Михаэль Шерб родился в Одессе, окончил физфак ОГУ. С 1994 года в Германии, окончил Дортмундский технический университет. Публикации в журналах «Крещатик», «Интерпоэзия», альманахе «Побережье» и др.
Наталья Резник не принадлежит к «непризнанным гениям». В ее «послужном списке» – публикации практически во всех современных «культовых» поэтических журналах («Арион», «Дружба народов», «Интерпоэзия», «Нева», «Новая Юность» и пр.), она лауреат нескольких престижных международных конкурсов. Первая книга автора «Я останусь» вышла совсем недавно, в 2011-м, и вот теперь, всего два года спустя, появился сборник «…И на лезвии живут», в котором наряду с новыми стихотворениями широко представлены переводы текстов ирландского поэта У. Аллингхэма (1824–1889) и английского писателя Р. Киплинга (1865–1936). Обе книжки выпущены московским Центром книги Рудомино.
Оценивать произведения современников по пресловутому «гамбургскому счету» дело не только неблагодарное, но и чрезвычайно трудное, даже невозможное. Во-первых, потому, что пишут и публикуют очень много – всего не прочтешь. Во-вторых, общий уровень публикуемого чрезвычайно высок (даже «маловысокохудожественной» графомании). И в третьих, стихи – дело вкуса. Нет, есть, конечно, критерии, вроде «метафорической насыщенности текста» или «естественности интонационной пластики» (кстати, надо бы погуглить, что это такое). Богатство ассоциаций, оригинальность образов и архетипов, неповторимая авторская стилистика – да, эти и другие объективные критерии существуют, но по-настоящему (это в-четвертых!) оценить творчество поэта можно только через линзу времени.
Однако любое неподдельное произведение искусства имеет еще одну, дополнительную, подчас неочевидную, но очень важную миссию. Оно свидетельствует об историческом моменте его написания, является голографическим снимком эпохи, той каплей, по которой потомок сможет восстановить океан современности.
Наверное, не случайно из большого массива англоязычных стихов Бродского Наталья Резник когда-то выбрала для перевода именно «Письмо археологу».
Да, мы здесь жили: в бетоне, пыли, граните
Где ты начал рыться в поисках наших костей,
В спутанных проводах, узлах и обрывках нитей.
Мы жен своих не любили, но имели от них детей.
Наши слова ранить могли больнее,
Чем кайло, которым ты землю будешь колоть.
Видишь гниль под ногами? Осторожнее с нею.
То, что кажется гнилью,– наша освобожденная плоть.
Мы говорим об эмигрантской поэзии и поэзии метрополии, но столь ли уж большая между ними разница? Наше поколение, пережившее развал Советской империи в «сознательном» возрасте, – поколение эмигрантов. Уехал ты «на Запад» или остался жить в родной Москве, Ленинграде, Владивостоке, Одессе – тебе, мой современник, в начале 90-х пришлось заново начать практически с нуля профессиональный и карьерный рост, пришлось по новому выстраивать отношения с окружающими людьми, принять новые правила поведения, во многом переоценить те «аксиомы», которые были «впитаны с молоком матери» или «привиты» воспитанием в средней общеобразовательной школе. Мы, и «уехавшие» и «оставшиеся», стали другими людьми. Невидимый барьер, полупрозрачная оболочка воздвигнута сознанием между нами сегодняшними и нами тогдашними. У одних она пропускает исключительно хорошее – и проклинаемый еще вчера «Совок» рисуется воображению потерянным раем. Другие озлобились, сквозь ту же оболочку проступает исключительно негатив – тогда СССР 70–80-х представляется огромным безрадостным серым концлагерем.
Когда читаешь книгу Натальи Резник, кажется, что этот барьер, эта преграда отсутствует у нее вовсе. Старшеклассница Наташа живет в коммуналке в Ленинграде, учится в средней школе, и это она же одномоментно тридцать лет спустя живет в Соединенных Штатах Америки, штат Колорадо, работает программистом, у нее двое детей и т.д. и т.п.
Я все равно упорно приезжаю
С той родины, которой не нужна.
Меня встречает странная, чужая,
Понятная, привычная страна.
И я, с какой-то неуместной дрожью
Ступая в неосвоенный простор,
Иду домой – к надежному подножью
Любимых кем-то колорадских гор.
(из сборника «Я останусь»)
…
Лечу самолетом из Денвера до Нью-Йорка,
Кучевых облаков пронзая торосы,
Думаю: я когда-то была комсоргом,
Собирала комсомольские взносы.
……………….
Где это было, в какой идиотской пьесе,
В театре какого провинциального пошиба?
«Спасибо», – на выходе говорю стюардессе.
И она, улыбаясь, по-английски отвечает спасибо.
(из сборника «…И на лезвии живут»)
Существуют две параллельные реальности, которые, как завещал великий Лобачевский, пересекаются; эта линия пересечения и есть то «лезвие», на котором «живут» – автор и ее читатель. Но и глубже, метафизически: на этом острие поэзия совмещает, казалось бы, несовместимое: боль бытия и жизнелюбие: автор, по ее же словам, «счастлива несчастьем», ей не только «тепло на земле», но и «тепло в земле»:
«…Очень даже можно жить в темноте,
Если глаза закрыть».
И я теперь не прячу лицо,
И не схожу с ума.
Да и кто знает, в конце концов,
Где свет, где тьма…
…
Не жалей ты ноги резвые,
Их с корнями оторвут.
