожданного мужа, который именно о жизни в деревне и мечтал. И тогда я уже с уверенностью и освобожденным вздохом покинула город Вологду, как когда-то Ленинград. Я давно знала, что ощущать в деревне нехватку цивилизационных благ легче, нежели выносить в городе тоску по деревенским просторам и свободе.
Что же касается исторических событий, то они были последней каплей, вынудившей меня сделать давно вынашиваемый выбор. Я настолько была растревожена начинающимся развалом страны, переменами в отношениях между людьми и предсказаниями о катастрофах в коммунальном хозяйстве и прочем, что готова была поселиться в глуши даже одна, лишь бы не впасть в зависимость от шатких сомнительных городских благ. Я знала, что в деревне я сама смогу себя обогреть, благо лес под боком, я сама доставлю себе воды в ведре, я сама приготовлю баню и выращу себе овощи. А что ещё и надо нам для счастья? Только любимый человек рядом. А мне судьба послала ещё и позднего сыночка. И хоть прожили мы вместе с окружающим нас простым народом тяжелейшие годы, я ни разу не пожалела о переменах в судьбе, да и сердце всегда мне говорило, что я права, не бунтовало.
А по поводу стечения обстоятельств добавлю ещё одно, уж воистину неожиданное. Заканчивая вышеназванные Курсы, я писала дипломный сценарий, не изменяя излюбленной деревенской теме, и решила вдруг нафантазировать свою судьбу — представила, что я переезжаю жить в деревню. Судьбы своих дедушек-бабушек изучила, современности коснулась, получила профессиональное одобрение и шутя передала текст на Центральную студию документальных фильмов. И что Вы думаете? Ровно через пять лет и именно в те дни, когда я совершала переворот в своей судьбе, меня разыскивают со студии и спрашивают, как сложилась судьба героини сценария! А вот так и сложилась, что о моём переезде есть где-то даже никому не известный фильм, сделанный не слишком понимавшим меня человеком. И именно несоответствие снятого моим замыслам вызвало во мне стремление самой стать режиссёром. Но этого мы уже касались.
— Нина Павловна, расскажите, с чего начиналась Ваша литературная судьба, какое место в Вашем творчестве занимает проза, как Вы пришли к поэзии, какие книги формировали Вас как творческую личность? Может быть, есть конкретные писатели, которых Вы бы назвали своими учителями?
— Хочется слегка пококетничать от смущения, что я вынуждена отвечать на вопросы, до которых, думала, и не доживу. Это очень неожиданное и непривычное чувство — сознавать себя уже частицей истории, в которой кто-то молодой пытается разобраться и ждёт от тебя совета. А кажется, что только вчера ты сам делал первые шаги и в волнении ждал отзывов на свои пробные строки…
Первое стихотворение я написала в двенадцать лет — про сосульку, которая обречена растаять. Первой прозой могу считать дневниковую запись того же времени о рукавичках, которые вечерами вязала для меня мама, а я их потеряла. Зафиксировала сейчас это и вижу, что движущей силой в обоих случаях была внутренняя боль от сознания того, что свершившееся уже не исправить.
Так и было потом полвека: взять ручку заставляло или слишком большое горе, или невыносимая радость, лишающая покоя. Золотая середина важней всего для маятника наших чувств, считается, что именно внутреннее умиротворение и есть великая мудрость. Но в этом состоянии — увы! — почти не пишется! Значит ли это, что вся литература в мире есть лишь следствие нашей неуравновешенности и душевной незрелости, несовершенства? Не исключаю, хоть и поверить в это профессионалу печально. Но сама всё больше читаю книги философского направления, а не художественного. Впрочем, и писать всё чаще стремлюсь именно в таком ключе, как мне, по крайней мере, кажется.
