* * *
Сегодня долгий, беспросветный день
Крошил снежок из облачного склепа.
И постепенно вынимала тень
Любую малость светлую из неба.
Нет, не убрать тревоги из меня
И не исторгнуть ни вытья, ни крика.
Скончалось небо на исходе дня,
И день из ночи не поднимет лика.
И ты не удостоила меня
Сердечным взглядом, ветреной улыбкой.
Я тоже рухнул на исходе дня
Между тобой и золотою рыбкой.
А если так, то что было вчера?
Мы в жизнь спешили по январской стыни,
Нам показалось — с самого утра
Сошла на землю вечная пустыня.
И вот она уже разбила день
И ввергла нас в воронку расставанья.
Нас пожирала медленная тень…
Спасём ли мы земное бытованье?
Спасёмся ли, отнимем ли опять
Себя у ночи и у безобразья —
Молчать внутри себя и погибать
На тёмных берегах однообразья?
Из цикла «Письма современникам»
* * *
Аркадию Елфимову,
историку, писателю, фотохудожнику,
председателю Благотворительного фонда
«Возрождение Тобольска»
Ах, Аркадий Григорьевич!
Свет неизбывный
Возникает, когда с тобой рядом стою.
Русский книжный король,
Фотомученик дивный,
Ты в Тобольске несёшь службу-верность свою.
По стране, как по льду,
И опасно и скользко
В наше время идти и Россию искать…
Но уже началось Возрожденье Тобольска,
Значит мы возродим нашу землю опять.
А пока она мрёт в нищете и в тенётах.
Мать-землица упала в беспамятство дней.
Уже мало над ней даже птиц перелётных,
Сенокосного шума, гривастых коней.
Что ж так сердце болит
Среди вотчин любимых,
Среди рухнувших сёл и убитых полей?
…Помним дедов и прадедов неистребимых…
Что нам делать с тобой?
Чарку горя налей!
Выпьем и, — может быть, — поубавим печали.
Ведь ещё сохранился Великий Байкал!
В воспалённой Отчизне не все одичали,
Есть творцы и герои — их Бог обласкал.
Ты стоишь не один среди крови и дыма…
Мы с тобой — сыновья Всевеликой Руси.
Поднимай же, как щит,
Объектив свой, Елфимов,
И Державную Память и Правду спаси!
* * *
Юрию Перминову, поэту,
главному редактору альманаха
«Тобольск и вся Сибирь»
— Вот тебе хляби, а вот — острый скальник, —
Скажет судьба, — хочешь вой, хочешь пой.
…Как бы то ни было, мы отыскали,
Юра, как братья, друг друга с тобой.
Можно вдвоём нам идти по пустыне,
Можно по снежному полю брести.
Только бы близкие люди простили
Наши метанья и наши пути.
В наших сердцах мы заставы воздвигли,
Носим заботы о ближнем своём…
Знаю: мы цели ещё не достигли,
Но мы заветные рифмы поём.
Мы обнимаем Святую Россию,
Будто бы чадо родное своё.
Нам бы все беды России осилить,
Нам бы целёхонькой видеть её.
— Вот вам терновник, а вот — подорожник, —
Скажет судьба, — распинать и лечить.
Встанем в терновых венцах.
Да поможет
Это — заблудших — любви научить.
* * *
Светлане Сырневой,
русскому поэту,
автору книги «Белая дудка»
Утром рано сыграли побудку
Снегири у меня во дворе
В поднебесную белую дудку
На сибирской байкальской заре.
Я проснулся и вышел к Байкалу,
Он стамесками скалы тесал,
Осыпая стеклярусом алым
Полпланеты, и не замерзал.
Льдистый берег скрипел под ногами,
Как земная усталая ось,
Где и вправду подпрыгивал камень,
Утром землю пробивший насквозь.
Я вернулся на дачу. Не шутка
Ощущать колебанья земли.
На столе пела «Белая дудка» —
И из книги мелодии шли.
Наш Байкал замерзает на святки…
Я подумал: а знает Байкал,
Где находится древняя Вятка?
И наполнил «Шампанским» бокал.
Выпил за снегирей, за побудку,
За байкальский бессмертный рассвет
И, конечно, за «Белую дудку»,
Что прислала мне — русский поэт!
Снегири среди белого света
Не убавили яркий накал.
Я сказал: вот и Сырнева Света
Увидала наш зимний Байкал.
* * *
Снова томится и душу мне застит
Край мой угрюмый, слепая тоска.
Поле родное, открытое настежь,
Нет на селе твоего мужика.
Срубы замшелые смотрят убого,
Сердце деревни сгорело дотла.
