– Послушайте, я совершенно не понимаю, в чём дело. Две недели тому назад у меня проверяли счётчик. Не знаю, кому это пришло в голову. Со счётчиком было всё в порядке, я не жаловался. Для чего понадобилось его опять проверять? Что могло за эти две недели случиться? И почему в этот раз приходит другой техник?
…Да, да, вижу, что у вас наряд. Вижу. Но…
…Хорошо, можете осмотреть счётчик, мне скрывать нечего. Но учтите и передайте Вашей компании, что я буду жаловаться. В любом случае оплачивать Вашу работу я не намерен. Счёт пусть компания предъявляет сама себе.
…Ясно, что не Вы это решаете. …А… почему Вы так поздно? Сейчас уже почти восемнадцать тридцать. …Ах, вот что. Я почему-то должен быть в Вашем списке последним. ...Нет? Ладно, проходите. …Нет, подождите. Я закрою входную дверь. Теперь за мной, пожалуйста. Счётчик…
…Послушайте, куда Вы идёте? Счётчик совсем не здесь! Что Вы там думаете проверять?
…Что-о? Да Вы… Вы с ума сошли! Учтите, у меня дом поставлен на сигнализацию. Полиция может быть здесь в считанные минуты, стоит мне только кнопку нажать. И если Вы сейчас же не уберётесь, я…
– Руки за голову!
– …Послушайте, Вы…
– Руки за голову! Повторить? …Так. Теперь иди в гостиную. Неясно? Сейчас ты пройдёшь в гостиную и сядешь там, где я скажу. Попытаешься сделать не то, что я тебе говорю – я…
…Хорошо, что ты это понял.
...Да, да, конечно. Придёт полиция, я буду отвечать по закону, и так далее. Иди!
Теперь садись. Нет, не сюда. В то кресло. Сел? Садись глубже. Ещё глубже. Руки на подлокотники. Я сказал: руки на подлокотники!
А теперь посмотри на меня внимательно. Что же ты? Или ты с возрастом разучился понимать слова команды?
Ну, Франсуа Делорж, узнал ты меня?
…Да, конечно. Ваша ария номер один: Вы обознались, Вы приняли меня не за того, я не знаю, о ком Вы говорите. Я не тот, за кого Вы меня принимаете… Вы все её поёте, когда вам приставят пистолет ко лбу. Все. И хоть бы один из вас спел что-то другое! Vous devez me confondre avec quelqu’un d’autre – не так? Или ты уже перестал понимать родной язык?
…Да, да: ты не Франсуа Делорж, бывший штурмшарфюрер дивизии "Шарлемань"[1], а до этого – командир отделения milice françaisе, до этого – сотрудник парижской полиции, прикомандированный к Комиссариату по еврейским вопросам, до этого – сотрудник еврейской полиции[2].
…Ну разумеется, всё это не имеет к тебе никакого отношения. Ты – добропорядочный гражданин Германии Франц Рихтер. Бывший страховой агент, ныне пенсионер. И имена Буске, Валла, Даркье, Дарнан[3] тебе ничего не говорят. И слова "Броды", "Крушына"[4] ты впервые в твоей жизни слышишь.
Ну, узнал ты меня, Франсуа Делорж? Нет?
…Что ж, ты прав.
Трудно узнать во взрослом мужчине, прошедшем войну, пятнадцатилетнего юношу, которого ты, поймав его ненавидящий взгляд, свалил на землю и, наслаждаясь своей властью, не давал ему подняться. Ты уже вошёл в азарт – и потом это ведь было так забавно: видеть лежащего перед тобой на земле еврея.
Единственное, что бесило тебя…
…Не перебивай меня, Делорж. Своё ты скажешь потом. …И хватит повторять, что ты не Делорж, а Франц Рихтер, и что ты никогда не слышал про Броды, Крушыну и другое. Хватит.
…Да, единственное, что тебя тогда бесило – это то, что этот еврей не кричит, не просит у тебя пощады и не отдаётся безучастно твоей воле – как это сделали те, которые уже попрощались с жизнью и теперь, сидя в круге, который очертил для них ты, смотрели уже мёртвыми глазами на всё, что было вокруг. И может быть, ты даже удивился, откуда у такого щенка, которого ты мог раздавить, наступив ему на горло – откуда у него столько ненависти к тебе. А ей было откуда взяться.
Тогда я встретился с тобой не в первый раз. Нет, не в первый. Первую встречу с тобой… Сядь, Делорж! Сядь! Ты слышал? Сядь!
