Вышел Розанов из дома. Идет куда-то.
Улица вся тихая, большая, сопит.
Розанов в пальто с каракулевым воротом и в войлочной шляпе. На шляпе пыль, а под ногами снег. Скрипит медленно и аккуратно, остаются ровные хорошие следы.
У Розанова осенняя ладонь с крошками табака, сейчас набьет трубку. И присохшие рыбные чешуйки на рукаве пальто. А в кармане – так и есть – твердое уже совсем тесто. Значит, и коробочка с крючками может оказаться, и листочек березовый, от гриба остался, к шляпке прилип. Гриб пошел в дело, а листочек – к подкладке пристал.
Вот, думает Розанов, - Кант. А ведь внутренний закон и звездное небо вовсе и не коррелируют. И никакой ученый не докажет, что коррелировать обязаны. А зато есть домик на не самой людной улице, с прихожей и погребом, в погребе полки, на полках варенье. Можно намазывать на хлеб и так есть. Вкусно.
На домах написаны слова-дегенераты. Промвещбед, главвторсыр, комбытснаб – будто заводится мотор, да никак не заведется, а колеса украли. И руль прикрутили неправильно, сойдет, куда ни поедешь – везде одно. Как в глупом сне, где шишки на елках растут задом наперед, и так же ходят часы и часовые с чересчур заряженными винтовками, с как-то слишком боевой готовностью.
Вышел сеятель, но не тот, другой, который сказал в сердце своем «несть Бога», и все ему показалось мало – что в сердце говорить, буду орать на всех углах. И стал орать. И сеять драконовы зубы, хотя речь шла о разумном, добром и вечном, и взошло то, что взошло. И еще не один год всходить будет. Как в промасленную бумагу вечного вечера завернули всю страну, перевели стрелки злые дети в сказке со смыслом, но страна все равно портится, портится с того момента, как октябрь вместе с палыми листьями швырнул всем в лицо свои крикливые, пучеглазые декреты.
Сплошное кощунство, причем уже и самое прямое. Хотя почему уже, все с этого и начиналось. Бессильная ненависть Белинского, все эти препараторы-естественники со своим наивульгарнейшим материализмом всегдашних гимназистов-второгодников, да еще стишки – какое мучение для слуха. Как будто по железной бочке колотит лопатой глухой дурачок, пока его не уведет за руку нервная дама с быстрым носом.
Этих не уведет никто. Пока сами себя не уведут, завалив все ложью так, что уже не останется и самим чем дышать. Господи, только бы выбрались мы из этих хлябей вранья. Вот и идет злой и самозваный, наглый сеятель с папироской в ухмыляющихся вечно тонких губах, и от Москвы до Южных морей одни терния и волчцы.
Розанов подходит к забору. Возле забора вросла в землю большая цистерна. Проржавела снаружи, но внутри тепло и даже не без уюта. Напрашивается, конечно, он самый, с фонарем своим, но нет. Другие люди там живут, и другие фрагменты бытия исследуют, хотя тоже ищут и ищут. Видно, недавно жгли костер, пахнет горелыми газетами. Вот бы узнать, какими газетами чаще всего греются нищие в Сергиевом Посаде. Который непременно завтра переименуют. Но запылится и их новое имя, как уже запылилось и рассохлось все, что они только что возвели и зовут новейшим, юным и истинным. Колеблется, шатается и внутренне соглашается, что не обязательно, что уж потерпите, это все – так.
Останутся – коньки на крышах. Но вряд ли. Скорее, останется этот сухопарый снег и невзрачный воробьиный домишко, который весь год ждет осени, чтобы выглядеть какое-то время даже и живописно. Останется сомнение в Канте, но уверенность в хлебе с вареньем. И дело тут не в мещанстве, но не всякий поймет.
А статистики по сжигаемым для отопления цистерн газетам никто, конечно, не даст. Так что будь там хоть поддельный «Голос трудового крестьянства», хоть кашляющий «Гудок», хоть мыслительная «Беднота». Все это канет не в Лету, нет, - в обидный древесно-стружечный нужный чулан. Или вот на растопку кирпичной печки в цистерне возле забора неработающей фабрики.
- Шли бы вы отсюда, расквохтались, - прогоняет дворник каких-то подгулявших разночинцев. Хотя какие сейчас разночинцы? Разве что амнистированные. Похожи на старьевщиков, впрочем. За что их гнать, если разобраться?
Ну, да и мне пора. Надо еще купить полфунта овсяной крупы для супа.
И Розанов идет обратно, и пыль у него на шляпе, а под ногами – снег. И почему-то тепло на душе, хотя и знаешь, что впереди долгие советские проводы плюс электрификация всего, что не нужно. А потом усталые годы выкапывания проводов и продажи цветных металлов, и запах жженных газет, надо ведь греться.
Ты смотри, опять Василий Васильевич, и что ему дома не сидится?
Что тебе до него, ты за собой смотри. Небось, дома варенья на хлеб не намажешь – все по митингам профукал. Нет, ты что угодно мне доказывай, а лучше хлеб, и варенье, и калоши в прихожей, и политика тут не при чем. Тут другое, хотя кто поймет, да и кто объяснит.