Для всех и для себя самой я всегда была прозаиком. Я начала писать рассказы, как только появилась в Вологде, — в той питательной творческой среде невозможно было не начать сочинять, тем более что для каждого второго источником его вдохновения была деревня. И тут не важно, прозаик или поэт выпустил книгу, главное, что душа твоя начинала петь и верить в лучшее. Не сходивший с уст только что ушедший Николай Рубцов, ярко плодоносившие Ольга Фокина, Александр Романов, Виктор Коротаев, Сергей Чухин в поэзии, а главное, Василий Белов с его набиравшей силу прозой — таким было моё окружение в молодости. Добавим к этому грандиозного Виктора Астафьева, изучившего мою первую неуклюжую попытку создать роман и оставившего свои пометки на страничках, которые я бережно храню. А потом я была участницей VII Всесоюзного совещания молодых писателей в Москве, где четыре руководителя в один голос похвалили мои рассказы и подарили мне веру в собственные силы. Книжечка вышла в издательстве «Молодая гвардия» по итогам этой встречи. А там и в издательстве «Современник» редакторы уже должны были взяться за мою рукопись — но тут пришли лихие девяностые, и надежды рухнули не только у меня.
После той поддержки, какую оказывали молодым прежде, осознавать свою ненужность в новом времени было невыносимо. И вот тогда я стала спасаться стихами. Откручивая назад свою судьбу, я обнаружила, что после детских попыток говорить в рифму муза приходила ко мне не раз, но лишь в случае любовных терзаний, что для молодого возраста объяснимо. Позднее же, в пору разрухи, мне пришлось отрабатывать в ритме и в рифме проблемы гораздо более глубокие, нежели неразделённая любовь. Во мне заговорили любящая женщина-мать и гражданин своей страны одновременно. И в обстоятельствах жизни, когда не было возможности и сил сидеть над прозой, я излечивалась стихотерапией, широко не рассказывая о своём грехе.
Да никто особо и не стремился разглядеть во мне поэта — их вокруг было и так предостаточно. Только благословенный Николай Старшинов однажды подробно прогулялся с карандашом по моим опусам, настроив моё поэтическое зрение, и для духовной поддержки дал в 1985 году мою подборку в своём альманахе «Поэзия». Только через десять лет мои стихи появятся в малоизвестном вологодском альманахе «Свеча». И потом их в 2009 году осмелится обнародовать редактор журнала «Вологодская литература» Алексей Николаев. Всё это мне казалось недоразумением, пока Марина Саввиных в 2010 году не выпустила их в свет в редактируемом ею журнале «День и ночь». Вот тогда и я поняла, что что-то во мне глубоко изменилось после смерти мужа. Чётко помню, что тогда я зачитывалась стихами Ларисы Миллер и изучала «Разговоры с Богом» Геннадия Русакова. А в молодости, кроме, разумеется, классиков и уже упомянутых авторов, в поэзии меня формировали Анатолий Жигулин, Валентин Устинов, Николай Тряпкин, Александр Яшин.
В общем, осознанный поэт родился во мне лишь в пенсионном возрасте. Хотя и теперь, после некоторого признания (а мои стихи нынче даже вошли в лонг-лист тютчевской премии), я вовсе не рвусь на чужое поле и по-прежнему в первую очередь считаю себя прозаиком, ну, и заодно критиком, и чуточку драматургом. Мне вообще трудно делиться внутри на жанры, ведь каждый жизненный момент требует особого выражения в слове. Например, после большого количества прочитанного мне требуется разобраться в авторе, проанализировать его ранние и поздние вещи, осознать чужой опыт — так рождаются рецензии, но не как нарочитый жанр, а как внутренняя потребность понять себя и окружающую действительность. Пытаясь писать пьесу, я чувствую себя наиболее свободно, потому что ни с кем себя не ассоциирую, а просто наблюдаю за действиями героев на воображаемой сцене. В этом жанре мне проще всего быть объективной и сталкивать самые разнообразные взгляды на жизнь, в которой у каждого своя правда. А вот в прозе и поэзии я очень субъективна, точнее, документальна донельзя. С той лишь разницей, что в рассказах и в романе я досконально повествую о моих взаимодействиях с другими людьми, а в поэзии — с собственной душой.
