Выступление на 10-й Международной научно-практической конференции «Кожиновские чтения»
Перед уважаемым собранием, перед памятью Вадима Валериановича, перед этими прекрасными портретами на стенах я хотел бы отчитаться за путь моего поколения. Совершенно очевидным образом в конце 80-х–начале 90-х произошли системные изменения в нашей литературной жизни, когда консервативная, патриотическая литература потеряла многие и многие позиции. И даже не с точки зрения качества, а с точки зрения присутствия в медиасфере, потому что все ведущие позиции отошли к либералам, и все, как это сегодня называется, «говорящие головы» на телевидении и в массовой прессе стали исповедовать исключительно либеральные взгляды. Так патриотическая литература перешла, по выражению Александра Андреевича Проханова, в «катакомбное состояние».
Собственно патриотических площадок для высказывания каких-либо нелиберальных взглядов осталось крайне мало. Возможность издавать книги в течение 90-х годов (и даже в начале нулевых) большинства писателей, даже виднейших писателей патриотической направленности была сведена к минимуму. Это была ситуация совершенно катастрофическая.
Я думаю, что мои неприятели, оппоненты из либерального лагеря, долгое время праздновали победу: наконец-то мы загнали в подвалы и подполье всю эту мракобесную сволочь, и больше подобных писателей не будет в природе. Я помню, как я читал в крупнейших журналах о том, что таких писателей, как Распутин и Белов, больше, цитирую, «не существует». И это было не каким-то диким высказыванием какого-то экстремиста либерального толка, а тем, что сегодня называется «трендом». И вот здесь (я, конечно, не хотел бы перетягивать одеяло на свое поколение, но, тем не менее, я буду за него отвечать) произошла вещь совершенно парадоксальная.
К началу нулевых годов появилась целая «банда», целая генерация, целое поколение молодых литераторов, писателей и критиков, которые пришли в литературу с совершенно другими тезисами, с совершенно другими установками. Условно говоря, это люди, с одной стороны, унаследовавшие отчасти модернистское понимание работы над текстом, с другой — оставшиеся по сути своей традиционалистами и консерваторами. Я в первую очередь говорю о тех, кого сегодня называют «новыми реалистами». Это Сергей Шаргунов, Роман Сенчин, это ваш покорный слуга, Андрей Рубанов, Герман Садулаев, это, отчасти, Михаил Елизаров, это Василий Авченко из Владивостока, наш товарищ по лагерю критики Андрей Рудалев, может быть, опять же отчасти, критик и писатель Алексей Колобродов. Чуть ранее появились такие поэты как Алина Витухновская и Всеволод Емелин.
Пришло это поколение — и поначалу вызвало удивление, а потом уже и оторопь у представителей нашего либерального лагеря, у многих его глашатаев. Сначала они были настроены с неким почти женским любопытством: что это за молодые, что это за дикие люди собрались. А потом уже стали раздаваться возгласы: «Что за ужас происходит?! Кому вы дали букеровскую премию?!» А букеровскую премию дали человеку совершенно неожиданному — Михаилу Елизарову, писателю взглядов, зачастую (с точки зрения либеральной, естественно) экстремистских. Но при этом модернистская подача текстов того же Елизарова, Шаргунова или Садулаева многих ввела в заблуждение.
Проблема не только во всё нарастающем неприятии новых или, как я это иногда называю, «клинических реалистов» со стороны либералов. Это поколение вызывает легкое недоумение, а иногда и открытое неприятие — парадокс! — в патриотическом лагере.
Что скрывать, в рядах патриотики стали распространяться пораженческие настроения. «Катакомбные люди» уверили себя, что они всё и навсегда проиграли и что в нынешней медиасфере прорваться совершенно невозможно. И если кто-то демонстрирует некоторую литературную удачливость, то немедленно появляется сомнение: здесь есть какая-то заковырка, здесь что-то не так. В этом смысле отношения между отрядом «новых реалистов» и патриотической общественностью достаточно натянутые. Это не скажу, что боль для меня, но легкую иронию по этому поводу я испытываю неизменно. Мне казалось, что, надо же, в коем-то веке появилась целая группа ребят, которые наследуют консервативные традиции русской литературы, осознают и артикулируют вещи, коим нас учил в том числе Вадим Валериянович Кожинов… но при этом неприятие их в патриотическом лагере налицо.
Оно, надо сказать, безусловно преодолевается и будет преодолено. И здесь, я еще раз повторю, большую роль сыграла модернистская оболочка текстов того же Елизарова, может быть, отчасти моих текстов, текстов Шаргунова… Хотя никто из лагеря патриотического не заметил, что генерация писателей нашего поколения наследует советский прорыв 20-х годов — в том числе и в использовании некоторых модернистских ходов. Шаргунов прямым образом идет от Валентина Катаева, его поздних повестей. Очевидно, что Михаил Елизаров, как бы это странно не показалось, так или иначе следует одновременно и прозе Платонова, и прозе Гайдара. Я тоже отношу себя к последователям прозы 20-х годов, прозы Леонида Леонова, о котором я написал книгу в серии ЖЗЛ и собрание сочинений которого (6 томов) я выпустил недавно в издательстве «ТЕРРА»: сам собрал, сам написал предисловие, разработал примечания, то есть приложил немало усилий, чтобы этого писателя (мирового, безусловно, уровня) вновь ввести в поле общественного внимания. Вот недавно вышел учебник «Русская литература ХХ века» для вузов, и там Леонид Леонов, с моей подачи, введен в число писателей, которые изучаются, как говорится, не в «числе других», а ему посвящена отдельная глава. В связи с этим я чувствую некоторую гордость.