Первую встречу с тобой я запомнил на всю жизнь. Я даже запомнил день, когда это случилось. Пятнадцатого октября сорокового года, спустя несколько дней после того, как твоё подлое правительство разрешило интернировать евреев-иностранцев…
В этот день мы с матерью вышли из дома купить продуктов. Отец боялся выйти на улицу, чтобы не быть немедленно задержанным. К мужчинам было особенно жестокое отношение – ты это хорошо знаешь, Делорж. …Ну да, откуда тебе знать, ты же ведь... Хватит, Делорж, я уже один раз сказал тебе: хватит!
В тот момент, когда мы выходили, из соседнего дома вышла женщина с двумя детьми – девочкой – ей было, наверное, лет пять – и совсем маленьким мальчиком, которого она держала на руках. Они шли нам навстречу. Достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть, с каким обожанием женщина относилась к своим детям. Мы с матерью залюбовались ею, она, поравнявшись с нами, поздоровалась и прошла с детьми дальше. И в этот момент я услышал, как кто-то сзади громко, явно желая быть услышанным, произнёс: Regarde cette salope juive comme elle s’accroche à ses mioches.
Я обернулся. Сзади стояли двое. Один ещё показывал рукой на женщину, и я понял, что слова, которые я услышал, произнёс он. Это был ты, Делорж. Ты. Я навсегда запомнил твою улыбку. Улыбку победителя. Хозяина. Указывающего рукой на жертву. Ты уже тогда видел себя таким.
...Сидеть, Делорж! Сидеть! И не подтягивайся к столу. Пистолет в ящике – он ведь у тебя там есть, правда? – тебе не поможет. Ты даже не успеешь его достaть.
...Ну, вспомнил ты твои тогдашние слова?
Такой была наша первая встреча. Вскоре мы встретились – на этот раз не видя друг друга – снова, когда я, вернувшись домой, застал мать в слезах и узнал, что днём арестовали отца. Мать описала того, кто его арестовывал, описала в деталях, описала его улыбку, с какой он разговаривал, объясняя, что это не арест, а задержание, что отец скоро вернётся. Это был ты, Делорж. Отца мы больше не видели.
Потом мы встретились с тобой на улице, когда ты с улыбкой отрывал молодую женщину от её двоих детей – им было, наверное, лет по десять, не больше – отрывал, указывая ей на другой автобус, в котором должны ехать дети. И сегодня эта картина стоит перед моими глазами – во всех деталях, как будто это было вчера. Дети смотрели на тебя со страхом, девочка плакала, а ты спокойно делал твою „работу“.
…Впрочем, нет. Тебя это, судя по улыбке, забавляло. Женщина что-то говорила тебе, потом она закричала. Ты погрозил ей пальцем, оторвал плачущих детей от матери и передал их стоящему рядом, такому же, как и ты, и тот повёл их к автобусу, уже полному другими детьми. А ты взял мать за руку и повёл её к другому автобусу, что-то говоря ей по дороге, не переставая улыбаться, а она, идя как манекен, вдруг вырвалась, закричала и ударила тебя по лицу. Ты снова поймал её за руку, подвёл к автобусу, втолкнул, дал знак водителю закрывать двери. Двери закрылись, автобус отъехал, ты отошёл к твоему напарнику и я услышал твои слова: L’éternelle comédie juive! – и я вспомнил нашу первую встречу. Это был тот же голос. И я увидел твою улыбку – её нельзя было забыть.
А потом ты поймал мой взгляд, подошёл ко мне и, не срывая с лица улыбки, сказал: Bientôt, petit Juif, tu nous regarderas de haut – а твой напарник засмеялся твоей удачной шутке.
Помнишь ты это, Франсуа Делорж? Помнишь! – я вижу это по твоему лицу, по твоим бегающим глазам попавшей в западню кры… Сядь немедленно! И руки на подлокотники! Учти – я с тобой не шучу!
…Потом, Делорж, мы встретились снова. Я возвращался домой. Уже издали, идя по другой стороне улицы, я увидел стоящую у нашего дома полицейскую машину. Рядом с ней стояли моя мать и ты. Я уже понял, что случилось, перебежал дорогу и подбежал к матери. Мать, увидев меня, рванулась ко мне, но ты, взяв её за руку, спокойно, с обычной твоей улыбкой произнёс: Madame, pourquoi vous énervez-vous? Après une heure vous serez retournée à la maison. Потом, не дав нам попрощаться, усадил мать в машину, захлопнул дверцу, сел на переднее сиденье – и машина тронулась.
И в тот момент, когда машина тронулась, я понял, что никогда больше не увижу мать, как не увижу и моего отца. И ещё я понял, что всё, что я уже пережил – арест отца и матери, страх, витавший над нами всеми – это только начало. Мне не было тогда и полных четырнадцати, но я знал, что рано или поздно и я попаду в вашу облаву. И я сделал всё, чтобы уйти из твоих, из ваших сетей. И я ушёл.