— Думаю, не будет большим преувеличением сказать, что Ваши стихи суть непрерывное и страстное стремление к Божественному, к постижению Его законов как в масштабах Вселенной, так и на уровне личной, конкретной человеческой души и судьбы. Когда и как Вы почувствовали и осознали, что Ваша поэзия должна быть посвящена именно этому — приближению человека к вечным Тайнам?
— Мне безмерно важно, что Вы именно так прочитали мои стихи, именно это в них вычленили главным. Я профан в этом деле, не ведающий в деталях, как творится поэзия, я думаю, что вообще нет ни поэтов, ни стихов плохих или хороших. На мой взгляд, каждый стих — если это лирика, разумеется, а не патриотическая дидактика, — это сиюминутный слепок с нашей души, меняющейся беспрерывно. По одному стихотворению невозможно составить мнение о человеке, в то время как один рассказ вполне даёт простор для подобных выводов. Зато в своей кажущейся случайности каждый стих универсален в том смысле, что может в определённый момент «подойти по размеру» любому человеку в зависимости от его физического или духовного возраста, а также настроения. Именно поэтому настоящих поэтов читают и перечитывают, непрерывно открывая с годами что-то новое для себя, а и вся-то хитрость в том, что меняется и внутренне растёт читатель, в то время как стихотворение, будто кусочек янтаря, хранит былой миг авторского созревания.
Так что для меня поэзия — это своеобразный дневник моей души, корчащейся в муках, как бывает у каждого думающего человека. И в этом процессе всё подчинено универсальному закону перехода количества в качество, а именно: прожила я какой-то этап, понаступала на грабли до тех пор, пока не догадалась их убрать с дороги, и — будьте добры, получите стихотворный цикл, подводящий черту под осознанным. Дальше будет новый этап, иное накопление, которое опять лишит меня покоя и заставит вышагивать в слове нужный для помудревшей души ритм. Поэтому в такие моменты я иду в соседнее село в магазин, или в лес, или выгулять собак, чтобы в пути нащупать нужную мелодию, а дальше, знаю, всё случится само собой, только записывай. Я убеждена, что в поэзии нельзя насиловать себя за столом, в отличие от прозы, требующей прирасти к стулу. Наверное, потому я столько стихов в последнее время и понаписала, что стала ленивее.
А насчёт выбора, о чём писать, я никогда нарочно и не думала, я всегда просто проживала свою жизнь искренне и страстно, пытаясь добраться до её глубинных истоков, а литература была лишь побочным продуктом моей жизнедеятельности. Теперь понимаю, что именно этим и объясняется уже привычное для меня моё равнодушие к литературному процессу, — есть ли я в нём, замечена ли. Конечно, в молодости, которой свойственна неуверенность в себе, это важно, и нашему поколению повезло, нас успели окрылить и направить. А в последние одинокие годы, когда рядом не стало ни мужа, ни детей, ни возможности оставить дом в поисках профессионального общения, я, признаюсь, испытывала не свойственное моей натуре отчаяние, ибо чувствовала, осознавала свой жизненный опыт как во многом бесценный — куда с ним?! И он тянет, терзает, неиспользованный, даже на грядки выйти не даёт, потому что на земле трудиться тоже надо с успокоенной миролюбивой душой…
И как тут не петь дифирамбы интернету, связавшему мою деревню со всем миром? Я позаглядывала во все его уголки, гадая, чем душа успокоится. И знаете, где нашла счастье? Там, куда меня упорно подпихивали, а я упрямо упиралась, — на творческих сайтах. Сначала выложила часть своих сочинений на Стихи.ру, а когда поняла, что меня не устраивает пританцовывание вокруг одного стихотворения по причинам, о которых я уже говорила, то со всем своим разнообразным багажом поселилась на Проза.ру. Случилось это менее года назад, но буквально за пару месяцев я снова стала очень счастливым человеком. Многим, быть может, кажется, что для полёта души нужны огромные тиражи, но если копнуть поглубже, то каждый испытывал разочарование уже на второй день после выхода книги: мир не переворачивается, никто на руках тебя не носит, а старушка с косою как мерещилась впереди, так и стоит непреклонно, и никакими стеллажами от неё не отгородишься и гонорарами не откупишься. Получается, что есть что-то более важное, а оно — в понимании, в общении, в слиянии душ, пусть даже на миг. И мои заочные читатели, вдруг ощутившие меня родною, подарили мне возможность вспомнить молодость. Именно это я проживала после того давнего, 1979 года Совещания молодых писателей, когда четыре руководителя, Владимир Крупин, Сергей Воронин, Геннадий Гусев и Леонард Емельянов, не сговариваясь, хвалили меня за правдивость и открытость. И я на всю жизнь запомнила, что четыре читателя это очень много и что ради этого стоит жить.
