История первая. Про старушку-путешественницу
Одна старушка как-то выиграла в лотерею. Старушка была наша, а лотерея — иностранная. Случайно так получилось. И выигрыш там был — не гладильная доска «Гертруда» и не стиральная машина «Фея», приличный был выигрыш. Джек-пот там вышел просто сумасшедший. Такие деньги на заводе «Серп и молот» за тысячу жизней не заработаешь. Старушка сначала даже не поняла, сколько ей денег привалило. И хорошо, что не поняла, иначе ее наверняка хватил бы удар. Ей потом все объяснили, постепенно нули прибавляли. А у нее мечта была — она очень хотела в Париж. Поэтому, когда осознала свою удачу во всем объеме, взяла себя в руки и справилась с нахлынувшими эмоциями. Ради Парижа.
И вот все волнения позади, гуляет она в Париже. Ходит там по Елисейским полям, пьет фруктовую воду в кафешантанах. Принесли ей французскую булку. Только отщипнула кусочек, а там — бумажка. На чистом русском языке красивым почерком написано: «Не катайся на речном трамвайчике!» Она удивилась, конечно, но на всякий случай сразу выбросила заранее купленный билет. Вечером французы на каждом углу в городе кричат: «О-ла-ла!» Ну она и поняла, что у них на Сене трамвайчик номер Р-17416 утонул. Тот самый, голубенький с белой крышей. И газеты сразу напечатали: «Спаслась лишь одна русская мадам, которая на берегу осталась». Старушка разволновалась и уехала из Парижа в Монте-Карло. День, другой там живет. По бульварам гуляет, морским воздухом дышит. Французскими булками голубей на бульварах кормит. Прошла неделя, и тут снова странный случай. Черная такса к ее скамейке подбежала, комок бумаги под ноги бросила, облаяла и умчалась голубей гонять. Удивилась старушка, развернула бумажку, а там русскими газетными буквами наклеено: «Не смотри утром в зеркало». А в отеле, где она жила, все стены были в зеркалах. И в холле, и на этажах, и в ресторанах. Куда ни глянь — везде зеркала. Старушка всполошилась, взяла и срочно переехала в другое место. Утром спросонок пошла в ванную комнату и машинально посмотрела в зеркало! А на зеркале губной помадой написано: «Attention а la ballon rouge». Старушка вызвала портье и спрашивает: «Что это такое?» Портье подвел старушку к окну, а там над заливом парят воздушные шары. Много воздушных шаров. Фестиваль был в Монте-Карло. Вдруг огромный красный шар подлетел к балкону, портье схватил старушку и запихнул в корзину. А сам запутался в канатах, поскользнулся на перилах и сорвался вниз. Он еще что-то там прокричал, а она и пикнуть не успела. Летит одна в корзине над морем, от страха трясется, вдруг смотрит — отель, из которого она улетела, охвачен пламенем. А ее после на самом краю Африки спасли. Еще немного, и могло бы вообще в океан унести. Газеты после напечатали: «Таинственный пожар в Монте-Карло, спаслась только экстравагантная русская мадам, которая улетела на красном воздушном шаре в Касабланку».
Старушка разволновалась и хотела для поправки здоровья куда-нибудь уехать. В Лиссабон или Лондон. Или на Таити. Но у нее паспорта не было. Приютили ее сестры из церкви Святой Анны на Рю де Маррокеш, а одна монашка-гречанка улучила минутку и шепнула: «Берегись бородатого консула!» Только сказала, как он тут как тут. Вошел и говорит сердито: «Мы не можем выдать вам паспорт. Вы должны поехать со мной и получить справку для возвращения на родину». Старушка заподозрила неладное, но виду не подала. «Пойду, — говорит, — носик попудрю, буквально на пять минут, не волнуйтесь». А сама выбежала на улицу, остановила такси и поехала прямиком в русское посольство. Встретил ее генеральный консул, выслушал внимательно и разводит руками в удивлении: «Нет у нас, гражданка, никакого бородатого консула. Но вы не переживайте, располагайтесь тут пока, а мы сейчас попробуем разобраться…» Старушка снова заподозрила неладное и на всякий случай оттуда тоже улизнула. Но ее скоро нашли на базаре в Каире (она уже успела до Египта добраться) и вручили сразу три медали и грамоту Интерпола за помощь в борьбе с международной мафией, которая охотилась за победителями лотерей. А в придачу дали новый паспорт с визой на Таити.
