В конце сентября меня пригласили съездить в Кенозеро. Ничего неожиданного поездка не предвещала: экскурсия на теплоходе с выходом на острова. В Кенозере я бывала уже не раз, но в летние месяцы. Увидеть озеро в пору золотой осени?.. Огромное озеро, глубиной от 70 до 120 метров… Оно и летом сказочно красиво, не оторвёшь глаз, а сейчас… И я, конечно, согласилась.
Воскресное утро выдалось хмурым, и я с тоской думала, что хорошие снимки, наверное, не получатся, еду я зря, а воскресенье можно было бы провести иначе: дел порядком накопилось. Разве что развеяться — засиделась я дома…
Спустя час с небольшим мы добрались до визит-центра Кенозерского национального парка в Вершинине. Дождавшись экскурсовода, погрузились на теплоход и отправились в путь. Пока стояли на берегу, солнце, скупое, неяркое, осеннее, лишь чуть-чуть проглядывало сквозь тучи. Но как только отошли от берега, оно вылезло из-за облаков, и всё преобразилось.
Мы ахнули. Где она, та скромная северная природа? Ни тени увядания и тлена. Острова, мимо которых мы плывём, — а их на Кенозере около семидесяти — отражаются в воде, и она становится красной, оранжевой, золотой — попеременно. Ни ветерка, ни волн. А теплоход подходит уже к одному из самых больших островов — Медвежьему.
Можжевельниковая аллея — её я запомнила с первой поездки сюда. Можжевельник на севере — обычно небольшой кустик, а здесь — дерево, до 7–8 метров высотой, и не одиночное дерево, а целая аллея. Вместе с вольными туристами из Москвы и девушками, занимающимися скандинавской ходьбой, — они ищут здесь свою группу, на одном из островов у них занятие, — проходим по аллее, спускаемся вниз, к озеру. Там нас ждёт теплоход, обогнувший мыс порожняком.
Плывём в д. Зехново, самую близкую к тем местам, где когда-то жили мои родители. Три моих брата родились здесь, в Кенозерье. Здесь родилась и умерла маленькой сестра Светлана. Таня, моя старшая сестра, тоже по сути кенозёрочка — семья перебралась в Кеноречье за 19 дней до её рождения. Летом я уговаривала братьев и сестру съездить вместе в эти края, но у всех дела, заботы… Что же меня так манит сюда? Может быть, то, что с детства я слышала восторженные рассказы родителей о здешней рыбалке, ветрах, гостеприимных и бесстрашных кенозёрах.
«В моём классе были два парня. Мать их каждый день привозила на лодке в школу за несколько километров. Я ей говорю: “Ветер вон какой, не вози”. А она мне: “Зинаида Александровна, а как же иначе смелость в них вырабатывать?” — вспоминала мама.
И мама, и бабушка сыпали поговорками, распространёнными в Кенозерье. «У Бога дней не с решето», — утешала меня мама, видя, что я не успеваю закончить какую-то работу. И добавляла: «Кенозерские старухи так говаривали».
Бабушка, поссорившаяся с кем-то из соседей, вздыхала: «Правду говорили, не корми кенорецкого мужика, а корми кенозерскую собаку».
Братья в шутку называют до сих пор друг друга «кенозерскими водохлёбами» — любят попить чайку.
Семь лет жизни нашей семьи связано с озером…
Д. Зехново — одна из деревень Ряпусовского погоста. Прежде всего, идём к часовне Иоанна Богослова. Вообще, часовень в здешних деревнях много, до революции, говорят, их было 66. Сейчас, конечно, меньше. Здесь, в Кенозерье, находится и самая маленькая часовня в России, куда можно войти только на коленях. Её мы увидим позже, в д. Тырыщкино.
Слышу слова экскурсовода: «У здешних жителей была принята не общая молитва в храме, а уединённая. Она считалась важнее». Да, и в моём Кеноречье тоже почитают часовни. И мы с бабушкой как-то побывали в одной из них — на Грузилихе.