— Одно из Ваших стихотворений содержит такие строки: «Повымотала душу мне борьба, / Тянули те направо, эти — влево <…> / Спасали корни родового древа / <…> И вот настал во мне желанный миг — / В душе своей я ощущаю сдвиг, / Она идёт в развитье по спирали…» Правильно ли я понимаю, что оппозиция «правое-левое» не отвергается Вами, но преодолевается, находит свое разрешение в этом движении души «по спирали»? Расскажите об этом подробнее, если возможно…
— Вы точно заметили насчёт «преодолевается». Я по всем характеристикам огненная и легко увлекающаяся натура. Но я давненько уже осознала, что всего не объять, не испробовать, не хватит ни сил, ни отведённых лет. К тому же, освоив какое-то новое, например, ремесло, я способна охладеть к нему и возжелать покорить ещё какую-то вершину. Так, после овладения видеокамерой я научилась сама и монтировать кино, однако теперь вот всячески оттягиваю, откладываю это дело, копя творческие долги, потому что понимаю: совершенствоваться в этом направлении не есть моё призвание и что я вроде как не имею права тратить своё «шагреневое» время не по прямому назначению. А теперь в жизни вообще и в компьютере в частности столько положительных соблазнов, что впору голову потерять. Приходится резать по живому. Я вообще не любитель ответвлений в поисках, я как бы скольжу по стволу, преследуя свой собственный путь, а к веточкам, где господствуют другие, лишь заглядываю на миг для осведомлённости, не более, я не хочу уйти в тупик.
То же самое и в затронутом вами околополитическом вопросе. Я знаю, что способна быть лидером и увлечь за собой людей. Но где гарантия, что наутро я не отвергну свои вчерашние убеждения, прозрев что-то более глубинное? А под балконом-то уже толпа, и я в ответе за неё. Конечно, в ней есть и бездумные, изначально ведомые личности, но много и тех, кто просто на этот час находится на данной ступени раздумий об устройстве общества, и этот процесс осмысления существования настолько потаённый и священный, что не стоило бы на него влиять грубым образом.
Совсем недавно я, подхваченная политическим марафоном и лавиной сомнительного компромата, сочинила целый цикл разоблачительных стихов, взятых некоторыми из жаждущих радикальных перемен на вооружение. И они, мои горячие строки, не исключаю, ещё будут будить в людях бойцовский дух, хотя я давно стала другой, раскаявшейся и миролюбивой. Это к вопросу об огне и осторожности в его применении.