Термин «новый реализм» не всегда отвечает содержательному, художественному смыслу наших текстов. Это далеко не всегда в чистом виде реализм. Достаточно вспомнить роман «Птичий грипп» Сергея Шаргунова, который является по сути фантасмагорическим памфлетом. Достаточно вспомнить мой роман «Санькя», приобретающий в финале признаки антиутопии. Я уже не говорю про Михаила Елизарова…
В свое время я сделал большой текст для одного глянцевого журнала по поводу «нового реализма» и предложил переименовать это направление в «клинический реализм» — реализм, который рассматривает нашу реальность в формах фантасмагории или антиутопии, во всех формах, способных адекватно отобразить наши смутные времена. Это не нам первым пришло в голову. Люди, которые следили за творческим путем Александра Андреевича Проханова, заметили, что в какой-то момент он вдруг понял: для отображения действующего порядка вещей всё сложнее становится использование классических подходов. Тут, возможно, лежит заковырка в области языка и времени как такового, потому что здесь имеет место то, что я называю «эффектом дурного времени». Сейчас я на простейшем примере объясню, в чем дело.
Вот, скажем, в 20-е годы, условно говоря, Шолохов или Платонов, описывая действующий порядок вещей, могли упомянуть любую примету времени в своих текстах. Там мог появиться Троцкий, там мог появиться нэпман, там могли появиться какие-то бытовые детали. И все это не превращало эпохальный текст в фельетон. В нынешней нашей действительности введение в текст каких-то примет нашего времени неизбежно совершает что-то дурное с текстом. Я не могу, честно говоря, представить или, тем более, написать, художественный, подчёркиваю, художественный текст, где появился бы Жириновский или Сергей Миронов. Стихотворение с этими людьми в качестве персонажей можно представить? Нет. Это представители эпохи, которым в художественном тексте делать вообще нечего. Да, существуют повести 90-х годов, где появляются, к примеру, «новые русские», кооперативы и прочие приметы. Но эти элементы почти неизбежно превращают текст во что-то сиюминутное и даже немного стыдное. Потому что в самом времени заложены какие-то дурные энергии, которые позволяют говорить о том, что мы живем не в эпоху большой истории, а в эпоху какого-то суетливого мелкотемья. И в силу этого я понимаю Александра Андреевича Проханова, который начал описывать ситуации, связанные с 91-м, 93-ми годами, серединой 90-х, и вдруг осознал, что не может ввести вот этих кривляющихся, мелких, непонятных, неприятных людей, которые так или иначе имели отношение к власти, в поле художественного текста, в поле русского реализма. И тогда он — знаете, есть эффект рыбьего глаза — навел странную оптику, и все люди стали превращаться то в рыб, то в чудовищ, то в червей… И тогда парадоксальным образом вся эта реальность стала отображаться более адекватно. Я думаю, что неслучайно такие разные писатели, как, с одной стороны, Эдуард Лимонов, а с другой — Валентин Распутин ушли из поля художественной прозы. Найти адекватный художественный язык происходящему вокруг нас было очень сложно. Совершенно очевидно, однако, что удачи в этом направлении случались: например, проза Бориса Екимова или недавние произведения Александра Терехова. Они смогли в поле русского реализма преодолеть сопротивление эффекта дурного времени и удивительно точно описать происходящее. Но наше поколение решило использовать все возможности литературы, все ее наработки. И в этом смысле наши тексты всегда были на стыке разных жанров. Вот так и появился «новый реализм». Наше поколение отринуло, пожалуй, главную составляющую литературы 90-х годов, которая заключалась лишь в бесконечном сведении счетов с советской властью.
Я только сегодня утром прочитал у Вадима Кожинова высказывание о том, что литература, которая не занимается временем, в котором она живет, а занимается прошлым и позапрошлым временем, живет за чужой счет. И поэтому во многом литература 90-х годов, за некоторыми исключениями, жила именно за счет советской власти. И в этом смысле высказывание Довлатова о том, что советский и антисоветский — одно и то же, имеет смысл в том числе и такой: советская власть оставалась либо точкой притяжения, либо «оттолкновения» для целого пласта литературы, якобы бежавшей от всего советского. В любом случае желание понять то время, то место, ту эпоху, в которой мы обитаем, или, как у Леонида Леонова сказано, «то место, в котором своей болью обитаю я», не было характерно для той литературы. И тут образовалось поколение, поставившее перед собой такую сверхзадачу. А ведь литература только этим и может заниматься — брать на себя ответственность за всё время, за всю эпоху.