Вспоминаю, что давно уже не была в храме. Около года. Не могу молиться, мешает что-то, не могу со всеми. А здесь?..
Входим, наконец, в часовню, девушка-экскурсовод знакомит нас с её смотрительницей. Мы поднимаем головы, разглядываем «небеса». Моя соседка просит: «Сфотографируй». Мне отчего-то неудобно снимать здесь, но всё же я делаю несколько фотографий. А смотрительница часовни, Анна Александровна, рассказывает:
— В войну к нам в деревню прибрёл вражеский лазутчик. Германский. Фронт-то здесь близко был (Карельский фронт — О.К.), он, видно, от своих и отбился. Вылазку делали. Отбился и оголодал. Идёт по деревне, хлеба просит Христа ради.
— Он что, на русском языке просил? — перебивает её одна из женщин.
— Ну да, на русском, — как о само собой разумеющемся, говорит Анна Александровна. — И у храма преклонил колени. Долго молился Иоанну Богослову. Мы подумали-подумали, да и накормили его. А в соседней деревне, в Спицыне он был — там его прогнали. «Война, говорят, а ты просишь. У нас и так ничего нет у самих». Вот он ушёл, а на другой день самолёт летит фашистский. Низко, над самым куполом Иоанна Богослова. Пролетел и качнулся, будто поклонился Иоанну. И полетел к Спицыной. И бомбы на неё сбросил, и поле зажёг, и в деревне в нескольких местах горело. Мы тушить бегали. Вот как бывает. Нас за милость, что хлеба ему дали, не бомбил, а их бомбил…
— Вот гад какой! Его накормили, а он ещё бомбы бросил! — негодуют женщины.
Старушка не поддерживает их негодование. Для неё важнее, видимо, мысль, что на милость враг ответил милостью.
— Это ещё что! — встревает экскурсовод Марина Гусева. — Вы спросите о неразорвавшихся бомбах.
— Что, и такие были?
— Были, голубушки, — продолжает Анна Александровна. — Две бомбы не разорвались. Одна упала в залив, а другая — на поле. Вот мы и думали, как её убрать. Пахать надо. Жёнки попробовали вытащить — не могли.
— Вытащить? — ахают все.
— Ну да. Не вышло. Что делать? А через день председатель приехал. «Где, говорит, бомба?» «Тут была». «Где?» «А мы её запахали». Он и рукой махнул.
— А сейчас она где?
— Да так и заросла…
Вот она, война, опять рядом, только руку протяни… Все стихают, поражённые. Я смотрю на иконы, свечи, «небеса» и неожиданно начинаю молиться. Открылось сердце…
Чуть позже, на окраине деревни, прильну и к священной сосне — попрошу здоровья и себе, и близким. И дальше, по всей кенозерской земле, буду беззвучно просить у неё и у Бога прощения за то, что уехали отсюда и не знаем теперь, где могила Светы. И за то, что ни разу не ставила свечу в память сестры. И за то, что живу не так, как надо бы… И за многое другое, за что и каждый из нас, наверное, может прощения попросить…
А на выходе из часовни меня ждала нечаянная радость. Решившись, подхожу к старушке-смотрительнице. Ей восемьдесят пять. А вдруг?
— Вы не помните моих родителей? Они работали здесь, в Ряпусовской школе.
— Как фамилия-то?
— Корзовы…
Её глаза светлеют, она шепчет:
— Зина…Володя…
Это имена моих родителей.
Ласково, с любовью она смотрит на меня:
— Вот кого Бог привёл… Слава тебе Господи, дожила.
Глаза её светятся. Может быть, это только воспоминание о молодости — маме моей сейчас было бы восемьдесят четыре, отцу — девяносто.
Я не расспрашиваю её ни о чём. Мне достаточно и того, что моих родителей помнят там, где они жили и работали в пятидесятых годах прошлого века.
Хотелось бы, чтобы и меня спустя такое время помнил хотя бы один человек на земле…
