Владимир Салимон родился в Москве. Автор нескольких поэтических книг. Стихи публиковались в журналах «Континент», «Грани», «Знамя», «Октябрь», «Новый мир», «Интерпоэзия», «Арион» и др., переведены на английский, венгерский, итальянский, немецкий, украинский, французский и шведский языки. Лауреат Пушкинской премии по поэзии. Основатель и главный редактор легендарного журнала «Золотой век». Живет в Москве.
* * *
Репей запустит корни в снег
и высосет его, как будто
упырь.
Глядятся выше всех –
репей, татарник и цикута.
Пусть их всего-то ничего,
лишь только кучка небольшая,
но в их объятьях так легко
пропасть нам,
по полю шагая.
* * *
Время и место, хотя и не знаю,
кто написал стихотворные строчки,
определю,
без труда угадаю
имя того, кто родился в сорочке.
Так как поэтов не так уж и много,
чтоб нерешенной осталась задачка.
Круто спускается к морю дорога.
камнем груженная, брошена тачка.
Стены вокруг соловьиного сада
больше никто возводить не желает.
Возле воды,
там, где веет прохлада,
дремлют развалины Поэтограда.
* * *
Земля меняет облик свой
календарю согласно.
Покрылась бурою травой –
в разгаре осень, ясно.
Что приближается зима,
понятно нам при виде
замерзших луж.
Сгустилась тьма.
Увы, мы не в Колхиде.
За золотым руном сюда
не приплывут к нам греки.
Лишь забредают иногда
таджики и узбеки.
* * *
Не баре, чтобы с молоком
пить чай
и кушать трюфеля,
и мы сидели за столом,
слегка ушами шевеля.
Как это делают слоны,
к реке на глиняных ногах
спешащие,
как в дни войны
солдаты с фляжками в руках.
* * *
Луна светила с левой стороны,
но было ясно, что жениться нужно,
поскольку человеку без жены
в преклонном возрасте куда как скучно.
Вдоль берега реки дорога шла,
которую снежком припорошило.
Вода в реке теперь уж не текла,
а, будто бы от ужаса, застыла.
Чтоб знать, как стынет в жилах кровь моя,
вообразил себе я для сравненья –
зубную пасту, пену для бритья,
остаток прошлогоднего варенья.
* * *
Как после отступленья армий вражеских,
открылась нам печальная картина –
в морщинах вся
холмистых и овражистых
под небом хмурым голая равнина.
Ее в лицо узнать не представляется
возможным
только лицам без гражданства,
прописка до поры не полагается
тем, кто в любви не знают постоянства.
* * *
Как если бы нас кто-то сглазил.
Густым и липким воздух стал
от запаха машинных масел,
который он в себя впитал.
Под тяжестью его во мраке,
склонивши головы, брели
с унылым видом работяги –
суть всех вещей и соль земли.
Солдат, построив по четыре
в колонну, с песней мимо нас
вели, к ногам подвесив гири,
а к поясу – противогаз.
* * *
Стало все на свои места
на исходе шестого дня.
Где была дыра, пустота,
сердце нежное у меня.
Днем и ночью оно стучит
непрестанно в моей груди.
Не смотри, что по швам трещит,
все еще у нас впереди.
* * *
Единства в государстве здешнем нет –
по сути дела, несмотря на праздник,
который нам назначил госсовет,
где спор ведут плутишка и проказник.
Какая может быть меж нами связь,
когда мы друг на дружку не похожи,
Хотя, по существу, что светлый князь,
что грозный царь – почти одно и то же.
* * *
Во мраке железнодорожники
стучат своими молотками,
Как развеселые сапожники,
латая туфли с сапогами.
Пустынна площадь привокзальная.
Окрестных воробьев и галок
жизнь суетная, ненормальная
меня смешит.
Но вид их жалок.
* * *
Когда все еще спят сладким сном,
для меня лучше времени нет,
чтобы мне убедить себя в том,
что я лучший на свете поэт.
Мысли путаются в голове.
Но другого такого нигде
нет в Париже, в Нью-Йорке, в Москве.
в Минусинске и Караганде.
* * *
Клеенкой был в заброшенной беседке
покрыт старообразный круглый стол.
Снег налипал на сухонькие ветки,
как сладкая пыльца на лапки пчел.
Бывало за веселым разговором,
погожим днем, сидящие в саду,
мы их с тобой ловили жадным взором,
как будто слово Божье – на лету.
* * *
Может, в этом нет необходимости,
чтобы мы с тобою ближе стали,
может, не хватает мне решимости –
крайне важной в сфере чувств детали.
Я переминаюсь с ноги на ногу,
будто бы, блуждая по музею,
подступиться к Дюреру и Кранаху,
к Рембранту и Рубенсу не смею.
Я держусь от них на расстоянии,
так как мне в глаза взглянуть им страшно,
так как не уверен я заранее,
важно это мне или не важно.
* * *
Как будто кто-то пытке нас подверг,
в бараний рог скрутил, бока намял.
Очнувшись после дождичка в четверг,
я времени ход словно потерял.
Едва светало, занимался день,
как снова наступала темнота.
Во мраке белоснежная сирень
казалась мне белей одежд Христа.
* * *
Диагноз нам поставил доктор Чехов,
в ему лишь только свойственной манере
живописавший здешних печенегов.
Наш быт, уклад и отношенье к вере.
Я с мнением его привык считаться
и не оспаривать печального прогноза
течения болезни,
но, признаться,
порой смущает чеховская проза.
Его рассказы, как стихотворенья,
коротенькие пьески – без названья.
Загадочна не столько точка зренья,
сколь данные больному предписанья.
* * *
Когда друг с другом разговаривать наскучит нам,
вдруг мы услышим, как во тьме кромешной
со стуком весла ударяют по уключинам
среди накрывшей реку бури снежной.
У нас к гостям заморским нет предубеждения,
но ночью темной в лагере варяжском
как не заметить нам с тобой передвижения
войск по лесным чащобам и овражкам.
* * *
Осмысленное выраженье
лица
развяжет мне язык.
Легко пойду я на сближенье,
хотя от общества отвык.
Но одиночество не может,
как почва, что истощена,
плодоносить.
И не тревожит,
и не волнует нас сполна.
* * *
В качестве свидетеля, меня
лучше не пытаться допросить,
что да как.
Пустая болтовня
может строгих судей оскорбить.
Ангелам и демонам видней.
Ведь они глядят со стороны.
С высоты взирают – на детей,
а на стариков – из глубины.
* * *
Время с мертвой точки скоро сдвинется.
Старость семимильными шагами
вслед за мной скакать вприпрыжку примется,
топоча во мраке башмаками.
Слыша за спиной ее дыхание,
я скажу ей –
Ты переобуться
разве в тапки белые заранее
не могла, чтоб не звенели блюдца?
* * *
Нам всем давно пора в кровать.
Но малым детушкам на стульях
еще охота поскакать,
как акробатам на ходулях.
В саду сорока затрещит,
затенькает синица тихо.
По существу никто не спит.
Ни яблоня, ни облепиха.
Деревья ходят по ночам,
как будто бы друг к другу в гости.
А поутру приходят к нам,
чтобы погреть у печки кости.
* * *
Притолока чуточку низка.
Ты невольно голову склоняешь,
чтобы шишки не набить, пока
двери за собою запираешь.
В спальню, как Юдифь, которой нет
обольстительней для Олоферна,
входишь тихо, молча гасишь свет.
Страшной смертью я умру, наверно.