И проступает, как вена, дорога
На пустыре у больного села.
Рухнули слёзы на старую школу,
На зерносклад, от разора пустой,
Где одинокий скрывается голубь,
Вставший, как Ангел,
в селе
на постой.
Поэт
Геннадию Гайде
Мой друг незабвенный, тебе благодарен
Неспешный Иркутск, что тобою воспет,
С его Ангарою и духом пекарен,
И «Чаепрессовкой», которой уж нет.
Со Спасским собором и Богоявленским,
Высоким костёлом, которому ты
Стихи подарил с ощущеньем вселенским
И всепониманьем его красоты.
В своём переулке мальчишкою местным
Ты мир открывал и дыханием грел
Птенцов, выпадавших
из гнёзд поднебесных,
И в щели забора на город смотрел.
Ты жил, как в России живут, по наитью,
Ты двор и Вселенную враз обживал.
Поэзию принял и сделал открытье:
Поэзия — это сердечный обвал.
Характером был и упрям и неистов,
Братался с дождями и с рифмой дружил.
Умел говорить, был отменным артистом,
Над женщиной, будто бы коршун, кружил.
Влюблялся в стихи,
как и в женщин, надолго,
Об этом не знали Тарковский, Рубцов,
А знали друзья, знали книги на полке
И знал гениальный поэт Кузнецов.
С ним первая встреча была не короткой,
А долгой, глубокою, как водоём.
Гремел Поликарпыч, с которым за водкой
Когда-то сидели мы в доме моём.
Та радость общения неизгладима,
Геннадий Михалыч — как будто прозрел.
Тогда Кузнецов не прошествовал мимо,
А лет через двадцать от жизни сгорел.
Ушёл Кузнецов — так взрываются скалы,
Он — на Троекуровском кладбище — лёг.
Ну, что ж ты за ним устремился, Михалыч,
В тебе ещё жил — упоительный слог.
К тебе свои души поэты стремили,
Ждала череда передач на ТV
О русской поэзии, как мы любили,
Лежать «на полке» — голова к голове.
До бронзовой звонкости париться в бане
И спорить о странных путях бытия.
За всех и за всё в тебе билось страданье,
Об это страданье обжёгся и я.
Тебя ожидали друзья и подмостки,
Твои выступленья и «Дом Кузнеца»,
Но чёрные мемориальные доски
Уже не отпустят тебя до конца.
Палица
Время зыбкое в небе провалится,
И оттуда, из тёмных высот,
Древнерусская вылетит палица
И гулять по России пойдёт.
Уж она-то пойдёт, позабавится,
Потревожит Великий Устюг,
И в Москву воровскую направится,
Приголубит воров и бандюг.
Пусть побитые — Богу пожалятся,
Если кто-то из них оживёт…
Бог простит,
может быть,
ну а палица
Самых подлых искать поплывёт.
Всех приветит и всем им отвалится
По заслугам.
И дай-то Господь,
Чтоб железная русская палица
Прилетала народ прополоть.
Снегири
Плеснула вьюга по соседству
С моим окошком и в окно
Я вдруг своё увидел детство,
Как в неожиданном кино.
Вот дом родной, тайга густая,
Неосвещённая внутри,
Но там на ветках расцветают,
Как будто маки, снегири.
Они летят в морозном утре
В заиндевелый белый двор,
Где до земли развесил кудри
Густого инея — забор.
А солнце падает на крыши,
И еле виден бокогрей.
Я на крыльцо из дома вышел,
Чтоб встретить алых снегирей.
А снегири в снегу искрились
И, развесёлые с утра,
Как будто пламя, завихрились
Среди морозного двора.
Клубилась пламенная стая
Костром, аж вспыхнула сосна.
И снег от пламени растаял,
И с неба рухнула весна.
Памяти Ростислава Филиппова
Подожди меня, мама. Я покину свой дом,
я приеду, я скоро, мы все вместе пойдём.
Ростислав Филиппов
Дал ему Бог испытанье —
Славой и болью последней…
Нам он, сказав — до свиданья! —
В Божьи ушёл поселенья.
…Тучи зависли над Славой
И неподвижности путы,
Но не казался он слабым
Даже в такие минуты.
Слабость, в которой есть сила,
Очень немногим даётся.
Славу она возносила
К райским цветам
и колодцам.
В жизни он был неуёмным,
Лучшей не требовал доли.
Как на крылах неподъёмных
Смог он подняться из боли?
Но, уходя по спирали,
Он отрывался от суши,
В небе к нему простирали
Радость нетленные души.
Шёлковый путь его встретил
Где-то у Млечности самой,
Чтобы летучий, как ветер,
Слава увиделся с мамой.