Но хватит об этом.
Так ты меня не узнал? А вот я тебя узнал сразу. Именно таким я представлял тебя все эти годы, когда я тебя искал. Именно таким – я знал это точно – я тебя встречу.
Ты не очень изменился с тех пор. Немного располнел – возраст. Чуть обрюзг, кожа на лице несколько обвисла. Под глазами тени – пьёшь, наверное. Изменились, может быть, только глаза. Впрочем, что в них, в твоих глазах, сейчас может быть, кроме страха попавшей в капкан крысы, понимающей, что ей не спастись, и…
…А-а, вот так! Ну да, я ведь пришёл к тебе за твоим богатством!
…Да, да! Ты, разумеется, небогат, но кое-что у тебя есть, немного, но есть – то, что ты скопил своим трудом честного служащего страховой компании. Конечно, конечно. И как только мы договоримся о цене... Евреи ведь так любят деньги!
…Или может быть, ты расплатишься драгоценностями, которые…
…Сядь как сидел! Ты слышал: сядь как сидел!
Так может быть, ты оплатишь твою жизнь драгоценностями, которые тогда лежали на платке, вытащенном из-под головы старой еврейки? Старой еврейки, которую ударил прикладом по голове солдат, когда она, не поняв, что он ей говорил, пошла в другую сторону. Она упала и, наверное, сразу умерла, потому что лежала, не двигаясь. А солдат вытащил у неё из-под головы платок – большой платок, он был ещё почти чистым, только в одном углу пропитался кровью. И солдат вытащил платок, отпихнув тело в сторону, и седые волосы женщины раскинулись по земле.
…Не помнишь? Забыл? Забыл, как перед тобой лежало всё, что составляло когда-то маленькие радости людей, ожидающих сейчас только одного: когда их наконец убьют. Как убили других вчера. И как убьют следующих завтра…
Забыл, как ты с придуманной тобой для себя улыбкой победителя прохаживался между ними, время от времени заглядывая тому или другому из сидящих в глаза и наслаждаясь тем, как человек, в которого впился твой улыбчивый взгляд, застывает от страха.
…Сидеть! Я сказал: сидеть! …Ну вот видишь, я же сказал тебе, чтобы ты сидел, не двигаясь, а ты попытался напасть на меня. И сейчас лежишь на полу и корчишься и шипишь от ненависти – как полураздавленная ядовитая змея, которая понимает, что не может дотянуться и укусить.
Встань! И сядь в кресло – там где сидел. Не притворяйся, что тебе больно. Тебе не больно. ...Нет, Делорж, нет. У тебя ничего не сломано. Ты уйдешь в ад не калекой, Франсуа Делорж. Ты уйдёшь туда здоровым. Полным сил. В полном сознании. Зная, за что ты туда уходишь.
Ну, вспомнил? Или ещё нет? Напомнить тебе о том, чем ты был и что ты делал тогда?
Помнишь ты маленькую девочку? – ей было, наверно, не больше трёх лет.
Она, ещё не понимающая, что ей предстоит, выбежала за черту круга, который ты очертил на земле, и побежала дальше. Её мать, утомлённая страхом, отчаянием, на какое-то мгновение провалилась в сон, потом, как будто что-то почувствовав, проснулась и бросилась за дочерью, понимая, что сейчас будет. Ты схватил мать за руку, отбросил в сторону и что-то заорал вслед бегущей девочке, а она, опьяненная счастьем полёта, не остановилась. И тогда ты достал из кобуры пистолет и продолжая орать, поднял руку – и тут один из солдат выстрелил девочке в голову.
…Вот как! Ты не приказывал стрелять, солдат сделал это самовольно. Почему же ты не дал матери побежать за дочерью? …А-a, у тебя был приказ, и ты…
…Не перебивай меня, Делорж! Солдат выстрелил девочке в голову, и она упала и сразу умерла, не успев сообразить, что произошло. И когда её мать с криком бросилась на тебя, ты швырнул её на землю, подозвал одного из солдат и что-то ему коротко сказал. И тот вывел женщину, поддерживая её под мышки, из круга – сама она идти уже не могла, и её ноги волочились по земле – и отвёл за угол дома. Потом раздался выстрел, и солдат вернулся.
Ты продолжал прохаживаться в очерченном тобой круге. А мёртвая девочка лежала на земле вне твоего круга, и в глазах её было, наверное, удивление от непонятности мира, в который она была рождена, и которому она радовалась до последней секунды своей жизни.