История вторая. Про старушку, которая не смотрела сериалы
Одна старушка не смотрела по телевизору сериалы. Да, трудно в такое поверить, но факт имел место. Странная была старушка, до чрезвычайности. Если бы она смотрела сериалы, как все нормальные старушки, рассказывать о ней не было бы никакого смысла. Таких старушек хоть пруд пруди. На любой лавочке у любого дома старушек, обожающих смотреть сериалы, как грибов в осеннем лесу. А старушка, которая не смотрит телевизор, это ведь странный феномен. Какая старушка, такой и феномен. И все потому, что однажды лектор общества «Знание» сказал: культурная женщина с высшим образованием ни за что не станет смотреть сериалы. Ну разве она после такого могла? Она и не смотрела…
Ей другие старушки прямо говорили: «Скучно с тобой, Серафима, даже поговорить с тобой по-человечески не о чем». И вытесняли ее из своего круга, игнорировали. Что ей еще оставалось? Правильно — только печь пироги да сидеть у окна, ждать инопланетян. Благодаря этому ни одна летающая тарелка в ее районе не оставалась незамеченной. А инопланетяне так к ней привыкли, что уже и не прятались вовсе. Пролетали мимо окна и обязательно зеленой ручкой из-под стеклянного купола козыряли. Хоть и пришельцы из чужого мира, а уважительные, приветливые.
Однажды в дверь старушки кто-то позвонил. Она в глазок посмотрела — на площадке мужчина. Симпатичный, представительный. Но незнакомый. Не стала его впускать. Вернулась к окну считать летающие тарелки. А это дон Игнасио приходил. Другая старушка в обморок сразу упала бы от счастья. Пришлось бы неотложку вызывать. А эта старушка в обморок не упала. Не узнала она дона Игнасио. Сериал мексиканский не смотрела, вот и не узнала.
Через какое-то время снова в дверь позвонили. Старушка подкралась тихо, в глазок посмотрела — а там женщина какая-то. Стоит, красивая, с орхидеями в волосах, и улыбается. Но не стала старушка ей открывать. Подумала, что это пришли какие-то хитрые баптисты. А это просто Мария пришла. Любая другая старушка тут же умерла бы от радости. А эта не обрадовалась нисколечко и не умерла, живая осталась. Просто удалилась на цыпочках к себе в комнату — и все. Откуда ей было знать просто Марию…
В общем, к ней все пытались приходить. И отчаянные домохозяйки с чизкейками, и Жануария с Изаурой, и Скалли с Малдером, и принцесса цирка. Даже Тони Сопрано приходил в лаковых штиблетах. А самый настырный был доктор Хаус — все стучал тростью в дверь, не мог поверить, что он здесь, у Серафимы, никто. И звать его никак.
Когда дверной звонок уже в тысячу пятисотый раз дзинькнул, старушка даже не стала в глазок смотреть. А это пришли инопланетяне. У них по графику был контакт третьей степени. Волновались сильно. Они к этому контакту тысячу лет готовились и выбрали Серафиму. Вроде как она им уже не чужая была. Они так думали. Явились в парадной форме, в серебристых скафандрах, с тортом «От Палыча» — самый вкусный в соседнем магазине купили для такого случая. Речь заранее сочинили. Но не судьба. Старушка Серафима к ним так и не вышла.
Смутились пришельцы, сильно переживали. Чего-чего, а от Серафимы такого не ожидали. Ушли несолоно хлебавши. Начальству своему доложили: так, мол, и так, чего-то мы не учли, старушка повела себя странно…
Пришлось им пересматривать свою доктрину насчет всего человечества и отложить контакт еще на тысячу лет.
История третья. Про старушку и скелет в шкафу
У одной старушки был шкаф. Он занимал почти всю старушкину комнату. Широкий был, громоздкий. Таких уже давно не делают. Столетний, а может быть, и двухсотлетний. Короче, сильно старомодный. Совсем древний. Благородный. С тремя дверцами. А на средней дверце — зеркало. Тоже старое. И тусклое. Если посмотреть, то в его мутной глубине можно было увидеть скелет.
Молоденькая медсестра с волосами цвета «Мальвина», приходившая к старушке из поликлиники, на это зеркало смотрела спокойно. Мельком так смотрела и отмечала: «Надо же, какая мебель. Нигде больше такой не видела. Вот умели раньше делать. Добротный антиквариат. Уютно у вас, Прозерпина Пафнутьевна, стильно. Скелет в зеркале. Готичненько…» И доставала из-под белого халата свой блестящий стетоскоп. Мерила давление, рассказывала про новые лекарства и тараторила про всякие другие новости. Медсестры лучше всех рассказывают новости. И не только старушкам. А про скелет в шкафу больше ни слова. Медицинские работники мало обращают внимания на мертвяков. Профессия у них такая.
Еще приходили сантехники. Раз в двадцать лет такое случается. Или в тридцать. В общем, однажды сантехники нагрянули к старушке. Им шкаф сразу не понравился. Он им мешал батареи менять. На протест старушки они ноль внимания. Словно и нет ее. Наглые такие, попробовали отодвинуть в сторону, налегли вдвоем, но смогли сдвинуть только старушку. А со шкафом у них ничего не получилось. Если не считать паховую грыжу у одного и смещение поясничного диска у другого. А шкафу — хоть бы хны. Скелет в зеркале они даже не заметили. Тоже привычные потому что. Сантехникам, когда они выпивши, бывает, еще и не такое мерещится.