К тому же, я далеко не убеждена теперь, что вообще общество организовано наилучшим образом. Ведь вполне возможно и такое жизнеустройство, когда не потребуется тянуть одеяло справа налево и наоборот. А главное, я сторонник тех, кто считает, что условия существования на нашей планете — всего лишь ступенька в эволюции духа, и именно такими они задуманы, разрывающими нашу душу в сугубо материальных или ложно понимаемых духовных терзаниях. Их не надо, их невозможно в корне поменять, из их унылой плоскости нужно уметь вовремя вынырнуть, взлететь под небеса, чтобы увидеть внизу все хитросплетения бытия и научиться их игнорировать в угоду действительно вечным понятиям. Я не знаю точного момента, когда ко мне пришло это понимание, но точно знаю, что случилось это благодаря ставшей доступной эзотерической информации. И ещё знаю, что способствовала этому моя длительная жизнь в единении с природой, где порою печальный сбор колорадских жуков способен подвести к умозаключениям, которых не рождает пребывание на философском факультете.
— Кроме лирики в чистом виде в Вашем творческом багаже имеется грандиозный полифонический роман в стихах «Ласточка», жгучее и пронзительное повествование-размышление «о времени и о себе», о судьбах страны и народа. Что подтолкнуло Вас обратиться к столь редкому и сложному литературному жанру? Когда Вы ощутили, что внутренне созрели для написания такой масштабной вещи, как работалось над ней?
— Опять Вы произносите слова очень дорогие и долгожданные для меня, ведь «Ласточка» никому ещё, кроме десятка самых близких людей, не знакома. И я понимаю, что у неё будет трудный полёт, — уж слишком она тяжеловесна: внимательное чтение занимает не менее пяти часов, это отпугивает, равно как и редкостный жанр романа в стихах. Но ведь отдают же люди чтению прозаического романа такое же время, думаю я. К тому же, рифмованный текст воспринимается гораздо легче. Это я в защиту моей птахи. Но главное препятствие я вижу не в объёме, а в тематике и многослойности текста. По тем немногим отзывам, что я имею, повествование моё может привлечь почти исключительно читателя зрелого и старшего возраста, имеющего схожий с моим жизненный опыт, близкий уровень сомнений и притязаний, а также свойственный ушедшей эпохе высокий гражданский дух. Хотя и молодые когда-то станут взрослыми… Впрочем, я понимаю, что при соответствующей «раскрутке» мою птицу заметили бы и, возможно, окрестили орлом, но как угадать, под чьей застрехой нужно ей предусмотрительно свить гнездо? Я никуда эту вещь не посылаю, боясь горечи отказа, я просто надеюсь на чудо. Ваши слова об этом божьем творении — из разряда чудес.
Последняя моя фраза не вычурна, а вполне реальна. Вы спрашиваете, как я замахнулась на такое сочинение. Но не было во мне никаких размышлений по этому поводу, никакой видимой подготовки. Хотя внутренняя, понимаю теперь, была. И происходила она тоже из моей лености и боязни приковать себя к стулу, чтобы углубиться в томящую мою душу прозу, в не оформленный мной до конца, не дописанный роман-исповедь обо всём, что пришлось пройти душе в пути становления. Меня охватывало отчаяние от обилия материала, который предстояло впихнуть в текст, к тому же, архивы мои, накопленные за жизнь, были не разобраны, и это не способствовало вдохновению.