И тогда я, видя её и видя тебя, торжествующего в своей власти над людьми, которые не сделали ни тебе, ни другим ничего плохого, а только жили, растили детей, в своих мечтах видя их устроенными – когда я видел эту твою улыбку, я сказал себе: “Я буду жить!“ Я сказал себе…
...Сидеть, тебе говорят! Один раз ты уже лежал перед мной на полу. Следующий раз будет больнее! Учти: я не мальчик, которого ты тогда недострелил во рву. Я солдат – точнее, был солдатом. И я прошёл такую войну, которая тебе и не снилась! И…
…Ах, вот как! Ты не виноват! Ты только поднял пистолет, а выстрелил твой солдат. Нет, Делорж, нет. Про солдата ты рассказывай не мне. Про то, как ты не виноват, будешь рассказывать другим. В аду. Как и про то, что ты и твоя команда делали в Крушыне.
...Да, разумеется, ты никогда там не был! Вы не убивали безоружных людей, не добивали раненых.
...Я знал, что с нами сейчас будет. Мы были не первыми. До нас такая же грязная тварь, как ты, но из народа твоих хозяев, в хорошо отутюженной чёрной форме, в отполированных до блеска сапогах, так же прохаживалась между уже почти мёртвыми людьми – мы видели это. Потом команда убийц под его началом уводила людей ко рву. А потом мы, замирая, слышали стрельбу – вначале частую, из автоматов, потом одиночную, когда добивали ещё живых. К вечеру всё стихало.
А потом в лагере появился ты… Я не знаю, за какие заслуги тебе позволили поучаствовать в "акции" – твои хозяева ведь так это называли, не правда? ...Впрочем, длилось твоё торжество недолго. Перед вечером в лагере появился немец повыше тебя званием – и весь твой вид Хозяина, всё твоё торжество сразу померкли. Я видел, как у тебя перекосилось лицо.
...Помолчи, я ещё не всё сказал.
Каждый из нас, сидя в твоём круге, знал, что сейчас будет. Но я повторял себе: “Ты будешь жить!”
Так и случилось. Может быть, Высшая рука выбрала меня тогда и сказала мне: “Ты!”
Я был ранен в плечо и в ногу. Убийцы в тот день хуже стреляли. Они устали за день и уже по дороге жаловались друг другу, что у них сейчас уж слишком много работы. И они подгоняли нас: „Быстрее, евреи, быстрее! Нам ведь тоже надо отдохнуть!“
А потом в яму сошёл ты. Чтобы добить полумёртвых.
…Вот как! Ты не хотел это делать. Совсем не хотел. Но ты не мог не подчиниться, и... Почему же ты это делал так "добросовестно", Делорж? Почему? Что же ты молчишь?
Я лежал, придавленный мёртвыми телами, я слышал выстрелы, слышал твой голос – ты жаловался, что солдаты плохо стреляли, и теперь тебе приходится исправлять их ошибки. Я ощущал всем телом конвульсии ещё не умерших людей. Потом раздавался выстрел, и всё стихало. Я лежал и боялся дышать. И ты просмотрел меня. Ты убил всех, а вот меня просмотрел.
И когда я лежал во рву с убитыми, кое-как присыпанными землёй, и когда я вылез из ямы и пополз подальше в лес, и потом полз и полз, уже не чувствуя ни раненой ноги, ни боли в руке, и когда я попал к людям, которые выходили меня, я думал только об одном: о том, что Высшая сила выбрала меня, чтобы отомстить вам. Чтобы отомстить тебе.
Потом, когда я окреп, эти люди помогли мне связаться с партизанским отрядом, он был почти целиком еврейский, из людей, избежавших твоих лап и лап таких же тварей, как ты. И меня приняли в отряд, и обо мне заботились, как могли, но я с самого же начала сказал: "Я хочу быть как все" – и я стал как все.
…А потом мы воевали с вами. И всё это время я знал, что если только ты выживешь, я найду тебя.
А потом та же Высшая сила, которая выбрала меня тогда у рва, помогла мне уехать в Израиль. Там я стал тем, кого ты видишь перед собой сейчас.
Но мужчиной я стал уже тогда, когда ты лишил меня матери.
А вот ты – ты не стал им никогда. Ты остался такой же мразью, какой был – куском гнилой материи. Вот и сейчас ты сидишь передо мной, и в тебе нет ничего мужского. В твоих глазах застыл страх, и может быть, ты уже делаешь под себя.
Но мне это всё равно. Я пришёл расчесться с тобой за мою мать. За моего отца. За убитую маленькую девочку. За её мать. За беременную молодую женщину, которой, может быть, не хватило нескольких дней, чтобы подарить миру ребёнка. Её звали Циля, есть такое еврейское имя, Делорж – впрочем, что тебе до имени? А вот женщину ты не помнить не можешь.