А больше к старушке никто не ходил. Подруг у нее уже давно не осталось. А родственники с ней только по телефону общались. Ну-у… как — общались… Звонили периодически. Про здоровье узнать. Позвонят — и расстраиваются, что старушка подходит к телефону. Это потому, что на самом деле им нечего было ей сказать. Старушка ведь была очень древняя. О чем с ней можно разговаривать? Не могли же они ей правду сказать, что им нужна ее жилплощадь. Неудобно такое говорить. Вежливые были, не принято такое у культурных людей. Поэтому они сразу смущались и говорили, мол, не хотят ее беспокоить. Торопливо задавали одни и те же вопросы и, не дожидаясь ответов, вешали трубку. В общем, как могли, проявляли заботу. В минуту укладывались. Обычно меньше. Но непременно обещали снова перезвонить. «Звоните, милые, звоните», — соглашалась старушка. Она хоть и старая была, но не глупая. И тоже вежливая. Да… И правду им про себя тоже не рассказывала. А зачем? Старушка в душе добрая была. Хоть с виду и ведьма ведьмой. Однако, по правде, к людям хорошо относилась. Даже к родственникам. Зачем их смущать разговорами о смерти… Оно им надо?..
Смерть к старушке приходила часто. То днем придет, то ночью. По-всякому бывало. Курносая, в черной хламиде. По всей форме, как положено, с острой косой в костлявых руках. И разговор у них со смертью был всегда один. Свой. Давний. Короткий.
— Ну что? Пустишь меня в свой шкаф?
— Нет, — мотала головой старушка и, упрямо поджав губы, отворачивалась к окну.
— Ну и оставайся, — обиженно ворчала смерть. — Сама еще попросишь… — И отступала куда-то.
Вот так они и жили, старушка и ее загадочный шкаф.
Шли годы. Чем древнее и незаметнее становилась старушка, тем шире и толще становился шкаф.
Однажды медсестра, сама уже с проседью, пришла, а квартира открыта. В коридоре сквозняк пыльную паутину колышет. Она сразу почуяла недоброе. Заглянула на кухню — там батон хлеба на столе весь заплесневел уже. Быстро прошла к двери в комнату старушки и позвала:
— Прозерпина Пафнутьевна, вы там?
А старушка ей не отвечает. Только по скрипучему паркету клюка постукивает — тук, тук… и ноги шаркают — шарк, шарк…
Медсестра распахнула дверь и успела заметить, как старушка юркнула в шкаф.
Сколько медсестра ни звала, старушка так и не откликнулась. Ни звука не издала из шкафа.
Шкаф долго не могли открыть. Замки на нем вроде бы и плевые, а надо же — двери не открывались. Два лома согнули — замки ни в какую. А когда все же сумели их высверлить, то ничего не нашли. Совсем ничего. Фонариками посветили — шкаф абсолютно пустой. Ни тебе мехов, ни платьев. Только в дальнем углу вроде что-то мелькнуло. Но никто не понял, что это было. Внутри шкаф оказался больше, чем снаружи. Гораздо больше. Свет фонариков терялся в его таинственной глубине. Сколько ни всматривались, в кромешном мраке ничегошеньки не разглядели. А ступеньки, уходившие вниз, так никто и не заметил.
И что тоже странно — зеркало куда-то исчезло.
Посмотрели — а без зеркала шкаф не шкаф, а рухлядь какая-то.
История четвертая. Про старушку и тараканов судьбы
Одна старушка верила в приметы. Она издавна в них верила. Никогда не ходила там, где пробежала черная кошка. Но это само собой. Ничего не делала в пятницу тринадцатого числа. Тоже понятно. Так мало того, она вообще по тринадцатым числам ничего не делала. По собственной инициативе. Для перестраховки. Как повышенное обязательство. На всякий случай. Еще она никогда не проходила через столб с опорой в виде треугольника. Не сидела на пороге. Перед уходом из дома обязательно смотрелась в зеркало. Не принимала в подарок часы или ножи. Не ходила по дому в одном тапке и тщательно следила, чтобы ничего не надеть навыворот. Не поднимала ничего на перекрестке. Так-то она везде все подряд поднимала, но на перекрестке — ни-ни. Не выносила мусор после заката. И вообще — частенько не выносила мусор, чтобы не злить тараканов. Потому что тараканы в доме — это ведь к счастью. Один таракан ей так сказал. В молодости. Когда она жила в фабричном общежитии. Он ей в чайнике-заварнике однажды попался. Огромный такой. Под крышкой сидел. Странный был таракан. Перед тем как провалиться за плинтус, сказал ей: «Всегда верь в приметы!» Она тогда еще глупая была, молодая потому что, — не придала этому значения. На фабрике тройную норму выполняла, на всякие рабочие собрания ходила, в кино, на танцы в клуб бегала. И тут ей снова таракан попался. В заводской столовой. И опять говорит: «Верь в приметы!» А она знай себе живет по-прежнему. То на лекцию политпросвета бежит, то на концерт художественной самодеятельности попеть и поплясать. Короче, беспечный образ жизни вела. Совсем была наивная. Безалаберная. Даже вспомнить жутко. Рисковала, конечно. Но ей повезло. Она вовремя получила сигнал судьбы. Увидела, как черная кошка разбивает зеркало пустым мусорным ведром. И все. С того случая она раз и навсегда состарилась и жила только по приметам.