Фиаско нашей либеральной литературы заключается в том, что «детей» в лоне литературы либеральной не зародилось. Я не знаю ни одного молодого, хоть сколько-нибудь успешного писателя — наследника либеральной идеологии. У нас все молодые писатели, вся эта новая генерация находится в поле традиционализма. По крайней мере, в своем публицистическом качестве. И это, к слову, тоже важнейшая примета писателей моего поколения: они все выступают в качестве публицистов, причем достаточно яростных. И Михаил Елизаров, и Герман Садулаев, и Сергей Шаргунов. По большому счету это тоже лежит в русле классической традиции, потому что и Пушкин, и Достоевский, и Лев Толстой, и многие наши классические поэты (вспомним Блока, Брюсова и т.д.) — все они были яростными и страстными публицистами. Они не только разговаривали с вечностью, — они реагировали на все болевые ощущения времени.
Это, замечу, не было нашим сговором. Мы с Шаргуновым возглавляем несколько СМИ. Андрей Рудалев занимается критикой и публицистикой одновременно. Садулаев работает на телевидении и пишет колонки в ведущих изданиях. Это не было какой-то компанейщиной, когда мы втайне собрались — все «новые реалисты» — и договорились, что будем действовать так-то и так-то... Это получилось случайно, совершенно неосознанно. Видимо, был необходим именно такой ответ на вызов времени.
Другой объединяющей чертой нового поколения является личностная стратегия, тоже никем не оговоренная: всеприсутствие в литературном поле. Когда появился Сергей Шаргунов, он немедленно позволил себе публиковаться одновременно в газете «Завтра» и в «Новой газете». Когда я, спустя два года, пришел в литературу, я не видел никаких проблем в том, что мои тексты публикуются и в «Новом мире», и в «Нашем современнике». Более того, это было предметом моей гордости. Потому что я ощущаю себя свободным человеком в медиа-сфере, иногда даже хозяином. Поймите меня правильно — это не тот хозяин, которым считал себя Есенин. В 23-ем году он говорил про себя: я ощущаю себя хозяином русской поэзии. Я до такой степени наглости есенинской не дошел, но в целом я и мои товарищи нечто хозяйское, безусловно, демонстрируют. И в этом смысле деление и противопоставление — вот здесь можно печататься, а вот здесь нельзя — нас, по большому счету, совершенно не волновало. Прийти в совершенно враждебную тебе аудиторию и произнести то же, что ты говоришь в аудитории единомышленников, — в этом есть даже какое-то гусарство. И здесь очевидная стратегия — работать со всем населением России, а не с одним своим «катакомбным» ресурсом. В этом смысле (только в этом смысле) преодоление противопоставления патриотического и либерального (не в виде идеологии, а в виде разделения на группы) тоже характерно для нашего поколения.
Недавно мне поступило предложение вести программу на телеканале «Дождь», который по сути является главным телевизионным рупором либерального мышления. Я ни секунды не сомневался. Я туда пришел и в первой же программе показал Эдуарда Лимонова. И первый же свой 15-минутный спич посвятил генезису современного либерализма, безусловным противником которого я являюсь. Если они хотят меня иметь в качестве собственного критика внутри своего канала, я ничего против не имею. Александр Андреевич Проханов ходит на «Эхо Москвы», видимо, с теми же целями. Вот примерно так это обстоит с точки зрения технической. Кроме всего прочего, я думаю, что отчасти успех нашего поколения и в этой стратегии тоже заключен. С глубоко уважаемым мной Сергеем Станиславовичем Куняевым мы спорим по поводу, скажем, некоторых аспектов биографии Есенина. И он, и его отец — очень уважаемые и почитаемые мною люди… Куняев-старший — один из самых главных моих учителей. Тем не менее, имажинистский период Есенина оценивается часто по Ходасевичу: Есенина затащили в имажинизм, как затаскивают в кабак. Я-то как раз считаю наоборот: это был очень важный и совершенно не случайный период в его жизни, который, с точки зрения литературной стратегии в том числе, очень сильно и серьезно и во многом благодатно повлиял на его судьбу. Есенин при этом спокойно преодолел иные свои художественные расхождения с Вадимом Шершеневичем или Анатолием Мариенгофом — ради выхода на более широкие просторы художественных поисков и собственной литературной тактики.
Я сам из Рязани, из рязанской деревни. И я очень часто оглядываюсь на то, как вел себя мой гениальный земляк, и понимаю, что это было правильно и нормально, что такое поведение, которое называют иногда «победительным поведением» (так с раздражением недавно сказала обо мне одна либеральная критикесса), кажется мне залогом правильного существования в литературе. Вот когда ты приходишь в грязной одежде с тоскливым лицом, с печалью во взоре и говоришь: все порушено, все разворовано, и мы, русские писатели, погибли, и места нам уже нет на этой земле, — тогда, собственно, и отношение к тебе соответствующее. Надо приходить браво, с барабаном, красным знаменем, вставать на стул и говорить то, что считаешь нужным сказать. Заставить себя слушать и с собой считаться. Вести себя по-есенински, вести себя по-русски.
Записано Маргаритой Зайцевой.