Помнишь, как она, уже раздевшись, прикрывала рукой живот в наивном инстинкте защитить своего нерождённого сына – она говорила всем, что это непременно будет мальчик. Помнишь, как ты обратил внимание твоего начальника, руководившего "акцией", на красоту Цили? "Une Madonne Juive", – сказал ты ему, и показал на неё рукой. Ты ведь ожидал похвалы, поощрительного жеста твоего хозяина за твой bonmot – не так, Делорж? Но для него всё происходящее была уже привычная, рутинная "работа", и он, даже не взглянув в сторону Цили, полуобернулся к солдатам и отдал приказ стрелять.
А мы – следующая группа – стояли невдалеке, и я слышал твоё "Une Madonne Juive!" и видел твой жест, и видел Цилю, а она не смотрела ни на тебя, ни на солдат, ни на нас, а опустив глаза, гладила одной рукой живот и губы её двигались – может быть, в этот момент она успокаивала своего ребёнка.
Что же ты сейчас смотришь на меня так? Не ожидал ты, что это когда-нибудь придёт, когда-нибудь настигнет тебя вновь? Не ожидал! А оно пришло. Пришло, чтобы расчесться с тобой за всех, которые сидели тогда в твоём круге, и за тех, которые не были там и были убиты такими же как ты.
...Ах, вот оно что! Ну да, что же ещё я ждал от тебя услышать? Ты "выполнял приказ". Нет, тебе не нравился этот приказ. Но ты его выполнял. Это был – как вы все говорите? – тяжёлый долг. Не так? Нет? ...Да, конечно, тебе было даже жаль этих людей. Но ты был солдат и, это был приказ, и ты...
…А-а, суд! Ты готов предстать перед судом, и суд… О да, суд разберётся! Так перед каким же судом ты хочешь предстать, Делорж? Может быть, перед французским? Который, в спешке замазывания грехов оккупационного времени, приговорил тебя тогда заочно к смертной казни, а потом забыл о тебе? Как он забыл о других таких же. Или перед судом в Германии – где тебе удалось доказать, что ты вовсе не тот, за кого тебя приняли?
Нет, Франсуа Делорж! Ты ловко вывернулся тогда, когда тебе хотели устроить процесс! Ты ловко вывернулся, думая, что никого из свидетелей уже не осталось, что все документы на тебя сгорели – и суд поверил тебе. Или сделал вид, что поверил. Как он до того "верил" таким же, как ты. Ты вывернулся тогда. А вот сейчас ты не вывернешься.
…Ну вот! Это что-то новое. Сейчас придёт с работы твоя жена, и... Конечно. Твоя жена. Которая оставила тебя три года тому назад и переехала в другой город, оборвав все контакты с тобой. Или, может быть, придёт твоя дочь, которая, узнав, что ты такое, навсегда от тебя отвернулась и живёт сейчас в другой стране? Или соседи, которые давно не общаются с тобой – кто из страха, что вылезет наружу его собственное прошлое, кто, подозревая, что ты не тот, за кого себя выдаёшь. Так кто же придёт сейчас, чтобы тебя защитить, Делорж?
Что же ты молчишь? Ведь идут последние секунды твоей жизни. Ну?
…И это всё? Всё, что ты можешь сказать? Всё, с чем ты сейчас окончишь твою проклятую Богом и людьми жизнь? Всё, с чем ты пойдёшь сейчас в ад? Juif maudit? Verfluchter Jude?
...Это тебе – за мою мать! За моего отца! За беременную Цилю! За её нерождённого ребёнка!! За ужас выживших!!! За…
– Бенцион, проснись! Проснись, Бен! Боже, как ты кричал!
– Что?
– Боже мой, Бен! Ну проснись же наконец!
– Рут, я видел его! Я видел его, Рут! Я видел его во сне!
– Кого? Кого ты видел во сне?
– Его, Рут. Его. Броды. Мстов. Крушына. Рут. Ты знаешь.
– Бен, я не могу больше! Я не могу так больше жить – видеть, как ты сходишь с ума, как наша жизнь день за днём превращается в пытку прошлым. Я… когда проходит день, и ты не вспоминаешь об этом “тогда”, я уже с ужасом жду момента, когда оно настигнет тебя во сне, и ты будешь кричать, и я проснусь, и буду тебя успокаивать, а потом долго не смогу заснуть, и в голове будет крутиться только одно: как помочь тебе забыть об этом проклятом “тогда”, как не дать ему разрушить...
– Что ты понимаешь! Ты прожила всё твоё детство, всю юность в благополучной стране, в комфорте и уюте.
Тебе с твоими родителями не пришлось бежать из страны, где поколениями жили предки твоей матери. Тебе не бросали в лицо “грязный еврей” сверстники, с торжествующим видом хозяев новой жизни наблюдая, как ты, стараясь не обратить на себя ничьего внимания, проходишь мимо них с опущенной головой.