История пятая. Про старушку и галактическое радио
Давным-давно одной старушке подключили радио. Хорошо подключили, на совесть. Шли годы, а оно работало как новое. Провода под плинтусом сгнили, а ему хоть бы что. Четко работало, без помех. Старушка считала — это потому, что монтеры были трезвые, все как надо сделали. Во всем городе такого радио уже лет двадцать ни у кого не было. Пожалуй, даже и во всей стране. А у старушки работало. Каждый день, как положено, с шести утра и до полуночи. Только раньше спозаранку гимн играл, а теперь — «Вальс цветов» или танго «Орландо». Или что-то вроде того. А потом вместо утренней гимнастики диктор приятным баритоном объявлял: «Говорит радио Млечного пути. Передаем последние галактические новости…» Старушка к этому моменту уже была на ногах. Начинала лекарства утренние принимать, хлопотать на кухне, варить утреннюю овсянку. Поэтому новости обычно слушала вполуха. Но все равно была в курсе. Особенно волновала ее нестабильность Бетельгейзе. Дискуссии о проблеме эвакуации населения из туманности Ориона она никогда не пропускала. И когда у них там вопрос в очередной раз откладывался, неодобрительно качала головой. «Чего тянут, — вздыхала старушка, — чего тянут?» И тянулась за пузырьком валерьянки. Впечатлительная была, неравнодушная.
Бывало, как начнут обсуждать жилищную проблему в созвездии Гончих псов, так все дела бросает и слушает, слушает с замиранием, подперев щеку ладонью. Ловит каждую фразу. И сразу свои собственные мытарства вспоминает: сколько раз ей в месткоме очередь на квартиру отодвигали, а детей начальников пропихивали. И как из центра в спальный район на окраине пытались сбагрить. А в конце бормочет: «Да, жилье — это всегда проблема…» И валокординчика себе в стопочку — кап-кап-кап… Про коррупцию тоже внимательно слушала. Ох уж эта галактическая коррупция, скандалы, интриги, расследования, негодование общественности… Сколько раз уж зарекалась про это слушать, а все одно — слушала. А после как всегда изжога разыгрывалась. Приходилось соду пить. Ну и валидол под язык, само собой. В космической физике старушка плоховато разбиралась. Ей, бывшей блондинке, космическая физика никогда не давалась. Тем не менее коррупцию она правильно понимала, нутром чуяла: «Дыра, как есть — черная дыра!»
Шли годы. И вот однажды баритон галактических новостей сказал: «А сейчас передаем сообщение для нашей радиослушательницы с голубой планеты Земля». И передал микрофон какой-то корреспондентке, которая скороговоркой прощебетала: «Дорогая Зоя Кузьминична, я молодая галактическая журналистка. Мне поручили подготовить репортаж под рубрикой “Всюду жизнь. Новости глухих уголков Галактики”. Я очень волнуюсь. Вы — единственный абонент нашего радио на планете Земля. Нам очень важно знать ваше мнение. Передаю вам привет от всей редакции галактического радио — и до встречи! Вылетаю прямо сейчас». И дальше — грохот космодрома, рев фотонных двигателей.
Зоя Кузьминична, а это старушкино имя было, сильно удивилась. И так разволновалась, так разволновалась. Места себе не находила. Поделилась новостью со своей подругой Шурой. Та тоже удивилась. И они решили ждать. И вот ждут. Уж который год. Им обеим уже за сотню перевалило, а они умирать не собираются. Про них Си-Эн-Эн рассказывало. И китайское радио. И Би-Би-Си британских ученых к ним присылало. Даже далай-лама приезжал. Улыбчивый такой. Секрет долголетия выспрашивал. Они таиться не стали, малиновым чаем его напоили, все как есть ему рассказали. Далай-лама улыбнулся и уехал. Кажись, не поверил.