И вот тут действительно случилось нечто тайное, чего никто никогда не сможет объяснить, — как оно совершается? Что-то где-то перемешалось, пропиталось одно другим, сконцентрировалось, распределилось… и вдруг пролилось благодатным ошеломляющим ливнем, какой случается частенько среди ночи, и ты выскакиваешь из дома и не знаешь, какие посудины подставлять под небесные хляби… Когда теперь я смотрю на этот текст, я сама не верю, что его писала я. Да это и впрямь так, потому что я ничего не сочиняла, не вымучивала, я просто покорно записывала то, что мне диктовалось изо дня в день на протяжении целого месяца беспрерывно. При этом я не боялась, как обычно это бывает со мной, отвлекаться на хозяйственные дела, ходила в магазин и за молоком, общалась с людьми — ничто не могло нарушить той связи, которая установилась с невидимым миром, где всё уже написано, и в тайный миг случалось подключение, и я не могла надивиться, как же всё ладно и складно заготовлено для меня где-то там…
— То, что Россия переживает сегодня тяжелые времена и стоит на пороге очередной катастрофы, чувствуют многие. Ваши стихи также исполнены болью и переживанием за ее судьбу, хоть не всегда Вы прибегаете к прямым оценочным формулировкам. Но вот в той же «Ласточке», например, есть строки, которые, на мой взгляд, очень точно и хлестко констатируют сложившуюся ситуацию: «<…>Наверху — сплошная мразь, / А внизу нависла / Туча вызревшей грозы / С жаждою пролиться…» Как Вы считаете, что в первую очередь нужно делать всем нам, чтобы, с одной стороны, избежать ослепления яростью и удержать ситуацию под контролем, а с другой — все-таки в корне изменить ужасающее положение в стране?
— Тут я сама для себя обнаруживаю пример того, как в нас перерабатывается всё усвоенное прежде. Да и Вы, думаю, уловили бессознательный парафраз из любимого мною Некрасова: буря бы грянула, что ли, чаша с краями полна. Печально не то, что литературные мотивы узнаваемы, горестна безысходность ситуации, повторяющейся вновь и вновь. Способны ли радикально изменить её новые кровавые конфликты и перевороты? Убеждена, что нет, и потому я не горжусь этими строками, но в то же время не виновна, что они отлились внутри такими. Их и моё оправдание только в том, что они могут послужить предупреждением большой беды. Хотя с моей стороны было бы не только наивно, но и нескромно полагать, что зарифмованное мною может иметь столь сильное воздействие на ситуацию.
Если говорить честно, то я, да и никто окончательно, думаю, не знает, как обустроить жизнь на планете благоразумно. Если всё, что творится, допускать близко до сердца, то им овладевает паника, а она не лучший проводник в мире. Если притворяться, что ничего не видишь и не слышишь, то ощутишь себя дезертиром. Я в этой неразрешимой ситуации выбираю третье: остаюсь идеалистом и верю в то, что светлые мысли на чаше главных весов должны перевесить. В конце концов, всё больше исследований и открытий подтверждают силу того, что не видимо для нас, но являет собою основу мироздания.
— В прошлом году Вы выступали на Всероссийском Форуме матерей в Москве. С волнением читал текст этого доклада — настоящий гимн Материнству. Как было воспринято Ваше выступление, и какие у Вас остались впечатления от этого мероприятия? А главное, способны ли сегодня что-то изменить в нашей стране подобные собрания и организации?
— Начнём с того, что доклад был мною подготовлен, но обычный для подобных мероприятий регламент очень многим не позволил свои тексты озвучить. Я как человек настойчивый всё-таки добралась до микрофона, и хоть говорила в несколько ином ключе, не по бумаге, встречена была страстно. Однако если быть честной, в силу подобных собраний я не очень-то верю, а участвовала в Форуме лишь из уважения к людям, которые попросили меня выступить. Положительный момент в том, что я принуждена была выжать из себя на бумагу то, чего никогда не написала бы по собственной воле. И поскольку многих, знаю, доклад задел за живое, значит, слово моё работает. Однако подобные речи, а их на нашей земле произносится немало, в итоге упаковываются в бюрократические постановления, где и задыхаются под их гнётом.
Мне думается, что во всякой работе общество, вообще человечество недооценивает силу живого слова и искусства, необходимость воспитания в детях прежде всего творческих начал. Ведь только умение общаться с высшими сферами и получать оттуда энергию делает человека живым и неэгоистичным. Пока же мы будем полагаться на псевдокультуру и увеличивать финансовые вливания в неё, никаких перемен не будет. Заметим, что во все века, при любом государственном устройстве люди делились и будут делиться на счастливых и несчастных, и перемены вождей никак не могут повлиять на врождённую устремлённость человека к небу, а значит, к лучшему в себе. Вывод банален: излечися сам, усовершенствуй себя, осчастливь сначала близких, и расцветёт человечество. Внешне так просто, но путь к осознанию этого — вся жизнь. Всё творчество.