Тебя не отлавливала французская полиция на улицах Парижа, чтобы отправить "на восток", навстречу командам убийц. Ты не видела глаз твоей матери, отрываемой от единственного ребёнка, ещё не знающей, но уже чувствующей, что она его никогда больше не увидит. Тебе не пришлось, схватившись за последний якорь спасения, бежать в страну, о которой твои родители говорили со страхом, а там очутиться вновь в западне, когда всё вокруг запылало в огне войны. И тебе не пришлось, стоя на краю ямы, говорить себе "Я буду жить!"
– Да, Бен, да. Ты прав, ты прав, ты прав! Но: не зная всего этого, я оставила мою благополучную страну и уехала с тобой в твою. И живя здесь, я поняла, в чём её ни с чем не сравнимая прелесть: она живёт будущим. Она дышит им. Понимая, что прошлое не может жить в настоящем. Потому что оно задушит его. Как оно душит тебя. Как оно душит меня.
– Может быть, Рут. Но я не могу по-другому. Я закрываю глаза и вижу самозабвенно бегущую маленькую девочку. И вижу Цилю, за минуту до смерти прикрывающую рукой живот. Вижу убитую прикладом старую женщину, вижу её седые, рассыпавшиеся по сторонам волосы. И я говорю себе – а может быть, это их голоса говорят мне: Ты должен найти его! Ты не должен дать ему умереть своей смертью!
...Нет, Рут, нет! Он не умер! Эти живут долго! Он прячется, а прятаться они умеют. Но я найду его. Я его найду. Я – найду.
Послесловие
16 июля 1995 года Президент Франции Жак Ширак в своей речи в связи с годовщиной la Grande rafle du Vel' d'Hiv – „большой облавы” 16-17.07.1942 г., закончившейся арестом тринадцати тысяч евреев, среди них – четырёх тысяч детей – собранных на зимнем парижском велодроме и затем отправленных в транзитные лагеря Drancy, Beaune-la-Rolande и Pithiviers, и оттуда в Освенцим – впервые признал ответственность своей страны за Холокост. Пятьдесят три года понадобились великой культурной нации, чтобы наконец признать своё деятельное участие в самом страшном преступлении, которое когда-либо знала европейская история.
Позади были расправы первых дней после „освобождения“ с подвернувшимися под руку коллаборационистами, беспримерное по степени лицемерия и низости преследование француженок, "запятнавших себя связью с врагом", судебные процессы со строгими приговорами, вскоре смягчаемыми помилованием/амнистией, беспрецедентно-„трогательное“ взаимопонимание и сотрудничество представителей французской интеллектуальной элиты с новыми властями (слишком продвинувшиеся на этом пути – поспешно казнённый в 1945 г. Robert Basillach, покончивший собой в 1945, в преддверии ареста, Pierre Drieu la Rochelle и Louis-Ferdinand Céline– далеко не единственные примеры), годы фальшивого самоубаюкивания во лжи Résistance française, всефранцузского противостояния „оккупантам“– и десятилетия и десятилетия тайной надежды, что трава забвенья прорастёт шестиконечные звезды с надписью Juif, детские парки с предупреждением „Вход для евреев запрещён“, удостоверения достопочтенным гражданам, что он/она не является евреем/еврейкой – и семьдесят восемь „еврейских транспортов“ из Франции в Освенцим, Собибор, Майданек, семьдесят шесть тысяч евреев – мужчин, женщин, детей – посланных французской рукой на смерть.
Не сработала “трава забвенья”. Огромная, трудно переоценимая работа Сержа Кларсфельда позволила не только создать фундаментальный труд, прослеживающий все этапы "Холокоста по-французски", но и привела к тому, что ни замалчивание, ни замазывание этой ФРАНЦУЗСКОЙ катастрофы не могло больше срабатывать, и тяжёлый вопрос о том, как такое могло случиться, встал перед нацией, – и продолжает стоять – во всей своей полноте.