А Зоя и Шура ждут. Крепятся, но ждут. Упрямые потому что. Нельзя им помирать — перед молодой стажеркой неудобно. Вот когда прилетит, когда они ей расскажут, что думают про ЖКХ, медицину, про коррупцию, трижды неладную, тогда уж… Сколько там до центра Галактики? Двадцать шесть тысяч световых лет? Ну вот…
История шестая. Про старушку и невидимых кусак
У одной старушки в холодильнике кто-то завелся. Только она к холодильнику после девяти вечера подойдет, только дверку откроет, только на колбасу нацелится, как сразу кто-то ее за руки кусает. Ну как — кусает... Следов никаких, но противно. И главное, обидно ведь. От этого у нее моментально портился аппетит. Вместо дежурного бутерброда ей приходилось есть печеное яблоко. Или натирать на терке морковку. И то — если без сметаны и сахара. Она это опытным путем выяснила: когда пробовала тянуться за сметаной, дело заканчивалось покусами. Кефир было можно. Однопроцентный. А сметану — нельзя. Ибо сразу кусали, без предупреждения. А кто кусал, зачем кусал, почему кусал — загадка. Однажды ей так обидно стало: купила себе любимых свиных сарделек, поужинала. А после девяти вечера вдруг добавки захотела. Ну прям хочется, и все тут. Наверное, по телевизору что-то вкусное увидела и сразу про сардельки вспомнила. Только она подкралась на цыпочках на кухню, только сунулась в холодильник, так ее чуть на куски не порвали. Вот тут она разозлилась! Злая старушка — это фурия. А если еще и голодная, то и подавно ведьма. Наутро выгребла все из холодильника и по шкафчикам разложила. И что же? Как только девять часов — к этим шкафчикам опять невозможно подойти! Эти, которые из холодильника, и туда забрались. Кусали еще злее, чем в холодильнике. И продукты начали портиться, и тараканы стали наглеть. Пришлось половину еды выбросить, половину опять засовывать в холодильник. «Да что же это такое?» — возмутилась старушка. А ей вдруг отвечают: «Контроль!» Тоненьким таким голосочком. «Какой еще контроль?» — закричала старушка. Она там еще много всяких слов кричала, но это неважно. «Диетический контроль», — отвечают ей наглые кусаки. — «Знать не хочу никакого контроля! Этого мне еще не хватало! Ишь! Не потерплю у себя в доме никакого контроля. Убирайтесь немедленно!»
Но в ответ над ней только посмеялись. Противными такими голосами: «Хи-хи-хи». — «Значит, их тут много развелось», — догадалась старушка и сменила тактику. Взмолилась: «Ну дайте хоть котика покормить?» — «Нет, — ответил диетический контроль, — нет у тебя никакого котика. Стыдно, гражданка, обманывать. Идите, съешьте, вон, грушу. Разговор окончен».
Короче говоря, от таких переживаний старушка вскоре изрядно похудела. Сбросила лишний вес — и про гипертонию забыла, и про сердце, и одышка прошла. По лестнице стала бегать, как молодая. А старушка неглупая была, у нее вообще-то высшее образование имелось. Даже два, если по дипломам считать. Так она в конце концов поняла пользу от тех, кто кусался. И вот приходит однажды на кухню и говорит громко: «Эй, диетический контроль, где вы? Выходите, не бойтесь. Я мириться пришла. Хочу вам спасибо сказать…» А ей отвечают не пойми откуда писклявыми голосами: «Да ты нас не разглядишь, мы маленькие!» — «А я очки надену». — «А и все равно не разглядишь: мы очень мелкие». — «Как микробы?» — «От бациллы слышим!» — обиделись кусаки. А старушка не обиделась. Наоборот, расхохоталась: «Так как же мне вас все-таки отблагодарить?» — Кусаки посовещались и говорят: «Не выбрасывай старый холодильник».
Шли годы, старушка цвела, старушку было не узнать. Однажды она на прогулке была, и ей позвонила дочь — сообщила загадочным голосом: «Мама, придешь домой, там для тебя сюрприз!» Старушка пришла домой, а там новый холодильник. Красивый. Импортный.
И все. И больше никакого диетического контроля.
История седьмая. Про старушку и зеркальце с колесиком
У одной женщины было зеркальце. Нет, не то, которое «свет мой зеркальце». Нормальное было зеркальце. Зеркальце как зеркальце. Только сбоку — колесико. Посмотрит в него женщина утром и, если что не так, крутит колесико. Чуть-чуть так покрутит — и сразу порядок. И губки, и бровки, и фигура. Только нельзя было, чтобы в этом зеркальце чужие руки колесико крутили. Еще покойная бабушка строго-настрого предупреждала. Зеркальце это испокон веков по наследству передавалось. Строго от бабушки — внучке. А чужим в руки не то чтобы нельзя, но лучше не давать. Из-за колесика. А то мало ли что. Поэтому в сумочке у женщины всегда было два зеркальца. Бабушкино — и другое, новое. Это если лучшая подруга вдруг попросит. А лучшая подруга — она была такая, да. Была у нее манера — чуть что, сразу: «Дашь зеркальце на минуточку?» Попробуй не дай… Поэтому второе зеркальце было для подруги. Их в сумочке нельзя было перепутать. Они и по форме, и по весу были сильно разные. Ну и крутить на другом зеркале было нечего — колесика там не было. А подруга типичная холеричка была. Шило в попе. Вернее, сразу на две попы шило. И вот сидят они как-то вдвоем в крымском ресторане, заказали по морскому языку, пьют «Южную ночь», разговаривают. И вдруг подруга видит — за дальним столиком военный скучает. Настоящий полковник. Один. Она к мужчинам в форме всегда была неравнодушна, а к морякам — так вообще. Особенно если на нее уже семь раз с интересом посмотрели и вот-вот подойдут знакомиться. Тут она сразу забыла обо всем на свете. «Так, — говорит, — кажется, надо привести себя в порядок…» И тянет свою сумочку. Чувствует, сумочка зацепилась за что-то, а не видит. Потому что в это время строит глазки и кроме полковника вообще уже ничего не видит. Тянет, а сумочка не тянется. Тянет — не тянется. Тогда она как дернет со всей дури! Ну холеричка же… А это была не ее сумочка. И зацепилась случайно за пуговицу. На другом мундире. Этот мундир был на другом военном, который как раз подошел знакомиться с ее подругой. Той самой, у которой зеркальце с колесиком. Ну вы поняли… Военный стоял как скала. И пуговица у него была пришита крепко-накрепко. Поэтому не оторвалась. Вместо этого сумочка вырвалась из рук. Ударила по тарелке с рыбой — и во все стороны полетело: и содержимое тарелки, и бокалы с вином, и содержимое сумочки. С треском. Военный стоит — весь в белом соусе, с морским языком на погоне — и улыбается. Машинально поднимает с тарелки зеркальце и спрашивает: «Хмм… Интересно, а зачем тут колесико?» Женщина от стыда за подругу не то что слово сказать, она вообще не знает, куда деваться. А военный тоже смутился, вертит зеркальце в руках и просто так колесико крутит, крутит, будто это ему часы командирские какие-нибудь. Ну и отломал своими ручищами колесико. Пришлось ему как военному хирургу и честному человеку на той женщине жениться. И жили они долго и счастливо. И даже когда она стала уже старуха, он все равно смотрел на нее так же влюблено, как в тот вечер.