Залезай ко мне на лезвие.
И на лезвии живут.
Прошлое здесь иногда является предметом рефлексии, а иногда «существует и ни в зуб ногой», как данность. Мы погружаемся в мир нашего детства, нашей юности – вплоть до запахов, до тактильных ощущений.
Там не будет нас беззаботней.
Там заживем с огоньком и песней.
По субботам – всегда субботник,
По воскресеньям всегда – воскресник.
Ровно в девять – программа «Время»,
Через дорогу – мой садик детский…
Сегодня, когда солнце Бродского больше не слепит нас, когда, отдаляясь, оно превратилось в звезду (пусть и первой величины), количество эпигонов последнего классика значительно поубавилось. У поэтов, входящих в русскую литературу в начале нового века, появилась тенденция к выработке собственного узнаваемого стиля (что прекрасно), но также и к постоянному воспроизводству, копированию найденного, подражанию самому себе. Прочитав десяток стихов такого автора, остальные можно и пропустить. Сознательно или бессознательно, Резник не стремится создать свой собственный стиль, но и не пытается повторить, слепо скопировать собственные «бестселлеры». Также нет в ее стихах другой крайности: безудержного стремления к «последней простоте», афористичности или аскетической скупости письма. Наталья каждый раз абсолютно точно подбирает поэтический инструментарий – для реализации одной-единственной (каждый раз новой!) актуальной творческой задачи. Поэтому художественный прием в ее стихах «замазан», замаскирован до последней степени:
В косметическом кабинете она мне говорит:
«В Колорадо женщины старятся очень быстро.
Интенсивное солнечное излучение
и сухой климат убивают нежные клетки женской кожи.
Женщинам в нашем возрасте следует жить во влажном климате
или пользоваться увлажнителем не реже двух-трех раз в неделю».
Я думаю: «Женщины вообще старятся быстро.
Сначала у тебя в метро спрашивают номер телефона,
потом спрашивают, сколько лет твоим детям,
потом вообще ничего не спрашивают,
кроме «на следующей выходите?»
А ты все еще чего-то ждешь, как будто впереди сто лет
и косметические процедуры могут вернуть прожитое в Колорадо время.
Она мне говорит: «Вы регулярно увлажняете кожу?»
«Конечно, – говорю, – регулярно: два-три раза в неделю увлажняю слезами
по своей уходящей молодости.
В нашем сухом колорадском климате иначе нельзя,
иначе начинаешь мечтать о влажном морском климате.
А во влажном морском климате – поверьте на слово – меня давно никто
не ждет».
«Лирический поэт, косящий под иронического, похож на человека, который раздевается на улице. Раздевается, раздевается, потом спохватывается, что на него смотрят, и начинает судорожно напяливать на себя все то, что только что снял», – так съязвила однажды в приступе самоиронии поэтесса Маша Рубина. Это жесткое замечание ни в коей мере не относится к Резник. Смущение, страх перед собственной «наготой» ей, как поэту, никак не свойственны (о, сколько их, «загадочных», рисующих туманными мазками Ренуара собственное «поэтическое тело»!). Напротив, автор обнажается запросто, как обнажается человек для того, чтобы принять ванну. Поэзия – не бальный зал, поэзия – последняя исповедальня. Ирония и самоирония («редко, но метко» свойственная питерцам) здесь не стыдливый фиговый листок, но естественная реакция на собственное, во весь рост, отражение в зеркале.
Забирай меня как есть,
С тем, что раньше оборвалось,
Без того, что называлось
У других – девичья честь.
Мы поселимся в краю,
Где одни поэты бродят,
Где они себя находят,
Там и я себя пропью,
Где бежит моя Нева
От обид и сожаленья
И по щучьему веленью
Рифмой крепятся слова.
(из сборника «Я останусь»)
…
Заливали реальность винами,
Водками, коньяками.
Лежали, касаясь спинами,
Рты зажав кулаками.
Заливали слезами горькими
Выцветшую округу,
Вырывали словами горькими
Внутренности друг другу.
(из сборника «…И на лезвии живут»)
Может быть, поэтому так «непоэтически», ровным голосом, как бы смущаясь и пытаясь отстраниться от текста, от своей лирической героини, читает свои стихи Наталья Резник? То, что так естественно и непринужденно написано наедине с бумагой или монитором, невероятно сложно и «неудобно» читать вслух незнакомым или малознакомым людям со сцены, с подиума, проговаривать из освещенного круга в полумрак зрительного зала.
В деревне у нас говорили, что я горда,
Независима, свободна и весела,
Пока не пришел Синяя Борода,
Сказал: «Пошли со мною». И я пошла.
Он запер меня в своем огромном дому,
Приходил иногда ночами как муж к жене.
Он делал со мной такое, что никому
Я б не позволила в самом кошмарном сне.
А потом он себе другую найти решил,
Потому что был молод еще и вполне здоров,
И однажды ночью он меня задушил
И сбросил около дома в глубокий ров.
Нас тут много таких, мы частенько его честим:
Мол, маньяк и убийца без совести и стыда.
И сумел же вкруг пальца дурочек обвести,
Вот если б опять, так мы бы с ним никогда!
Я тоже в этом клянусь на чужой крови,
Которая с грязью смешалась в проклятом рву,
Но если придет и скажет он: «Оживи», —
Клянусь, что в ту же минуту я оживу.