„Французский Холокост“ – особая глава в истории Шоа и может быть, одна из самых тяжёлых могильных плит на совести европейских культурных наций. Да, по числу погибших (отправленных на погибель!) евреев Франция стоит одной на одном из последних мест – около трёх четвертей евреев, живших в стране к моменту оккупации, встретили освобождение живыми. Да, Франция занимает третье место, после Польши и Голландии, по числу праведников мира. Да, была и Le Chambon-sur-Lignon – жители которой прятали евреев от вершителей "окончательного решения", снабжали их фальшивыми документами и продуктовыми карточками. Да, несколько ведущих французских епископов (Кардинал Jules-Gérard Saliège, архиепископ Тулузы, Кардинал Suhard, архиепископ Парижа, и др.) протестовали против депортаций. Но: первые и последующие антиеврейские законы, с возрастающей быстротой вытеснявшие евреев из всех сторон французской жизни, были приняты правительством Виши самостоятельно, действовали во всех зонах страны – и не вызывали протестов. Собственной политикой (может быть, также политикой “предупреждения желаний хозяина”) было и образование специальных структур, занимавшихся “еврейским вопросом” – учётом евреев, "аризацией" еврейского имущества,…
Да, давление немецкой стороны в плане деятельной помощи “окончательному решению” постепенно усиливалось. Но: особое положение Франции как единственного европейского “партнёра” Германии, не (полностью) утратившего независимость, вынуждало немецкую сторону к гибкости, а подчас – и к необходимости идти на компромиссы. И: французская полиция была подчинена вишистскому правительству на ВСЕЙ территории Франции. И: План массовой облавы 1942 года в Париже, предусматривающий арест всех „евреев без гражданства“ и иностранных евреев в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет, был разработан и реализован при самом деятельном участии французской стороны. Именно это участие обеспечило эффективность дальнейших облав, арестов, депортаций, конвоирования "еврейских транспортов", да и сами эти транспорты.
Таков "счёт" Холокоста по-французски. И об этом счёте, незаслоняемом ни присутствием евреев в высоких/высших эшелонах власти в послевоенной Франции, ни запоздалыми "признаниями вины" a lá SNCF, стоит помнить великой культурной нации – особенно в те моменты, когда она решает дать очередной урок гуманности и политической культуры Еврейскому Государству.
Примечания
[1] 33-я гренадерская дивизия СС «Шарлемань» (=33. Waffen-Grenadier-Division der SS „Charlemagne“). Состоящее из французских добровольцев, это формирование в разное время вбирало в себя „борцов“ с различной политической мотивацией (см. Peter Schöttler. Dreierlei Kollaboration. Europa-Konzepte und „deutsch-französische Verständigung“ – am Beispiel der Karriere von SS-Brigadeführer Gustav Krukenberg. http://www.zeithistorische-forschungen.de/site/40209319/default.aspx#pgfId-1036786). Первичным ядром дивизии был легион французских добровольцев – борцов против большевизма (Légion des volontaires français contre le bolchévisme). Позднее в неё были включены подразделения 8. Французской Штурмбригады СС. Наконец, к осени 1944 г. к ним были присоединены части „французской милиции“, действовавшей на различных участках фронта „борьбы против большевизма“.
[2] Milice française – выросшая из Service d’ordre légionaire (Служба легионеров за порядок) и его дальнейшего развития Légion des volontaires français contre le bolchévisme (французский антибольшевистский добровольческий легион; создан в 1942), состоящая из добровольцев с военным опытом французская полувоенная организация, принимавшая активное участие в военных действиях на территории СССР (позже, под эгидой СС, и в борьбе с движением Сопротивления во Франции). Часть добровольцев из milice участвовала и в убийствах евреев.
Комиссариат по Еврейским Вопросам (Commissariat Général aux Questions Juives) – созданная решением правительства Виши в марте 1941 года организация, задачей которой было "решение еврейского вопроса" на французской почве – от "аризации" еврейского имущества через интернирование евреев в транзитных лагерях к их депортации. Комиссариат располагал собственной полицией – La Police aux questions juives (создана 19 октября 1941 г. декретом Пьера Пушо (Pierre Pouchot), министра внутренних дел в правительстве Виши), опираясь до её создания на существующую полицию. О Комиссариате по Еврейским Вопросам см. напр. Serge Klarsfeld. Vichi-Auschwitz. Die Zusammenarbeit der deutschen und französischen Behörden bei der “Endlösung der Judenfrage” in Frankreich. Schriften der Hamburger Stiftung für Sozialgeschichte des 20. Jahrhunderts. Band 9. Delphi Politik. Verlegt bei GRENO, Nördlingen; Raul Hilberg. Täter, Oper, Zuschauer. Die Vernichtung der Juden 1933-1945. Fischer Taschenbuch Verlag. Frankfurt/Main 1997 (стр. 96-99).
[3] Ренэ Буске (René Bousquet) – с 18 апреля 1942 г. по 31 декабря 1943 г. Генеральный секретарь полиции в правительстве Виши, один из главных ответственных за депортации евреев, человек, о котором Гиммлер, впечатлённый личностью Буске и размахом его организационной деятельности, сказал, что его столь же полезно иметь в друзьях, сколь и опасно во врагах. Приговорён (Верховным судом в 1949 г.) к... лишению политических прав; был также лишён присвоенного ему в 1930 г. Ордена Почётного Легиона. В 1957 г., продолжая быть по суду поражённым в правах, получил О.П.Л. обратно. Спустя год был амнистирован. Начатый против него в 1991 г. по инициативе Сержа Кларсфельда процесс по обвинению в преступлениях против человечности затягивался (в чём подозревался Франсуа Миттеран, долгие годы поддерживавший дружбу с Буске). Вряд ли приходится сомневаться в том, что, не случись неожиданное – убийство в 1993 г. Буске неким "психически нездоровым" неизвестным (так он во всяком случае был квалифицирован) – кавалер О.П.Л. не был бы наказан за свои преступления.