Вот только внучке передать по наследству зеркало они не могли. У них три сына было, семь внуков и ни одной внучки.
История восьмая. Про старушку и коврик с лебедями
Одна старушка купила себе коврик. Сама не поняла, как это получилось. Ей вообще-то на рынке другое нужно было. Но это неважно. Ей сказали: «Женщина, купите коврик, не пожалеете!» — она и купила. Хорошая вещь, между прочим. Красивая. Пруд там на коврике симпатичный: с плакучими ивами по берегам, крытая беседка с резными узорами. Флоксы, ирисы вокруг скамеек. И лебеди. Два лебедя. Черный и белый. Дороговато, конечно. Но лебеди ведь не могут стоить дешево. А еще там мальвы и подсолнухи… да. Короче, потраченной пенсии было не жалко. Пасторальный такой рисунок. Вроде как навевающий прекрасные грезы. В общем, не обманули старушку, не зря ковер нахваливали. А после оказалось, что он еще и сказочный. Почему сказочный? Ну-у… в прямом смысле сказочный. Настоящий. Волшебный то есть. Когда старушка садилась и начинала плакать, лебеди оживали. Нет, не вместе. Не оба сразу, а по очереди. Один раз белый, другой раз — черный. Белый — черный, белый — черный… И находили для старушки нужные слова. Белый лебедь очень ласковый был. Такой, знаете, приятный, уважительный, жалостливый. Накроет старушку заботливым крылом, голову к ней преклонит, в глаза своими красными бусинками посмотрит, слово доброе шепнет — и горечи как не бывало, и сердце успокаивается, и на душе сразу легко-легко. И даже вроде как весело становится. Очень хорошо стресс снимал белый лебедь. Слезы сами собой высыхали. А черный — тот вообще моментально помогал. Но у него метод другой был. Уж на что покойный муж старушки ругаться умел — он у нее всю жизнь военный был, царствие ему небесное (хотя, конечно, вряд ли), и матом не ругался, а разговаривал, — но даже от него таких слов не приходилось слышать. За все сорок лет совместной жизни. Истинная правда. В общем, черный лебедь нужные слова тоже находил. Грусть как ветром сдувало. Когда такие слова — уже не до грусти. Сразу бодрость такая возникала, что старушка от нее еще несколько дней аж дрожала вся. После черного лебедя горы свернуть могла. Вот как помогал ей черный лебедь. Хотя, что и говорить, характер у него тяжелый был. Не дай бог такое услышать лишний раз. Но эффект был, отрицать нельзя, был эффект. Даже еще лучший, чем от белого лебедя.
Старушка белого лебедя больше любила, а черного — уважала. В общем, приноровилась к ним. Как придет черед черного лебедя, ей уж почти и не хочется плакать. Оно и понятно. Как подумает, каких слов от него ждать, так плакать вроде уж и ни к чему. А когда черед белого лебедя, старушка старалась подгадать что-нибудь этакое, особенное. Ну ясно же, чтобы лаской и сочувствием насладиться подольше. Бывало, готовилась к белому лебедю так, что аж сердце наперед замирало.