— И напоследок: что бы Вы хотели пожелать читателям «Паруса», в особенности студентам — филологам и журналистам?
— Я пожелала бы решительно избавляться от того, с чем долго боролась сама. Хотя новое поколение в этом плане не чета нашему, придавленному дутыми авторитетами и пресловутым общественным мнением.
Меня лично долго преследовал комплекс неполноценности во всех сферах жизни. Я всегда почему-то считала себя не только непригляднее, но и глупее других, боялась и не умела формулировать собственные взгляды, рабски меняла точку зрения под влиянием чужих мнений, а нелестное высказывание о моих сочинениях всего лишь одного, не слишком авторитетного для меня человека, тем не менее вызывало во мне желание покончить с письменными опытами навсегда. Быть может, чего-то важного, главного не заложили в меня в детстве дома и в школе? Но я была любимым ребёнком, к тому же, отличницей, а вот наглостью и самомнением не отличалась, мне всегда было проще в любой сложной ситуации предъявить претензии себе, нежели обвинять окружающих. Теперь понимаю, что по большому счёту это правильно, ибо мы сами творцы собственных бед и радостей. Вопрос лишь в том, как мне удалось не сломиться, не сдаться, не отступить от своих смутных желаний, от потребностей души исповедоваться перед бумагой.
Я знаю теперь ответ. Я умела верить своему сердцу и отзываться на его сигналы, рядом с ним всё ложное меркло, становилось безопасным, неубедительным. И я на очередной развилке выбирала верную дорогу.
А ещё был у меня светоч, которым я поверяла свою судьбу. Мне было всего двадцать, когда в рассказах Шукшина я натолкнулась на откровенный разговор о смысле жизни и обмерла от осознания жгучей потребности размышлять, читать, писать об этом. Мне подумалось: если такие люди не стесняются обнажать душу и, несмотря на неизбывную боль, находят силы жить на свете, то нам, обыкновенным, и подавно заказано роптать.
А когда Василия Макаровича не стало, душа моя разрыдалась над тем открытием, что он, оказывается, до последнего момента сомневался в собственных силах, ведь ему в его профессиональном окружении часто «отказывали в праве на искусство», и он вынужден был «хоронить в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного». Но сердцем он знал, предчувствовал, «что подкараулю в жизни момент, когда…».
Внутренняя сила этого человека, его несгибаемость и творческое упрямство стали моим поводырём, а словечко «Сбивают!», которое помогало осознавать ситуацию и возвращало его к самому себе, не раз спасало в сомнениях и меня.
Нынче летом я разобрала свои архивы и среди прочего отыскала уже пожелтевшие машинописные странички своих первых двух рассказов, тех, которые когда-то читал Василий Шукшин. После слов сдержанного одобрения он сказал тогда: «Интересно было бы проследить, что из тебя вырастет».
И вот, мне кажется, наступает пора, когда мне не стыдно было бы держать перед этим человеком отчёт…
Означает ли сказанное, что я советую молодым сотворять кумиров? Отнюдь. Ибо нет кумира выше собственного сердца, которое одно на связи с высшими силами. И когда мы идём вслед за ним, то неизбежно попадаем в благотворные обстоятельства и встречаем нужных нам людей. И судьба наша, пусть не по земным, но по небесным меркам, выстраивается наилучшим образом. А большего и желать грешно.
— Нина Павловна, спасибо за интересный и содержательный разговор. Журнал «Парус» от всей души желает Вам вдохновения и новых творческих свершений!
Беседовал Ренат Аймалетдинов.