Ксавье Валла (Xavier Vallat) – первый Генеральный комиссар (руководитель) Комиссариата по Еврейским Вопросам. Приговорённый в 1947 г. к десяти годам заключения, был через два года освобождён. Последнее не удивляет: "праведный гнев" первого послевоенного времени (долженствующий продемонстрировать "очистительную работу" в стране, запятнавшей себя прямым коллаборационизмом и непосредственным участием в Холокосте) быстро уступал место "милости", а затем и амнезии. Показательна в этом плане судьба Поля Тувье (Paul Touvier), бывшего шефа милиции и политической полиции в Chambéry, непосредственно участвовавшего в расстрелах евреев. Дважды (в Лионе и Шамбери) приговорённый in absentia к смертной казни, наконец арестованный и отправленный в Лион для приведения смертного приговора в исполнение, он бежал (история его бегства – попрежнему загадка; впрочем, острого дефиита в помощниках таким, как Тувье, не было). Помилованный в 1971 президентом Жоржем Помпиду, осуждённый в ходе нового (1973) судебного процесса (опять-таки in absentia), он в течение шести лет скрывался в одном из монастырей. После его обнаружения был отпущен на свободу, и только в новом (четвёртом) процессе в 1994 г. приговорён к пожизненному заключению. Умер в тюремном госпитале. Во время организованной ультраконсервативным "Братством святого Пия Х" (Fraternitas Sacerdotalis Sancti Pii X) заупокойной службы были отмечены заслуги покойного.
Луи Даркье (Louis Darquier de Pellepoix) сменил Ксавье Валла на посту Генерального комиссара Комиссариата по Еврейским Вопросам. Даркье уже непосредственно ответственен за транспорты евреев в лагеря смерти (в основном, в Освенцим). Приговорённый in absentia к смертной казни, Даркье, живя в Испании, избежал не только этого, а и всякого другого наказания. Вопрос о его экстрадикции, насколько известно автору, не подымался. Избежал наказания (также приговорённый к смертной казни, и тоже in absentia) сменивший Даркье в 1944 г. Жозеф Антиньяк (Joseph Antignac). Аналогичной "милостью" окончились "пенитенциарные судьбы" многих важнейших преступников из страны-инициатора "окончательного решения", непосредственно ответственных за его претворение в жизнь (см. напр. Ralph Giordano. Die zweite Schuld. Rasch und Röhring. 1987; Jorg Friedrich. Die kalte Amnestie. NS-Täter in der Bundesrepublik. Fischer Taschenbuch Verlag. Frankfurt/Main 1984)
Дарнан (Aimé-Joseph Darnand) – Французский националист в экстремальной форме. Создал в 1941 году военизированную организацию Service d'ordre légionnaire, позже послужившую ему базой при создании вначале Légion des volontaires français contre le bolchévisme, а затем (1943) milice française, чьим шефом он стал. Как шеф французской милиции имел статус статс-секретаря по вопросам безопасности и общественного порядка, а в августе 1943 г. немецкая сторона присвоила ему ранг штурмбанфюрера Ваффен-СС. Короткое время – два месяца – занимал пост министра внутренних дел, но это было уже время (лето 1944) агонии вишистского правительства. Дарнан как шеф milice française был непосредственно ответственен за массовые облавы и депортации евреев. В октябре 1945 г. был судим, приговорён к смертной казни и 10-го октября 1945 казнён.
[4] Лагеря/гетто. Места массовых убийств евреев. Участие французских добровольческих сил в убийствах евреев ждёт своего детального исследования. В рабочем лагере / гетто в Крушыне (Kruszyna), например, французские военнослужащие, были основной поддерживающей немецкую администрацию военной силой, присланной на подавление восстания евреев, узнавших о предстоящей депортации. Французские военные запятнали себя тогда преступлениями, сопоставимыми с тем, что делали их собратья по "окончательному решению" (см. Raul Hilberg. Täter, Opfer, Zuschauer. Die Vernichtung der Juden 1933-1945. Fischer Taschenbuch Verlag. Frankfurt/Main 1997, стр. 94.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #11 - 12(170) ноябрь - декабрь 2013 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=170
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer11 - 12/Boroda1.php