А старушка опрятная была, порядок и чистоту в доме любила. Пришло время, взяла однажды и постирала свой коврик с лебедями. Хотела как лучше, а только все испортила. Нет, коврик как был волшебный, так и остался. Только сломалось в нем что-то. Пружина какая-то с места стронулась, что ли… Старушка после на стиральный порошок грешила. Новый порошок купила на рынке, дешевый. А он и стирать не стирает, и коврик вот подпортил. Раньше строгий порядок был: белый — черный, белый — черный. А после стирки лебеди стали не пойми как оживать. Поди угадай, какой из них в другой раз откликнется. То ли белый приголубит, то ли черный…
Ну и как-то само собой вышло, что старушка перестала под ковриком с лебедями плакать. Приучила себя жить без драм. Оно как-то и поспокойней. Белый — он, конечно, приятный и сочувственный. Однако не дай бог лишний раз крик черного услышать…
История девятая. Про старушку и смешные тапочки
У одной старушки были смешные тапки. Внутри сафьяновые, а с виду вроде как парчовые, с позументом, и, что характерно, носы загнутые. Посмотришь — смех смехом, чисто Хоттабыч в юбке. Обхохочешься. А так они вообще-то нарядные, узорчатые, хоть и не новые. Лет им было столько, что и памяти нет. Еще когда ейную бабушку хоронили, от бабушки узелок с вещами достался. Какой узелок?.. Обыкновенный. В старинную скатерку с петухами шапка, коврик да тапочки завернутые — вот и весь скарб. Наследство, завещанное на исповеди любимой внучке. А шаль козьего пуха да подушку с периной золовка забрала — ей, стало быть, нужней… А-а, нет! Не все. Там, в скатерке, еще блюдечко с голубой каемочкой было. Его сразу, как узелок развязывали, не заметили, оно на пол под ноги золовке упало — дзынь! — в ногах и разбилось. На мелкие кусочки. Точно-точно. Жалко его — оно хоть и простенькое, но аккуратное, красивое было. Тонюсенькое, тоньше скорлупы, и гладкое, будто зеркало… Помнится, сельский дьяк, бабушку исповедовавший, а после и отпевавший, еще про какое-то яблочко твердил. Золотое. Сердился, бородой тряс, по столу кулаком бил. Чуть до скандала не дошло. Да только никто того дьячка не слушал. Благо золовка дьячку хмельного зелья все подливала, подливала, так что дьяк скоро лыка уже не вязал. Никто и не понял, про какое яблочко он там с устатку себе до ночи под нос бубнил. Не было в бабушкином узелке яблочка. Ни золотого, ни простого. Да и нешто у бабушки в то время золото могло быть… У нее и коровы-то своей не было. Всю жизнь в бедности. Козой да огородом кормилась. Откуда… Померещилось дьячку. Ой, да ему, с мутной четвертью в обнимку, еще и не такое мерещилось. Бывало, бесов по селу гонял. Или, наоборот, черти его. Разве пьяного поймешь… И дьячка того уж давно нет, прибрал господь преподобного пьяницу своего. Нет, никто того золотого яблочка не видел. В церкви купола да оклады — вот там золото, да. Там ему и положено быть, оно там и к месту. А так-то больше где еще... Разве только у золовки во рту. У нее-то полный рот золотых зубов был. Ну это она уж после забогатела. Известно, каким манером — спекулировала. На самогонном змеевике озолотилась. Скорей всего, ага. Хваткая девка была. Да…
Склянки? Это пузырьки, что ли? Были, да. Два пузырька было в узелке. Только… какое же это наследство-то. Наследством их никто не считал. В них лампадное масло было. Нет, не обычное — из города Ерусалима. Старушка его берегла, по капле три раза в году у образов жгла. Сила от него по всему дому расходилась, живая. В сочельник, в светлое Христово воскресение и на Троицын день. А когда мужа с войны домой помирать отпустили, она то масло, сколько было, все до последней капли ему на раны вымазала. Выжил, хоть золовка с фельдшером и возражали…
Скатерка, в которую бабушкины вещи завернуты были, после бабушки сразу на иконы пошла. Уж больно ветхая оказалась. Латана-перелатана. Да к тому ж — вся в пятнах. Хоть и не графья, а зазорно такую на праздники стелить. А в будни-то никаких скатертей не положено. Лишнее это. Чего зря соседей достатком злить… Сказать по правде, та скатерка на портянки — и то не годилась. Дыра на дыре. Однако же с кружевом. Ну так того кружева на образа лентами и отрезали. Красиво получилось. Вышло — будто праздник в доме: Николай-угодник и Богородица нарядные стали. Любо-дорого глянуть. Даже дух от них пошел такой, будто калачи из печи вынули. Вот и довольны были. Какая-никакая, а память бабушкина. А коврик — тот ничего, не дырявый был. Но тоже затертый, страсть… Гадали, гадали — не пойми какого цвета. А уж как золовка с него смеялась. Хоть и грешно над дареным потешаться, а и то верно. Персидский он или не персидский, того уж не разглядеть было. Не ковер, а, прости господи, рогожа. Сначала его в сенях под ноги бросили. Только после, как муж на нем сильно спотыкнулся да чуть не убился, полетел вверх тормашками, отдали от греха татарину-старьевщику. За медную копеечку. А шапка — та сразу куда-то подевалась. В узелке была, да. Потом, на поминках, вроде как ею позабавился кто-то, нахлобучил на пьяную голову. Видать, в шапке пьяный и ушел… Верно, верно! Тогда еще, на другой день, пастуха Илью всем селом искали — так и не нашли. Опосля говорили, то ли он в город в дворники подался, на легкие хлеба, то ли утоп пьяный в пруду. Которая тут правда — бог весть…
Так вот, значит, насчет тапок какая суть… Из-за тех смешных тапок старушке то и дело от взрослых внучек попреки. Позоришь, говорит молодежь, ты нас перед людьми. Мы, говорят, тебе кучу всякой обуви надарили, а ты… А старушка отмахивается и отвечает им только одно: «Мне, милые, до людей дела нет! Было б моим ногам хорошо, а соседи и не такое переживут. Я в этих тапках — как на крыльях. Мне в моих тапках и по дому легко, и куда выйти — нетрудно».
Оно и верно: старушке уж, считай, под сотню, а увидишь ее на улице — ну чисто скороход чешет.
История десятая. Про старушку и портмоне
Что такое — потерять портмоне?.. Портмоне, со всем его содержимым. Знаете?! А что значит — найти портмоне?.. Знаете?!. Уверены?.. Угу, с одной старушкой такое случилось. Нет, у нее никогда не было своего портмоне. Поэтому она не могла его потерять — наоборот, она нашла. Случайно. В парке. Людей — никого, ни души, дождь накрапывает. Старушка аппетит на воздухе нагуляла, идет себе, торопится на свою уютненькую кухоньку. Поскорее бы к чаю. Вдруг видит — портмоне. Лежит на дорожке, у самого края. Пригляделась — ну точно, портмоне! Надо же! Аж сердце заколотилось. Красивое, а лежит некрасиво. Стала старушка караулить. Натура у нее была такая — не позволила спокойно пройти мимо. Забрать и быстренько, как ни в чем не бывало, уйти — тоже не позволила. Что делать?.. Вот она взяла и стала караулить. Караулила, караулила; дождь все сильнее. Старушка вся продрогла. «Подбирать чужое, конечно, неправильно, но бросить такое красивое портмоне просто так в луже — тоже нехорошо, даже еще хуже, — подбодрила себя старушка. — Такой необычный случай, редкий. Надо же что-то делать…» И она еще покараулила. Она так целый час простояла под дождем. Если не больше. Ждала, ждала, когда испуганный хозяин примчится на поиски. Хотела посмотреть на того раззяву и сказать: «Где это вас, молодой человек, черти носят? Совести у вас нет! Столько времени! Я тут уже три часа стою, переживаю, волнуюсь. Что это вы, молодой человек, себе позволяете? Что у вас за манеры вообще?! Бумажниками сорите… А там, небось, куча деньжищ… Может, вы олигарх? У вас, что ли, куры денег не клюют? Крупные купюры, небось… А еще и документы… Паспорт, небось, шоферские права… И карточки банковские с пинкодами… И фотография любимой женщины… Думаете, ей понравится, что вы тут бумажниками разбрасываетесь? Разве станет уважающая себя женщина жить с растяпой, который теряет где попало свое портмоне, с деньжищами и документами, и ее, красивую, в лужу бросает… Ладно бы на юге летом на пляже солнце напекло — можно понять. Или, на крайний случай, там, на вокзале — тоже куда ни шло. Но осенью, в парке и в луже — куда это годится… Да разве так можно! Это кем же надо быть, а?.. Смотрю я на вас и удивляюсь. Вы сами хоть понимаете, что творите? А если бы все это кто-то украл? Нет, вы вообще соображаете?! Представляете, чем это могло закончиться? Понравится вам такое? А вашей семье — понравится? А женщине этой, которая в луже уже раскисла вся?.. Хотите, чтобы бедные внуки за вашу глупость расплачивались? Не спорьте, молодой человек! За три часа в луже что хочешь раскиснет! А если бы кто-то на ваш паспорт взял кредит в банке? Да вы бы после всю жизнь с ипотекой не рассчитались! Так что не надо тут со мной спорить. Бедные были бы ваши внуки, бедные. И когда только вы ума-разума наберетесь… Когда вас только жизнь научит… Разве этому вас учила ваша мать? Ведь не сирота же вы, нет? Была бы я ваша мать, вы бы у меня бумажниками с деньжищами и документами вот так запросто не швырялись бы. Уж я бы вас в строгости воспитала. Вы бы у меня в парках не знамо где и не знамо зачем не шлялись бы. И пинкоды на банковских карточках не выцарапывали бы. Не заставляли бы старушек переживать за вас, мокнуть тут под дождем. Совести у вас нет! А еще в очках и шляпе!»
Вот так бы она ему сказала.
Что верно, то верно: характер у нее был скверный, отвратительный. Вредная была старушка. Хлебом не корми — дай поскандалить. Она еще пять минут на что-то надеялась, постояла, постояла, расстроилась и домой пошла. А там еще долго не могла успокоиться, пила валерьянку с пустырником. Мысль о злосчастном портмоне никак не шла из головы. Нет, ну это же надо!.. Весь аппетит пропал.
А портмоне осталось там, где и лежало. Наверное, совсем размокло. Все — и деньги, и документы, и фотография…
Так-то вот. Старушка хоть и вредная, но совесть имела. Вот если бы поскандалить, душу вымотать — это сколько угодно, это да, это с удовольствием, это другое дело. А чтобы чужое взять — никогда. Нет. Зря только простудилась.
